Православная семинария. Воспоминания ученика

Порой современная РПЦ поражает и шокирует как высказываниями так и поступками своего клира. Откуда эти люди? Как они могли появиться в 21 веке со средневековыми мозгами? Уж не на машине времени ли их забросили века из десятого в век двадцать первый? 

Сегодня я предлагаю вашему вниманию воспоминание учащегося Тобольской православной семинарии. Он многое объяснит в поведении РПЦ. "Кадры решают всё" говорил т. Сталин. Вот давайте и взглянем, как куются кадры для русского православия. Фотографии взяты с сайта Тобольской семинарии

 

 

Суть системы Тобольской семинарии – выхолащивание поступивших. Любой, кто знаком с этимологией этого слова, знает, что выхолащивание – это кастрация. И это отнюдь не совпадение или омонимы! ТДС жадно поглощает толпы того, что осталось от дальневосточной и сибирской молодёжи. А дальше с каждым абитуриентом проводится болезненная операция по вытряхиванию из него «неблагочестивого» содержания и заполнения чем-то инородным. В семинарские годы я себя ощущал мешком, из которого вытрясают любимую музыку, любимее книги, любимых людей, любимые образы и идеалы. Кое-что делалось топорно – например, запрет на слушание «мирской» музыки и ограничения в доступе к светской или инорелигиозной литературе. Остальное извращалось подспудно: семинарист помещался в иную систему координат, в которой мёртвые свидетели прошлого и символы уничтожения человеческого в человеке с каждым днём становились всё ощутимее, а родители, друзья, учителя – всё расплывчатее… Разговоры о «послушаниях», еде и преподавателях-воспитателях постепенно вытесняют те мысли, которые первокурсник ещё недавно с жаром защищал на спорах в школе и среди друзей. Постепенно аннулируются все «греховные» пристрастия – от курения до рок-музыки, – заменяясь сперва натужным благочестием, а в конце – перманентным алкоголизмом... 

Прямым текстом нам внушали, что то, что мы оставили там – не освящено Церковью, а потому греховно, губительно, душевредно и т.д. Для усугубления действия системы семинаристов попросту не выпускали за пределы семинарии. Делалось это как официально, так и функционально – попросту, некогда. А единственный свободный академический день – «день святого Академа» – воспитанники уже с сентября первого года обучения навыкали тратить на душеспасительные возлияния.

Помню, как был поражён рассказами моих приятелей из Московской или Санкт-Петербургской семинарий об уйме свободного времени и бесконтрольности его траты. Помню своё удивление ответом одного московского семинариста на вопрос о реакции преподавателя при встрече на нейтральной территории с курящим студентом: «Да он просто отвернётся! Ну если нормальный. Так там почти все нормальные».

Всё с первых дней «абитуры» было пропитано атмосферой тотальной слежки и доносительства. Некоторые второ- и третьекурсники приставлялись к почти каждому абитуриенту для ежедневного шпионажа за ним. В то время я ещё курил и имел страсть к хорошей литературе – обе страсти я любил удовлетворять в руинах, коих в те годы в окрестностях семинарии было в избытке. И однажды, наслаждаясь сигареткой «Давыдофф» и книгой «Лето Господне», я самолично узрел своего шпика, разыскивающего меня в кустах, куда я нырнул с тротуара.

Иной случай. Когда я шутки ради свернул из газеты «Православное слово» что-то типа католической митры и посоха и напялил это на себя, один однокурсник как ужаленный кинулся меня фотографировать, а потом даже сбежал с обязательных вечерних занятий с целью проявить плёнку, напечатать фотографию и положить её сразу же на стол инспектору. Он прямо и сразу мне сообщил о своих намерениях, в шутливой форме. Но когда меня отчислили за «неправомыслие», я долго домогался от инспектора, в чём именно оно состояло и добился: «За уклонение в католичество и иудаизм»… Вот ещё многоточие: … И ещё: …



Непонятная ситуация была с входящей и исходящей почтой. Ходили слухи, что выборочно читают некоторые приходящие письма, а отправляемые «подозрительными лицами» через висящий в семинарии ящик – огульно. Поэтому я в числе десятков прочих «неблагонадёжных» носил отсылать письма непосредственно в почтовое отделение. Конечно, это может быть неправдой. Но дыма без огня не бывает, а атмосфера, породившая такого рода слухи, – лучшее доказательство своей нутряной порочности.

