История. Война. Любовь

Как и почему Кутузов Беннигсена рогоносцем сделал   

О любви Кутузова к женщинам и многочисленных, даже не романах, а просто связях, писали некоторые его завистники и недруги из иноземцев, прибывших в Россию «на ловлю счастья и чинов». 

          Они пытались, что вполне соответствовало «европейским ценностям» уже в ту пору следовать известному принципу мерзавцев: «клевещи, клевещи, что-нибудь да останется». Им хотелось хоть какую-то тень бросить на великого полководца, ставшего спасителем Отечества и окунувшего Европу, мордой туда, куда указал Лев Николаевич Толстой в заключительных главах романа «Война и мир».

       К примеру, этакий ловец-иноземец Граф Ланжерон каких только небылиц не выдумал. А кто был он, этот выдумщик? Участник заговора великосветских уголовников, совершивших чудовищное преступление 11 марта 1801 года, только чудом, по случаю командировки, не оказавшийся в их числе той страшной ночью. Он командовал одной из трёх колонн в битве при Аустерлице. Если колонна Дмитрия Сергеевича Дохтурова почти насквозь прорезала боевой порядок французов, то колонная Ланжерона никаких успехов не добилась, благодаря «скромности в бою» своего предводителя.

       Словом, даже рассматривать сплетни Ланжерона и ему подобных смысла не имеет. У всех одна подоплёка, один подтекст – опорочить природных русских, занять их места, ослабить и пограбить Россию.

       А вот одно признание Кутузова относительно прекрасного пола не может не заинтересовать.

      28 декабря 1810 года Михаил Илларионович Кутузов в письме дочери, Елизавете Михайловне, которую после геройской гибели её супруга в Аустерлицком старался развлекать разными жизненными историями, сообщил о том, как «была привязана к нему в Вильне жена генерала Беннигсена». О своём отъезде из Вильны Михаил Илларионович писал: «…мадам Беннигсен рассталась со мной только при самом выходе моём на улицу, хотя было холодно, и она меня утопила в слезах. …Госпожа Фишер же проскакала 80 верст, чтобы догнать меня и попрощаться со мной».

       В Вильно Кутузов находился с июня 1909 года в должности военного губернатора. Это была почётная ссылка, вызванная интригами Прозоровского, у которого Михаил Илларионович был заместителем, того самого Прозоровского, который подобострастно предлагал наградить Императора за Аустерлиц орденом Св. Георгия 1-степени.

        На Дунае шла война, а Вильно, как и многие другие города, продолжал оставаться весёлыми беззаботным городом.

        Определив, что жизнь там недёшево стоит, Михаил Илларионович не стал вызывать туда свою супругу Екатерину Ильиничну, а написал ей:

        «Я, мой друг, был иногда в отчаянье, думая о твоём положении; даже с горестию всегда принимал твои письма; а иногда не мог собраться и писать к тебе, и беспокоюсь день и ночь. Наконец вот мог сделать для тебя: посылаю за поташ жемчугу, тысяч на тридцать ассигнациями. На всякой связке написана цена, сверх того, два векселя Комаровскому… Всего у тебя сберётся пятьдесят и несколько тысяч, и когда изворотишься, то отдай из них Парашеньке, Катеньке и Дашеньке по три тысячи. Аннушке и Лизоньке уже я отправлю. Ты видишь, мой друг, что это, что я тебе послал, гораздо больше моего полугодового дохода...

       Уведомь, все ли в банк внесены проценты. Ежели мало чего недостаёт, то доплатишь. Я взял ещё две тысячи за поташ, но должен был на контрактах заплатить долгу князю Долгорукову две тысячи червонных за долг, который сделан, едучи в армию, тысячу червонных за хлеб, что в деревне куплен на фабрики, да плутовской процесс проиграли без меня на полторы тысячи червонных; да на перевод банкира виленского также заплатил. Да Лизонька что-нибудь стоит. Этого не жаль, только бы было ей в пользу...»

