Воронцова

«Марс своей жертвы ждёт…»

«Бранным шлемом покровенный Марс своей пусть жертвы ждёт…»

Её называли "Последней любовью Светлейшего Князя Потёмкина". Она оставила заметный след и в поэзии, и в музыке...

Екатерина Алексеевна Сенявина, ставшая графиней Воронцовой, ушла сначала из жизни Потёмкина, а затем отправилась в мир иной. Снова одиночество, которое скрашивалось встречами с представительницами прекрасного пола – не могло не скрашиваться, ведь Григорий Александрович, как уже не раз упоминалось, был кумиром женщин.    

       Конечно, были у него увлечения, да только, конечно же, не обо всех известно. Чаще за таковые увлечения выдавались отношения, основанные на совершенно иной почве.

       Но вот граф Людовик Филипп де Сегюр, состоявший посланником при дворе Екатерины Второй в 1785-1789 годах и оставивший записки, повествовал как раз об одном сильном увлечении Потёмкина, свидетелем которого ему довелось стать.

        Граф понимал, в чём причина бесперспективности этого увлечения. Оттого упоминание проникнуто грустью.

        В те годы, которые описывает граф де Сегюр, Григорий Александрович, приезжая в Петербург, часто бывал в доме обер-шталмейстера Льва Михайловича Нарышкина. Вот он вспоминал об этом:

       «В Петербурге был тогда дом, непохожий на все прочие: это был дом обер-шталмейстера Нарышкина, человека богатого, с именем, прославленного родством с царским домом. Он был довольно умён, очень веселого характера, необыкновенно радушен и чрезвычайно странен.

        Он и не пользовался доверием Императрицы, но был у неё в большой милости. Ей казались забавными его шалости, шутки и его рассеянная жизнь. Он никому не мешал, оттого ему всё прощалось, и он мог делать и говорить многое, что иным не прошло бы даром…»

        И не удивительно, ведь в отцы наследника престола Императрицей Елизаветой Петровной были выбраны Сергей Салтыков и Лев Нарышкин. Оба, тогда ещё молодых человека, активно ухаживали на великой княгиней, ну а выбор предстояло сделать ей самой.

       Екатерина Алексеевна в своих Записках.. рассказала:

       «…Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала:

       – Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьёзно.

       Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своём благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.

       Я дала ей высказать всё, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумлённая, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:

      – Вы увидите, как я люблю своё Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний.

       На что я воскликнула:

       – Нет, нет, отнюдь нет.

       Тогда она мне сказала:

        – Ну, если это не он, так другой, наверно.

       На это я не возразила ни слова, и она продолжала:

        –Вы увидите, что помехой вам буду не я.

        Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после пасхи».

       По поведению Чоглоковой Екатерина не могла не понять, что всё идёт от Императрицы, и что кандидаты в отцы наследника уже обсуждены, но выбор оставался за нею самой…

       Но и это ещё не всё. После удаления из столицы Сергея Салтыкова Лев Нарышкин поддерживал дружеские отношения с великой княгиней.

       9 декабря 1758 года Екатерина родила дочь. Вот как рассказала об этом в своих записках она сама:

        «… Я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила Императрицу разрешить дать её имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Её Императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери Великого Князя».

       В «Записках…» упомянуто о реакции на это со стороны Петра Федоровича:

       «Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: «Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я его принять на свой счёт». Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо в пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: «Вы все ветреники; потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою, и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору Империи».

        Лев Нарышкин пошёл действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал от него этой клятвы, на что получил в ответ: «Убирайтесь к чёрту и не говорите мне больше об этом».

       Некоторые историки пытались на свой лад трактовать сказанное и даже делали вывод, что родившаяся девочка была дочерью Понятовского. Но Екатерина Алексеевна не дала и намёка на то в данном случае, в отличии оттого, что говорила она весьма прозрачно относительно рождения Павла. А, следовательно, и историк не вправе делать свои умозаключения.   

        Единственно, что подчеркнула Великая Княгиня, так это явно безнравственное заявление Великого Князя. Так и читается в его адрес сквозь строки: «Коли не можешь быть мужчиной, так молчи».

