Вставай же, Русь ! Уж близок час !

Будущее России!.. Оно волнует каждого. Оно не может не волновать. Как заглянуть за горизонт времени? Как узнать, что там, впереди, в загадочном и таинственном завтра? Мы долго шли к горизонту коммунизма, а пришли в звериный капитализм... Всем известно, что горизонт — это линия, которая удаляется по мере приближения к ней, и заглянуть за горизонт времени дано далеко не каждому, это дано святым праведникам Земли Русской, это дано и людям, которых мы называем поэтами. Но дано это только очень немногим поэтам.

В заглавии не случайно использована, строчка из стихотворения Федора Ивановича Тютчева, величайшего поэта, величайшего дипломата, величайшего патриота и величайшего пророка! В 1849 году, более полутора столетий назад Ф.И. Тютчев писал: ... Еще молчат колокола, А уж Восток заря румянит, Ночь бесконечная прошла, И скоро светлый день настанет! Вставай же, Русь! Уж близок час! Вставай Христовой службы ради Уж не пора ль, перекрестясь, Ударить в колокол в Царьграде? Раздайся, благовестный звон, И весь Восток им огласися! Тебя зовет и будит он, — Вставай, мужайся, ополчися! В доспехи веры грудь одень, И с Богом, Исполин Державный! О Русь! Велик грядущий день, Вселенский день и Православный! Что это? Точный расчет дипломата, определившего соотношение сил в Европе? Нет... Тютчев точно знал, что готовит Запад России, знал о том, что собираются темные силы для удара по Русской державе и знал, что его доклады Государю-императору не доходят до цели, ибо канцлер Нессельроде, холуй тех самых темных сил, умышленно вводит в заблуждение Николая Первого относительно планов Запада. Впереди была Крымская война... Тютчев писал не о том ближайшем для себя времени, Тютчев писал это нам, далеким своим потомкам, о временах, нам предстоящих. И как удивительно похожи пророческие строки его стихотворений с прорицаниями святого преподобного Серафима Саровского: "Россия претерпит много бед и ценой великих страданий обретет великую славу. Она объединит православных славян в одну великую державу, страшную для врагов Христовых... Самая большая кровь будет не тогда, когда остаток русских людей восстанет за Царя и победит, но тогда, когда будут казнить всех предателей России. Соединенными силами России и других, Константинополь и Иерусалим будут полонены. При разделе Турции она почти вся останется за Россией..." На первый взгляд может показаться, что это мистика какая-то. Что ж, недалеко от истины. Выдающийся русский мыслитель Николай Иванович Черняев на рубеже XIX—XX веков писал: "Все, все великое, священное земли имеет мистическую сторону". И касаясь поэзии величайшего нашего поэта-пророка Александра Сергеевича Пушкина, отмечал: "Пушкин в целом ряде стихотворений выразил удивление перед творческой силой, орудием которой себя считал. Называя вдохновение священной жертвой, а себя Избранником Неба, он прибегал не к риторическим прикрасам, а выражал свое убеждение. Творчество представлялось Пушкину чем-то мистическим". Пророчества Пушкина совпадают с пророчествами и о. Серафима Саровского, и поэта-пророка Тютчева: век будет веком сияния Руси! (См. "Иван Грозный, Иосиф Сталин и Опричнина в свете пушкинских пророчеств о судьбе России". Альманах. Эпоха Путина. №1 за 2002 г.) О том же говорил Государю-Императору Павлу в конце XVIII века вещий Авель-прорицатель: "Россия очистится от ига безбожного и на Софии, в Царьграде, вновь воссияет Крест Православный. И Царьград снова станет русским городом. Россия вновь станет Великою Страною и расцветет, аки крин небесный". Откуда это? Откуда такие совпадения? Ответ мы найдем у Федора Ивановича Тютчева: Не гул молвы прошел в народе, Весть родилась не в нашем роде — То древний глас, то свыше глас: "Четвертый век уж на исходе, — Свершится он и грянет час! И своды древние Софии, В возобновленной Византии, Вновь осинят Христов алтарь". Пади пред ним, о, Царь России, — И встань, как Всеславянский Царь! Сегодня, когда Россия еще лежит в руинах после десятилетней губительной ельциниады, все это может показаться фантастическим. Ведь на Западе давно уже потирают руки. З. Бжезинский ликует: "Россия — побежденная держава. Она проиграла титаническую борьбу. И говорить "это была не Россия, а Советский Союз", — значит бежать от реальности. Это была Россия, названная Советским Союзом. Россия будет раздробленной и под опекой". Г. Киссинджер: "Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения ее в единое, крепкое, централизованное государство". Д. Мейджер: "... задача России после проигрыша холодной войны — обеспечить ресурсами благополучные страны. Но для этого им нужно всего пятьдесят-шестьдесят миллионов человек". Теперь тебе понятно, дорогой читатель, почему Верховный Главнокомандующий Президент Владимир Владимирович Путин, выступая перед концертом, посвященном Дню Защитника отечества 22 февраля 2001 года, сказал, что у России очень простая альтернатива: либо Россия будет сильной, либо ее не будет вовсе, во всяком случае в виде суверенного государства. Что следует из этого? Да то, что мы будем рабами! Этого хотят западные политики, но это не соответствует Промыслу Господнему в отношении России, испившей горькую чашу за предательство Православия и Самодержавия. А ведь еще в середине XIX века знаменитый в то время епископ Иоанн (Соколов) Смоленский (1818—1869) предрекал: "Помни, Россия, что в тот день, когда ты посягнешь на свою Веру, ты посягнешь на свою жизнь!" К этому необходимо прибавить и слова Архимандрита Константина (Зайцева): "... Не Господь лишил русский народ его благодатной избранности, а русский народ, оказавшись жертвой соблазна, сам, своевольно, изменил своему промыслительному назначению". Вот и претерпела Россия много бед, о чем предупреждали и о. Серафим Саровский и Авель-прорицатель. Те пророчества, которым суждено было сбыться по времени, уже сбылись. Сбудутся и те, время которых на подходе. И напрасно потирают руки на Западе враги России. Пушкин точно подметил, что "Европа по отношению к России всегда была столь же невежественна, сколь и неблагодарна". В популярной ныне книге "Россия перед вторым пришествием" помещены беседы современного святого старца (сентябрь 1990). Вот только несколько строк из них: "Приблизились последние дни Запада, его богатства, его разврата. Внезапно постигнут его бедствия и пагуба. Богатство его неправедное, злое, угнетает весь мир... Горе сынам и дочерям Запада и Вавилона его! Горе возлюбившим Вавилон Запада и роскошь его (отк. 18, 3) и высоту его на краю Запада, небоскребы его! Горе надеющимся на Вавилон и мыслившим овладеть миром посредством его! В один час придет Суд на него и погибель его, — только дым от него будет до неба! Надеявшиеся на Запад и отдавшие душу ему останутся безо всего... Надменность и злорадство Запада о бедствиях в России сейчас обратятся еще большим гневом Божиим на Запад. После "перестройки" в России начнется "перестройка" на Западе, и там откроется невиданный раздор, междуусобицы, моры, голод, людоедство, невиданные ужасы накопленного в душах зла и разврата. Господь даст им жать то, что сеяли много веков и чем угнетали и развратили весь мир. И поднимется на них все злодейство их. Россия выдержала свое искушение, ибо имела в себе мученическую Веру и Милость Бога и Избрание Его. А Запад этого не имеет и потому не выдержит..." Последние события, известные всем, свидетельствуют о начале Суда Божиего над Западом над "небоскребами" его. И по словам Тютчева: Свершается заслуженная кара За тяжких грех, тысячелетний грех... Не отвратить, не избежать удара И Правда Божья видима для всех... То Божьей Правды Праведная кара, И, Ей в отпор чью помощь не зови, Свершится суд... Г. Киссинджер предпочитает как он выражается хаос в России, тенденции объединения. Да и не он один выступает против Предначертанного свыше. Еще далекие наши предки в книге Велеса говорили: "Предречено в старые времена, что мы должны объединиться, создавая силу великую". А единение и братство светлых сил угодно Создателю. То, что произошло с нашей Державой предрекали не только святые пророки, это предрекал и Сталин в беседе с Александрой Коллонтай в 1939 году: "Сила СССР в дружбе народов. Острие борьбы будет направлено прежде всего на разрыв этой дружбы, на отрыв окраин от России... С особой силой поднимет голову национализм. Он на какое-то время придавит патриотизм, только на какое-то время. Возникнут национальные группы внутри наций и конфликты. Появится много вождей-пигмеев, предателей внутри своих наций... И все же, как бы ни развивались события, но пройдет время, и взоры новых поколений будут обращены к делам и победам нашего Социалистического Отечества. Год за годом будут приходить новые поколения. Они вновь поднимут знамя своих отцов и дедов и отдадут нам должное сполна. Свое будущее они будут строить на нашем прошлом... В апреле 1945 года И. Сталин после подписания договора о дружбе между Югославией и СССР сказал И. Тито: Если славяне будут объединены и солидарны — никто в будущем пальцем не шевельнет. Пальцем не шевельнет! — повторил он, резко рассекая воздух указательным пальцем... — нужно единство славян! Но впереди были и распад Варшавского договора, предательства славянских государств, впереди было еще более ужасное беловежское предательство. Да, России выпало испытать сполна всю боль утрат и поражений на международной арене. Но... Это ведь все было предсказано, как предсказано и другое — Величие России, Сияние Руси, объединяющей весь славянский мир. Снова пришла пора обратиться к пророчеству о. Серафима Саровского: "Антихристианство.., развиваясь, приведет к разрушению христианства на земле и отчасти Православия и закончится воцарением антихриста над всеми странами мира, кроме России, которая сольется в одно целое с прочими славянскими странами и составит громадный народный океан, перед которым будут в страхе все прочие племена Земли. И это верно как 2x2=4". И к этому надо добавить, что Серафим Саровский заявил твердо и предельно ясно, что он никогда "ниже слова единого от себя не сказал... против воли Царицы Небесной". Вдумайтесь в эти слова Православные читатели. Не верить святому старцу, значит не быть Православным. Мы уже становимся свидетелями того, как предрассветная мгла над Державою Русскою тает. Два высших Верховных руководителя двух великих братских республик, два Православных руководителя Владимир Владимирович Путин и Александр Григорьевич Лукашенко протянули друг другу руку дружбы, выполняя чаяния своих народов, насильственно разобщенных слугами антихристовыми. Свершилось великое начало Великого объединения по Промыслу Божьему. И то, что укрепление этого союза подвергается отчаянному и поистине сатанинскому противодействию, не удивительно. Промыслу Божьему всегда противодействуют силы антихристовы, но они способны добиться лишь временных успехов и самим Создателем обречены на поражение. Победа за Правдой, победа за Православием, победа за Православным Верховным руководителем. Архимандрит Тихон (Шевкунов) в интервью афинской газете "Страна" сказал о Верховном руководителе России: "Владимир Владимирович Путин — действительно Православный христианин, и не номинально только, а человек, который исповедуется, причащается и сознает свою ответственность перед Богом за вверенное ему служение и за свою бессмертную душу". И не случайно, за весь период времени после Сталина только по отношению к В.