тревога

Золотой скальпель

Главы третья и четвёртая

 Тёмно-зелёный автофургон с красными крестами, хорошо различимыми на фоне огромных, чуть ли не во все борта белых кругов, промчался по пыльному большаку, оставляя за собой плотную серую завесу. Свернув на ухабистую лесную дорогу, затенённую пышными кронами деревьев, затормозил в редколесье, которое начиналось спуском в балку, поросшую орешником.

      – Кажется, приехали, – сказал, высматривая что-то впереди, бригадный врач Боцманов. – Машину в кустарник и замаскировать, – приказал он шофёру.

       Приоткрыв дверцу, он высунулся из кабины и, отыскав глазами едва заметную тропинку, что убегала от дороги, теряясь в гуще кустов, ступил на подножку кабины и спрыгнул на землю.

        Водитель заглушил мотор, и в наступившей тишине стало отчётливо слышно звонкое щебетание птиц и весёлое, мелодичное журчание ручья, что струился в малиннике на дне балки.

        – Какие будут распоряжения? – спросил водитель.

       – Машину поставьте в орешнике и замаскируйте хорошенько. Повторил он уже отданное распоряжение и прибавил: – Ждите меня здесь. Я пойду в медсанбат.

      По извилистой тропинке Боцманов спустился в балку, напился из ручья студёной воды, огляделся и прислушался.

      «Не ошиблись ли мы с шофером? Не сбились ли с пути? Та ли это балка?» – засомневался он: никаких признаков расположения крупного подразделения не было заметно.

       Сдвинув вперёд висевший у бедра планшет и достав из него топографическую карту, испещрённую условными знаками тактической обстановки, определил, что медсанбат должен находиться где-то рядом.

        Но лишь тогда, когда прошёл ещё несколько десятков метров, послышались голоса.

        – И к чему эта вся работу? – ворчал один. – Существует конвенция, по которой запрещено стрелять по медицинским подразделениям, по госпиталям. Не маскировать медсанбат надо, а как раз наоборот – красные кресты выставить, чтоб издалека видать было, что б знал враг: здесь раненые.

        Ворчуну резко ответили:

        – Конвенция, говоришь?! А ты уверен, что фашисты будут соблюдать эту твою конвенцию, а не пошлют её подальше?

        Голос показался Боцманову очень знакомым.

        – А как же?! Как же это могут послать?

        – В Испании они ни с правилами ведения войны не считались. Бомбили полковые медпункты, а уж если удавалось захватить их, сразу добивали раненых. Прав Гусев, что заставил нас поработать. Теперь медсанбат с воздуха не увидать.

 

 

       Боцманов сделал ещё несколько шагов, и перед ним открылась поляна, на которой выстроился длинный ряд четырёхмачтовых палаток, тщательно замаскированных ветвями деревьев. На одной из них висела табличка: «Приёмно-эвакуационное отделение»

         «Миша Гулякин, – сразу узнал Боцманов невысокого юношу в белом халате, стоявшего у входа. – Он приёмно-сортировочным взводом командует».

       – Верно говорите о маскировке, Гулякин, очень верно, – поздоровавшись, сказал бригадный врач. – Маскировка необходима и нам, медикам. И после паузы прибавил: – Мне нужен командир батальона. Где он?

       – Гусев в штабе. Это вон там, за изгибом балки, – указал Гулякин.

      Едва оборудовали приёмно-эвакуационное отделение, окрестности заполнились звуками ружейно-пулемётной стрельбы, доносившейся с переднего края обороны, что проходил в нескольких километрах к югу от леса.

      Прибежал Гусев. Он быстро, но придирчиво осмотрел палатку, прошёл по приёмно-сортировочной площадке, затем, пытливо глядя в глаза Гулякину, спросил:

      – Миша, всё готово?

      – Так точно, товарищ командир батальона, – уверенно ответил Михаил Гулякин.

       – Смотри, у тебя участок – из самых ответственных. Надеюсь на тебя!

       – Постараюсь оправдать! – с юношеским задором ответил Гулякин.

       Гусев кивнул и сказал:

       – Пойду, проверю остальные подразделения. Скоро начнут поступать раненые.

