Коль любишь - время не излечит

  Рассказ

Был первый день моего отдыха. Приехав незадолго до обеда и заняв свой излюбленный двухкомнатный номер с письменным столом в спальне и удобной гостиной, я вышел на балкон и окунулся во влажную мягкую атмосферу затянувшейся поздней осени.

Дом отдыха словно вымер. Но, собственно, поэтому я особенно любил здесь это время. Пусто, тихо и печально, но печаль какая-то особенная, добрая и, несмотря, на прохладу дней, всё-таки тёплая печаль.

Как тут не вспомнить Вяземского

 

«Всё, кружась, исчезает во мгле.

 Неподвижно лишь солнце любви»

 

 

Владимир Соловьёв

 

 

               Средь юных, невоздержных лет

               Мы любим блеск и пыл огня;

               Но полурадость, полусвет

               Теперь отрадней для меня!

 

Я не вынашивал никаких амурных планов, потому что приехал дописывать роман, в котором любовь занимала основное место, а о любви писать лучше в тихом уединении. Тем не менее, в столовой я внимательно огляделся, но не заметил, на кого можно было бы, как говорят, глаз положить. Народ всё больше пожилой. Или пары – муж с женой. Вот и весь контингент. Впрочем, я, конечно, долго не засиживался, а потому не мог видеть всех – наверняка, кто-то уже пообедал, кто-то задерживался.

Прежде чем сесть за письменный стол, я решил прогуляться. Собственно, это было правилом на протяжении всего отдыха и прежде. На знаменитой берёзовой аллее уже поблекли последние золотые лепестки листьев, но зато яркой и сочной была трава газонов. Я шёл по дорожке, мокрой от дождя, когда услышал шаги позади себя. Кто-то догонял меня. Я обернулся и увидел миловидную женщину, спешившую куда-то и державшую под мышкой пальто, которое, как видно, не было время надеть. Она слегка запыхалась и, остановившись возле меня, чуточку прерывистым голосом пояснила:

 – Увидела вас в окно… Вы только приехали? – и, не дожидаясь ответа, спросила: – Вы удивлены? Вы меня помните?

Лицо её показалось мне знакомым.

– Помню, – на всякий случай сказал я, полагая, что это одна из слушательниц моих бесед с читателями, которые я неизменно проводил, приезжая сюда на отдых.

– Я была на вашей встрече в прошлом году, была ещё и летом. Но вы отдыхали не один, а потому не могла подойти. А вы мне сразу понравились. Ваши пронзительные стихи сводят с ума. Они раскрыли вашу душу. Я почувствовала, что ваша душа родственная моей. Я тоже пишу стихи. Можно мне вам их показать?

Она говорила без умолку, а я украдкой разглядывал её. Была она молода, во всяком случае, много моложе меня, стройна, русоволоса. Глаза – вот что сразу приковывало внимание. Выразительные и внимательные, они не просто смотрели – они словно бы играли.

– Я с удовольствием почитаю ваши стихи. И, если не будете возражать, даже скажу своё мнение, как профессиональный редактор.

– Лучше как поэт. Редакторы – сухари. Сами ничего не умеют, а потому не понимают. Значит, прочитаете? О, как я буду благодарна! Так я зайду к вам? Можно сразу после дискотеки? Забегу в номер чтоб привести себя в порядок. И сразу к вам.

– Конечно! Буду ждать, – сказал я, чувствуя, что она мне всё больше нравится.

А сам подумал:

«Чем чёрт не шутит, может, заведу знакомство, даже роман со временем».       

– А вы на дискотеку пойдёте?

          – Не думал об этом.

          – Пойдёмте. А то и потанцевать не с кем. А я видела, как вы хорошо танцуете, – сказала она.

          – Ну что ж… Только если вы будете танцевать со мной, – поставил я условие.

          – Только с вами. Обещаю.

          Мы действительно протанцевали весь вечер, причём во время медленных танцев, она тесно прижималась ко мне, мешая водить её по залу, выписывая различные пируэты – я был мастером импровизаций. Я ощущал в эти моменты её упругое, гибкое тело, весьма волновавшее всё моё существо.

       Когда отыграл последний вальс, она шепнула:

       – Ну, я побегу. Будете ждать? Вы же не рано ложитесь?

       – Я долго работаю. Так что не беспокойтесь.

       В моём двухкомнатном номере в спальне стоял очень удобный письменный стол. Шампанское, конфеты и фрукты я решил, сам не знаю почему, поставить именно на него, а не на столик в гостиной.

       Она всё больше занимала меня. Я знал, что женщины, пишущие стихи, непредсказуемы и необычны.

       Она пришла минут через сорок. Осторожно постучала, и я открыл дверь.

       – Пожалуйста, сюда, – сказал я. – Раз речь пойдёт о творчестве, присаживайтесь к рабочему верстаку.

       Она остановилась перед столом и сказала:

       – О, да вы подготовились не совсем к работе… Так встречаете свою почитательницу? – кивком головы указала она на шампанское и бокалы. – Тронута, весьма тронута.

      Она присела на краешек кровати, я опустился рядом на стул.

      – Позволите снять туфли? Устала от каблуков, – спросила она и, не дожидаясь ответа, забралась на кровать с ногами, поджав их под себя.

     – Стихи принесли?

     – Да, вот они. Но это потом. – И она положила тетрадку на стол, отодвинув её подальше, за вазу с фруктами. – Да вы садитесь ближе. Или боитесь меня? – прибавила игриво. – Право, вы такой скромный. А по вашим стихам и, особенно по роману, этого не скажешь.

      Я пересел на кровать, подвинулся к ней, взял бутылку.