В. Путину, пусть пока еще редко, пусть пока еще робко, но применяется слово Верховный Главнокомандующий, "Верховный". Мы помним, что иные руководители державы страстно хотели этого, даже увешивали себя всеми возможными и не возможными регалиями, что вызывало только насмешки в народе. Ныне все иначе... Николай Черняев писал: "В России Верховная власть есть синоним Самодержавной власти Императора Всероссийского. Поэтому у нас эпитет "Верховный", может, строго говоря, употребляться только тогда, когда дело идет о прерогативах Императорского Величества". Сталин был Верховным... Это слово принадлежало ему по праву. Сталин был Самодержавным правителем не по имени, но по существу. И дело вовсе не в эпитете. По словам Иосифа Волоцкого "Власть Русского Царя в отличие от западного абсолютизма ограничена условием служения Богу!" Только такому Верховному правителю призывал повиноваться Преподобный. Россия — особая страна. Россия — Дом Пресвятой Богородицы, Россия — Подножие Престола Божьего на Земле. И только к России применим эпитет — Держава, только в России было Самодержавие, в Остальных странах — только монархии. В России только тот Верховный правитель может быть почитаем и любим, который в деяниях своих, говоря словами публициста П. Смолина "ограничен содержанием своего идеала, следование которому полагается царским долгом". Монарх по названию может и не быть монархом по существу, на что указывал еще Иван Грозный в переписке с изменником Курбским. В России Верховный правитель может быть Православным Самодержцем не по названию, но по существу, если в деяниях своих во имя России и народа Русской Державы будет ограничен "условием служения Богу" и своей Православной совестью, основанными не на номинальной, а на истиной Православной Вере. ДВЕ ТРАГЕДИИ И… ДРАМА ТЮТЧЕВА В ЛЮБВИ (1803-1873) «Тебя ж, как первую любовь» Истоки необыкновенного «жизнелюбия» человека мы можем найти в детстве. В данном случае, под жизнелюбием я подразумеваю влюбчивость, даже в какой-то мере, страсть к амурным приключениям. Ещё в советские времена, в войсках, мы называли жизнелюбами больших любителей неформальных общений с представительницами прекрасного пола. Это определение относилась к обычным, нетворческим натурам. Ну а натуры творческие живут по своим правилам, которые продиктованы им необыкновенными качествами, заставляющими творить. Но почему вдруг такая преамбула в материале о Тютчеве, его любовных трагедиях и драмах? Да потому что и он, подобно Тургеневе, испытал в детстве первые, ещё отроческие переживания, связанные с насильственным разлучением с предметом его первой любви. Когда родители – или не родители, в просто обстоятельства – лишают возможности влюблённых быть вместе, часто происходит так, что уже ни один из влюблённых не может построить в дальнейшем тот союз, который бы мог построить, сложись его первая любовь. Это одинаково можно отнести ко многим российским писателям – это можно отнести к Тургеневу, Бунину – это целиком касается и Тютчева. Тютчев нам известен с ранней поры – он нам известен как непревзойдённый лирик. Кто ещё с такой любовью мог описать природу родного края!? Но он известен и как великий патриот, до боли сердечной влюблённый в Россию. Вспомним хотя бы самое известное… Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать – В Россию можно только верить. Или короткое четверостишье, которое он назвал «Спиритическим предсказанием»: Дни настают борьбы и торжества, Достигнет Русь завещанных границ, И будет старая Москва Новейшею из трёх её столиц. Или стихотворение «Рассвет», тоже пророческое: Ещё молчат колокола, А уж восток заря румянит; Ночь бесконечная прошла, И скоро светлый день настанет. Вставай же, Русь! Уж близок час! Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, Ударить в колокол в Царьграде? Раздайся благовестный звон, И весь Восток им огласися! Тебя зовёт и будит он, – Вставай, мужайся, ополчися! В доспехи веры грудь одень, И с Богом, исполин державный!.. О Русь, велик грядущий день, Вселенский день и православный! Фёдора Ивановича Тютчева вполне заслуженно называли «поэтом-пророком»! И вдруг выясняется, что этот добросовестнейший работник Коллегии иностранных дел, этот поэт, прославлявший доблесть, честь, мужество и славу, был трижды женат и, мало того, не упускал случая завести любовный роман, когда случалось встретить достойный, по его мнению, предмет обожания. Причём от первой жены ушёл ко второй просто, без каких либо объяснений и пояснений, как обычно уходят, к примеру, на службу. Ещё не расставшись со второй женой и, представьте, продолжая её любить, он сделал стремительные движения навстречу новой любви, навстречу новой избранницы. Ну а о связях, которые не оканчивались браками, мы и говорить не будем. Так что же это? Во времена оные за такое поведение, назвав его распущенностью, вызвали бы на партком и пропесочили по первое число. Но при Тютчеве парткомов не было. Однако были общество и общественное мнение… Общество не простило Тютчеву его третий брак, ну а то, что он – величайший поэт России – вызывало лишь ещё больший гнев и ещё более дерзкие на него нападки. Так кто же прав? И действительно ли Тютчев был ловеласом, донжуаном, словом, мог соответствовать многим подобным эпитетом, которым награждали общественные ревнители благочестия. Давайте послушаем, что говорил о нём сын, Фёдор Фёдорович Тютчев, ставший, между прочим, великолепным русским военным писателем. Судьба сына великого поэта достойна того, чтобы стать предметом отдельного исследования. Фёдор Фёдорович Тютчев, сын поэта и его избранницы Елены Александровны Денисьевой, всю жизнь свою посвятил Отечеству. Он служил в пограничной страже, воевал на фронтах Первой мировой войны, дослужился до чина полковника и умер от ран в госпитале в 1916 году. Об отце, точнее об амурных увлечениях отца, он вспоминал так: «Фёдор Иванович, всю жизнь свою, до последних дней увлекавшийся женщинами, имевший среди них почти сказочный успех, никогда не был тем, что мы называем развратником, донжуаном, ловеласом. Ничего подобного. В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного. В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя». Он мог написать жене, причём жене, уже бывшей, в разгар своей новой любви: «Ты – самое лучшее из всего, что известно мне в мире»? А как же новая любовь? И она существовала с той, что отмерла официально, но оставалась в сердце. Любовь – Божественный дар, Любовь, как образ вечный, Любовь и красота спасут мир. Мы привыкли к этим фразам и часто повторяем их, не вдумываясь в глубочайший смысл сказанного. Юношам и девушкам, порою, родители дают «умные» советы: «Ты не люби эту, а люби – ту» или: «Ты не люби этого, а люби того». Дают советы, совершенно забывая свою молодость¸ забывая то, что нельзя любить по заказу, невозможно назначить себе одну любовь и запретить – опять же самому себе – любовь другую. Вот такую «невозможность» насилия над собой, над своим сердцем, над своей душой сполна испытал Фёдор Иванович Тютчев. Один из биографов поэта написал: «В двух случаях из трёх семейная жизнь Тютчева была трагедией и один раз – драмой». Это заявление – уже загадка. Но ещё большая загадка – любовь Тютчева в зрелом возрасте одновременно к двум женщинам – к Эрнестина Фёдоровне Пфеффель и к Елене Александровне Денисьевой… Да, именно Любовь – не увлечение, не влюблённость, а большая любовь до боли сердечной. Строки, приведённые выше, адресованы поэтом именно Эрнестине. А может ли быть такое? И почему биографы называют то, что столь сильно вдохновило поэта, что, несомненно, дало неиссякаемые силы его творчеству, не иначе как трагедией или драмой? И где же разгадка любвеобильности? Поэт словно спешил, словно опасался, что у него отнимут предмет или даже предметы его страстной влюблённости, его любви. Часто такие истоки можно найти в юности, когда в пору самых искренних и незамутнённых чувств возникают преграды, зачастую созданные лишь обычаями, а на деле являющиеся виртуальными. Считается, что первое поэтическое посвящение Тютчева адресовано Амалии Лерхенфельд (в замужестве Крюденер). Вот это стихотворение: Я помню время золотое, Я помню сердцу милый край. День вечерел; мы были двое; Внизу, в тени, шумел Дунай. И на холму, там, где, белея, Руина замка вдаль глядит, Стояла ты, младая фея, На мшистый опершись гранит, Ногой младенческой касаясь Обломков груды вековой; И солнце медлило, прощаясь С холмом, и замком, и тобой. И ветер тихий мимолетом Твоей одеждою играл И с диких яблонь цвет за цветом На плечи юные свевал. Ты беззаботно вдаль глядела... Край неба дымно гас в лучах; День догорал; звучнее пела Река в померкших берегах. И ты с веселостью беспечной Счастливый провожала день; И сладко жизни быстротечной Над нами пролетала тень. Но ведь и самое последнее в его жизни стихотворение, не просто посвящение, а посвящение, ставшее знаменитым и положенное на музыку, посвящено тоже прекрасной Амалии. Но этого мы коснёмся в конце очерка. А пока попробуем разобраться, не таится ли за первым посвящением то нежное, непорочное, незамутнённое чувство, которое мы называем первою любовью? Нет, первая любовь пришла, к тогда ещё будущему поэту Фёдору Тютчеву гораздо раньше. Это случилось, когда он жил в Москве, в родительском гнезде, в Армянском переулке, доме номер 11 и учился в Московском университете. Родился же он в дивном краю, давшем России немало величайших мастеров русской словесности – писателей и поэтов. В краю Тургенева, Бунина, Льва Толстого, Никитина, Лескова… В благодатном краю Черноземья впервые взглянул на Свет Божий и Фёдор Иванович Тютчев. Это случилось в родовой усадьбе Овстуг Орловской губернии 5 декабря 1803 года. Образование получил домашнее, которое благодаря подбору учителей, стало поистине первоклассным. Особенно увлекли латынь и древнеримская поэзия. Возможно, именно они подтолкнули к первым опытам поэтического творчества. Тринадцатилетним мальчишкой он сделал перевод нескольких од Горация. Ну а затем был переезд в Москву и поступление в 1817 году в Московский университет на Словесное отделение, правда, сначала лишь вольнослушателем. В ноябре 1818 года он стал студентом, а в 1819 году был избран членом Общества любителей российской словесности. То есть в свои шестнадцать лет юноша уже заявил о себе как человек, не лишённый поэтического дара. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в него была без памяти влюблена дворовая девушка Катюша Кругликова. Вот тогда юного Тютчева и озарила первая любовь? Вспомним широко известное стихотворение: Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!.. Оно написано на смерть Александра Сергеевича Пушкина, но многих биографов занимал вопрос, кого же имел в виду поэт, приводя словосочетание «как первую любовь». Россия никогда не забудет Пушкина, как не забыло и не забудет сердце Тютчева свою первую любовь. К сожалению, почти ничего не известно о той первой любви поэта и о тех отношениях с возлюбленной, которые круто изменили его судьбу. Мать не приняла эту любовь. Здесь нет ничего удивительного, ведь в России действовали строгие сословные правила, с которыми, кстати, Тютчеву пришлось столкнуться и в годы молодые, когда он впервые сделал предложение своей любимой Амалии, и в зрелые годы, когда озарила его далеко уже не первая, но не менее яркая любовь к Елене Денисьевой. В зрелые годы человек любит иначе, но если не утеряны пылкость души и жар сердца, даже холодные рассудок не способен сделать чувства менее яркими и сильными. Что же касается первой любви, то в стихотворениях Тютчева мы не находим следа тех юношеских переживаний, причиной которых стала разлука с Катенькой Кругликовой. Но разве не говорит о них пусть всего лишь одна строка, но строка из знакового стихотворения, посвящённого трагически-печальному событию – гибели Пушкина от рук западно-европейского злодея, уже тогда поражённого угаром столько популярных ныне «гейропейских» ценностей. Мать Фёдора Ивановича, ради того, чтобы разрушить отношения между молодыми людьми, которые зашли, по её мнению, слишком далеко, добилась разрешение на досрочный выпуск из университета и отправила его в том 1922 году на службу в Коллегию иностранных дел, которая находилась в Петербурге. Тогда сообщение между двумя столицами было значительно сложнее, нежели ныне, и, конечно, Тютчев уже не мог видеться с предметом своего увлечения. Это случилось весной, а летом граф Александр Иванович Остерман-Толстой, родственник матери, происходившей из знаменитого рода Толстых, взял Федора с собою в Мюнхен, где устроил при русской миссии. Вот и ответ на ещё один вопрос, несомненно, волнующий почитателей Тютчева. Почему поэт, которого мы знаем, как истинного патриота, как человека «до боли сердечной» любящего России, посвятившего ей немало сильнейших в том числе и пророческих стихотворения, был женат в первый и второй раз на немках? И каким образом ему удалось сохранить «на чужбине» эту «до боли сердечной» любовь ко всему русскому, к России? Много лет спустя он писал: «Судьбе угодно было вооружиться последней рукой Толстого (А.И. Остерман-Толстой потерял руку в битве при Кульме), чтоб переселить меня на чужбину». Почему граф вооружился, по словам Тютчева, «последней рукой»? Герой Отечественной войны 1812 года Александр Иванович Остерман-Толстой потерял руку в сражении под городом Кульмом в Богемии 29 – 30 августа, в котором русско-прусско-австрийские войска разгромили французский корпус генерала Вандама. В первый день этого сражения русская гвардия под командованием генерала графа Остермана-Толстого оказалась на направлении главного удара французов. Мужество войск и умелое командование графа не позволили врагу добиться успеха. Все атаки были отбиты, и на второй день французы, попав в окружение, предпочли сдачу в плен гибели на поле боя. Александр Иванович Остерман-Толстой оказал значительное влияние на молодого Тютчева – у него будущий поэт и патриот учился великой науке любви к России. Отношение же ко всему русскому и России самого графа широко известно. Однажды он сказал офицеру-иноземцу, пробившемуся на службу в Русской армии ради «службы и чинов»: – Для вас Россия – мундир ваш. Вы его надели и снимите, когда угодно. Для меня Россия – кожа моя!» Во время Отечественной войны 1812 года он командовал 4-м пехотным корпусом в 1-й Западной армии Барклая-де-Толли, отличился под Островно и особенно при Бородино, где лично руководил схватками с врагом за знаменитую батарею Раевского. Несмотря на сильную контузию, уже через четыре дня вернулся в строй. Генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай-де-Толли написал о нём в рапорте: «…Примером своим ободрял подчинённые ему войска так, что ни жестокий перекрёстный огонь неприятельской артиллерии, ни нападения неприятельской конницы не могли их поколебать, и удержали место своё до окончания сражения» В бою Граф под Островно, когда положение корпуса казалось критическим, граф проявил необыкновенное мужество, выдержку, хладнокровие. Фёдор Глинка в своих Записка отметил: «Яростно гремела неприятельская артиллерия и вырывала целые ряды храбрых полков русских. Трудно было перевозить наши пушки, заряды расстрелялись, они смолкли. Спрашивают графа: «Что делать?» «Ничего, – отвечает он, – стоять и умирать!» Поэт нарисовал такой портрет графа: «Это был мужчина сухощавый, с тёмными, несколько кудреватыми волосами, с орлиным носом, с тёмно-голубыми глазами, в которых мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Осанка и приёмы обличали в нём человека высшей аристократии, но в одежде был он небрежен, лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка или шинель свешивалась с плеча его. Отвага не раз увлекала его за пределы всякого благоразумия. Часто, видя отстающего солдата, он замахивался нагайкою, солдат на него оглядывался, и что ж?.. Оказывалось, что он понукал вперед французского стрелка!.. Обманутый зрением, привычною рассеянностию, а еще более врождённою запальчивостию, он миновал своих и заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля, как дома». Когда в бою под Кульмом ему ядром оторвало левую руку, граф сказал сочувствующим: «Быть раненому за Отечество весьма приятно, а что касается левой руки, то у меня остается правая, которая мне нужна для крестного знамения, знака веры в Бога, на коего полагаю всю мою надежду». Активный участник Бородинского сражения Александр Иванович Остерман-Толстой поддержал Кутузова на военном совете в Филях, понимая правильность решения по оставлению Москву ради спасения армии и последующего полного разгрома наполеоновской банды. Он сказал: – Москва не составляет России. Наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии. Выросший в центре России, благодатном Черноземье, Фёдор Иванович Тютчев впитал всю силу неоглядных просторов Отечества и проникся любовью к родному краю, любовью, которую затем развили и приумножили добрые учителя и в первую очередь наставник – граф Александр Иванович. Жизнь к Европе не смогла изменить его характер, но вот встретить в качестве избранницы сердца свою соотечественницу за границей было практически невозможно. «Я помню время золотое…» Тютчеву, когда его привёз в Мюнхен граф Александр Иванович Остерман-Толстой, шёл девятнадцатый год – расцвет для юноши, пора любви, пора пробуждения души и сердца. Много лет спустя он писал родителям о первом своём заграничном увлечении: «После России это моя самая давняя любовь. Ей было четырнадцать лет, когда я увидел её впервые». Эти строки посвящены Амалии Лерхенфельд (Крюденер). Она родилась в 1808 году и была моложе Тютчева на пять лет. Родословная её по некоторым причинам особенно не афишировалась. В 1823 году Амалии Лерхенфельд было 15 лет, а Федору Тютчеву шёл год 20-й. По протекции графа Остермана-Толстого он был зачислен сверхштатным чиновником в русскую дипломатическую миссию, обосновавшуюся в Мюнхене – столице Королевства Бавария. Здесь он и увидел прекрасную Амалию. Увидел на балу, который давал её отец граф Лерхенфельд. Среди её поклонников был Генрих Гейне, с которым Тютчев впоследствии подружился. Гейне называл её Венерой и не просто Венерой, а Божественной. В один из прекрасных вечеров во время прогулки по яблоневому саду произошло объяснение между влюблёнными. Тютчев сделал предложение – Амалия согласилась. Счастье казалось так близко. Тому событию и посвящено стихотворение, приведённое выше: «Я помню время золотое…» Родители Амалии не приняли скромного, по их мнению, жениха, всего лишь служащего русской миссия – кто ж тогда мог предположить, что перед ними не только впоследствии успешный дипломат, но … поэт с мировым именем! Родители хотели для дочери более выгодного жениха. К тому же её мать лучше других знала, насколько оправданы слухи о том, что Амалия – незаконнорожденной дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III, что она – единокровная сестра Императрицы России Александры Федоровны. Родителям был по душе секретарь русского посольства барон Александр Крюденер. Было известно, что он влюблён в Амалию. Пришлось юной Амалии подчиниться родительской воле. Вот и первая, серьёзная драма. Это не разрыв с Катенькой Кругликовой, с которой связывала первая любовь, это крушение надежд на будущее – по крайней мере, так могло бы быть, если бы речь шла о рядовом человеке. Но перед нами гений Русской поэзии, перед нами Тютчев! Он снова окунался в свет ещё не окончательно потерявшей добропорядочное лицо Европы. Вот строки из письма Генриха Гейне одному из своих адресатов: «Знаете ли Вы дочерей графа Ботмера в Штутгарте, где Вы часто бывали? Одна уже не очень молодая, но бесконечно очаровательная, негласно замужняя за моим лучшим другом, молодым русским дипломатом Тютчевым, и её очень юная красавица-сестра, вот две дамы, с которыми я нахожусь в самых лучших и приятных отношениях». С сёстрами Ботмер был знаком не только Гейне – с ними связывали ещё более тесные узы Фёдора Тютчева. «Эти дни были так прекрасны…» Весной 1826 года Тютчев вернулся из России, где почти год пробыл в отпуске, и вскоре оказался в гостях в семье Ботмеров. Семья была большой – одиннадцать братьев и сестёр. Старшая сестра – Элеонора – уже успела побывать замужем за русским дипломатом и овдовела 6 октября 1825 года, оставшись с четырьмя маленькими сыновьями на руках. Более других помогала ей воспитывать малышей сестра Клотильда, которая была моложе на девять лет. Поначалу Тютчев более чем с другими сдружился именно с Клотильдой. Она была красива, начитана, интересовалась поэзией. Однажды она показала Тютчеву стихотворение «Трагедии с лирическим интермеццо»), начинавшееся словами: «Ein Fichtenbaum steht einsam...». Тема любви в поэзии волновала девушку. Но стихи тронули душу и Тютчева. Тоска влюблённых, оказавшихся в разлуке, звучала в них. На имя автора они не обратили внимание, а вот стихотворение обрело вторую жизнь, благодаря переводу, сделанному Тютчевым. Стиль был нетипичен для русской поэзии, тем не менее, Тютчев справился и с этой задачей. Получилось… Лишь потом Тютчев узнал, что стихотворение принадлежит перу Генриха Гейне. На севере мрачном, на дикой скале Кедр одинокий под снегом белеет, И сладко заснул он в инистой мгле, И сон его вьюга лелеет. Про юную пальму всё снится ему, Что в дальних пределах Востока, Под пламенным небом, на знойном холму Стоит и цветёт, одинока... Не напоминает