Поэтому истории, живописанные автором «Новейших очерков бурсы» о хождении семинаристов в костёл и мечеть, в этом сообществе действительно воспринимались как верх героического диссидентства. Достаточно добавить, что моё тогдашнее увлечение «зарубежниками» и старообрядцами было того же рода «внутренней эмиграцией». А книжки баптистские (типа «Сеется семя») или альтернативно-критические (типа «Заводного апельсина» или «Джонатана Ливингстона»), передаваемые из-под полы особо доверенным для тайного ночного чтения придавали напускной антисистемности особый шарм. Пока не выгоняли.



Казавшаяся дебильной система бесцельных принудительных работ – «послушаний» – на деле была весьма эффективна. О действенности идиотских коллективных работ для сплочения и перевоспитания писал ещё Конфуций, а Мао Цзэдун эти меры вовсю практиковал при «культурной революции». Поэтому испытуемый либо внутренне смирялся с приказным идиотизмом, либо постоянно придумывал всё новые и изощрённые способы «закоса», оставаясь при этом в той же системе координат.

Уточню, что обязательными были не только ситуативные физические работы (при полном отсутствии физкультуры и спорта!), но и постоянные «послушания» на кухне и в хоре, эпизодические участия в ночных молениях – «группочках». Обязательными были и все сеансы одновременной еды, богослужения, утренние и вечерние молитвы и даже вечерние «самостоятельные» занятия (на которых не дозволялось без уведомления даже сходить в туалет). К старшим курсам времени становилось немного больше, но добавлялись специальные послушания по контролю и воспитанию младшекурсников.



Самостоятельное питание, к слову сказать, также запрещалось. И, в полном соответствии с описанной Дворкиным тактикой пытки сектантов голодом и бессонницей, первый и второй курсы воспитанников ставились в желудочно-кишечную и нервно-психическую зависимость от распорядка семинарии.



Так что времени у первокурсника оставался примерно час в сутки. Прибавить к этому время на продолжительную дорогу от семинарии в город и обратно, и оказывалось, что выгоднее всего оставаться в своё свободное время на территории семинарии не только ментально, но и географически. Несмотря на то, что любой дежпом мог загрузить работой любого праздношатающегося воспитанника.

Выбор брачной партнёрши для семинаристов дозволялся только со второго курса и только в пределах регентского отделения (специально для этого и созданного). Крутить амуры с девушкой «со стороны» (особенно с невоцерковлённой) считалось делом немыслимым и «уголовным».



Все наказания наделялись особой важностью, имели строгую и развитую систему и огромный психический эффект воздействия. Я за время пребывания в ТДС написал 11 объяснительных – это был абсолютный рекорд, впоследствии долго передаваемый из уст в уста. Главными новостями семинарии был известия о взысканиях («тропари» и «кондаки») и немногочисленные выходки местных шутов, отщепенцев и просто дураков. Только это и мусолилось всюду и постоянно. Второй темой были сугубо абстрактные темы – об отличии православного богословия от монофизитского, об особенностях почитания Богоматери в ранней Церкви и т.п. Таким образом, реальный мир, на средства которого и для нужд которого семинария существовала, становился призрачным и неважным. Воспитанник загонялся в виртуальную психоэмоциональную систему координат.

Поэтому после изгнания/отчисления начиналось самое интересное. Оказывается, что чем дольше несчастный ошивался в ТДС (учёбой это не назвать), тем меньше у него было шансов устроиться в нормальной жизни. Попервоначалу все отчисленные харахорились, писали соблазнительные эпистолы своим отбывающим срок товарищам. Но впоследствии нарушенная психика давала о себе знать – похлеще, чем после возвращения из армии. Почти никто не смог найти для себя нормальную работу и построить нормальную семью. Из всех знакомых мне изгнанных поступить после семинарии на очное отделение в вузе и закончить его смог только один – я. Ещё один окончил университет заочно. Но у всех были какие-то сложности с адаптацией, разной степени трагичности. Я, например, помню, как на первом курсе я – отличник – стеснялся выступать на семинарах, ибо со мной вместе учились и девушки!