      – Не спешите. Я хочу попросить вас что-то прочесть. Прочтите такое, чтоб я почувствовала – это мне, это для меня. Пусть на самом деле не так, но я представлю себе…

       – Прочитать? – переспросил я. – Вы застали меня врасплох. Вам? Прочитать вам что-то написанное другим? Да вам надо посвящать стихи. Вы этого достойны. Ну, вот хоть так:

                 Посредь угрюмого осеннего пейзажа,

                 Где солнца не видать сквозь ширму тёмных туч,

                 Где холодна река, где сиротливы пляжи,

                 Явился ваших глаз животворящий луч.

 

                 И я уж не хочу уединенья,

                 Покоя, право, больше не хочу,

                 Во мне растёт мятежное стремленье.

                 К чему стремлюсь, пока я умолчу!

 

         – Браво! – воскликнула она. – Это экспромт?

         – Конечно! – подтвердил я.

         – Значит, мне?! Тогда наливайте. За это можно выпить.

         – Причём на брудершафт. Возражений нет?

         – Нет.

         Её губы были мягкими, тёплыми и нежными. Поцелуй наш затянулся и я, чувствуя, что она не делает попыток прервать его, осторожно коснулся верхней пуговки её кофточки.

       Она не препятствовала, более того, когда я прильнул губами к прикрытому ещё ажурной тканью холмику, ощутив его почти девическую упругость, сама расстегнула остальные пуговки, чтобы освободить мне дорогу. И вдруг сказала, поднимаясь и становясь на кровати на коленки:

       – Раздень меня сам!

       Я снял кофточку и прильнул к обнажённому животику, затем поднялся вверх к завораживающим холмикам. А руки мои завершали своё дело. Её короткая юбочка уже оказалась на стуле, следом туда же отправились остальные части туалета.

      Она вытянулась на кровати, не только не стесняясь, но, напротив, дразня совершенством своей фигуры. Я потянулся к ней и утонул в её объятиях, а губы наши снова слились в долгом поцелуе.

      Её жаркий шепот будоражил сознание, её импровизации сводили сума. Она оказалась необыкновенно изобретательной и дерзкой во всех своих изобретениях. Столь дерзкой, что у меня не хватает сил описать всё, что мы проделывали с нею той поистине волшебной ночью. И лишь под утро она спохватилась. Светало-то поздно, и незаметно подкралось время, когда начинал постепенно пробуждаться и оживать дом отдыха.

       – Мне пора! Помоги одеться…

       Я начал помогать, но, прервав эту помощь, снова обнял её, сливаясь с нею в клубок страсти.

       – Всё, всё… Мне пора, – повторила она. – Потерпи до вечера…

       – Ты сегодня придёшь?

       – Конечно, конечно, милый…

       Я закрыл за нею дверь, полный невероятных впечатлений и ещё более радужных ожиданий. Я вытянулся на постели, ещё хранящей её запахи, в сладкой истоме и не заметил, как заснул крепким сном.

      Проснулся уже около полудня. До обеда оставалось часа полтора. Но мне нестерпимо хотелось видеть её, а потому вышел прогуляться, в надежде, что она снова увидит меня, как накануне, и мы погуляем вместе.

      День выдался солнечным, таким, какие очень редко бывают в дни поздней осени. Ещё кое-где на берёзках желтели последние листочки, невидимые накануне в хмурую дождливую непогодь, а теперь посылающие своё последнее прости. Я вышел на берег. Ослабевшие лучи солнца уже не пробивали, как это бывало летом, толщу воды, помутневшую и потемневшую, какую-то с виду густую и тяжёлую. Правда, небольшие рыбёшки ещё иногда сверкали своей серебристой чешуей, попадая у самой поверхности в отсветы, словно бы удаляющегося от нас на зимний покой светила. Оно смогло лишь слегка подсушить асфальт, но трава на газонах была покрыта густой и тягучей росой.

        Я долго гулял перед окнами, но она не вышла, и тогда поспешил на обед, чтобы быть в столовой в числе первых. Я даже не знал, за каким столом она сидела, мало того, оказывается, что впопыхах не спросил её имени.

     В столовой просидел дольше обычного. Наконец, обратился к знакомой официантке с просьбой узнать, где столик миловидной женщины? И описал её.

     – Это высокая такая блондинка?

      – Да, да, да…

      – Сейчас схожу, узнаю, – пообещала официантка.

      Вскоре я уже знал, что путёвка моей волшебной поэтессы окончилась ещё накануне, и она уехала утренним автобусом.

      Я вышел из столовой в подавленном состоянии. Почему, почему она ничего не сказала? Кто она? Откуда?

      И тут я вспомнил про её тетрадь и почти побежал в номер.

      Тетрадь продолжала лежать на столе за вазой с фруктами.

      Я открыл первую страницу и увидел короткую записку: «Во время беседы Вы не раз с восторгом упомянули рассказ Бунина «Солнечный удар», упомянули с какой-то лёгкой завистью к герою. Я решила подарить Вам такой вот солнечный удар, настолько, насколько могла, потому что безнадёжно и бессмысленно люблю Вас. Быть может даже не именно Вас, а Вас в герое Вашего романа. Но прошу, очень прошу: меня не ищите!».

      Я сел за стол, придвинул к себе её тетрадь и, как бы разговаривая с нею, стал быстро, почти без правок и уточнений писать:

 

Вы просите меня про всё забыть

И не искать уж больше с вами встречи,

Что любите, но время вас излечит,

Что с прошлым рвёте тоненькую нить.

 

Но как забыть сиянье в час ночной,

Очей прекрасных, поцелуев чудо?

Нет, никогда такое не забуду –

          Жить обречён я памятью одной.

 

Вы просите меня про всё забыть,

И не искать уж с вами новой встречи?!

Но если любите, то время не излечит –

Меж нами лишь прочнее станет нить.

 

Вы не словами правду, а глазами

Скажите мне, чтобы поверил я.

          Зачем же нам ошибки повторять

          Ведь очень часто счастье губим сами.

 

          Вы просите меня о всём забыть?

          А я искать намерен с вами встречи,

          И верю, что в один прекрасный вечер

          Судьба должна нас вновь соединить.