ли оно нам стихотворение Лермонтова? На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна, И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она. И снится ей все, что в пустыне далекой, В том крае, где солнца восход, Одна и грустна на утесе горючем Прекрасная пальма растёт. Именно благодаря Клотильде Ботмер Тютчев познакомился не только со стихами Генриха Гейне, но и с ним самим. Стихотворение, переведённое им, вошло в русскую поэзию под названием «С чужой стороны». Ну и потом не раз переводилось русскими поэтами и переводчиками. Обратил на него внимание и Михаил Юрьевич Лермонтов. Ну а что касается любовных дел, то и здесь возникли некоторые коллизии, которые, возможно, повлияли на дальнейшую судьбу поэта. Он ухаживал за Клотильдой, но её старшая сестра Элеонора тоже, как говорят, положила глаз на поэта. Могло возникнуть соперничество, но ведь Элеонора была старше, и ей важнее было выйти замуж, чтобы устроить жизнь свою и своих детей. Судя по дальнейшим событиям, Клотильда вынуждена была дать дорогу своей сестре, отступиться от возлюбленного, хотя разница в летах между ею и Тютчевым была гораздо более перспективной. Елеонора была старше Тютчева на три года. Венчались Фёдор Иванович и Элеонора лишь в 1829 году, хотя объявили себя мужем и женой значительно раньше. Переживала ли Клотильда? Конечно, переживала. Что же касается Тютчева, то он не раз посвящал ей стихи, хотя и делал это не слишком явно и заметно для окружающих. В те годы Тютчев познакомился и подружился с Генрихом Гейне. Случилось это в 1829 году. Тогда же Гейне, которому уже перевалило за тридцать, влюбился в Клотильду. И эта его любовь дала цикл стихотворений «Новая весна». Я вновь мучительно оторван От сердца горячо любимой. Я вновь мучительно оторван, О, жизни бег неумолимый! Грохочет мост, гремит карета, Угрюмо ропщет вал незримый... Оторван вновь от счастья, света, От сердца горячо любимой. А Звёзды мчатся в тёмном небе, Бегут, моей пугаясь муки... Прости! Куда ни бросит жребий, Тебе я верен и в разлуке. Клотильда же, увлечённая Тютчевы, с трудом отходила от этого увлечения, и не могла ответить Генриху Гейне на его чувства. Быть может, это случилось бы, если б хватило времени. Но Гейне был стремителен и порывист, он постоянно куда-то спешил. И так и не влюбив в себя прекрасную Клотильду, уехал во Флоренцию. На долгие годы, может быть, на всю жизнь, сохранила Клотильда свою любовь к блистательному русскому поэту. Тютчев прожил с её старшей сестрой 12 лет, и Клотильда всегда была рядом с ними, помогала в воспитании детей. Позднее, в 1846 году, Тютчев написал дочери Анне, которой к тому времени исполнилось семнадцать лет: «Первые годы твоей жизни, дочь моя, которые ты едва припоминаешь, были для меня годами, исполненными самых пылких чувств. Я провёл их с твоей матерью и Клотильдой. Эти дни были так прекрасны, мы были так счастливы! Нам казалось, что они не кончатся никогда. Однако дни эти оказались так быстротечны, и с ними всё исчезло безвозвратно». Клотильда была очень мила. У неё было много поклонников, её звали замуж… Даже сослуживец Тютчева, сотрудник русской миссии делал ей предложение. Но она всё на что-то надеялась. Всё ждала. Но когда её старшая сестра ушла из жизни, Тютчев женился на Эрнестине Пфеффель. И тогда лишь Клотильда решила выйти замуж. «Ты… самое лучшее из всего, что известно мне в мире…» У воспитанницы парижского пансиона Эрнестины Пфеффель было нелёгкое детство. Мать рано умерла и отец барон Христиан фон Пфеффель, баварский дипломат, женился на гувернантке, женщине жестокосердной. Прежде она была гувернанткой Эрнестины и её брата Карла. Ну а, сделавшись мачехой, издавалась над ними, настолько, что дети хотели бежать из дому. Эрнестина выполнила задуманное, но иным способом. Она рано вышла замуж, едва ей сделали предложение. Брак оказался недолгим. Муж барон Дернберг умер через три года после свадьбы. Тютчев полюбил Эрнестину, и она ответила ему сильными чувствами, помноженными на уважение к нему как мыслителю, а со временем и на восторг от его поэтических произведений – она даже специально выучила русский язык, причём, настолько, чтобы понимать и чувствовать поэзию. Разумеется, прежде всего, поэтические произведения Тютчева. Об отношениях, которык сложились у Тютчева с Эрнестиной, свидетельствуют стихи: Люблю глаза твои, мой друг, С игрой их пламенно-чудесной, Когда их приподымешь вдруг И, словно молнией небесной, Окинешь бегло целый круг... Но есть сильней очарованья: Глаза, потупленные ниц В минуты страстного лобзанья, И сквозь опущенных ресниц Угрюмый, тусклый огнь желанья. (1836г) 17 июня 1839 года Тютчев и Эрнестина обвенчались. Приняв православную веру, она стала Фёдоровной. Тютчеву исполнилось тридцать пять с половиной лет, Эрнестине – двадцать девять. Тютчев был безмерно счастлив, о чём писал родителям в конце 1839 года: «…не беспокойтесь обо мне, ибо меня охраняет преданность существа, лучшего из когда-либо созданных Богом. Я не буду говорить вам про её любовь ко мне; даже вы, может статься, нашли бы её чрезмерной. Но чем я не могу достаточно нахвалиться, это её нежностью к детям и заботой о них, за что не знаю, как и благодарить её. Утрата, понесённая ими, для них почти возмещена… Две недели спустя дети так привязались к ней, как будто у них никогда не было другой матери». Эрнестина отдавала детям то, что сама не получила в детстве от жестокой мачехи. Дочери Тютчева Анна, Дарья, Екатерина души в ней не чаяли. Были у Тютчева и совместные с Эрнестиной дети – в 1840-м родилась дочь Мария, в 1841-м сын Дмитрий. В 1844 году Тютчев с женой и детьми возвратился в Россию. В 1846 году у них с Эрнестиной появился ещё один сын – Иван. Семейная жизнь была под угрозой, но об этом они ещё не знали. Тютчев был влюбчивым. Эрнестина переживала это, но терпела, сколь могла. К.В. Пигарев, биограф поэта и его потомок писал: «Он не был однолюбом. Подобно тому, как раньше любовь к первой жене жила в нём рядом со страстной влюблённостью в Эрнестину Дернберг, так теперь привязанность к ней, его второй жене, совмещалась с любовью к Денисьевой, и это вносило в его отношения к обеим женщинам мучительную раздвоенность». А вот ещё одно свидетельство, теперь уже сына поэта: «Брак этот, заключённый опять-таки же по страстной любви, не был, однако, особенно счастливым, и у молодой женщины очень скоро появились соперницы, а через одиннадцать лет после свадьбы Федор Иванович совершенно охладел к ней, отдав всего себя, всю свою душу и сердце новой привязанности…» Эрнестина очень переживала это. Ещё за рубежом она узнала о связи мужа с Гортензией Лапп. Та родила ему двух сыновей. Кстати, когда Тютчев умер, Эрнестина оставила пенсию на детей Гортензии… Тютчев дорожил свободой… Он отправил Эрнестину с младшими детьми в Овстуг, где они жили почти безвылазно. Разве что иногда отправлялись в Германию к родственникам. Тютчев навещал их часто, но приезжал буквально на несколько дней. Эрнестине же писал удивительные письма, причём они были нежными и ласковыми даже тогда, когда его озарял новый роман. «С твоим исчезновением моя жизнь лишается всякой последовательности, всякой связности… Нет на свете существа умнее тебя. Сейчас я слишком хорошо это сознаю… Ты… самое лучшее из всего, что известно мне в мире…» Или вот 21 августа 1851 года: «Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько выдержанности, сколько серьёзности в твоей любви – и каким мелким, каким жалким я чувствую себя сравнительно с тобою...» Тютчев писал жене эти удивительные письма, хотя уже год любил Елену Денисьеву! Современники отмечали разительное отличие Эрнестины Пфеффель от Елены Денисьевой. Говорили даже, что они такие же разные, как скажем, Европа и Россия... Быть может, потому и любил их Тютчев, каждую по-особому. Он сам признавался, что в Эрнестине его привлекали «выдержанность» и «серьёзность». Ну а Елена Денисьева была совершенно иной. Муж сестры Елены Александр Иванович Георгиевский вспоминал «об её страстном и увлекающемся характере и нередко ужасных его проявлениях, которые, однако же не приводили его в ужас, а напротив, ему очень нравились как доказательство её безграничной, хотя и безумной, к нему любви...». Тютчев признал, что он несёт в себе, как бы в самой крови, «это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви...». Во время первой разлуки с Эрнестиной – два года спустя после свадьбы – Тютчев писал: «Мне решительно необходимо твоё присутствие для того, чтобы я мог переносить самого себя. Когда я перестаю быть существом, столь любимым, я превращаюсь в существо весьма жалкое». Понимая, что в какой-то мере эксплуатирует чувства к нему, он не раз каялся, в «злоупотреблении человеческими привязанностями...». И в то же время поэт искренне считал: «Я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло...» Старшая дочь поэта Анна написала в своём дневнике о любви отца: «Он ежедневно нуждается в обществе, ощущает потребность видеть людей, которые для него – ничто, а к детям своим его не тянет. И он это не только говорит, он это чувствует. А ведь он всюду ищет правдивости в чувствах! Ведь такая холодность не есть правдивость, она противоестественна. Есть только один человек, в котором папа нуждается: это его жена; всего остального он мог бы лишиться, не испытывая никакой пустоты». А вот что писала о предмете его любви сестра поэта Дарья Ивановна Сушкова: «Невестка очень приятная женщина, наружности привлекательной, – лицо выразительное, особенно когда касается некоторых струн, любит Фёдора чрезвычайно, кажется, пылко, умна и мила, но никак не похожа на первую. – А мне грустно стало по ней, как я их вместе увидела, сердце человеческое странно устроено – страдает, любит и забывает... Помню первую страсть Фёдора, столь взаимную; глядя на них, должно бы полагать, что век будут любить друг друга – здесь и там, а вышло иначе...» Не говори! Меня он, как и прежде любит, Мной, как и прежде дорожит... О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит, Хоть, вижу, нож в его руке дрожит. То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя, Увлечена, в душе уязвлена, Я стражду, не живу... им, им одним живу я – Но эта жизнь!.. о, как горька она! Он мерит воздух мне так бережно и скудно, Не мерят так и лютому врагу... Ох, я дышу еще болезненно и трудно, Могу дышать, но жить уж не могу! Это ещё посвящено Эрнестине. Но вот уже новое стихотворение, как предпосылка новой страсти, новой любви: Я очи знал, – о, эти очи! Как я любил их – знает Бог! От их волшебной, страстной ночи Я душу оторвать не мог. В непостижимом этом взоре, Жизнь обнажающем до дна, Такое слышалося горе, Такая страсти глубина! Дышал он грустный, углублённый В тени ресниц её густой, Как наслажденье, утомлённый, И, как страданья, роковой. И в эти чудные мгновенья Ни разу мне не довелось С ним повстречаться без волненья И любоваться им без слёз. Это стихотворение посвящено Елене