       И точно: через несколько минут с дороги донёсся шум двигателя санитарного автомобиля.

       – По местам, товарищи, – негромко, но властно скомандовал Гулякин. – Работать спокойно, не волноваться.

       Санитары принесли первые носилки, осторожно поставили на стол.

       – Артериальное кровотечение, жгут на бедре, – вслух прочитал фельдшер записку, приколотую к карману гимнастёрки.

       – Время наложения жгута? – спросил Гулякин.

       Фельдшер сообщил.

        – Срочно в операционную, – распорядился Гулякин. – Чья очередь?

        Следующий вошёл сам.

        – Ранение мягких тканей плеча, – сообщил фельдшер. – Кровотечение остановлено, повязка наложена.

        – Кто оказывал помощь? – задал вопрос Гулякин.

        – Санинструктор.

        Гулякин внимательно осмотрел повязку и покачал головой:

        – Повязка наложена плохо. Немедленно в перевязочную.

      Отдал распоряжение и, повернувшись к столу, склонился над очередным бойцом.

       – Смертельное ранение в живот… Безнадёжен, – в голосе фельдшера слышались нотки растерянности.

       – Ввести анестезирующий раствор. Направить в госпитальный взвод, – распорядился Гулякин и бросил строгий взгляд на фельдшера. – Раненый в сознании. Нужно думать, прежде чем говорить.

       Сортировка продолжалась. Командир приёмно-сортировочного взвода медсанбата Михаил Гулякин постепенно обретал уверенность в своих действиях.

       В палатку несколько раз заглядывал Боцманов. Он поправлял, подсказывал, но чувствовалось, что в целом доволен работой Гулякина и его подчинённых.

       – В перевязочную палатку… В эвакуационную… В операционную, – доносились распоряжения Михаила.

       Кипела работа и в остальных подразделениях медико-санитарного батальона.

        Первый выстрел тактико-специальных учений прозвучал, когда лучи утреннего солнца едва коснулись верхушек деревьев. Отбой объявили уже на закате дня.

        Тут же все недавние «раненые», тяжёлые и лёгкие, «прооперированные» и перевязанные, выскочили из палаток, на ходу снимая с себя поднадоевший за день камуфляж ран и бинты, и заняли место в строю рядом с теми, кто ещё несколько минут назад переносил их, сортировал, эвакуировал, то есть с недавними санитарами, фельдшерами, врачами.

        Теперь все снова стали слушателями, и Виктор Гусев, исполнявший на учении обязанности командира медсанбата, подал завершающую в этой своей роли команду «смирно», доложил Боцманову о том, что личный состав построен и сдал полномочия.

        – Товарищи слушатели, – не спеша начал Боцманов, – считаю, что тактико-специальные учения прошли на высоком уровне. Все поставленные задачи выполнены успешно. Подведу итог.

       Боцманов обстоятельно разобрал все этапы оказания помощи в медсанбате, остановился на работе основных подразделений. Особо отметил он примерную работу приёмно-сортировочного и перевязочного-операционного взводов.

       – Хочу поставить в пример слушателя Виктора Гусева, который действовал на учениях в роли командира медсанбата. Начнём с того, что он удачно выбрал район расположения, организовал хорошую маскировку.

       Боцманов повернулся к закамуфлированным под кустарник палатки, теперь, в сумерках, едва различимым. Сказал, слегка щурясь:

       – К сожалению, не все слушатели до конца поняли значение этого важнейшего элемента обеспечения деятельности медсанбата. Например, полковой медицинский пункт оказался вовсе не замаскированным. И что же вы думаете? Когда я сделал замечание слушателю, исполнявшему роль начальник ПэЭмПэ, – Боцманов многозначительно поглядел на рослого широкоплечего слушателя, – он стал убеждать меня, что маскировка ни к чему, напрасная трата времени, поскольку существуют правила ведения войны, конвенция и тому подобное.

        Слушатель, о котором говорил бригадный врач, виновато потупил взор, а Боцманов продолжил:

       – Да, товарищи, всё это существует. Но прошу не забывать, что наш наиболее вероятный противник фашистская Германия. А фашисты давно растоптали все международные нормы, да и самые элементарные, человеческие.