Теперь о преподавателях. Прежде всего, их функции были также и воспитательным – все в порядке обязательной очереди бывали помощниками инспектора, все произносили рядовые проповеди, все имеющие сан непременно участвовали в службах. Когда семинаристы вспоминают каких-то академических звёзд преподавательской эстрады, то упоминают об одних и тех же отщепенцах, с которыми можно было поговорить «обо всём». Это три-четыре человека, с одним из коих – отцом Михаилом Семёновым – я был знаком. Остальные «академики» в лучшем случае преуспевали в своей до невозможности узкой и непрактичной теме – в каком-нибудь сравнении александрийской и антиохийской школ богословия или в разнице боговоспевательных книжек и славословий. Но и таких «интеллектуалов» было, во-первых, всего несколько человек, а во-вторых, их учёность также носила болезненный характер укрытия от чего-то. Например, с одним нынешним светочем тобольской учёности – моим одногодком – всегда случалась неуёмная эрекция в мужской бане. Сейчас он, конечно же, иеромонах, доцент, кандидат богословия.

Остальные преподы были зело примитивны, верх их могущества в преподаваемом предмете, как правило, был в умении прочитать собственный семинарский конспект. Поэтому семинаристы-хорошисты всегда особо тщательно вели и хранили свои лекционные записи – они рассчитывали на возможность преподавания этого предмета. Некоторые не умели даже этого – например, отец-эконом (представитель клана Дмитриевых, оккупировавших семинарию с самого её основания) настолько не мог разобраться в преподаваемом им церковнославянском языке, что практиковал чтение вслух какой-нибудь «мирской» литературы на своих занятиях. Разумеется, читалась только благочестивое чтиво (например, «Архиерей» иеромонаха Тихона) и только устами самих семинаристов.



Отчасти по этой причине упор делался не на постижение наук, а на зубрёжку или вообще пение. И тут я перейду ко второму измерению руководящего персонала – воспитательному.

 

Среди преподавателей имелись те, кому контроль и наказание были в тягость, их имена хорошо знакомы всем тобольцам. Но были и настоящие маньяки, получавшие от вынюхивания, высматривания, доносительства, стравливания и наказания особое удовольствие. Одним из таким был преподаватель пения игумен Максим Дмитриев (сейчас он епископ в Казахстане). Он вынюхивал в прямом смысле слова – когда к нему подходили под благословение, а это неотъемлемый атрибут семинарского повседневного этикета. Он обнюхивал подошедшего: нет ли запаха богомерзкого табака или богомерзкого алкоголя. Истории чесночных и полынных способов уклонения от таких экзекуций прочно вошли в тобольскую агиографию. А на занятиях по пению он настолько методично издевался над неумёхами и неучами, что мы с друзьями прозвали его Сатанистом. После его сессии остракизма было ощущение морального изнасилования – впервые я узнал это чувство не в трущобах, где вырос, а в духовной семинарии, готовившей духовных пастырей.

 

Так вели себя почти все «заботливые» пастыри. Ну а беспримерным главой всех вампиров и маньяков был инспектор 

семинарии игумен Фотий Евтихеев Беседу о маловажном огрехе – например, о неподшитом воротничке – он мог проводить с воспитанником два часа, из которых половину времени просто глядел в глаза несчастному кролику. На каждой беседе он старательно выпытавал всю подноготную мотивацию воспитанника, распекал его почище советских товарищеских судов, а в завершение непременно и настойчиво предлагал доносить на своих товарищей – причём не на особо зловредных, а вообще на всех, сообщать обо всех перемещениях и разговорах. О Фотии ходили слухи, что он изучает НЛП (я впервые узнал эту аббревиатуру в ТДС), практикует «боевую психологию», записывает на диктофон все свои «воспитательные беседы» и потом подолгу переслушивает их. Фотия боялись настолько, что само появление его кособокого силуэта уже внушало страх и желание срочно кого-нибудь «сдать». Ну а все последующие экзекуторы с разной степенью садистских способностей усвоили у Фотия эту манеру многочасовых бесед, психических давлений, направленных выспрашиваний и даже кособокой ходьбы.