      О финансовых проблемах Кутузов писал супруге и прежде, из Житомира, где были имения, дарованные Императрицей за успешную дипломатическую миссию в Турции:

      «Посылаю, мой друг, 1000 р., и ещё, сколько могу, присылать буду до отъезда своего. Скучно работать и поправлять экономию, когда вижу, что состояние так расстроено; иногда, ей Богу, из отчаяния хочется всё бросить и отдаться на волю Божию. Видя же себя уже в таких летах и здоровье, что другова имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды и опасности молодых лет, и раны, видеть потерянными; и эта скучная мысль отвлекает меня от всего и делает неспособным. Как-нибудь надобно, хотя на время, себе помочь: посмотрю, что можно будет сделать на контрактах в Киеве...» 

        О финансовых трудностях Кутузова я упомянул не случайно. Тот, кого Кутузов, явно не без удовольствия, сделал рогоносцем, в средствах не нуждался, бесцеремонно наживая их путём обкрадывания русского солдата в боевых походах, да и в дни мирной учёбы. Не нуждались в средствах и вороватые друзья и сообщники Беннигсена, о чём будет рассказано далее.

 

         Подробности романа Кутузова с четвёртой женой Беннигсена неизвестны. Зато известно другое. Кутузов не сторонился светской жизни в тех городах, где ему доводилось служить. Бывал на балах и прочих увеселительных мероприятиях во время губернаторства в Киеве, не чурался их и в Вильно.

       Правда, все эти выходы на балы носили, скорее, «дипломатический» характер, поскольку помогали воздействовать лично на светские общества крупных городов, которыми приходилось управлять ему, не привыкшему к такой деятельности боевому генералу.

       Супруге он писал: «29 марта, Киев (1803). Здесь такая скука, что я не удивляюсь, что многие идут в монахи. Всё равно жить, что в монастыре, что здесь, в городе...».

       Тонко сказано. Веселье – веселью рознь. Подобно своим умнейшим и эрудированнейшим учителям Румянцеву, Потёмкин и Суворову, он тяготился тупостью светского общества, хотя и не подавал виду. Настоящим же, опять же по примеру вышеназванных своих учителей, он был в узком кругу, о чём поведал в своих записках Фёдор Глинка:

        «В кругу своих Кутузов был веселонравен, шутлив, даже при самых затруднительных обстоятельствах. К числу прочих талантов его неоспоримо принадлежало искусство говорить. Он рассказывал с таким пленительным мастерством, особливо оживлённый присутствием прекрасного пола, что слушавшие всякий раз меж собой говорили: «Можно ли быть любезнее его?»

      А Сергей Иванович Маевский, который одно время заведовал канцелярией полководца, в своих мемуарах, напечатанных с сокращениями в VIII томе «Русской старины» в 1873 году и названных ««Мой век, или История генерала Маевского», отметил:

       «Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком. Но, при всем его творческом даре, он уподоблялся импровизатору; и тогда только был как будто вдохновен, когда попадал на мысль, или когда потрясаем был страстью, нуждою, или дипломатическою уверткою... Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого – чувствовать…»

 

      Недаром, как замечает в своей книге Олег Михайлов, «жена генерала Беннигсена Марья Фадеевна с горячей поклонницей Кутузова пухленькой госпожой Фишер… заговорили о том, что Вильна теперь, с отъездом генерала, потеряет для них свою прелесть».

      И далее, писатель добавляет:

      «Когда подошло время расставания, баронесса Беннигсен, несмотря на жесточайший декабрьский холод, вышла с Михаилом Илларионовичем на улицу и перед каретой облила его слезами. Не менее десятка первых дворян города громко прокричали: «До видзеня!» Накануне от виленской знати Кутузову была преподнесена богатая табакерка».

      Барон Беннигсен, к тому времени баснословно обогатившийся на воровстве продовольствия, снаряжения и военного имущество в ходе кампании 1807 года, когда он был главнокомандующим, был взбешён, и по словом биографа «Кутузова за этот роман с его женой особенно возненавидел».