        Боцманов завершил разбор.

        Когда был объявлен перерыв и прозвучала команда: «Разойдись», Михаил Гулякин собрал недавних своих подчинённых.

        – Я задержу вас не несколько минут, – начал он. – Хочу вот что сказать. Упустили мы кое-что в своей работе. Сегодня к нам попал «тяжелораненый». Вывод был один – он безнадёжен. Но разве можно об этом вслух? Что мы обязаны сделать? Облегчить страдания, обеспечить, по возможности, покой. А тот, кто был в роли фельдшера, открыто сказал о том, что ранение смертельное. Сегодня – учёба. Наш товарищ, который лежал на носилках, просто изображал тяжелораненого. А если б настоящий бой?!

        – Да, здесь я дал маху, – согласился слушатель, который был на учениях в роли фельдшера. – Действительно, мы для раненых – всё! Мы – их надежда. И мы должны давать надежду всем, в том числе и безнадёжным.

        – Вот о том и говорю, – добавил Гулякин, довольный тем, что товарищ понял его. – Душой своей нужно быть с каждым раненым.

     

         Лагерь Военного факультета 2-го Московского медицинского института находился неподалёку от Ржева, на берегу Волги, в сосновом бору. Слушатели жили в палатках, которые вытянулись ровными рядами вдоль посыпанной песочком и тщательно прибранной передней линейки.

        Лес, река, свежий воздух… Курорт, да и только, когда бы не напряжённые тактически занятия, тактико-специальные учения. Впрочем, режим был даже на пользу слушателям. Обычно они возвращались из таких вот лагерей окрепшими и возмужавшими.

        Очередные тактико-специальные учения окончились в субботу, и, вернувшись в палаточный городок, слушатели быстро поужинали, а после ужина отправились смотреть кинофильм, который демонстрировался в импровизированном клубе: несколько рядов скамеек да экран, прикреплённый в высокой сосне.

       Отбой в субботу на час позже, ну и следовательно позже на час и подъём в воскресенье.

        На землю опустилась самая короткая в году летняя ночь. Лагерь утонул во мгле, окутавшей сосновый бор. Тусклый свет фонарей освещал лишь постовой грибок дневального по роте, переднюю линейку да первую шеренгу палаток.

        Высоко, в кронах деревьев слегка шумел ветер, изредка на землю шлепались сосновые шишки, а сами сосны поскрипывали, словно кряхтя от усталости.

        Из палаток долетал приглушённый говор. Хоть и намаялись за день слушатели, но никак не могли угомониться.

        Не спалось и Михаилу Гулякину. Чем ближе выпуск из института, тем чаще занимали его мысли о будущем, о профессии военного медика.

        Рядом, опустив голову на руки и задумчиво глядя в угол палатки, лежал Виктор Гусев. Михаил сдружился с этим добрым и отзывчивым пареньком давно, с первых дней учёбы на военном факультете.

       – Скажи, Миша, – вдруг спросил Виктор, – не жалеешь, что избрал хирургию?

        – Что ты?! Конечно, не жалею. Ты же знаешь: о хирургии с третьего курса мечтаю. Ну и не просто мечтаю. Занимаюсь в хирургическом научном кружке. Стараюсь так дежурства подгадывать, чтобы заступать вместе с ассистентом кафедры. Он мне даже некоторые операции делать доверял. Конечно, самые простые. А всё же…

       – С третьего курса.., – задумчиво проговорил Виктор. – Как давно это было! Ведь для нас этот курс решающим стал. Помнишь, как на военфак отбирали? А ведь сколько желающих-то было! Да, хорошо, что армия у нас в таком почёте.

       – Ничего удивительного, – ответил Михаил. – Видишь, какая обстановка в Европе. Войной пахнет. Вот и сегодня Боцманов говорил о фашистах, как вероятных противниках. И это несмотря на пакт о ненападении…

        – А что им пакт?! Всю Европу проглотили гады. На нас теперь поглядывают. – Виктор приподнялся на локтях, горячо зашептал: – Только не выйдет у них ничего. Подавятся. Да и вряд ли решатся к нам сунуться.