 

       В тот день я вновь проводил встречу с отдыхающими. Что-то рассказывал, а думал о ней, даже пытался вспомнить, где сидела она, когда слушала меня здесь в прошлом году. Но разве это вспомнишь? Я почему-то ни в первый, ни во второй раз не заметил её. А ведь она наверняка подходила, и наверняка я подписывал ей свои книги. Недаром же она упомянула в записке о моём герое. Всё шло по плану, лишь один отдыхающий, какой-то бесцветный, серый и насупленный – такими бывают ворчуны, которые всем недовольны, но на всё имеют своё мнение – что-то бубнил с явным неудовольствием, конечно, тем самым мешая вести рассказ. Выступал я без каких-либо записок, всё говорил на память, да и сюжет выступления не давал отвлекаться на всякие нелепые вопросы во время беседы – все вопросы потом. Но тут я всё сделал замечание и попросил не мешать. Причём сначала это сделал мягко, а затем строже, напомнив, что у меня на встречах порядок такой – свободный вход, но и свободный выход, и если комментарии с места не прекратятся, буду вынужден вспомнить свою командирскую молодость и перейти на язык командирский, который, как шутят обычно, суть одно и тоже с… Уточнять не стал – военные поняли, невоенные, которые всё чаще после развала стали прорываться в дом отдыха, сразу выдали себя, недоумённо перешёптываясь. Неуёмный же слушатель процедил: – Ну и пожалуйста… Историю вы не знаете… И ваши выдумки разлагают молодёжь… Особенно рассказики о любви – тошнит от них. Какая любовь вне семьи? Преступление!!! А вы настраиваете на романтику и из-за вас потом жёны рога добропорядочным мужьям наставляют… Женщина, сидевшая на первом ряду, бросила: – Добропорядочным не наставляют. Так, мужчинка, бывает… – Что, да вы… с этим сладострастником… вы… – он захлёбывался от злости и никак не мог подобрать слов. В гостиной наступила тишина, многие недоумённо переглядывались и ждали, что отвечу я. Я, чтобы разрядить обстановку, попросил: – Будьте любезны, назовитесь. Кто я, вы знаете, было бы справедливо, что бы я знал, кто ко мне обращается. Но ответить я не успел, потому что бесцветный тип бросил: – Вы в женщинах не разбираетесь, у вас, у вас недо… неудовлетворённость. Вы хоть женщину то познали хоть раз… Это была неудачная попытка оскорбить, как-то побольнее поддеть, что вызвало снег – многие отдыхающие прекрасно меня знали, знали и о периодически случавшихся романах. Разве такое утаишь? Я ответил, разведя руками: – Увы, увы… Трудно найти женщину, которая бы, как вы изволили выразиться, подарила полную удовлетворённость… Но давайте перейдём к истории, не надо трогать темы щекотливые. Разговор начинал забавлять, но не тягаться же в рассказах о любовных приключениях, а то ведь чего доброго начнёт хвастать, а хвастают как раз те, кто ничего не познал, кроме скучных физических упражнений. И тут он меня поставил в затруднительное положение: – Давайте об истории. Вы хоть историка Карамазова читали? Признаться, я на минуту задумался – вот тебе и раз… Поддел… Что же это за историк такой. И тут всё понял. Ответил с улыбкой: – Нет, не читал. А вот братьев Карамзиных читать приходилось. Неуёмный отдыхающий покинул гостиную под общий хохот – практическим все догадались, что он перепутал фамилию… Вместо Карамзина назвал Карамазова. После окончания встречи ко мне подошла одна молодая женщина и сказала: – Вы не обращайте внимания. Он – тип, что не давал вам говорить – просто тут перед нами старается, чтобы внимание на себя обратить. И в столовой придирается к официанткам, да и везде… А мы на него ноль внимания – скучные, склочный человечек. Ну, как бы вам сказать – недомужчинка что ли? – А как же в наш дом отдыха попал? – Сами знаете, кто теперь только не попадает… Даже шутка появилась… Мол вот… в пальмах окурки, в лифте – лужи. Фирма приехала… Да, действительно, чтобы выжить в трудные времена руководство вынуждено сдавать дом отдыха на выходные всяким фирмам, где культура, конечно, никак не дотягивает до высокой культуры прежде Генштабовского дома отдыха. – Как хоть его имя? – поинтересовался я. – Или скрывает? – Нет, почему же, когда пытался ухаживать, представился – имя Александр, фамилия какая-то странная, видно укро-, точнее теперь урко-инская – Зверобойник. С одной стороны, такой прямо нравственник, но с другой – обычный приставала. – Когда приставалы получают от ворот поворот, сразу нравственниками становятся. Помните, был такой писатель Борис Васильев. Так он написал: «Когда стареет плоть, возрастает нравственность». Мы расстались. В другое бы время я непременно постарался завести знакомство с этой очень милой и умненькой барышней, но… сердце моё было занято другой… Но разве это вспомнишь? Я почему-то ни в первый, ни во второй раз не заметил её. А ведь она наверняка подходила, и наверняка я подписывал ей свои книги, ведь недаром же она упомянула в записке о моём герое.

       Вернувшись в номер, я долго не мог решиться лечь на постель, ещё хранившую о ней память. Мне казалось, что я не перенесу одиночества. Вышел на балкон. Моросил дождь, поблескивали лужицы в свете фонарей на берёзовой аллее. Я отыскал то место, где накануне она догнала меня и обрушила свои неожиданные предложения, суть которых я в первые минуты не разгадал.

     

Спать хочу, но мне не спится,

Выхожу я на балкон,

Вдаль душа моя стремится,

В сердце трепетный огонь.

 

Лунный свет блуждает в парке,

Отражается в воде.

Глаз её сияньем жарким

Озарён вчера был здесь.

 

А сегодня одиноко,

Мне сегодня не до сна,

Мир задёрнув поволокой,

Осень разлучила нас.