 

Епископ Димитрий Капалин, запустивший этот механизм, в него особо не вмешивался. Он наградил систему своим волюнтаризмом и авторитаризмом – достаточно было того, что всякая вша, наделённая властишкой, старалась ему подражать. Димитрий мог сделать всё, что вздумается. Например, когда он увидел на руке одного воспитанника татуировку в виде чайки, то немедленно потребовал отчисления несчастного залётчика. А залётчику было лет тридцать, имел на воле жену и ребёнка, в юности служил на флоте, где и получил татушку. Таких – взрослых, самостоятельных, семейных – семинарское начальство особенно не переносило, старалось вытеснить их хотя бы на заочку. Им нужны были неоперённые дурачки, с которыми можно было делать всё, что угодно. Речь, друзья мои, идёт о некой разновидности моральной педерастии – не сексуальной, воспетой греками, это вам не питерская семинария, славная в голубом свете. Моральная педерастия доставляет гораздо больше сладкого ощущения своего величия, чем романтический однополый перепихон.

 

И на этой няшной ноте мы переходим к характеристике воспитанников – так принципиально именовались семинаристы. Конечно, студентами их было сложно назвать, поскольку неоднократно официально провозглашалось, что основная задача семинарской педагогики – не получение знаний, а подготовка внутренних качеств будущего пастыря душ человеческих. А качества эти воспринимались также весьма своеобразно – православная духовная семинария акцентировала внимание не на духовном развитии, а на субординации и однобокой дисциплине. Самая топовая фраза российских семинарий: «Послушание превыше поста и молитвы!». О какой духовности здесь можно ещё говорить? Правильно: о специфически православной, но об этом – попозже.

Что касается интеллектуальных качеств семинаристов Тобольска, то уже на «абитуре» я убедился, что имею дело с исключительным социальным шлаком. Самым страшным преподавателем считалась Павина, преподававшая русский язык, и это неслучайно. Со всего первого курса (46 человек!) грамотно умели писать двое: я и парень с высшим журналистским образованием. Что тут ещё говорить…



Ещё обучаясь в ТДС, я разработал собственную классификацию семинаристов на «мужиков», «циников», «послушанцев» и «блаженных».

 

«Мужики» – их было наименьшее число – это ребята с образованием или даже с опытом семейной жизни и профессиональной деятельности. Их было настолько мало, а сами они были настолько самодостаточны, что умудрялись особо не погружаться в тонкости семинарской системы, пролетая сквозь неё либо экстерном, либо переводясь на заочное.

«Циники» – это те, кто привыкли прятаться за ширму изощрённого, но недоразвитого интеллектуального самолюбования. Стёб, хула, издёвка – их оружие выживания; именно они могли втихаря часами вести откровенно богохульные разговоры, проповедовать истинность иных религий, а в области интимных откровений быть для однокурсников чем-то вроде вербального «ПорнХаба». Именно в их среде в XIX веке вырос знаменитый семинарский всепоглощающий нигилизм, неразборчивый во всех ценностях и суждениях, кроме одной – самозащиты самого́ циника. Именно об этой среде тотального кощунства под официально благочестивой маской писал Антоний Храповицкий, на семинарии Российской империи возлагавший вину за революции и развал этой самой империи.

 

«Послушанцы» – это обыкновенное раздавленное большинство. Это толпа в разноцветных ватниках под духом вертухайского пулемёта. Они внутренне неоднородны, но всех отличает одна психическая черта – они научены быстро переключать волю с собственных мнений и желаний на внезапное приказание начальства. Поэтому они в принципе безвольны, внутренне подавлены, не имеют стержня личности – настоящие православные христиане, идеальные батюшки. К «послушанцам» относятся и те, кто безропотно долбит ломами каменюку, хотя рядом висит не разрешённый начальством к использованию отбойный молоток, и те, кто во время долбежа ведут самозабвенную беседу о каком-нибудь «карловацком расколе» или «деле патриарха Никона». Суть одна – сломленная воля.