        – Как знать? – вздохнул Михаил. – Войны то, кто же хочет?! Но мы, как люди военные, всегда должны быть готовы к ней.

        Впрочем, в тёплый летний вечер думать о войне совсем не хотелось, особенно перед выходным днём.

       – Чем завтра-то займёмся? – переменил тему разговора Виктор. – Может, к лётчикам в военторг сходим или на Волгу? Там каждый выходной молодежь из города собирается. Танцы и прочее…

       – Мне обязательно нужно попасть в военторг, – сказал Михаил. – Отпуск скоро. Подарки родителям и братишкам с сестрёнками посмотреть.

       – Подарками в Москве заниматься надо, – резонно заметил Виктор. – Я тоже буду старикам своим подарки покупать.

       – Какое там, в Москве, – отмахнулся Михаил. – Перед отпуском так закрутимся, что не до магазинов будет. Да и в военторге снабжение совсем неплохое.

        – Ну что ж, согласен с тобой, в военторг, так в военторг. Решено! – заключил Виктор и, помолчав, продолжил: – Давно у тебя хочу спросить, Миша. Твои родители тоже медики?

        – Нет. Отец из крестьян. После революции кредитным товариществом руководил, затем был председателем сельсовета, председателем колхоза. Позже в Чернский райземотдел назначили…

       – Вот это послужной список! А сейчас он чем занимается?

       – Руководит крупным лесничеством под Тулой.

       – Ты об этом почему-то не рассказывал раньше, – пробормотал Виктор уже полусонным голосом.

        – Да как-то не случалось к слову…

        Усталость скоро сморила и Михаила.

        Около полуночи бригадный врач Боцманов подошёл к грибку дневального и приказал:

        – Объявите тревогу!

        …Громкая команда нарушила тишину. Мише Гулякину показалось, что он только закрыл глаза – и вот уже нужно было бежать в строй, на ходу приводя в порядок наскоро надетую военную форму.

        Всё было чётко расписано. Одни получали оружие, другие – необходимое имущество и снаряжение. Через несколько минут слушатели замерли в развёрнутом строю в две шеренги.

        Командир роты хрипловатым спросонья голосом подал команду и, осторожно, чтоб не споткнуться, ступая на изрезанную корнями деревьев землю, подошёл с докладом к Боцманову. Тот выслушал доклад и только после этого щёлкнул собачкой секундомера. Посветил на него спичкой и сказал с одобрением в голосе:

       – Молодцы. Сегодня норматив перекрыли. Вольно. Командирам подразделений проверить оружие, снаряжение и произвести отбой.

       – Вольно! Разойдись! – повторил командир роты.

       Строй рассыпался. Не обошлось и без курьёзов. Кто-то впопыхах в темноте натянул на ноги два правых сапога, заставив заодно с собой мучиться и товарища в двух левых, кто-то гимнастёрку чужую напялил, едва в неё втиснувшись. Теперь все беззлобно подтрунивали над неудачниками.

       Лагерь уснул почти так же быстро, как и пробудился.

        И опять лишь дневальный прохаживался между палатками. В полной тишине прошли час, другой, третий… Лагерь спокойно спал, когда миновало четыре часа, когда пробило пять и с соседнего аэродрома стали подниматься в небо самолёты. Он спал бы до семи часов, но к половине шестого добрался и до него прокатившийся в ту ночь по всей стране сигнал уже не учебной, а боевой тревоги.

      Второй за ночь подъём, да ещё в канун выходного дня вызвал у всех недоумение.

      – Сейчас, братцы, закатят нам марш бросок километров на десять, – предположил кто-то: – Только к завтраку в лагерь и вернёмся.

         Михаил быстро получил оружие, снаряжение и стал в строй.

       – Этак за минуту натренируемся подниматься по тревогу, – шепнул ему Гусев и вдруг, прислушавшись, добавил: – Странно. Смотри, как гудят…

        – Кто гудит? – сразу не понял Гулякин.