       Вольтер в своё время сказал, что тайна кабинета, стола и постели Императора (добавим – членов императорской фамилии) не может быть  разоблачаема иностранцем (добавим, что и никем другим тоже). Поэтому оставим гадания по поводу тех случаев, когда сама Екатерина Алексеевна не считала нужным открывать тайну.

       После рождения Анны Екатерина оказалась в том же положении, что и после рождения Павла. Ей выдали в награду шестьдесят тысяч рублей и опять забыли о ней. Она вспоминала, что «была в моей постели одна-одинёшенька, и не было ни единой души со мной…».

       Посещала же Великую Княгиню по её словам «обычная маленькая компания, которую составляли как прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский…».

       В «Чистосердечной исповеди» Екатерина признаётся, что поначалу она «отнюдь не приметила» Понятовского, «но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза его были отменной  красоты, и что он их обращал, хотя так близорук, что далее носа не видит, чаще на одну сторону, нежели на другие».

       Видный исследователь екатерининской эпохи Вячеслав Сергеевич Лопатин указывает, что «прекрасно образованный и воспитанный Понятовский был близок Екатерине по своему интеллекту. Он разделял её интересы и вкусы. Обожая великую княгиню, граф Станислав Август с уважением относился к её высокому положению. Единственный из возлюбленных Екатерины Понятовский запечатлел её портрет:

        «Ей было 25 лет. Она только что оправилась от первых родов, когда красота, данная её натурой, расцвела пышным светом. У неё были чёрные волосы, изумительная фигура и цвет кожи, большие выразительные голубые глаза, длинные, тёмные ресницы, чётко очерченный нос, чувственный рот, прекрасные руки и плечи. Стройная, скорее высокая, чем низкая, она двигалась быстро, но с большим достоинствам. У неё был приятный голос и весёлый заразительный смех. Она легко переходила от простых тем к самым сложным».

       Комментируя этот отзыв, В.С. Лопатин пишет:

       «Возможно, Понятовский преувеличивал красоту Екатерины как женщины, но современники единодушно отмечали её обаяние»

       Да, выбор пал не на Льва Нарышкина, а на его соперника (назначенного в соперники Императрицей Елизаветой Петровной) граф камергера Сергея Васильевича Салтыкова.

       Но так что ж. Хорошие, дружеские отношения сохранились. Добрый по натуре своей, Нарышкин, не мог не сочувствовать великой княгине, брошенной всеми и забытой. А тут появился Станислав Понятовский. Скорее всего, Лев Нарышкин не подозревал о том, что появился тот не случайно, что постарался поляк завести дружбу с ним по заданию английского посла, искавшего выход на великую княгиню. Ведь в дипломатии важно учитывать все детали. Никто не исключал, что в будущем великая княгиня Екатерина будет играть большую роль в российской политике, что она либо станет регентшей при Императоре Павле, либо… сама – Императрицей. Уж как сложатся обстоятельства.

       Задание заданием, но нельзя исключить, что любовь Понятовского к Екатерине была вполне искренней. Недаром он признался позднее, что в любви своей «позабыл о том, что существует Сибирь»…

       Знакомство состоялось. Рискованное знакомство. А затем началась переписка. Екатерина получала письма, якобы от секретаря Льва Нарышкина. Она вспоминала:

       «Он просил у меня в этих письмах то варенья, то других подобных пустяков, а потом забавно благодарил меня за них. Эти письма были отлично написаны и очень остроумные… А вскоре я узнала, что роль секретаря играл Понятовский».

       В «Записках…» Императрица рассказала:

        «Под предлогом, что у меня болит голова, я пошла спать пораньше… В назначенный час Лев Нарышкин пришел через покои… и стал мяукать у моей двери, которую я ему отворила, мы вышли через маленькую переднюю и сели в его карету никем не замеченные, смеясь как сумасшедшие над нашей проделкой. Мы приехали в дом и нашли там Понятовского…»

      Тайну знакомства хранил Лев Нарышкин, а вот маленькая болонка Екатерины выдала её, хотя и выдала лицу не опасному.