      Марья Фадеевна (Мария-Леонарда (или Екатерина) Фаддеевна, баронесса, впоследствии графиня, урождённая Буттовт-Андржейкович (в некоторых источниках указываются два её первых имени – дочь дворянина Гродненской губ. Ф.Р. Андржейковича – четвёртая супруга Беннигсена, была недурна собой. Родилась она, по мнению биографов, между 1770-1775 годами, то есть в Вильно шестидесятитрёхлетний Кутузов встретил женщину в возрасте примерно тридцати пяти лет, которая была очарована им.

      Личность «остзейского чудовища» Беннигсена – одна из самых отвратительных в истории. Он залетел в Россию на ловлю чинов, но так и не удосужился выучить русский язык и принять российское подданство. То поступал на службу, то увольнялся, в боях отваги не проявлял, но, тем не менее, тёмные силы двигали по служебной лестнице эту марионетку. Ну и продвинули до царедворца.

      В 1798 году он был произведён в генерал-лейтенанты, правда, вскоре вновь был уволен в отставку за тесные связи с братьями Зубовыми. Зубовы – сыновья нечистого на руку управляющего, не ушли далеко от отца, во всяком случае, Николай и Платон. Валериан был воином, и его братья даже не посвятили в тайны заговора великосветских уголовников против Императора.

         Что удивляться? Среди заговорщиков порядочных людей не могло быть по определению. В шайке оказались далеко не идейные борцы, а стяжатели, казнокрады, агенты тёмных сил Запада и прежде всего Англии, да и просто отпетые мерзавцы. Деяния их известны, и благопристойными их назвать могут только подобные им ненавистники России. Зубовы – сыновья вороватого управляющего А.Н. Зубова, названногоИваном Михайловичем Долгоруковым (1764–1823), писателем, поэтом, государственным деятелем и добропорядочным мемуаристом, «бесчестнейшим дворянином во всём государстве». Николай Зубов «отличился» в воровстве у Суворова, о чём рассказано в повествовании, посвящённом Александру Васильевичу, да и вообще был весь в своего отца, ну а Платон, на которого свалились все высшие чины и все блага государственные, превзошёл отца в наглом воровстве и скаредности. Удалённый Императором Павлом Петровичем за границу, он там занимался аферами, уголовного характера. Прусский король, не желая портить отношений с Россией – всё же вороват был князь, генерал от инфантерии и прочая и прочая – обратился к Павлу Первому с просьбой как-то воздействовать на подданного. Император в 1800 году вызвал его в Россию. На свою голову вызвал, поскольку тот сразу примкнул к банде сановных уголовников, готовивших преступное убийство.

        После совершения преступления 11 марта 1801 года звезда Платона Зубова быстро закатилась и, как указывают документы, он «в последние годы жизни отдался увеличению своего богатства, входил в подряды, промышлял контрабандой, барышничал. Скаредность его дошла до крайних пределов. Жил он экономно, одевался плохо. Седой, сгорбленный, в 50 лет Зубов казался дряхлым стариком».

       Ну и прочие друзья и сообщники Беннигсена были не лучше…

       Впрочем, Беннигсен занимал средь них особое место. Его цинизм поразителен. Достаточно даже вскользь взглянуть на его поведение в трагические для России часы исхода дня 11 марта 1801 года.

       Гвардейский полковник Николай Александрович Саблуков так описал

События той ночи:

      «Взломав дверь в опочивальню, заговорщики бросились в комнату, но Императора в ней не оказалось. Начались поиски, но безуспешно, несмотря на то, что дверь, ведшая в опочивальню Императрицы, тоже была заперта изнутри. Поиски продолжались несколько минут, когда вошёл генерал Беннигсен, высокого роста, флегматичный человек. Он подошёл к камину, прислонился к нему и в это время увидел Императора, спрятавшегося за экраном. Указав на него пальцем, Беннигсен сказал: «Он здесь», после чего Павла Петровича тотчас вытащили из его прикрытия.