Денисьевой. А потом были и многие другие: «О как убийственно мы любим…», «Не говори: меня он, как и прежде, любит…», «Чему молилась ты с любовью…», «Я очи знал, – о, эти очи!..» Целый цикл стихотворение, наречённый критиками и биографами «Денисьевским» Так кто же она, Елена Денисьева? Новый роман начинался постепенно. Жизнь с Эрнестиной Фёдоровной давно уже вошла в спокойное русло, причём покой этой жизни не очень-то нарушали частые увлечения Тютчева другими женщинами, которые довольно скоро проходили. Александр Георгиевский, муж сводной сестры Елены Денисьевой, Марии Александровны, писал: «Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры было всегдашнею слабостью Фёдора Ивановича с самой ранней его молодости, – поклонение, которое соединялось с очень серьёзным, но, обыкновенно, недолговечным и даже очень скоро проходящим увлечением той или другою особою». Быть может, так и текла жизнь, становясь всё более спокойною год от года, быть может, и увлечения бы постепенно сходили на нет с возрастом. Кто знает? Да только вот не мог поэт жить спокойной, рутинной жизнью. И Случай снова всё перевернул вверх дном. В один из выходных дней 1861 года Фёдор Иванович и Эрнестина Фёдоровна Тютчевы приехали в Смольный институт навестить старших дочерей поэта от первого брака, Анну и Екатерину. Там они и встретили их сокурсницу Елену Денисьеву, девушку необыкновенной красоты и ещё более необыкновенного воспитания. Её отличали прекрасные манеры, стройная осанка. Её нельзя было не заметить. И Тютчев, конечно же, обратил на неё внимание, хотя ему было 47 лет, а ей всего лишь 25… Двадцать два года разница. Быть может, потому Эрнестина Фёдоровна и не слишком обеспокоена была тем, что её супругу приглянулась однокурсница дочерей. Уже стало известно, что она из обедневшей дворянской семьи, правда, обедневшие дворянские семьи отличались чаще всего добрыми старыми традициями и такими семейными укладами, до которых далеко было семьям богатым, но получившим свои титулы недавно, порою, неведомо каким путём. Так же, вероятно, как у нас в девяностые неожиданно народилась какая-то безумная свора толстосумов, назвавшая себя новорусскими, возомнившая себя элитой, но представляющая собой общество новошариковых. Но семья Денисьевы была именно настоящей русской семьёй. Отец Елены Александр Дмитриевич Денисьев участвовал во многих военных кампаниях, отличился в сражениях при Прейсиш-Эйлау, Фридланде, во многих боях Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии, сражался в Битве народов под Лейпцигом, был награждён орденами Св. Анны 3-й степени, Св. Владимира 4-й степени с бантом и золотой саблей с надписью «За храбрость» орденом Св. Георгия 4-й степени и серебряными медалями в память войны 1812, «За взятие Парижа» и в память русско-турецкой войны 1828-1829. Мать не успела оказать серьёзного влияния на воспитание Елены. Она рано умерла. Отец женился второй раз, но дочь не нашла общего языка с мачехой, да и с ним отношения испортились. Видя невозможность наладить отношения, отец отправил дочь в Санкт-Петербург к своей сестре, которая в то время являлась старшей инспектрисой Смольного института. Она была чрезвычайно авторитетна, а потому без труда определила племянницу в институт и опекала её. Елену Дмитриевну ожидало блестящее будущее – она могла стать фрейлиной, составить со временем хорошую партию. Женихов было хоть отбавляй. Автор воспоминаний о Тютчеве, Александр Иванович Георгиевский писал о Денисьевой, что «...природа одарила её большим умом и остроумием, большой впечатлительностью и живостью, глубиною чувства и энергией характера, и, когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу, которая при своей большой любезности и приветливости, при своей природной веселости и очень счастливой наружности всегда собирала около себя множество блестящих поклонников». Но всё перевернула встреча с Тютчевым. Дочери Фёдора Ивановича стали приглашать Елену к себе в гости на чай. Хозяин дома неизменно участвовал в этих чаепитиях. Часто устраивались чтения вслух по вечерам, в которых Елена участвовала с большим удовольствием. Она, конечно же, прекрасно знала творчество Фёдора Ивановича и была его поклонницей. Иногда её брали с собой в театры, на балы, ведь родителей у неё не было, и Тютчев с удовольствием опекал юную красавицу. Причём никто поначалу не мог заметить ничего подозрительного. Просмотрела начало романа и Эрнестина Фёдоровна. А ведь знала о любвеобильности мужа. Но, может, поверила, что он питает к сокурснице своих дочерей чисто отцовские чувства? Ведь разница в двадцать два года ощутима. Хотя, конечно, в России того времени и с большей разницей вступали в браки, но там, по крайней мере, присутствовал какой-то расчёт. А тут? Какой расчёт мог быть у юной воспитанницы Смольного института? Она не могла не понимать, что брак со знаменитым поэтом и дипломатом невозможен. И так уж у Тютчева был второй брак, а детей – детей пруд пруди. В 1846 году, в начале года, Тютчев был назначен на должность чиновника особых поручений VI класса при государственном канцлере. Должность была не слишком обременительной, и он вёл светский образ жизни в собственное удовольствие. Сосед Тютчева Плетнёв Петр Александрович, профессор русской словесности Петербургского университета, критик и поэт, писал известному мемуаристу Якову Гроту: «У меня под боком Вяземский и Тютчев. Но различие образа жизни не дает мне средств извлечь что-нибудь из их общества: я встаю – они спят; я ложусь – они едут кататься». У Тютчева было достаточно свободного времени. А жена была занята детьми, и просто не ожидала ничего страшного от нового увлечения супруга. Напротив, она полагала, что это увлечение избавит от действительно опасных для неё светских львиц, некоторые из которых сами искали знакомства со знаменитым поэтом. Она так и писала Петру Андреевичу Вяземскому, уже известному в то время поэту и литературному критику: «...то состояние ожидания, в котором он пребывает, действует на него весьма возбуждающе. Пытаясь обмануть свою потребность в перемене мест, он две недели разъезжал между Петербургом и Павловском. Он нанял себе комнату возле вокзала и несколько раз оставался там ночевать, но мне кажется, что с этим развлечением уже покончено и теперь мы перейдём к чему-нибудь новому. Я слышу разговоры о поездке на Ладожское озеро, которая продлится 4 дня, потом он, вероятно, отправится ненадолго в Москву, чтобы повидаться с матерью, а там наступит осень, и всё встанет на свои места». Эрнестина Фёдоровна при всей своей прозорливости не догадалась, с какой целью наняты комната и что это будет за поездка на Ладожское озеро. Официально она действительно выглядела совершенно безобидной. Тютчев хотел показать старшей дочери Анне неподражаемую северную природу, неповторимые пейзажи Ладоги. Ну и конечно было решено посетить Валаамский монастырь. Но дело в том, что в поездку ту была приглашена подруга Анны Елена Денисьева. Дочь Тютчева Анна впоследствии живописала эту поездку: «Наше маленькое путешествие удалось очень хорошо, хотя и не обошлось без целого ряда треволнений... и если бы мы все трое – папа, Лелинька и я – не обладали бы счастливыми характерами, то часто пребывали бы в дурном настроении... Мы отправились в путешествие в пятницу (4 августа) и попали впросак, не зная, что на следующий день (5 августа) в Шлиссельбурге был праздник чудотворной иконы: мы оказались среди толпы торговцев, верующих, монахов и нищих в лохмотьях, совершавших паломничество. Это была первая неприятность; мы ведь рассчитывали насладиться покоем на пароходе. Через полчаса колоссальная туча разверзлась над нами. Дождь продолжался до самой полуночи, то есть до нашего прибытия в Шлиссельбург. Там было совершенно немыслимо подыскать ночлег из-за массы народа, и если бы не любезность капитана, разрешившего нам остаться на ночь в каюте парохода, то нам пришлось бы ночевать на улице под дождём. Елена и я болтали и смеялись всю ночь...» И далее: «На следующий день пароход, на котором мы должны были продолжать наше путешествие, не отправился в путь по случаю праздника. Нам пришлось остаться до воскресного вечера в Шлиссельбурге, где мы остановились на постоялом дворе, в заведении, вероятно, самом грязном из всех гостиных дворов России. Мы посетили Шлиссельбургскую крепость. <...> Наше ночное плавание по Ладожскому озеру было чудесно... В понедельник утром (7 августа) мы прибыли на Коневец; я гуляла с папа в лесу при восходе солнца, затем мы побывали на Конь-камне и в Ильинске. Это огромная глыба скалы, находящаяся в пропасти, где язычники когда-то приносили свои жертвы. Теперь там строят часовню. В пять часов утра я была на ранней обедне в монастыре. Потом мы тронулись снова в путь и вечером были на Валааме... Монахи нас приняли с большим гостеприимством. Нам предоставили две кельи, весьма опрятные. Мы, как схимники, поели ухи и, поскольку чувствовали себя смертельно усталыми, легли спать. <...> На следующий день, во вторник (8 августа), прослушали обедню и гуляли по острову, очень живописному. Мы познакомились с настоятелем монастыря, очень праведным человеком... Он подарил нам четки и снабдил папа просвирами, для передачи их великой княгине Марии. Мы, Лелинька и я, ходили смотреть на юродивого. <...> Вечером того же дня возвратились на Коневец и простояли на якоре у монастыря всю ночь. Это была ещё одна чудесная ночь... Я заснула, а когда проснулась, была очень удивлена тем, что почувствовала приступ морской болезни. Оказывается, тем временем поднялся сильный ветер. Нам пришлось перенести довольно неприятную бортовую качку, которая продолжалась в течение восьми часов, т. е. до Шлиссельбурга, где нам посчастливилось застать пароход, который и доставил нас в тот же вечер (в среду 9 августа) в Петербург». Оставил и Тютчев поэтическое описание той поездки: Под дыханьем непогоды, Вздувшись, потемнели воды И подёрнулись свинцом – И сквозь глянец их суровый Вечер пасмурно-багровый Светит радужным лучом. Сыплет искры золотые, Сеет розы огневые И уносит их поток. Над волной тёмно-лазурной Вечер пламенный и бурный Обрывает свой венок... Дочь Тютчева не подозревала, что её отца и её подругу Лелю – Елену Денисьеву – уже связывают горячие, пламенные чувства, которые возникли внезапно и охватили их со всею силою. Но когда же всё началось? В поездке? Оказывается ещё раньше. Упоминание Эрнестины Фёдоровны о нанятой Тютчевым квартире проливает свет на то, что в поездку Фёдор Иванович и Леля отправились уже после их первой близости. Тютчев долго хранил тайну, и лишь много лет спустя открыл её в стихотворении, озаглавленном: «15 июля 1865 г.» Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло С того блаженно-рокового дня, Как душу всю свою она вдохнула, Как всю себя перелила в меня. И вот уж год, без жалоб, без упреку, Утратив всё, приветствую судьбу... Быть до конца так страшно одиноку, Как буду одинок в своём гробу. Именно в те годы снова полились лучезарным водопадом необыкновенные стихи: «Неохотно и несмело...», «Итак, опять увиделся я с вами...», «Когда в кругу убийственных забот...», «Русской женщине», «Как ни дышит полдень знойный..» Как ни дышит полдень знойный В растворённое окно, В этой храмине спокойной, Где всё тихо и темно, Где живые благовонья Бродят в сумрачной тени, В сладкий сумрак полусонья Погрузись и отдохни. Здесь фонтан неутомимый День и ночь поёт в углу И кропит росой незримой Очарованную мглу. И в мерцанье полусвета, Тайной страстью занята, Здесь влюблённого поэта Веет лёгкая мечта. Впоследствии стихи, посвящённые Елене Денисьевой, получили название «денисьевского цикла» Они действительно неповторимы: Когда в кругу убийственных забот Нам всё мерзит – и жизнь, как камней груда, Лежит на нас, – вдруг, знает Бог откуда, Нам на душу отрадное дохнёт – Минувшим нас обвеет и обнимет И страшный груз минутно приподнимет. Так иногда, осеннею порой, Когда поля уж пусты, рощи голы, Бледнее небо, пасмурнее долы, Вдруг ветр подует, тёплый и сырой, Опавший лист погонит пред собою И душу нам обдаст как бы весною... Прилив вдохновения, восторженный отблеск которого озарил творчество, подарил читателям подлинные поэтические шедевры. Причём, стихи были и чисто любовные, и посвящённые великолепной русской природе, столь любимой Фёдором Ивановичем Тютчевым, несмотря на то, что ему приходилось по долгу службы покидать Отечество на продолжительное время. Неохотно и несмело Солнце смотрит на поля. Чу, за тучей прогремело, Принахмурилась земля. Ветра тёплого порывы, Дальний гром и дождь порой. Зеленеющие нивы Зеленее под грозой. Вот пробилась из-за тучи Синей молнии струя – Пламень белый и летучий Окаймил её края. Чаще капли дождевые, Вихрем пыль летит с полей, И раскаты громовые Всё сердитей и смелей. Солнце раз ещё взглянуло Исподлобья на поля – И в сиянье потонула Вся смятенная земля. Его любовь, как вечный движитель, выступала движителем вдохновения, лира, было уже слегка утомлённой, несколько погасшей, но снова и снова вспыхивала необыкновенным пламенем. Любовь всеобъемлюща. Любовь к женщине открывает двери любви ко всему окружающему, и влюблённый поэт видит вокруг то, что не увидел бы, не будучи влюблён. В зрелом возрасте, когда ему уже было 48, Тютчев написал: Любовь, любовь – гласит преданье – Союз души с душой родной – Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И... поединок роковой... Именно такая любовь связывала Тютчева и Елену Денисьеву. Гордиевский писал об этом следующее: «Его увлечение Лелей вызвало с её стороны такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и всё его существо, и он остался навсегда её пленником, до самой её кончины! …Зная его натуру, я не думаю, чтобы он за это долгое время не увлекался кем-нибудь ещё, но это были мимолетные увлечения, без всякого следа, Леля же, несомненно, привязала его к себе самыми крепкими узами». Итак, наёмная комната близ Смольного института! То, что её посещает Елена Денисьева, обнаружено было не сразу. Свет в ту пору давно уже потерял значительную долю нравственности. Ну, встречается знаменитый поэт с юной воспитанницей Смольного института. Так что из того? Это не редкость. Но объявился, как бы теперь назвали его, «народный мститель», а в ту пору презрительно именовали нижним чином или смердом поганым. Так вот, объявился некий Гаттенберг, мелкий чиновник Смольного института, да к тому же ещё и иноземец. Мало того, что начальству донос настрочил, так ещё и сплетни распустил по Санкт-Петербургу, ну чтоб совсем уже «хорошо» было замечательному русскому поэту… А на самом деле, кому хорошо? Ну, конечно же, ему – смерду. Когда другим плохо – холопу иноземцу очень даже хорошо. Тютчев отозвался на это событие стихотворением… Чему молилась ты с любовью, Что, как святыню, берегла, Судьба людскому суесловью На поруганье предала. Толпа вошла, толпа вломилась В святилище души твоей, И ты невольно постыдилась И тайн и жертв, доступных ей. Ах, если бы живые крылья Души, парящей над толпой, Её спасали от насилья Безмерной пошлости людской! А между тем близился выпуск из Смольного, причём выпуск именно того класса, который вела авторитетная до того времени её тётка Анна Дмитриевна Денисьева. Её ждало производство в кавалерственные дамы, а племянницу Елену во фрейлины. И тут разразился страшный скандал. Анну Дмитриевну отправили на пенсию. Отец Елены, приехавший на выпуск младших дочерей, был взбешён поступком дочери, проклял и отказался от неё. Мало того, от Елены отвернулись все подруги. Надежды на светское будущее рухнули. А тут ещё стало ясно, что она ждёт ребёнка. Светское общество столицы не приняло её любви. Свет, давно уже прогнивший, мог спокойно взирать на тайную связь, пока она оставалась тайной. Но в случае огласки, он вооружался против этой связи, причем все члены общества изощрялись в порицаниях друг перед другом, причём за пороки, нечуждые им самим. Но что же законная жена Тютчева, что же Эрнестина Фёдоровна? Она оказалась выше сплетен и выше скандалов. Она не пожелала участвовать в этом шабаше светских ведьм и сделала вид, что ей ничего не ведомо, и что она ни во что не верит. Дома всё оставалось по-прежнему. Только в письме брату призналась она: «...настроение у нас обоих такое не легкомысленное, что, боюсь, пострадает от этого гостиная... Один Бог знает, решилась бы я предпринять это путешествие в Россию, о котором, кстати, муж думал с отвращением, если бы предчувствовала, что оно приведёт нас к месту окончательного нашего пребывания». «О, как убийственно мы любим…» А между тем и на взаимоотношения Тютчева с Денисьевой, порою, набегала тень. Недаром же средь восторженных посвящений вдруг появлялись стихотворения, подобные знаменитому – «О, как убийственно мы любим…» О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепости страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, Ты говорил: она моя... Год не прошел – спроси и сведай, Что уцелело от нея? Куда ланит девались розы, Улыбка уст и блеск очей? Всё опалили, выжгли слёзы Горючей влагою своей. Ты помнишь ли, при вашей встрече, При первой встрече роковой, Её волшебный взор, и речи, И смех младенчески-живой? И что ж теперь? И где всё это? И долговечен ли был сон? Увы, как северное лето, Был мимолетным гостем он! Судьбы ужасным приговором Твоя любовь для ней была, И незаслуженным позором На жизнь её она легла! Жизнь отреченья, жизнь страданья! В её душевной глубине Ей оставались вспоминанья... Но изменили и оне. И на земле ей дико стало, Очарование ушло... Толпа, нахлынув, в грязь втоптала То, что в душе её цвело. И что ж от долгого мученья, Как пепл, сберечь ей удалось? Боль, злую боль ожесточенья, Боль без отрады и без слёз! О, как убийственно мы любим! Как в буйной слепости страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей!.. Чего-то постоянно не хватало для окончательного выбора между супругой Эрнестиной Фёдоровной и Еленой Денисьевой. Они в какой-то мере дополняли друг друга в сердце поэта – в одной было то, чего не было в другой, а то, что не было у первой, было необходимо, как и в точности наоборот. Тютчев прекрасно осознавал, что затягивая решения вопроса, он всего вернее губит то, что его сердце мило и дорого. Но не мог решиться. Он ощущал тяготившее его раздвоение, ему было стыдно перед женой и неловко перед возлюбленной, ведь и возлюбленная его надеялась на чудо – на то, что он навсегда свяжет с нею свою жизнь. Видно в начале их отношений чувства были настолько велики, что она не задумывалась о последствиях того, что совершала. В апреле 1851 года Тютчев написал стихотворение, которое потихоньку вложил в альбом Эрнестины. Не знаю я, коснётся ль благодать Моей души болезненно-греховной, Удастся ль ей воскреснуть и восстать, Пройдёт ли обморок духовный? Но если бы душа могла Здесь, на земле, найти успокоенье, Мне благодатью ты б была – Ты, ты, моё земное провиденье!.. Эрнестина Федоровна не видела этого стихотворения, да и оно мало что могло переменить – выхода не было. Объясниться с супругом? Но есть в том смысл? Он ведь оставался таким же, каким был на заре их отношений, каким был всю жизнь до их знакомства, он оставался всё таким же быстро увлекающимся и увлекающимся до страсти безудержной. Она всегда знала, что увлечение рано или поздно пройдёт, надеялась и на этот раз, что роман будет недолговечным. Но он продолжался год, два, три, пять… И не видно было его окончания. Эрнестина решила разрядить обстановку своим отъездом – это ведь тоже решение, это ведь тоже могло стать толчком к какому-то выходу из создавшейся ситуации. Взяв детей, Эрнестина отправилась в Брянское имение Тютчевых, в Овстуг. А 20 мая 1851 года Елена Денисьева родила девочку. Её назвали Еленой и дали фамилию отца. Тютчев написал: Не раз ты слышала признанье: «Не стою я любви твоей». Пускай моё она созданье – Но как я беден перед ней... Перед любовию твоею Мне больно вспомнить о себе – Стою, молчу, благоговею И поклоняюся тебе... Когда, порой, так умиленно, С такою верой и мольбой Невольно клонишь ты колено Пред колыбелью дорогой, Где спит она – твоё рожденье – Твой безымянный херувим, – Пойми ж и ты моё смиренье Пред сердцем любящим твоим. Но опять не было никакого решения… Находясь в отпуске в Москве, Тютчев серьёзно заболел и почти в отчаянии написал жене в Овстуг. А потом, ещё одно письмо – Елене Денисьевой в Санкт-Петербург. Письма были одинаково трогательные. Он словно ожидал сочувствий. Но едва поправившись, тут же нанёс визит графу Д. Н. Блудову и с удовольствием беседовал с его дочерью, а через пару дней повстречался с поэтессой графиней Евдокией Ростопчиной. Написал ей несколько стихотворений, правда, шуточных. В Москве Тютчев с удовольствием проводил время с женщинами, хотя в сердце жила любовь и к супруге Эрнестине Фёдоровне, и к Елене Денисьевой. Чувство вины перед женой стало постепенно проходить, и он написал ей: «Я могу сойти с ума, если буду видеть, что ты серьёзно во мне сомневаешься. Увы! я очень глупо и недостойно вёл себя, но пред тобою я не виноват...» Не виноват… Но в Санкт-Петербурге росла внебрачная дочь. Там его ждала обожаемая Елена Денисьева. Впрочем, обожания такого человека как Тютчев недолговечны, призрачны. Едва вернувшись домой, в Санкт-Петербург, он снова стал рваться на свободу. Что-то нет так. Что уже по-другому. Елена была удручена его отъездами, неизбежно возникали обиды, участились упрёки. Всё это повергло поэта в уныние, и он написал Леле очередное стихотворение: О, не тревожь меня укорой справедливой! Поверь, из нас из двух завидней часть твоя: Ты любишь искренно и пламенно, а я – Я на тебя гляжу с досадою ревнивой. И, жалкий чародей, перед волшебным миром, Мной созданным самим, без веры я стою – И самого себя, краснея, сознаю Живой души твоей безжизненным кумиром. И почти одновременно отправил Эрнестине Фёдоровне в Овстуг такие поэтические строки … В разлуке есть высокое значенье: Как ни люби, хоть день один, хоть век, Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье, И рано ль, поздно ль пробужденье, А должен, наконец, проснуться человек... Переписка с Эрнестиной Фёдоровной была интенсивной, и когда вдруг какое-то время писем от неё не было, Тютчев не находил себе места. Так, во время очередной такой паузы в переписке в сентябре 1851 года он в отчаянии написал сестре Дарье Ивановне: «Я страшно встревожен. Последняя почта не доставила мне никакого известия из Овстуга. Это случается впервые. Немыслимо, чтобы без какой-либо важной причины моя жена пропустила почтовый день, не написав мне. Это немыслимо. Не могу сказать, какую пытку я выдерживаю с прошлого вторника... Ах, какая мука!.. Я ненавижу себя за то, что создан таким, так же, как я ненавижу других за то, что они созданы иначе... Да сохранит и да возвратит мне её Господь, и мне больше нечего будет просить у него...» Но едва окончив это письмо, вспомнил о Леле. Снова полились поэтические строки, отражавшие сокровенные мысли и чаяния… О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней... Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! Полнеба обхватила тень, Лишь там, на западе, бродит сиянье, – Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, продлись, очарованье. Пускай скудеет в жилах кровь, Но в сердце не скудеет нежность... О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность. Сын поэта, замечательный русский писатель Фёдор Фёдорович Тютчев отметил, что «натура Федора Ивановича была именно такова, что он мог искренно и глубоко любить... и не только одну женщину после другой, но даже одновременно...» Что это – счастье в любви или глубокая драма? Кто-то из биографов написал, что это и счастье и несчастье одновременно. Впрочем, мы не можем приказать сердцу любить или не любить, ещё в меньшей степени, нежели обыкновенный человек, этого не в состоянии сделать гений, особенно гений в поэзии. А то, что Тютчев был нашим поэтическим гением, вряд ли кто-то и когда-то сомневался. Связь с Еленой Денисьевой продолжалась. Семья же поэта жила в Овстуге, и Эрнестина Фёдоровна не уставала надеяться на перемены в муже. Но роман на сей раз затягивался слишком долго. Она волновалась, высказывая эти волнения в письмах. Вере Фёдоровне Вяземской она жаловалась в декабре 1852 года: «Мой муж намерен посетить нас... Я очень хочу повидать его после почти шестимесячной разлуки и всё же не могу не тревожиться за нас обоих в ожидании этой встречи. Дай Бог, чтобы он явился к нам с добрыми вестями... А покуда он много бывает в свете, где блестящие балы и рауты сменяют друг друга...» Приезд Тютчева и встреча с семьёй 1853 года дала новые стихи, но не принесла изменений в делах сердечных. Он всё чаще стал писать о природе, и стихотворения его вошли в сокровищницу русской поэзии… Чародейкою Зимою Околдован, лес стоит – И под снежной бахромою, Неподвижною, немою, Чудной жизнью он блестит. И стоит он, околдован, – Не мертвец и не живой – Сном волшебным очарован, Весь опутан, весь окован Лёгкой цепью пуховой... Солнце зимнее ли мещет На него свой луч косой – В нём ничто не затрепещет, Он весь вспыхнет и заблещет Ослепительной красой. Дочь поэта Анна Фёдоровна записала в дневнике слова, сказанные Эрнестиной Фёдоровной её отцу: «Я в мире никого больше не люблю, кроме тебя, и то, и то! уже не так!» Да, любовь, если и не уходила, уже была не той, что когда-то – её не могли не подкосить постоянные увлечения мужа. А надежда на перемены становилось всё меньше. Тютчев пробыл в имении более месяца – значительно больше, нежели обычно. Но не жена получила от него стихотворения – он создал поэтические шедевры, посвящённые русской природе и сделавшие его признанным лириком и певцом просторов России. Он написал стихотворения «Первый лист», «Как весел грохот летних бурь...», «Сияет солнце, воды блещут...» и многие, многие другие. Но как же ощущала себя в весьма неопределённом положении Елена Денисьева, так и не ставшая женой поэта. Да, она не стала ею официально, но это не мешало ей осознавать себя супругой Тютчева… Вот что писала она по этому поводу: «...Мне нечего скрывать и нет надобности ни от кого прятаться. Я более ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю, – всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий его взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой...» Свет не принял отношений Тютчева с Еленой Денисьевой, да и как мог принять, если поэт оставался законным мужем Эрнестины Фёдоровны, если брак так и не был расторгнут. Тютчев возмущался светскими сплетниками. Но свет не без добрых людей. В конце 1853 года Тютчев подружился с Иваном Сергеевичем Тургеневым. Тургенев стал частым гостем Тютчевых, и дочь поэта Анна оставила такую запись в дневнике: «Мы делим наши вечера между Блудовыми, Карамзиными и Софи Мещерской, чей салон очень привлекателен, ибо там бывает множество интересных людей... Важную роль в этом салоне играет г-н Тургенев. Он по-прежнему не проявляет ни малейшего желания вступить в брак ни с одной из сестёр Тютчевых. …мой колючий характер должен как нельзя лучше сочетаться с благодушием Тургенева, и что это предназначено самой судьбой...» Эрнестина Федоровна с интересом узнавала новости о Тургеневе и просила сообщить: «Итак, которой же из вас Тургенев нравится больше? И которая из вас больше нравится ему?..» Женить Тургенева было невозможно. Это не сразу поняли, но поняли, в конце концов, все, кто хотел это сделать. А вот Тургенев занялся изданием сборника стихотворений Тютчева, поскольку сам уже в некотором роде преуспел в деле издания книг. Тютчев не слишком интересовался изданием книг, ведь он был дипломатом, а события в Европе всё более занимали его. Дарья Тютчева писала тётке в Москву: «Что до папа, то он раздирается между Восточным вопросом и вопросом об Эрнестине, которые наступают друг на друга, а обо всем остальном он и не задумывается...» В воздухе пахло грозой. Восточная война уже грохотала на Дунае. Но и в семье мира не наступало. Эрнестина Фёдоровна снова отправлялась в Остуг, Тютчев оставался в Москве. 23 апреля 1854 года Анна Тютчева написала сестре Китти в Москву: «Вчера был день именин папа, и значит обед в семейном кругу, а потому я отказалась от обеда у императора. Однако папа ничуть не оценил мой подвиг. Дома он очень угрюм, и обычно мы видим его только спящим. Едва поднявшись, он уходит. Слово cheerless* было придумано специально для нашего дома. Я всегда с тяжелым сердцем возвращаюсь оттуда. Кажется, что дыхание жизни покинуло его, и с тех пор, как я стала жить отдельно, это чувство неизменно охватывает меня, едва я переступаю порог, – настолько оно сильно». А Тютчев, проводив жену, снова бросился к Денисьевой: Пламя рдеет, пламя пышет, Искры брызжут и летят, А на них прохладой дышит Из-за речки тёмный сад. Сумрак тут, там жар и крики, Я брожу как бы во сне, – Лишь одно я живо чую: Ты со мной и вся во мне. Треск за треском, дым за дымом, Трубы голые торчат, А в покое нерушимом Листья веют и шуршат. Я, дыханьем их обвеян, Страстный говор твой ловлю... Слава Богу, я с тобою, А с тобой мне – как в раю. И снова лирика… Стихотворения «Над этой тёмною толпой...», «Есть в осени первоначальной...», «Смотри, как роща зеленеет...» датированы августом 1857 года. Природа умиротворяет, но трудно, очень трудно успокоить метущуюся душу поэта… Он писал о своей душе, о своём сердце… О вещая душа моя! О сердце, полное тревоги, О, как ты бьёшься на пороге Как бы двойного бытия!.. Так, ты – жилица двух миров, Твой день – болезненный и страстный, Твой сон – пророчески-неясный, Как откровение духов... Пускай страдальческую грудь Волнуют страсти роковые – Душа готова, как Мария, К ногам Христа навек прильнуть. В 1860 году по рекомендации врачей Тютчев отправился на лечение за границу. На этот раз он взял с собой Елену Денисьеву. Нервы, нервы, нервы. Ведь и для поэта двойственность положения была нелегка. Он признавался в ту пору дочери Анне, что теряет «влечение к жизни» – Lebensmut (мужество жить). Анна тут же написала письмо сестре Китти, в то время лечившейся в Германии: «Умоляю, последи издали за его лечением, чтобы это лето не прошло для него бесполезно, и чтобы предстоящая зима была менее мучительна, чем предыдущая <...> Да положит Небо конец этой вечной тревоге и беспокойству, да приведёт Оно его к миру. Не теряй его из виду, пока он будет за границей». Но необходимость поездки была вызвана не только болезнью – Елена ждала второго ребёнка. Тютчев не хотел давать свету лишний повод для саркастических сплетен. Они ехали как муж и жена, и Тютчев был в полном распоряжении Елены. Даже в гостиницах их записывали по требованию Лели как M-r et m-me Tutcheff. Тютчев же, не посвящая в такие тонкости Лелю, старался выбирать такие пункты остановок, где было поменьше соотечественников, особенно петербуржцев, да и вообще знакомых. Роды прошли в Женеве. Там 11 октября 1860 года родился мальчик, которого назвали Фёдором. Так появился на свет будущий замечательный военный писатель Фёдор Фёдорович Тютчев. А.И. Георгиевский писал: «Леля настаивала, чтобы детей её записывали в метрическую книгу не иначе как Тютчевыми, и так как Федор Иванович изъявлял священнику своё на то согласие, то желание её и было всегда исполняемо: она в этом сама удостоверялась и очень радовалась за детей, что это было так, не принимая во внимание, что при этом об отце вовсе не было помину, а прописывалась только мать под своим девическим фамильным именем, и не зная, что подобный акт не сообщал детям прав состояния их отца и они могли быть приписаны только к мещанскому или крестьянскому сословию и никаких прав по происхождению не приобретали». Писатель Фёдор Фёдорович Тютчев Сын поэта полковник Фёдор Фёдорович Тютчев немало написал об отце. Он считал, что связь с Еленой Денисьевой испортило его «весьма в то время блестящее положение. Он почти порывает с семьей, не обращает внимания на выражаемые ему двором неудовольствия, смело бравирует общественным мнением и если, в конце концов, не губит себя окончательно, то тем не менее навсегда портит себе весьма блистательно сложившуюся карьеру». Фёдор Фёдорович был приписан всего лишь к мещанскому сословию города Петербурга. Это наложило отпечаток на его судьбу. Впрочем, на судьбе его стоит остановиться подробнее, поскольку это был замечательный и незаслуженно забытый русский писатель. Вчитаемся в строки: «Снова падает снег, покрывая своим мертвенным покрывалом вершины и гребни гор, заполняя пропасти и ущелья, заметая жалкие курдинские зимовки. Пятый день пост Амбу-Даг отрезан от всего мира и живёт своей крохотной монотонной жизнью муравейника, заброшенного в пустыню…» Поэтический слог. Кто же автор? Это строки из рассказа «На линии вечных снегов». Точными штрихами рисует автор картины из жизни далёкого, заброшенного в горы пограничного поста Амбу-Даг, из жизни, о которой нам известно очень и очень мало. А вот ещё один рассказ – «Комары» с подзаголовком «Из пограничных воспоминаний». И снова бросаются в глаза точные, ёмкие детали, поражает необыкновенное знание предмета. Оба рассказа вошли в книгу, выпущенную в 80-е годы издательством «Современник» в серии «Из наследия». Фамилия автора – Тютчев! Нет, не удивляйтесь, вовсе не поэт Фёдор Иванович Тютчев, а его сын Фёдор Фёдорович! Да, именно сын замечательного русского поэта-лирика, чьи волшебные стихи «Ещё в полях белеет снег…», «Люблю грозу в начале мая» и многие, многие другие вошли в нашу жизнь с раннего детства. Особенно волнует любовная лирика поэта, стихотворения так называемого «денисьевского» цикла, посвящённые Елене Александровне Денисьевой. Фёдор Фёдорович Тютчев имел от Денисьевой троих детей. Двое умерли рано, третий – Фёдор – стал впоследствии автором упомянутых выше рассказов… И не только рассказов, но и множества повестей, даже романов. Нелегко складывалась его судьба. Общество не простило ему того, что был он незаконнорожденным сыном. И хотя отец его являлся действительным статским советником, а мать происходила из дворянского рода, Фёдора Фёдоровича удалось записать только мещанином. Родился будущий писатель в октябре 1860 года в Женеве. А через четыре года он лишился матери – Елена Александровна Денисьева умерла от чахотки. Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, умер отец. Остался он на попечении родственников, успешно окончил лицей и для получения высшего образования отправился в Лейпциг, откуда был возвращён в Россию за участие в студенческих волнениях. Надо было начинать самостоятельную жизнь, и в 19 лет Фёдор Фёдорович Тютчев поступил на военную службу вольноопределяющимся 1-го Московского драгунского полка. Случилось это в июне 1789 года, а уже в сентябре он юнкером Тверского кавалерийского училища. Именно в юнкерском училище он предпринял первые литературные опыты, сначала как поэт. Литература настолько увлекла его, что совмещать ей с военной службой становилось всё сложнее. Фёдор Тютчев оставил службу и устроился секретарём петербургской газеты «Свет». Однако обеспечить семью оказалось непросто, да и работа отнимала столько времени, что страдало творчество. И снова он подумал о военной службе. В 1988 году в чине подпоручика поступил в пограничную стражу и получил назначение в Ченстоховскую бригаду на границу с Пруссией. Во время службы на границе появились рассказы «Комары», «На линии вечных снегов», роман «Кто прав?» Довелось послужить и в Бессарабии, и в Закавказье, на границе с Турцией, затем Ираном. В апреле 1898 года Фёдор Тютчев был награждён орденом Св. Станислава 3-ё степени, а через год получил перевод в столицу, в штаб Отдельного корпуса Пограничной стражи. К этому времени он был произведён в чин ротмистра. В столице он начал публиковаться в «Русском вестнике», «Историческом вестнике» и ряде других изданий, создал за эти годы романы «Беглец», «На скалах и в долинах Дагестана». В первые же дни русско-японской войны 1904-1905 годов он подал рапорт с просьбой направить его на театр военных действий и получил назначение есаулом в 1-й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска. Отвагой, хладнокровием, добросердечным отношением к подчинённым Тютчев завоевал любовь и уважение казаков. Ордена Св.Анны 4-й степени с надписью «За храбрость», Св. Станислава 2-й степени с мечами и вскоре после войны Св.Владимира 4-й степени с мечами и бантом были наградами за подвиги, совершённые в боях с японцами. И снова переживания Фёдора Фёдоровича отразились в его произведениях. Особенно впечатляет повесть «Сила любви. (Из былей войны)». В годы, предшествующие 1-й мировой войне, Фёдор Фёдорович Тютчев продолжал службу в Русской армии, командовал сначала Скулянским, а затем Царганским пограничными отрядами. Как и прежде, занимался литературой, публиковался во многих периодических изданиях. В 1914 году подполковнику Тютчеву исполнилось 54 года. Он не получил назначение в действующую армию, однако, учитывая бесконечные просьбы об отправке на фронт, ему поручили в командование 2-й эксплуатационный батальон Кавказской парковой конно-железнодорожной бригады. Это не удовлетворило Фёдора Фёдоровича. Он считал, что место боевого командира на передовой. И снова победила настойчивость – его назначили командиром батальона 36-го Орловского полка. За мужество и храбрость, проявленные с боях с врагом уже в декабре 1914 года Фёдор Тютчев был награждён Георгиевским оружием. В мае 1915 года он получил сильную контузию, однако до конца боя оставался в строю. После лечения врачи натаивали на более спокойном назначении. Однако, Тютчев не согласился и вскоре уже в чине полковника снова отбыл на фронт. Назначение получил командиром Дрисского пехотного полка. Но по дороге попал в госпиталь – сказалась контузия. Скончался Фёдор Фёдорович Тютчев 9 февраля 1916 года. Так оборвалась жизнь замечательного военного писателя, сына знаменитого поэта. Большая часть произведений Фёдора Фёдоровича Тютчева посвящена границе. И каждое из них он писал, что называется, с натуры. К сожалению, очень и очень мало книг Тютчева издано. Эти книги ждут своего часа. «Я был при ней, убитый, но живой…» Но вернёмся к главному герою нашего повествования и его горячо любимой Леле. Елена Денисьева в то время, когда познакомилась с Тютчевым, хоть и училась в престижном Смольном институте, но кругозор её был ещё не развит и она, конечно же, не могла соперничать с Эрнестиной Фёдоровной в своём развитии, начитанности, умении судить о литературе. Тютчев не мог не сознавать это. Он не судил строго – любящее его сердце находило много других достоинств в Леле, но после любовных утех с нею, его тянуло к общению с женой, к разговорам с ней на самые разнообразные темы – от обсуждения литературных новинок, до внутренней и внешней политики. Но постепенно Денисьева стала догонять Эрнестину, и в конце концов и в ней Тютчев нашёл интересную и грамотную собеседницу. Тютчев стал отходить от жены и в этом вопросе, поскольку всё чаще и чаще находил в своей Леле то, чего раньше не было. При этом она была не только моложе, но женственнее Эрнестины. Характер Лели был более покладист. Ну а отношение к нему было настолько трепетным и нежным, что поэт буквально растворялся в ней. Тютчев не мог не заметить, сколь изменился стиль писем Лели, не мог не увидеть, что они стали содержательнее, что написаны живым литературным языком. Долгое время он не решался заводить серьёзных разговоров о политике или даже о литературе, но наконец обнаружил, что Леля преуспела и в этом. Но как же Елена Денисьева оценивала свои поступки? Ведь с точки зрения Церкви они были глубоко греховны. Георгиевский писал об этом: «Глубоко любящая и глубоко религиозная, вполне преданная и покорная дочь православной церкви, по возможности соблюдавшая все ее постановления, Леля не раз беседовала со своим духовником, и не с одним, до какой степени ей тяжело обходиться без церковного благословения брака; но что она состоит в браке, что она настоящая Тютчева, в этом она была твердо убеждена, и, по-видимому, никто из ее духовников не разубеждал ее в этом по тем же, вероятно, побуждениям, как и я, т. е. из глубокой к ней жалости...» Последние годы жизни Тютчева были омрачены тяжёлой потерей… 4 августа 1864 года ушла из жизни его Леля, Елена Александровна Денисьева, которую справедливо называют последней музой поэта. Чахотка свела её в могилу. Не пощадила смерть и старшую дочь Елену и младшего сына Николай. И лишь сын Фёдор Фёдорович стал продолжателем литературного дела отца. Когда ушла из жизни Елена Денисьева, ему было всего лишь три года. Тютчев, поражённый утратой любимой, написал пронзительное стихотворение… Весь день она лежала в забытьи – И всю её уж тени покрывали – Лил тёплый, летний дождь – его струи По листьям весело звучали. И медленно опомнилась она – И начала прислушиваться к шуму, И долго слушала – увлечена, Погружена в сознательную думу... И вот, как бы беседуя с собой, Сознательно она проговорила: (Я был при ней, убитый, но живой) «О, как всё это я любила!» Любила ты, и так, как ты, любить – Нет, никому ещё не удавалось – О Господи!.. и это пережить... И сердце на клочки не разорвалось... Потери родных и близких подточили жизненные силы. Когда в июле 1870 года из жизни ушёл старший сын Дмитрий, а вскоре и брат Николай последовал за ним, Тютчев написал: Дни сочтены, утрат не перечесть, Живая жизнь давно уж позади, Передового нет, и я, как есть, На роковой стою очереди. После ухода из жизни Елены Денисьевой, отношения с Эрнестиной Фёдоровной как бы получили второе дыхание. Она даже стала называть его немного шутливо и нежно «Любимчик». 1 января 1873 года случился удар… Но и там потери не оставили его. 2 июля 1872 года умерла дочь Мария, отправившаяся сопровождать его. В те дни Тютчев написал Эрнестине Федоровне: Все отнял у меня казнящий Бог: Здоровье, силу воли, воздух, сон, Одну тебя при мне оставил он, Чтоб я ему ещё молиться мог. «И та ж в душе моей любовь!..» И тут случилось почти невероятное. Он встретил свою Амалию! Она приехала лечиться вместе со своим уже вторым мужем графом Адлербергом. Тогда-то и родилось великолепное посвящение, ставшее в последствии знаменитым романсом: Я встретил вас – и всё былое В отжившем сердце ожило; Я вспомнил время золотое – И сердцу стало так тепло... Как поздней осени порою Бывают дни, бывает час, Когда повеет вдруг весною И что-то встрепенётся в нас, – Так, весь обвеян дуновеньем Тех лет душевной полноты, С давно забытым упоеньем Смотрю на милые черты... Как после вековой разлуки, Гляжу на вас, как бы во сне, – И вот – слышнее стали звуки, Не умолкавшие во мне... Тут не одно воспоминанье, Тут жизнь заговорила вновь, – И то же в вас очарованье, И та ж в душе моей любовь!.. Тютчев обычно старался скрывать адресатов своих посвящений, но тут поставил: «К.Б.», что означало «Баронесса Крюндер». Амалия навестила Тютчева и в последние дни его жизни. Это случилось 31 марта 1873 года. Печальной была встреча. Федор Иванович был разбит параличом. Плохо слушавшейся рукой он в тот же день написал дочери: «Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В её лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй». Это были последние дни жизни. И.С. Аксаков вспоминал: «Ранним утром 15 июля 1873 года лицо его внезапно приняло какое-то особенное выражение торжественности и ужаса; глаза широко раскрылись, как бы вперились вдаль, – он не мог уже ни шевельнуться, ни вымолвить слова, – он, казалось, весь уже умер, но жизнь витала во взоре и на челе. Никогда так не светилось оно мыслью, как в этот миг, рассказывали потом присутствовавшие при его кончине. Вся жизнь духа, казалось, сосредоточилась в одном этом мгновении, вспыхнула разом и озарила его последнею верховною мыслью... Через полчаса вдруг всё померкло, и его не стало... Он просиял и погас»