       Однажды малый двор посетил шведский посланник граф Горн. Сопровождал его Понятовский.

       Екатерина так описала случившееся:

        «Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовского, то я подумала, что она сойдёт с ума от радости… Потом Горн дернул графа Понятовского за рукав и сказал: «Друг мой, нет ничего более предательского, чем маленькая болонка. Первая вещь, которую я дарил своей любовнице, была собачка, и через неё-то я всегда узнавал, пользуется ли у неё кто-то большим расположением, чем я».

       Но вернёмся к рассказу Филиппа де Сегюра о доме Нарышкина и, конечно, же о посещениях его Григорием Александровичем Потёмкиным:

       «С утра до вечера в его доме слышались веселый говор, хохот, звуки музыки, шум пира; там ели, смеялись, пели и танцевали целый день; туда приходили без приглашений и уходили без поклонов; там царствовала свобода. Это был приют веселья и, можно сказать, место свидания всех влюблённых. Здесь, среди веселой и шумной толпы, скорее можно было тайком пошептаться, чем на балах и в обществах, связанных этикетом. В других домах нельзя было избавиться от внимания присутствующих; у Нарышкина же за шумом нельзя было ни наблюдать, ни осуждать, и толпа служила покровом тайн…

       Я вместе с другими дипломатами часто ходил смотреть на эту забавную картину.

       Потёмкин, который почти никуда не выезжал, часто бывал у шталмейстера; только здесь он не чувствовал себя связанным и сам никого не беспокоил. Впрочем, на это была особая причина: он был влюблён в одну из дочерей Нарышкина. В этом никто не сомневался, потому что он всегда сидел с ней вдвоём в отдалении от других. За ужином он тоже не любил быть за общим столом со всеми гостями. Ему накрывали стол в особой комнате, куда он приглашал человек пять или шесть из своих знакомых.

        Я скоро попал в число этих избранных».

       Рассказ Сегюра относится к 1785 году. В комментариях указано:

       «Потёмкин ухаживал за Марьей Львовной Нарышкиной, которая потом была замужем за князем Любомирским. Она пела и играла на арфе.

       Великий Державин посвятил ей свою «Оду к Эвтерпе»:

 

Пой, Эвтерпа дорогая!

В струны арфы ударяй,

Ты, поколь весна младая,

Пой, пляши и восклицай.

Ласточкой порхает радость,

Кратко соловей поёт:

Красота, приятность, младость –

Не увидишь, как пройдёт.

 

Бранным шлемом покровенный

Марс своей пусть жертвы ждёт;

Рано ль, поздно ль, побежденный

Голиаф пред ним падёт;

Вскинет тусклый и багровый

С скрежетом к нему свой взгляд

И венец ему лавровый,

Хоть не хочет, да отдаст.

 

Пусть придворный суетится

За фортуною своей,

Если быть ему случится

И наперсником у ней,

Рано ль, поздно ль, он наскучит

Кубариться кубарём;

Нас фортуна часто учит

Горем быть богатырём.

 

Время всё переменяет:

Птиц умолк весенних свист,

Лето знойно пробегает,

Трав зеленых вянет лист;

Идёт осень златовласа,

Спелые несёт плоды;

Красно-желта её ряса

Превратится скоро в льды.

 

Марс устанет – и любимец

Счастья возьмет свой покой;

У твоих ворот и крылец

Царедворец и герой

Брякнут в кольцы золотые;

Ты с согласия отца

Бросишь взоры голубые

И зажжёшь у них сердца.

 

С сыном неги Марс заспорит

О любви твоей к себе,

Сына неги он поборет

И понравится тебе;

Качествы твои любезны

Всей душою полюбя,

Опершись на щит железный,

Он воздремлет близ тебя.

 

Пой, Эвтерпа молодая!

Прелестью своей плени;

Бога браней усыпляя,

Гром из рук его возьми.

Лавром голова нагбенна

К персям склонится твоим,

И должна тебе вселенна

Будет веком золотым.

       1789г.