       Платон Зубов, действовавший в качестве оратора и главного руководителя заговора, обратился к Императору с речью. Отличавшийся, обыкновенно, большой нервозностью, Павел на этот раз, однако, не казался особенно взволнованным и, сохраняя полное достоинство, спросил, что им всем нужно? Платон Зубов отвечал, что деспотизм его сделался настолько тяжёлым для нации, что они пришли требовать его отречения от престола. Император… вступил с Зубовым в спор, который длился около получаса и который, в конце концов, принял бурный характер».

        В момент спора между Императором и сановными злодеями в коридорах послышался шум. Решив, что это идёт подмога Павлу, заговорщики разбежались, кто куда. У Павла Петровича появился шанс спастись, но его снова подвело доверие к людям, которое в данном случае обратилось в доверчивость к нелюдям. Император остался один на один с наиболее циничным из убийц, бароном Беннигсеном. Известно, что Император был не робкого десятка, прекрасно владел шпагой, и Беннигсен не представлял для него никакой опасности. Этот омерзительный инородец отличался от русских генералов, ходивших в бой во главе своих войск тем, что личного участия в схватках избегал.

       Беннигсен, понимая, что Павел Петрович может немедленно уйти и поднять тревогу, но, не решаясь противодействовать этому силой, вкрадчиво заговорил:

       – Ваше Величество, оставайтесь на месте, иначе ни за что нельзя поручиться при этой пьяной толпе. Гарантией Вашей безопасности будет моя шпага.

      Более циничного и лживого заявления из уст убийцы, удерживающего в капкане жертву и знавшего, что часы, даже минуты этой жертвы сочтены, представить трудно. А через несколько минут выяснилось, что шум создала отставшая группа заговорщиков. Убийцы воротились в спальню ещё более распаленные от сознания своего ничтожества и трусости, ну, и, конечно, осмелевшие оттого, что паника оказалась ложной. Для опасений же основания, безусловно, были, поскольку заговорщикам не удалось найти изменников среди нижних чинов, и некоторые караулы в других частях замка не подозревали о происходящем.

       Фонвизин писал: «Услыша, что в замке происходит что-то необыкновенное, старые гренадеры, подозревая, что Царю угрожает опасность, громко выражали свои подозрения и волновались. Одна минута – и Павел мог быть спасён ими. Но поручик Марин,  не потеряв присутствия духа, громко скомандовал: «Смирно!». От ночи и во всё время, как заговорщики расправлялись с Павлом, продержал своих гренадер под ружьём недвижными, и ни один не смел пошевелиться…».

      А между тем в опочивальне Павла назревала развязка. Те из заговорщиков, что были сильно пьяны, стали оскорблять Императора. Павел Петрович, чтобы перекричать их, стал говорить громче и сильно жестикулировать.

       Н.А. Саблуков далее рассказал:

        «В это время шталмейстер Николай Зубов, человек громадного роста и необыкновенной силы, будучи совершенно пьян, ударил Павла по руке и сказал: «Что ты так кричишь!». При этом оскорблении Император с негодованием оттолкнул левую руку Зубова, на что последний, сжимая в руке массивную золотую табакерку (которую, как говорят некоторые источники, взял, чтобы умыкнуть – ред.), со всего размаха нанёс правою рукою удар в левый висок Императора, вследствие чего тот без чувств повалился на пол. В ту же минуту француз-камердинер Зубова вскочил с ногами на живот Императора…»

      Его примеру последовали князь Яшвиль, Татаринов, Гордонов, Скарятин и другие. Они рубили саблями, кололи шпагами.

      «Началась отчаянная борьба, – писал Фонвизин. – Павел был крепок и силён: его повалили на пол, топтали ногами, шпажным эфесом проломили голову».

       Но Государь всё ещё дышал. И тогда на арене вновь появился бесчеловечный барон Беннигсен, наблюдавший со стороны за этой оргией. Он с убийственным хладнокровием подошёл к злодеям и протянул свой офицерский шарф, который подхватил Скарятин. Скарятин тут же задушил Императора.