 

На балконе была зябко, но я долго стоял, пытаясь продолжить стихотворение. Ничего не получалось. Нужно было осмыслить происшедшее. Проще бы, конечно, всё забыть, сделать над собою усилие, сесть за стол и продолжить работу над романом, который уже ждали издатели. Но возможно ли? Встреч, подобной только что поразившей меня, я не ведал, и теперь хорошо представил себе состояние Бунинского героя после перенесённого им «солнечного удара». Моя чудная незнакомка, делая мне ночной подарок, видимо, не учла всего этого. Может быть, просто не внимательно читала рассказ.

Где она теперь? Дома, в Москве, с мужем? Или, может быть, трясётся в поезде, если она не москвичка. Отдыхала-то по путёвке дома отдыха, а не пансионата, предназначенного только для москвичей. Почему она не хотела допустить продолжения отношений? Да, у неё семья. И у меня тоже некоторое подобие этой общественной организации, так сказать, ячейки общества. Но мы живём в мире, в котором семьи не помеха для отношений, порою, самых необыкновенных.

Я открыл её тетрадь. Адреса не было. Только стихи, одни стихи. Я принялся читать. От их пронзительности захватывало сердце. (Здесь и далее в уста героини повести Татьяны автор вставляет стихи, посвящённые ему женщиной, не лишённой поэтического дара, имя которой упоминать некорректно).

 

Знаю я, что любовь безответна.

Знаю я, ты не будешь со мной,

Но томима мечтою заветной,

Хоть бы раз быть твоей и с тобой,

 

Хоть бы раз, может быть, только на ночь

Я тебя украду у людей,

Пусть откроются старые раны,

Путь мне будет намного больней

 

Расставаться с тобою навеки,

Знать, что ты далеко и не мой,

И пускай будут влажными веки

От тоски безысходной немой.

 

У меня озноб пробежал по телу. Боже мой!. Неужели это написано мне, неужели мне посвящено? Мне редко посвящали стихи, причём, обычно это были довольно спокойные, выдержанные в размерах, четверостишия. Они не затрагивали самых тонких струн души, хотя получать их было приятно. Впрочем, я писал и посвящал неизмеримо больше.

 

Вот и отпуск уж мой на исходе,

Я брожу по дорожкам одна.

Не к тебе прижимаюсь – к природе,

Обнимает меня лишь она.

 

Чудеса сотворяем мы сами –

Говорят так у нас иногда.

Вас прошу, Небеса, вы громами

Позовите его мне сюда.

 

Пусть не мне обратит свои речи,

Пусть он ласки не мне обратит,

Но я буду мечтать – только вечность,

С ним когда-то нас соединит.

 

Я понял, что это она писала уже здесь, прогуливаясь по дорожкам, в тайной надежде, что увидит меня, что приеду сюда отдыхать. Но, очевидно, она даже не предполагала, что могу приехать один.

Странно, откуда у неё взялась эта любовь, откуда эти чувства? Может быть, она меня просто придумала? Бывает же такое. Дома семейные неурядицы, дома грубость, а здесь, здесь что-то светлое… Да, да, да. Она была как-то на вечере поэзии, который я проводил.

 

Я б к нему подошла на мгновенье,

И пока он на книге писал

Что-то обще, обыкновенно,

Взгляд мой нежный его бы ласкал.

 

Помню славную я минуту,

Когда он прикоснулся ко мне.

Нет, не обнял, а взял мою руку,

Это было как в сказочном сне.

 

Мне хотелось сказать ему: «Милый!»,

Мне хотелось признаться во всём,

          Только сердце стрелою пронзило,

          А язык отрубило мечом.

 

         Да и что же промолвить могла я?

         Нет, сказать ничего не могла.

         И рыдая, я рифмы слагала,

         И в душе расступалася мгла.

        

Больше я читать не мог. Меня потрясло то, что рядом со мною прошла такая любовь, которой, быть может, не видал я за всю свою жизнь. Всего несколько часов назад в моих объятиях была женщина, столь горячо любившая, что пустившаяся на отчаянный шаг – вот так, довольно дерзко прийти в гости и сделать то, что прежде всего хотела сделать сама, не вопреки, конечно, моим желаниям, но заставив меня повиноваться ей во всем её необузданном и неповторимом волшебном деянии.

Что же было делать? Идти к администратору и просить её адрес, телефон? А если сходить к соседке по номеру. Наверняка же они обменялись адресами. Мне вспомнилась эта соседка – миловидная молодая женщина, судя по обрывкам фраз, приехавшая откуда-то издалека, кажется из Старой Руссы.

         Номер я знал, потому что видел брелок с ключами, когда она уходила с дискотеки, и машинально запомнил. И я отправился к соседке. Спустился на первый этаж, пересёк вестибюль с попугайчиками, аквариумом и фонтаном. В вестибюле и в холле, который был за ним, было пусто. Я поднялся на лифте на четвёртый этаж и, отыскав нужный номер, осторожно постучал.

         – Кто там? – ответил приятный женский голос.

         Я назвался.

         – О, Боже… Минуточку, подождите минуточку. Я сейчас открою.

         И тут же на пороге появилась соседка моей загадочной незнакомки.

         – Проходите, проходите, пожалуйста, – приглашала она, называя меня на «вы» и по имени и отчеству.

        – Вас, кажется, зовут Людмилой?

         – Да, да. Откуда вам известно?

         – Вчера на дискотеке вас называла так ваша подруга, а вот как её имя, для меня осталось тайной.

         – Пусть тайной и останется, – сказала Людмила.

         – Почему же?

         – Вам же, как понимаю, обо всём написали.

         – Это верно. И вы согласны с таким решением? – спросил я.