 

        Гавриил Романович Державин не только посвятил оду любви Потёмкина и Марии Нарышкиной, но и сам, влюблённый в неё, написал ей незадолго до её замужества в 1795 году о своей любви в посвящении «Анакреон у печки».

 

Случись Анакреону

Марию посещать;

Меж ними Купидону,

Как бабочке летать.

Летал божок крылатый

Красавицы вокруг,

И стрелы он пернаты

Накладывал на лук.

Стрелял с её небесных

 И голубых очей,

 И с роз в устах прелестных,

И на груди с лилией.

Но арфу как Мария

Звончатую взяла,

И в струны золотые

Свой голос издала, –

 ….

Анакреон у печки

Вздохнул тогда сидя,

«Как бабочка от свечки

Сгорю, – сказал – и я».

 

       Императрица, признав право Потёмкина на свободу, сумела с уважением отнестись к сильному увлечению князя и даже посылала в своих письмах поклоны этому предмету увлечения. Женщина умная и дальновидная, Императрица, видимо, поняла, что даже ей не удержать в клетке «пустынного Льва», от которого нельзя требовать того же, что от прочих избранников.

       Недаром П.В. Чичагов писал, что у «Екатерины был гений, чтобы царствовать, и слишком много воображения, чтобы быть не чувствительною в любви».

       Во время путешествия Екатерины Великой по Новороссии и Крыму в 1787 году в свите её среди прочих царедворцев были обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин и его супруга Марина Осиповна Нарышкина. Скорее всего, вместе с ними отправилась в путешествие и их дочь Марья Львовна, которую в Петербурге уже все считали невестой князя Потёмкина.

       Их любовь к тому времени ещё была достаточно сильной. Два года спустя 9 марта 1789 года А.А. Безбородко писал Виктору Павловичу Кочубею:

      «Князь Потёмкин у Льва Александровича Нарышкина всякий вечер провождает. В городе уверены, что он женится на Марье Львовне».

       Безусловно, Императрица знала об увлечении князя. Однажды она внезапно приехала в гости к Нарышкину. Подгадала к обеду. А после обеда села за карточный столик с Потёмкиным, Сегюром и Нарышкиным.

        Визит Государыни был странен. Видимо, Нарышкины решили, что Государыня приехала решить брачный вопрос – не всем же было известно, что он не решаем, поскольку Потёмкин не свободен от брачных уз.

         Но надежда всегда умирает последней. Визит подал надежды. И едва Государыня уехала, как начались танцы и пляски.

         Граф Филипп де Сегюр вспоминал в своих записках: 

         «Барышня Нарышкина сплясала казачка, затем русскую, чем привела всех в восторг. Как плавны её движения, движения её плеч и талии! Она способна воскресить умирающего мужчину!»

         И действительно, все отмечали, что Потёмкин помолодел, что словно бы сбросил груз недавней тяжелейшей болезни, полученной во время дипломатической битвы за Крым, которую выиграл блистательно и бескровно.

       Но Потёмкина вновь позвали дела государственной важности.

       Не сразу стало ясно, что предложения не будет. А время шло. Уже вышли замуж две старшие сестры Марии, уже женились два её брата, а она всё ждала у моря погоды.

       И лишь во второй половине 90-х лет (восемнадцатого века) её выдали за пятидесятилетнего польского князя Франтишека Ксаверия Любомирского, поступившего после раздела Польши на русскую службу с чином генерал-лейтенанта. Так внучатая племянница тайного супруга Императрицы Елизаветы Петровны Алексея Разумовского и дочь несостоявшегося фаворита в то время великой княгини Екатерины Алексеевны, Льва Нарышкина, стала супругой польского князя. И следы её в истории затерялись.

       О своей печальной судьбе, о супружестве с нелюбимым Мария Львовна говорила в своих проникновенных стихах, быстро становившихся песнями.

 

Ах, на что ж было, да к чему ж было

По горам ходить, по крутым ходить,

Ах, на что ж было, да к чему ж было соловья ловить!