      Беннигсен же вышел, как указал Фонвизин, в «предспальную комнату, на стенах которой развешаны были картины, и со свечкою в руках преспокойно разглядывал их… Удивительное хладнокровие!.. Зверская жестокость!».

     Именно с той поры, со дня зверского убийства, в котором Беннигсен был одним из самых жестокосердных и циничных участников, получил он прозвище «остзейского чудовища».

       Николай Александрович Саблуков подвёл такой итог кровавой драме:      

       «Называли имена некоторых лиц, которые выказали при этом случае много жестокости, даже зверства, желая выместить зло и ненависть на безжизненном теле, так что докторам и гримёрам было нелегко привести тело в такой вид, чтобы можно было выставить его для поклонения, согласно существующим обычаям. Я видел покойного Императора, лежащего в гробу. На лице его, несмотря на старательную гримировку, видны были чёрные и синие пятна. Его треугольная шляпа была так надвинута на голову, чтобы, по возможности, скрыть левый глаз и висок, который был зашиблен. Так умер 12 марта 1801 года один из Государей, о котором история говорит как о монархе, преисполненном многих добродетелей, отличавшемся неутомимой деятельностью, любившем порядок и справедливость, и искренно набожном. В день своей коронации он опубликовал акт, устанавливающий порядок престолонаследия в России. Земледелие, промышленность, торговля, искусства и науки имели в нём надёжного покровителя. Для насаждения образования и воспитания он основал в Дерпте университет, в Петербурге училище для военных сирот (Павловский корпус). Для женщин – институт ордена св. Екатерины и учреждения ведомства Императрицы Марии».

       Свои записки Саблуков заключил следующими словами:

      «Нельзя без отвращения упоминать об убийцах, отличавшихся своим зверством во время этой катастрофы. Я могу только присовокупить, что большинство из них я знал до самого момента кончины, которая у многих представляла ужасную нравственную агонию в связи с самыми жестокими телесными муками».

       О том же писал и Адам Чарторыйский, сообщая, что заговорщики «частью сами удалились со сцены, частью же были сосланы на Кавказ при содействии весьма многочисленных их соучастников, сохранивших своё место и положение. Все они умерли несчастными, начиная с Николая Зубова, который, вскоре после вступления на престол Александра, умер вдали от двора, не смея появляться в столице, терзаемый болезнью и неудовлетворенным честолюбием. Кара Провидения поразила каждого злодея, причём по делам их и воздано было каждому».

        Я уже упомянул, что Беннигсен обогатился в кампанию 1807 года, что как-то осталось не особенно замечено Императором. Доклады он пропускал мимо ушей.

        А вот, когда по возвращении в Россию из заграничного похода Беннигсен получил назначение главнокомандующим 2-й армией со штаб-квартирой в Тульчине, вредительства его и баснословные хищения уже скрыть было нельзя. Алексей Андреевич Аракчеев настоял на том, чтобы для расследования был направлен генерал от инфантерии, флигель-адъютант Императора Павел Дмитриевич Киселёв. Киселёв был поражён тем, насколько упала воинская дисциплина в войсках, ещё недавно славившихся высокой боеготовностью. А крупные хищения в интендантской службе стали, как он докладывал, правилом. Причём Беннигсен не только не попустительствовал им, но и также как в 1807 году, имел свою солидную долю.

      Деваться было некуда. В 1818 году Император вынужден был «согласиться на увольнение» Беннигсена. Тот, понимая, что события могут повернуться всяко, поскольку уже находился под неусыпным оком кристально честного в вопросах государственной собственности Аракчеева, срочно выехал в Ганновер.

        Он так и не стал подданным России, и совершенно незаслуженно пользовался расположением Императора. Вспомним замечание Николая Александровича Саблукова об участи членов банды убийц Императора Павла Петровича. Беннигсен не избежал участи своих сообщников. Он ослеп, а по некоторым данным, сошёл с ума. Первые признаки помешательства появились ещё во время службы. Однажды он вышел перед строем в одном нижнем белье. Его быстро убрали со строевого плаца, причём пришлось применять силу. Потом он отошёл от приступа, и некоторое время продолжал набивать себе карманы с помощью интендантов.