        – Да на аэродроме. Полёты ночные что ли? Обычно в выходной день не бывает полётов, а тут… Странно, – вполголоса рассуждал Виктор.

        Только теперь Михаил обратил внимание на гул авиационных двигателей. За дни, проведённые в лагере, он настолько привык к этому гулу, что почти перестал замечать его, во всяком случае, внимания не обращал.

        Подразделения быстро выстроились на дороге. Было уже совсем светло. Проснулись и защебетали птицы.

         Строй молча ждал. Этот подъём тревоги никак не походил на дополнительную тренировку. В самодурстве командование лагеря упрекнуть было нельзя, да ведь и не к месту оно было бы после столь успешного подъёма по тревоге в начале ночи.

       Появился начальник лагерного сбора военврач 1 ранга Борисов. Выслушав доклад дежурного, и поздоровавшись с личным составом, он отошёл к собравшимся неподалёку от строя командирам и преподавателям. 

       – Совещаются, – шепнул Гусев Гулякину. – Видно всё же учения. Возможно, совместно с лётчиками.

      Дело в том, что военный факультет 2-го Московского медицинского института был создан с целью подготовки медицинских кадров для авиационных частей и соединений. Потому и лагерь находился поблизости от аэродрома, потому и занятия нередко проводились на базе авиационного соединения. Обучали слушателей и действиям в составе сухопутных войск, но основным их предназначением оставалась авиация.

        Гул со стороны аэродрома нарастал, приближался, и вскоре над лагерем, почти над самой кромкой леса прошли эскадрильи бомбардировщиков. А на аэродроме гул не смолкал.

       И вот на середину строя вышел комиссар лагерного сбора дивизионный комиссар Исаков.

       – На сей раз, товарищи, это боевая тревога, – сказал он. – Нас с начальником лагерного сбора срочно вызывают к начальнику Ржевского гарнизона. Можно пока разойтись, но из лагеря не отлучаться. Ждать указаний. Отбоя этой тревоге не будет.

       Стой не рассыпался, как в прошлый раз, а сгрудился, загудел. Все, волнуясь, обсуждали только что услышанное.

       Перед самым завтраком вернулись начальник лагерного сбора и комиссар. Слушателей снова построили. Исаков заговорил глухо и жёстко:

       – Товарищи, сегодня на рассвете войска фашистской Германии атаковали наши западные границы… Это война, товарищи. Война тяжёлая с сильным противником. На нас напал жестокий и коварный враг. – Комиссар оглядел посуровевший строй и продолжил уверенно и твёрдо. – Красная Армия разобьёт врага, вышвырнет его за пределы советской земли, загонит в его собственное логово. Мы должны быть готовы к испытаниям.

        После завтрака, который прошёл в полной тишине, на плацу состоялся митинг. Подогнали старенькую институтскую полуторку. Её кузов стал трибуной, на которую поочерёдно по приставной лесенке поднимались командиры, преподаватели, слушатели.

       Боцманов, Борисов, Исаков говорили о сложных задачах, которые в скором времени должны встать перед курсом, об огромной ответственности каждого за судьбу Родины.

      По-юношески резко, даже с некоторым излишним задором выступали будущие военные врачи.

      – Дождутся фашисты. Не на тех напали, – почти кричал коренастый крепыш. – Красная Армия разобьёт фашистскую нечисть на её же территории. Мы все как один готовы немедленно встать на защиту Родины, но вряд ли успеем, ведь война кончится раньше, чем мы окончим военный факультет. Я прошу отправить меня в действующую армию на любую, пусть даже доврачебную должность. Доучусь после победы.

        Памятны были рассказы о боях в Испании. Гулякину вспомнилось и то, что говорило о предстоящей войне дивизионный комиссар Исаков.

        «Жестокий, сильный и коварный враг, – думал Гулякин. – Окончилось мирное время. На порог родного дома пришли горе, смерть, разрушения…»

       Но в тот день никто из слушателей даже предположить не мог, насколько суровы испытания, что выпали на долю страны, на долю каждого из них. Все, конечно, надеялись на скорую победу Красной Армии.