         – А иного и быть не может. Я её здесь две недели убеждала выбросить вас без головы. Такая любовь, при полной её безответности, добром не может кончиться. Вы же сами должны понимать. Она сказала мне, что только раз побудет с вами, только раз и всё. Запретит себе думать о вас и выкинет из головы. Хотя, конечно, в это слабо верится.

        – Но почему же любовь безответная?

        – Вы несколько раз отдыхали здесь одновременно с ней, но всегда были с семьей. Мы с ней давно дружны и стараемся вместе ездить отдыхать, если получается. Вот и теперь путёвки почти совпали.

        – Откуда она? Из какого города? Ведь не москвичка?

        – К её, да и к вашему счастью, – сказала Людмила.

        – Послушайте, отчего вы говорите таким томном, будто я в чём-то виноват? – спросил я с лёгким раздражением. – Да, я отдыхал с нею в одно и тоже время, но я даже не ухаживал за ней, не знал её, ни в чём не обманывал.

        – Вы правы, вины вашей нет. Но мне всё равно за Татьяну обидно…

        – Ну вот, хотя бы прояснилось, что зовут её Татьяной.

        – Имя вам ничего не даст. Да и зачем вам всё это? Зачем? Поймите же, что лёгкий флирт с ней невозможен. Она очень порядочный и достойный человек. Я не знаю, какое у вас о ней сложилось впечатление минувшей ночью, поскольку мы едва обмолвились словом – она опаздывала на автобус. Но я хочу сказать: по тому, что было, не судите. Женщина иногда может себе позволить такое, что никто от неё и даже сама от себя не ожидает.

         – Почему вы говорите о лёгком флирте?

         – Да потому что с нею может быть либо всё, либо ничего. А всего у вас с ней быть не может. Я о вас наслышана. Знаю, что и здесь у вас бывали романы. Но всем известно..

          – Кому это всем?

         – Ну, скажем так, тем, кто интересуется вашей персоной, прекрасно известно, что семью вы никогда не бросите, а потому героини ваших романов должны быть готовы к весьма недолгим, хотя порой и ярким отношениям.

         – Знаете что, душно как-то здесь… Пойдёмте прогуляемся, если у вас есть время. И поговорим. Тем более, кажется, дождик кончился.

         – Тогда выйдете, пожалуйста, чтоб могла одеться. А то я в одном халате… Вы меня застали врасплох, почти нагишом.

         Зачем она это уточнила, мне было не совсем ясно, а точнее, я просто оставил без всякого внимания эту фразу.

        – Я подожду вас у входа в корпус…

 

       Я стоял на мокром асфальте и думал, думал о Татьяне. Мне живо представлялось всё, что было минувшей ночью, и от этого сладкая истома разливалась по всему телу. Но эта истома требовала повторения… Я стоял и не знал, что вообще мне нужно. Повторения волшебной ночи? Множества таких ночей? Но это же не любовь, это просто увлечение. Имею ли я право разыскивать женщину, чтобы принести ей боль?

          Вышла Людмила и тут же предложила пройтись до залива.

          – Можно и до залива, – согласился я. – Так продолжим нашу дискуссию. Вы сказали, что брак мой незыблем. Да, безусловно, ещё сравнительно недавно так и было. А теперь дети выросли. У сына семья, две детей, дочь заканчивает институт. Замуж собирается. А жена?! Жена имела и имеет полное право сетовать на меня – были грехи, были. Так вот она прощать не умеет и живёт со мною разве что из привычки и нежелания заводить карусель развода, поскольку он никому не нужен. Но любви у неё давно уже нет.

       – А у вас? – спросила Людмила.

       – Вот эту тему прошу не трогать.

       – Почему?

       – Ответа на ваш вопрос у меня нет. У жены – застарелая обида на моё поведение,

        – А Татьяна замужем?

        – Да, да, конечно замужем, – как-то уж очень поспешно ответила Людмила.

        – И дети есть…

        – Есть, есть… Мальчик и девочка.

        Я внимательно посмотрел на Людмилу, которая тут же отвернулась и стала разглядывать что-то в воде, посмотрел и не поверил. В эти минуты я пожалел, что разоткровенничался с нею. Ответ, на вопрос, который собирался задать и задал, я уже знал заранее:

        – Так вы её адрес и телефон мне не дадите?

        – Нет.

        – А сами напишете то, что я попрошу от меня написать?

        Она некоторое время молчала, и мне пришлось повторить просьбу.

        – Хорошо, напишу, но это вам ничего не даст. У неё хорошая семья, она не пойдёт на разрыв, даже если вы этого захотите. И потом… Ещё вчера вы её знать не знали, а сейчас влюблены без памяти.

        – Значит, есть на то причина, – сказал я.

        – Неужели ради неё готовы развестись?

        – Не знаю… Но она потрясла меня…

        – Даже так…

        – Потрясла не тем, о чём вы подумали. Потрясла своими стихами. Ведь они, как я понял, мне посвящены?       

        – Не знаю, не читала, – ответила Людмила и вдруг поинтересовалась: – Так что ж живёте с женой, если всё так ужасно?

        – Одно название, что живём. Мы ведь в разных квартирах… Так, встречаемся иногда.

        – Для секса?

       – Какой там секс!? Она давно уже заявила, что всё в ней убил, а недавно с гордостью напомнила, что мы с нею уже несколько лет в губы не целовались. Словом, как вернулся я из госпиталя, так и не целовались.

       – Прямо по законам проституток, – усмехнулась Людмила. – Это у них допускается только то, что оплачено, а оплачено известно что. И как же вы?

       – Просто как-то так существуем.

       – А помните, мы с Татьяной однажды хотели вас вытащить в сауну и подослали одного вашего знакомого отдыхающего?

       – Так это были вы? Помню. Удивил он меня. Пришёл и стал звать в сауну, пояснив, что там компания. Жена, кстати, советовала идти.

       – И он не сказал, что за компания?

       – Шепнул, что его послала женщина, которой я очень нравлюсь… Но я не хотел в сауну, да и не мог по здоровью.