 

У соловушки у младенькаго – одна песенка;

 У меня, младой, у меня, младой, — один старый муж,

 Да и тот со мной, да и тот со мной не в любви живёт!

 Не белись, моё, не белись, мое лицо белое,

 Не румяньтеся, не румяньтеся, щеки алые,

 Не сурьмитеся, не сурьмитеся, брови чёрные,

 Не носись, моё, не носись, мое платье цветное!

 

 Ах, на что ж было, да к чему ж было

 По горам ходить, по крутым ходить,

 Ах, на что ж было, да к чему ж было соловья ловить!

У соловушки у младенькаго — одна песенка;

У меня, младой, у меня, младой — один милый друг,

Да и тот со мной, да и тот со мной во любви живёт!

Ты белись, моё, ты белись, моё лицо белое,

Вы румяньтеся, вы румяньтеся, щеки алые,

Вы сурьмитеся, вы сурьмитеся, брови чёрныя,

Ты носись, моё, ты носись, моё платье цветное!

 

 

 Талант поэтессы признан и современниками и потомками – не всем было известно о существовании в нашей русской литературе такой поэтессы. И снова мы видим влияние на развитие таланта необыкновенного края Черноземья, давшего нам Тургенева, Бунина, Никитина, Лескова, Льва Толстого, Фета…

        Мария Нарышкина провела немало лет в детстве и юности в дальних имениях Нарышкиных в Черноземье, на Орловщине и в Курской губернии.

       В песнях пронзительная мечта о любви, о встрече «друга милого».

       Ещё в советское время в издательстве Просвещение вышла книга Анны Михайловны Новиковой«Русская поэзия XVIII – первой половины XIX в. и народная песня: Учеб. Пособие по спецкурсу для студентов педагогических институтов».

       Там особо отмечено:

        «Большое значение в истории создания «русских песен» в XVIII веке имели так называемые «нарышкинские» песни – «По горам, горам я ходила» и «Ах, на что ж было, ах, к чему ж было».
       Их авторство приписывается дочери известного екатерининского вельможи Л.А. Нарышкина – Марии Львовне Нарышкиной. Песни несут на себе печать большого таланта и, несомненно, принадлежат одному автору, так как их поэтический стиль очень сходен. Если считать достоверным авторство Нарышкиной, о котором писали П.А. Бессонов, И.Н. Розанов и другие исследователи, то необходимо отметить её очень хорошее знание народных песен. Это подтверждают и мемуарные свидетельства об обстановке в доме Нарышкиных. Отец Марии Львовны был русским хлебосолом, весельчаком, любителем пения. Писали о нём как о крупном меценате музыкального искусства конца XVIII века».
       Дочь Нарышкина играла на арфе, прекрасно пела и сама сочиняла песни. Об ее красоте, уме и замечательном голосе сохранилось немало воспоминаний. Так, П.А. Бессонов писал, что от пения Марии Львовны приходил в восторг сам Державин.
      Обе песни были одновременно опубликованы в сборнике Трутовского. Текст первой песни этого сборника:

 
По горам, по горам,
Я по горам ходила,
Все цветы, все цветы
И я все цветы видела.
Одного, одного,
Одного цвета нет как нет,
Нет цвета алого,
Алого, алого,
Моего цвета прекрасного.
По двору, по двору,
И я по двору ходила,
Всех гостей, всех гостей
И я всех гостей видела,
Видела, видела,
Одного гостя нет как нет,
Нет, нет гостя,
Ах, нет гостя милого,
Милого, милого,
Моего друга любезного…
Аль ему, аль ему,
Аль ему ли служба сказана,
Аль ему, аль ему,
Аль ему ли государева?
Али мне, али мне
В своем доме воли нет,
Али мне, али мне
Послать было некого?
Я сама, я сама,
Я сама к другу поехала,
Я сама, я сама,
Я сама с другом простилася:
Ты прости, ты прости,
Ты прости, ты прости, сердечный друг!