 

«Блаженные» – это разнообразные придурки, форменные слабоумные, психически ненормальные и крошечный процент притворщиков. Это те, кто намеренно окал, читая вслух церковнославянские молитвы; те, кто ночами молился, биясь о пол лбом; те, кто благочестиво не мылся или не чистил зубы; те, кто нарочито постились все дни; те, кто восторгались репрессивной политикой какого-нибудь дежпома, открыто призывали к доносительству и практиковали его. Общая черта «блаженных» – как правило, полное отсутствие успеваемости по учебным предметам и полная неадекватность как в быту, так и при исполнении «послушаний». Поэтому таковые надолго не задерживались в семинарии. Их защитный механизм выплёвывал их вовне, а далее, как правило, их следы терялись в бушующем мире сем…

 

 

Что же объединяло всех этих ребят под одной крышей? Одно – неумение реализовать себя в нормальной жизни. В принципе, именно поэтому они и стали православными, а семинария всегда себя позиционирует как максимум православия, как полное перемещение в альтернативное знаковое пространство, как ставшую ощутимой компьютерную игру. Кого-то подавляли родители, кто-то был полным изгоем в школе, кто-то был полным фриком по жизни – весь этот разнообразный сброд в итоге оказывался в семинарии. Это те, кто не могли или не хотели учиться в ПТУ или вузе. Те, кто являлись принципиальными лентяями и не желали трудиться руками или умом, обеспечивая себя и семью. Те, кого в отместку своей неудавшейся жизни морально изуродовала поработившая их с рождения мамаша, от которой муженёк сбежал или даже не предполагался. Те, кого гнобила школьная среда за гнилые зубы, грязную одежду, запах пота, трусливое поведение и уродские наклонности.

 

В общем, в семинарию пошли те, кто ощущал или понимал, что в «мире сем грехопадшем» он никогда не сможет нормально жить и трудиться. Были и такие, кто сознательно намеревался получить поповские навыки, чтобы в дальнейшем откровенно паразитировать на стареющих дамах, втюхивая им с амвона банальную ерунду на темы: «Хорошо быть хорошим», «Надо всех любить», «Все проблемы от гордыни» и т.д. Как заявил один приснопамятный сахалинский иеромонах, «хавка епархиальная, бабла вагон, хату дают, делать них… не надо!» (©). Такие персоны тоже имелись – в основном, поповские детки – наиболее циничные, обмирщённые и лицемерные. Но с явными видами не на Царство Небесное, а на последние модели дорогих автомобилей, телефонов и часов. Вот именно таковые и составляют здравое зерно сегодняшней православной церкви, вот именно благодаря им она и не впадает в окончательное средневековое мракобесие и идиотизм.

 

Ну а большинство поступавших в семинарию скрыто намеревалось просто в будущем прикрыть своё ничтожество бородой, разноцветными юбками, напузным крестом, святошной риторикой и благообразным видом. Ведь гораздо легче проводить «воцерковительные беседы», чем школьные уроки, участвовать в «миссионерских акциях», чем в разборках с соседями, проводить службу, чем трудиться на производстве, общаться с множеством разнообразных женщин, чем с собственной зачуханной попадьёй (ежели таковая имеется), гоняться за сектантами, чем общаться с собственными подростками, участвовать в духовном развитии чужих людей, чем в элементарном воспитании собственных отпрысков. А главное – деньги за первое тебе дадут, ты выживешь, худо или бедно. А над вторым надобно потрудиться – в одиночку, без чьей-то помощи. Сысоев вам в помощь, семинаристы!

 

Повторю: в семинарии идёт учиться стопроцентный социальный шлак: уроды, ничтожества, маньяки, лентяи и принципиальные паразиты. Разумеется, зачем им грамотно говорить по-русски или даже знать основы запутанного православного богословия? Главное – научиться качественно придуриваться. Не притворяться – именно придуриваться, ибо именно в этом заключается суть православия (но об этом, опять же, позже).