       – Сауна была прикрытием. Мы бы вас с Татьяной отправили в номер, ну а сами уж пошли бы туда.

       – Если б знал, может, и согласился бы. Только всё же не слишком это удобно. Вот если бы один отдыхал.

       – Да вы, по-моему, впервые один здесь.

       – Но как же мне всё-таки найти Татьяну? – спросил я, переводя разговор на другую тему.

       – Пойдёмте лучше в корпус. Смотрите, какой ветер поднялся.

       Ветер действительно усилился, и стало заметно холоднее. Мы вернулись в корпус, не окончив разговора, но до ужина оставалось не более получаса, и я откланялся.

       В номере было зябко. Я не плотно закрыл балконную дверь, она распахнулась, и ветер играл занавесками, швыряя их в разные стороны и поднимая тюль едва ли не до потолка. Прежде чем закрыть дверь, я всё же вышел на балкон. В лицо ударил леденящий порыв – сыпалась снежная крупа. Сыпалась, пока ещё скупо покрывая землю и не задерживаясь на дорожках, откуда её сдувал ветер.

        Я вернулся в комнату, прикрыл дверь и, сев за стол, стал писать:

      

Уж вечер. Ветер дико воет:

То свист в нём слышится, то смех,

И скупо, мелкою крупою

Ложится наземь первый снег.

 

Он робко прячется в низинах,

С дорог гонимый и с холмов,

След от него пока не зимний

И ветхий на полях покров.

 

И всё ж земля уж поменяла

Угрюмый и печальный вид,

И грозное зимы начало

За первою крупой стоит.

 

Морозит, и река дымится,

Пожар закатный догорел,

Но у берез светлеют лица,

А вот кустарник поседел.

 

Стою один я у окошка.

Сегодня ты совсем ушла.

И грустно, грустно мне немножко:

Вот так и осень умерла.

 

Всё в нашем мире быстротечно,

Но чувства, коль они сильны,

Должны вести путём извечным,

Коли не растрачены они.

 

Зачем ушла ты спозаранку?

Зачем оставила мне грусть?

Я помню чудную осанку,

И помню я девичью грудь.

 

Что так прелестна и упруга,

Я помню поцелуев жар.

Сотворены мы друг для друга –

Ты для меня как Божий дар…

 

Божий дар… На этой фразе я задержал своё внимание. Уместно ли так писать? Правильно ли? Но, вспоминая отношение ко мне моей жены, я всё чаще начинал думать, что поддержание их становится всё более и более безнравственным. Мне захотелось продолжить разговор с Людмилой, излить душу такой женщине, которая умеет слушать, умеет воспринимать и, несомненно, искренне заинтересована в моей судьбе. А главное, она издалека – уедет и увезёт с собою все мои откровения.

Сама по себе, как женщина, она меня не интересовала, а может, я просто не думал об этом. Татьяна, исчезнувшая столь внезапно и, как видно, навсегда, казалась мне по сравнению с нею земной Богиней. И я, несмотря на то, что уже было время ужина, вновь взялся за перо, ведь стихи такая штука – если не записать их сразу, улетучатся тут же.

И я снова стал писать, торопясь и едва поспевая за мыслями. Минувшей ночью я себя почувствовал с нею помолодевшим лет на двадцать – пожалуй, примерно такая разница и была у нас. А сейчас это чувство усиливалось.

Я прочитал её стих, интуитивно почувствовал, что она перенесла какую-то трагедию, какое-то горе. Был намёк на это:

Как мне с такой любовью жить,

Ведь ты о ней не знаешь даже,

О, если б крошку мне родить,

О Боже, что на это скажешь?

 

Имею ль право я на счастье,

Имею ль право на любовь?

Я столько вынесла несчастья,

Что в жилах леденеет кровь…

Любовь и кровь, рифмы, конечно, много раз высмеянные, но здесь они были на месте.

Ты обо мне не помнишь, милый,

Но всю себя тебе отдам,

Но где найти такую силу,

Чтоб счастье подарила нам?!

 

И словно отвечая ей, я стал быстро писать:

 

Когда погаснет день осенний,

Завоет ветер за окном,

Когда внезапно во Вселенной

Вдруг станет мрачно и темно,

 

Я упаду пред образами,

Взирая на их строгий лик…

Да, к Богу мы приходим сами,

Коль настаёт заветный миг,

 

Когда мы верим, что в молитве

Одно спасение для нас.

Мы на земле в жестокой битве

И каждый день, и каждый час.

 

Но нынче, пусть кому-то странно,

Не за себя я попрошу.

Я обращаюсь непрестанно

С тем, что в душе своей ношу.

 

Молюсь за ту, которой имя

Не престаю я повторять,

За ту, что я Земной Богиней

Дерзнул в восторге называть.

 

Она Богиня, но за что же

Злой рок дал горе испытать,

Лишив всего, что нет дороже.

Как счастье ей теперь познать?

 

И как поверить в это счастье?

Поверить в то, что есть оно?

Нельзя же в миг унять ненастье,

Что грозно воет за окном!

 

И осенив себя знаменьем,

У Богородицы прошу,

Дай силы мне и разуменье,

И боль её я погашу.

 

А в мыслях бьётся непрерывно,

Мечта и мысль о ней одной!         

          О Боже, с ней хочу я сына…

И чтоб она была женой!

 

Я перечитал заключительное четверостишие и подумал, что как-то само собою вылились на бумагу мысли о ней как о жене, и мысли о сыне. Но случайностей не бывает… Отчего же я подумал об этом, если даже не знаю, как её найти и возможно ли с ней завершить задуманное.

 

Стихи вновь растревожили душу. Я с трудом заставил себя оторваться от них и пойти на ужин. В столовой уже было пусто, но Людмила ещё не ушла, и я понял, что она специально дожидалась меня. Быстро расправившись с ужином, пошёл с нею в бар, чтобы продолжить разговор. Там играла музыка, правда быстрая и кто-то уже подскакивал под её раздражающие аккорды. Но вот поставили плавную, спокойную мелодию, и Людмила попросила пригласить её на танец.