 

Анна Новикова далее отметила, что песни Марии Нарышкиной напоминают такие народные песни, «По лугу я, девица, гуляла», «Я по бережку ходила, молода» и другие. В них отображены «поиски девушкой «цвета алого» и «гостя милого»… ну а «запев второй песни как бы отвечал на эти поиски вздохом разочарования:

      «Ах, на что ж было, ах, к чему ж было по горам ходить».

       Эта поэтическая внутренняя связь между обеими песнями убеждает в том, что они были созданы одним автором».

       Анна Новикова полагает, что Мария Нарышкина настолько приближала свою поэзию к народному творчеству, чтов песни "Ах, на что ж было..." использовала некоторые строки из народной песни «Ноченька». Впрочем, в ту пору такие формы были приемлемы – вспомним большую схожесть стихотворения Александра Сергеевича Пушкина «Я памятник воздвиг себе нерукотворный» со стихотворением Василия Андреевича Жуковского «Я памятник воздвиг себе чудесный вечный».

 Вот и в стихотворении Марии Нарышкиной есть строчки из песни «Ноченька»:

Ах ты, ноченька,

Ночка тёмная,

Ночка тёмная,

Да ночь осенняя.

 

С кем я ноченьку,

С кем осеннюю,

С кем тоскливую

Коротать буду?

 

 Нет ни батюшки,

 Нет ни матушки,

 Только есть один

 Мил-сердечный друг.

 

 Только есть один

 Мил-сердечный друг,

 Да и тот со мной

 Не в ладу живёт.

 

       Как видим, возлюбленными Григория Александровича Потёмкина были барышни непростые, прекрасно образованные, талантливые, словом, незаурядные.

      И очень странно читать в знаменитом романе Валентина Пикуля «Фаворит» такие вот, явно принижающие истинные духовные, нравственный и культурный уровень князя, строки:

      «Чтобы не скучать в дороге, Потёмкин из мучных лабазов Калуги похитил от старого мужа молодую, но весьма дородную купчиху, ублажал её слух «кабацкими» стихами Державина:

      – «В убранстве козырбацком, с ямщиком-нахалом, на пноходе хватском, под белым покрывалом… кати, кума драгая, в шубсночке атласной, чтоб осень, баба злая, на астраханский красный не шлендала кабак и не бузила драк…» Ну, целуйся!...»

       Иными были женщины, иные отношения с ними, иные речи… К примеру, граф Филипп де Сегюр в своих записках рассказал, что Григорий Александрович старался уединиться с Марией Львовной, во всяком случае быть в стороне от шумных кампаний.

        Потёмкин рассказывал ей о своих планах, делился грандиозными замыслами во имя России, и было видно, с каким сниманием и интересом слушала она, и были слышны иногда её фразы:

       – О, если бы это свершилось!»

       Сохранились письма, которые Потёмкин писал действительно горячо любимой им женщине. Правда, имя этой женщины не установлено. Потёмкин старался сохранять имена своих возлюбленных втайне, если это было необходимо для их безопасности.

        Нам бы поучиться слогу, душевному жару и проникновенной пронзительности фраз Григория Александровича:

       «Жизнь моя, душа общая со мною! Как мне изъяснить словами мою любовь к тебе, когда меня влечёт к тебе непонятная сила, и потому я заключаю, что наши души с тобою сродные… Нет ни минуты, моя небесная красота, чтобы ты выходила у меня из памяти! Утеха моя и сокровище моё бесценное, – ты дар Божий для меня… Из твоих прелестей неописанных состоит мой экстазис, в котором я вижу тебя перед собою… Ты мой цвет, украшающий род человеческий, прекрасное творение… О, если бы я мог изобразить чувства души моей к тебе!».

       Или вот такие слова:

       «Рассматривая тебя, я нашёл в тебе ангела, изображающего мою душу. Тайную силу, некоторую сродную склонность, что симпатией называют»… «Нельзя найти порока ни в одной черте твоего лица. Ежели есть недостаток, то только одно, что нельзя тебя видеть так часто, или лучше сказать, непрерывно, сколько есть желание».

       Надо думать, что писал это он не купчихам с мучного лабаза, да не в его духе словечки, вставленные в его уста автором романа «Фаворит».



Ленты новостей