Щадя читателя, не буду писать о том, что здоровому и свободному человеку не присуще придумывать небесные миражи, сублимирующие его неспособность/невозможность достижения нормального человеческого счастья – об этом гово́рено многими начиная с Фейербаха. Так что если парень в свои самые замечательные годы не занимался проективным конструированием будущего дома, достатка, карьеры, а оказался в закопчённом храме среди старух, - это уже симптом. Что с такового ещё можно взять? Если он не может в самые цветущие годы выпутаться из мнимых пубертатных проблем, а ещё и усугубляет их инкорпорированием во мрак и безумие, таких я не хочу даже вставить в книжку. Потому что религия есть сублимация того, что невозможно или недоступно. Здоровый человек живёт в реальном мире, а не среди некрофилических фантазмов.

Остаётся последний вопрос: как такой бред , как духовная семинария, может меть место в наши дни вседозволенности и вариативности? В имперские времена у подростков из среды духовенства не было альтернатив, но мы-то можем делать и иметь всё, что предлагает нам супермаркет жизни.

«Когда разрушены основания, что сделает праведник?» Ничего: будет сидеть на пепелище и скулить, что не оторвался в жизни как следует, подчинив её безрезультатному показному благочестию. Религиозная гальванзация наших дней именно такова: она неспособная что-то изменить или перестроить. Потому что в эпоху Модерна попы́ имели дело со здравыми намерениями и чувствами людей, перерождая и перенаправляя их из реальности в фантастику. Чтобы доноры-труженики не свергали паразитизм «богоданных властей», а спокойненько мечтали себе о спасении души. Чтобы обмишуленные труженики не завидовали преуспеянию хапуг и воров, а сублимировано услаждались мыслью о том, что «корень всех зол есть сребролюбие». Чтобы обречённые на неподвижность социальных ролей труженики не мечтали о лучшей жизни, охлаждались под воздействием максимы «гордыня – основа всех пороков». Чтобы утомлённые вынужденной «благочестивой» нищетой труженики не возмущались показным шиком и гламурным развратом хапуг, попов, воров и властей, их притормаживали вполне здравой (в собственной системе координат) премудростью: «Каждый за свои грехи даст отчёт Богу».

 

И за 2000 лет христианские служители всех мастей – от наиболее традиционных до наиболее отмороженных – постепенно стравили в ноль все естественные позывы подчинённой им паствы, сделав современного человека бесформенным, безвольным, бесчувственным, безликим и бесчеловечным. И вместо Бога, который когда-то был проекцией всего здравого и недоступного на небеса, сегодня вызрел какой-то новый Бог – как отражение собственной пустоты и ущербности верующего, бесцельной злобы из-за своей неспособности; вызрел как цель привычной деятельности, смысл которой не в результате, а в самом процессе – игры.



Так что нынешнее «возрождение духовности» – это нытьё на пепелище. Но когда целая толпа благочестивых нытиков в одном месте издаёт один звук, создаётся видимость и слышимость чего-то массового, а потому реального (потому что только в этом всегда было доказательство христианской правдивости). И этим хором уродов можно управлять – ситуативно он вполне послушен. Нужно только нацепить на себя рясу, крест и митру.



Это всё – в случае христианства. За другие религии я здесь говорить не буду, хотя суть их всех одна – цементирование и легиимизация паразитизма кучки лодырей и неумех на здравых и работящих людях – это называется «государство».

 

По Рассее рассеяно множество как выпускников, так и дедоделанных семинаристов из ТДС; с одними я имею связь, других и след простыл. Но моё послание обращено не только к ним, но и ко всем православным семинаристам, поскольку описанное выше имеет в Тобольске лишь особую остроту, но применимо вообще ко всему православии. Покайтесь, дети мои! Пока у вас живы умы, бросайте вы гиблое дело, не становитесь упырями, прислуживающими верховному Ктулху. Займитесь реальным делом, которое принесёт вам реальное счастье от труда и общения с нормальными людьми. Займитесь тем, что позволит вам реализовать себя как полноценных творческих и свободных личностей. Трудитесь и творите – не надо притворяться.