– Вот уеду через несколько дней, и всё: прощай танцы на целый год, а может и больше – не каждый же раз удаётся вырваться.

Она, вероятно, ждала вопросов о себе, о её жизни, но я снова заговорил о Татьяне. Мне не давало покоя её стихотворение, и потому я спросил о её муже, о семье вообще. 

– Да я же всё сказала, что знала.

Просидели мы в баре долго, несколько раз танцевали, но больше ничего путного мне выведать не удалось.

Мы расстались в холле, и я, поблагодарив её за приятно проведённое время, поспешил в номер, рассчитывая всё-таки, наконец, начать работу над очередной книгой романа. Но снова взялся за её стихотворения. Она раскрывались через них, и раскрывалась так, что у меня дух захватывало. Во многих содержался намёк, на трагедию, которую она перенесла, на боль, не отпускавшую её до сих пор. Но ни единого, конкретного слова. Да и понятно, если раны не зарубцевались, лучше их не бередить.

Я почувствовал желание писать, но не роман. У меня опять рождались стихи – это в который же раз за день. Прежде такого со мною не бывало. Мне хотелось написать что-то такое, что стало бы заочным разговором с нею, далёкой и близкой. 

Вновь писал стихотворение:

 

Вот и листья в парке поблёкли.

Золотой огонь догорел,

И мне стало так одиноко,

И никто меня не согрел.

 

Я не знаю все ли экзамены

Перед Богом душа сдала,

Путь, объятый мятежным пламенем,

Не сгорел и теперь дотла.

 

Мне к истокам вернуться хочется,

Но давно позади стена.

И томит теперь одиночество:

Дни в раздумьях, ночи без сна.

 

Где ж вы милые, где любимые?

Иль былое всё – суета.

Пролетело, промчалось мимо,

На душе теперь пустота.

 

Может, шёл я не той дорогой,

И пора уже сверить путь?

Может быть, только в воле Бога

Нас на верный курс повернуть?

 

На следующий день я подошёл к дежурному администратору и спросил, можно ли узнать адрес отдыхавшей до позавчерашнего дня женщины по имени Татьяна.

– Не положено, – был ответ. – Но для вас, Дмитрий Николаевич, мы бы, конечно, исключение сделали, если бы смогли. Просто документы уже сданы в архив, и теперь разрешение на то, чтобы их посмотреть, нужно получить у начальника дома отдыха. Сходите. Он же к вам хорошо относится…

– Хорошо, я так и сделаю.

Но так я не сделал. Посчитал не слишком удобным, а потом Людмила усиленно старалась убедить меня, что не все стихи адресованы мне, а некоторые, скорее всего, просто где-то списаны.

Вскоре отдых её подошёл к концу, и она в канун отъезда, вечером, точно также как и Татьяна, после дискотеки, нанесла мне визит. Но принял я её в гостиной, хотя и с таким же джентльменским набором.

Она вошла в пальтишке, пояснив, что, якобы, в холлах нынче очень холодно. Но когда сняла пальто, оказалось, что на ней только красивые чёрные сапоги, белые чулки, шорты и какое-то странное подобие платья, более напоминающего широкий шарф и прикрывавшего слегка животик и груди, явственно проглядывавшие сквозь него.

Я был чрезвычайно озадачен таким явлением, но ничего не сказал, пока она сама не потребовала, чтобы дал оценку её наряду.

– О, да. Подобного мне встречать не доводилось, – только и смог вымолвить я.

          – И я вам совсем не нравлюсь? – вдруг спросила она. – Что вы всё о Татьяне, да о Татьяне. Говорю же, у неё хорошая прочная семья. А стихи, стихи это, как бы вам сказать. Просто она вас себе придумала. Бывает же так. Дома всё хорошо, даже слишком, а романтики нет. А романтики хочется… Не такой, чтобы, простите, переспать здесь накоротке с кем-то из коллекционеров побеждённых женщин, а именно с человеком необыкновенным, коим являетесь вы.

        – По её мнению, – усмехнулся я.

        – И по моему тоже, – ответила Людмила. – Так наливайте шампанское, коли уж приготовили. Я даже знаю, что сделаете дальше. Предложите выпить на брудершафт.

        – А если нет?

        – Тогда предложу я… Могу же я подарить вам хотя бы страстные поцелуи, которых вы лишены много лет…

        Я не знал, что делать. С одной стороны, у меня в номере была весьма миловидная и привлекательная женщина, готовая на всё, с другой, мне мешали чувства к чему-то эфемерному, несбыточному.

       И я отдался вскипевшему во мне желанию. Не буду сравнивать – это было бы не корректно. Они, конечно, были разными – эти две подруги, которые, наверное, всё-таки подругами только звались.

       Людмила уезжала утром, но не на первом автобусе, а потому задержалась у меня до самого завтрака. Правда, ей пришлось забежать к себе в номер, чтобы одеться для похода в столовую соответствующим образом.

       В столовой она подошла ко мне и попросила проводить её до посёлка, откуда уходили автобусы и маршрутки до метро. Она была растеряна, печальна и чем-то удручена.

       – Что с тобой? – спросил я.

       – Уезжать не хочется. Очень не хочется уезжать…

       За эти несколько дней я привязался к ней, и мне тоже было жалко расставаться, потому что она оставалась какой-то незримой нитью, связывающей меня с Татьяной, хотя я и понимал, что никогда она, особенно теперь, не даст мне ни телефона, ни адреса.

        Прощаясь, она напомнила:

        – Татьяна написала тебе, чтобы её не искал. Так не ищи. Она завещала тебя мне, потому что ей нужно или всё или ничего. Ну а я согласна и на редкие встречи. Если позовёшь, приеду. Позовёшь?