       Думаю, совсем не трудно понять его четвёртую супругу, вряд ли заметившую в «остзейском чудовище» хоть какие-то мужские достоинства. Кстати, Беннигсен и Кутузов были ровесниками, но насколько же выше по всем качествам, в том числе и по обаянию, ну и конечно, по кристальной честности, был Михаил Илларионович.

      Да и внешне Кутузов гораздо привлекательнее – будучи красив в молодости, он сохранил необыкновенное обаяние и тогда, когда перевалило за шестьдесят. И это несмотря на два тяжелейших ранений, смертельных ранений в голову, о которых уже говорилось в предыдущих главах, и ещё одного, в щеку, при Аустерлице.

        Беннигсен же был, как его описали современники, высоким, сухощавым, с длинным и безобразным орлиным носом, с холодной физиономией и недобрым выражением на ней.

        Кутузов, как уже говорилось, являлся полной противоположностью. Отважный в бою – заметим, что он отличался личной отвагой, не раз продемонстрированной под Алуштой, и под Очаковом, и при штурме Измаила, и в Аустерлицком сражении – Михаил Илларионович был крайне заботлив о людях, не бросал подчинённых в бой понапрасну и не стремился в угоду начальству, совершать действия вредные.

       Так вот, отважный, мудрый, распорядительный на театрах военных действий, он оказался весьма неудачлив на «театрах» схваток за материальные блага.

      Публицист Олег Слепынин пишет:

       «Сразу скажем, что в хозяйственных вопросах Кутузову не везло. Его частенько обворовывали; один из управляющих попросту утянул у него из шкатулки 10 тысяч, на которые Кутузов очень рассчитывал, и улизнул в соседнюю Польшу».

       Ну, прямо копия отца цареубийц Н.А. Зубова, «бесчестнейшего дворянина во всём государстве».

       С управляющими и доходами от имений Кутузову не везло. Олег Слепынин указывает:

       «Случались и пожары. Так у него сгорел Райгородок (у некоторых жителей не осталось и рубашки), который пришлось отстраивать».

       Пожары ведь тоже не случайны. Пожары управляющие, подобные бесчестнейшему Зубову, и для сокрытия воровства использовали.

        Кутузов писал супруге по поводу очередного управляющего:

        «Новым экономом я поныне очень доволен; он профессор; но дай Бог, чтобы у него было, хотя на половину честности, противу его ума».

       Тоже, надо полагать, зубово-беннигсеновщина.

       Ну и возвращаясь к тому, что изложено в начале главы, надо сказать, что у Кутузова к превращённому им в рогоносцы «остзейскому чудовищу» Беннигсену никакого уважения не было и быть не могло. Он доподлинно знал о «странных» манёврах барона в ходе кампании 1807 года, а особенно о преступном оставлении им армии в критический момент сражения при Прейсиш-Эйлау, фактическом бегстве, подтвержденном документами и неопровержимыми свидетельствами генералов. Ведь генералы, командовавшие корпусами, оказались в затруднительном положении в результате того, что главнокомандующий прятался неизвестно где на протяжении более чем четырёх часов и возвратился только после того, как положение было восстановлено.

        Кутузов торжествовал над «остзейским чудовищем», не обладавшим общепринятыми в России мужскими достоинствами, в той области, в которой даже Император не мог помешать этому торжеству. Сердце жены Беннигсена, наверняка сильно уставшее от этого самого мало приятного «остзейского чудовища», не могло не раскрыться для сильного увлечения, даже любви к человеку высочайших достоинств, подлинному герою, не кланявшемуся ядрам и пулям врагов, имевшему три боевых ранения, в отличие от чудовища, у которого «по скромности в боях» ранений не было. Впрочем, Провидение, как уже сказано выше, в своё время позаботилось о воздаянии за лицемерие и подлость пот отношению к гостеприимно принявшей его России.