       Хотелось сказать «не позову», но я не привык обижать женщин, тем более таких, что были мне близки.

       – Время покажет. Наверняка ведь здесь ещё не раз встретимся. А позвать? Для этого нужны соответствующие обстоятельства.

       – Понимаю. Жена всё ещё держит…

       Я не ответил и, поцеловав её в щёку, помог сесть в маршрутку.

       Если бы я знал тогда, что относительно Татьяны и её семьи она всё лгала от первого до последнего слова. Если бы я знал, что Татьяна, которая столь взволновала меня и странным своим посещением и пронзительными стихами, перенесла большое горе – потеряв в один год и мужа и сына. Если бы я знал, что она была нрава более чем строгого, а потому, решившись завести ребёнка, сделала это столь стремительно и тайно, не желая никого, даже Людмилу, посвящать в эту свою тайну. Она не хотела никого связывать этим своим деянием, тем более того, кого полюбила, но кого полагала недосягаемым в виду известных обстоятельств. Если бы я тогда всё это знал! Ведь на самом деле, меня, пожалуй, уже ничто не держало. Я был одинок. Правда, верным моим другом после того, как сын отошёл от меня, поскольку ничем я ему уже в жизни помочь был не в состоянии, стала дочь, со всю страстью окунувшаяся в мир литературы. Но дети – это одно. А любимая женщина, которая должна сопровождать мужчину на протяжении всей его жизни – и только тогда он будет по-настоящему счастлив – совсем другое.

       Подходил возраст, когда уже пора было заниматься внуками… Помните, как в песне: «Будут внуки потом – всё опять повториться с начала». Но этого я был лишён. Сын затаил обиды, на некоторые вещи, о которых и говорить смешно, а жена в нём всё это подогревала. Одна из обид была на то, что я когда-то поздней ночью, в гололёд не дал ему машину, чтобы отвести в Обираловку загулявшую с ним профурсетку. Просто интуитивно почувствовал опасность такой поездки, и не дал. Равно как однажды, когда он был совсем маленьким, не пустил с приятелем смотреть щенков за неширокую ещё тогда кольцевую автодорогу. Товарищ после этого перехода через дорогу долгое время пролежал с переломами – сбила машина. Думаю, что не дав автомобиль, я ещё раз уберёг сына от беды. Тем не менее, сын все больше отдалялся от меня и, однажды, даже сочувственно заявил своей маме: как же ей не повезло, что она вышла за меня замуж.

      Впрочем, я весьма равнодушно относился к этим мелочным пересудам, понимая, что многое, очень многое пока мешает понять сыну «зло от юности его». Я воспитывал его правильно, он прошёл суворовское и высшее общевойсковое училище, а значит, за плечами была не шкурно-либеральная подленькая бурса, а настоящая военная школа. Настоящая же военная школа выпускала настоящих мужчин, а не женоподобных волосатиков. И основы воспитания должны были рано или поздно проявиться, поставив всё на место.

     Я постепенно возвращался к активной литературной деятельности. Много ездил по гарнизонам и ближайшим к столице городам. И, конечно же, нередко бывал в своём родном Тверском суворовском военном училище.

       Ещё с госпиталя была у меня мечта: вот стану окончательно на ноги и приеду на берег Волги, к памятнику Афанасию Никитину, чтобы просто постоять там.

       Настал такой час. Приехал и, попросив друзей, которые были со мной, не сопровождать меня, прошёл к памятнику, в каменную его ладью.

       Справа красовался старинный Екатерининский цельнометаллический мост, слева, чуть дальше, каменный мост, скрывавший Речной вокзал, только шпиль которого был виден из ладьи Афанасия. Напротив – знаменитый горсад, воспетый Михаилом кругом и кинотеатр, когда-то, в бытность мою суворовцем, считавшийся центральным в городе.

       Я вспомнил, как однажды в госпитале, где я держался твёрдо, стараясь подавать пример другим, хотя, порой кошки потихонечку скребли, мне поставили диск Михаила Круга, и я впервые тогда услышал песню «Милый мой город…». Глаза защипало сразу, а когда прозвучали строки «И Афанасий спускает ладью», слёзы полились сами по себе, но это были тёплые слёзы, если и не умиления, то чего-то наподобие этого.

       А потом они высохли сразу, потому что я заметил внимание к себе и сказал:

       – Я одолею болезнь… Я вернусь в строй. И обязательно приду к Афанасию со своей любимой, истинно и горячо любимой женщиной. Хотя и не знаю, кто она будет…

       Вспомнились эти слова, и я усмехнулся. Сбылось, да не всё. Так я и не встретил пока той женщины, о которой мечтал.

       Я прошёлся по каменной ладье, остановился на самом носу, и вдруг словно бы почувствовал на себе чей-то пристальный, обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня смотрела женщина, державшая за руку мальчугана лет трех-четырёх. Я оцепенел, потому что узнал её сразу. Это была Татьяна.

       Немая сцена продолжалась до тех пор, пока мальчуган не спросил:

       – Мама, а кто этот дядя. Почему он на тебя так смотрит?

       Та с грустной усмешкой и с нескрываемой обидой в голосе сказала:

       – Это твой папа, сынок… Посмотри на него. Ведь он сейчас уедет, – она помялась, подыскивая слова и, наконец, придумала, что сказать: – Уедет на очень важное задание, и мы его с тобой больше не увидим.

      Состояние у меня было в те минуты примерно такое же, как при слушании песни Михаила Круга в госпитале. Я с трудом справился с собой и, подойдя совсем близко к этим двум дорогим мне существам, тихо, с расстановкой, чтобы не дрогнул голос, сказал:

      – Мама на этот раз ошибается, сынок. Я вернулся с важного задания, и теперь мы уедем в Москву все вместе.

      И подняв сына на руки, освободил одну руку, чтобы крепко прижать к себе поражённую и оцепеневшую от неожиданности Татьяну.