       Ближе к полудню с аэродрома поднялись последние звенья самолётов, и сразу стало непривычно тихо.

       А вскоре из Москвы пришло распоряжение немедленно вернуть курс на зимние квартиры.

       Командование приняло решение выехать в Москву ближайшим поездом.

       Свёртывание лагеря, занятие прежде радостное, сулящее скорый отпуск,

теперь проходило в суровой обстановке.

       Разобрали палатки, сложили и погрузили их в автомобили, и сразу опустел, осиротел лес на берегу Волги, в тех краях совсем неширокой, но необыкновенно красивой и живописной.

        Зияли квадратные глазницы палаточных гнёзд, в никуда вели теперь ровные лагерные дорожки и линейки. Но по-прежнему никто не позволял себе ступить на святыню лагерного сбора – переднюю линейку.

        Когда, наконец, был собран, упакован и погружен последний тюк с имуществом, слушателей снова построили в линию взводных колонн.

        Прозвучала команда:

       – В колонну по три, шагом марш!

       Сурово двинулся строй. У всех на душе было тревожно и грустно. Позади колонны заклубилось облако пыли, словно отделяя серой завесой счастливое прошлое от неизвестного будущего.

        Но вот начальник курса, который шёл впереди, обернулся, огляделся слушателей и громко скомандовал:

        – Запевай!

       Строевая песня! Она чудеса творит. Она поднимает выше головы, она наполняет уверенностью, гордостью за свою принадлежность к высшему на земле братству – братству воинскому. Разумеется, если это братство является братством защитников Родины, защитников жизни на земле, справедливости, правды…

        Взвилась над строем песня, пронеслась над дорогой, забираясь всё выше и выше и отзываясь эхом в дальних уголках лесного урочища. Идти стало веселее, прочь уходили тревожные мысли.

       Миновали городок лётчиков. Он опустел. Семьи тех, кто уже, вероятно, вступил в бой, не прогуливались по улице, несмотря на выходной день. Все с тревогой ждали известий от своих отцов, братьев, мужей.

       – Вот и сходили за подарками, – проговорил Гусев, кивнув на военторг, возле которого, не в пример минувшим выходным, не было ни души.

      – Зачем они теперь? – отозвался Гулякин. – Отпуск, думаю, будет теперь только после победы.

      Колонна направлялась в сторону Ржева. Гулякин знал, что до города предстоит прошагать около десяти километров, затем проехать поездом до Москвы около двухсот километров. Не знал он, да и не мог знать одного: до победы предстоит преодолеть многие тысячи километров, длинных, трудных и горьких. Не мог он знать и того, что война станет для него одним нескончаемым, сплошным и очень тяжёлым днём за операционным столом.

 

     

 

 Глава четвёртая

 Всё личное – после победы.

 

         Сбивая шаг, – по мосту в ногу идти не полагалось, – миновали Волгу. Сразу бросилось в глаза то, что совсем пусто для столь жаркого дня на городском пляже. Иных заметных изменений в городе пока не было. Разве что многолюднее на вокзале. Отпускники, командированные, военные и все, кого по разным причинам судьба занесла в этот город, спешили к местам работы, службы, по домам…

       Пассажирский поезд пришёл точно по расписанию. Война ещё не вмешалась в графики движения здесь, в глубоком тылу. Слушатели быстро заняли места в вагонах, и замелькали за окнами пристанционные постройки, городские окраины. Проплыла за окном деревенька, по улице которой возвращалось с лугов стадо. Коровы и овцы разбегались по дворам, зазываемые и подгоняемые хозяевами.

       Глядя на этот до доли знакомый пейзаж, Миша Гулякин вспоминал родную деревушку Акинтьево, свой дом, братьев, сестру.

       «Как они там? Ведь и к ним уже ворвалось, всё перевернув и порушив, это страшное слово – война!»

        В разных концах полутёмного вагона говорили об одном и том же. Всех волновало, что ждёт в Москве. Кто-то предположил, что могут отправить на фронт, в действующую армию. Позади четвёртый курс, а пятикурсники – это почти готовые врачи. Говорившему возражали другие слушатели – программа ещё не пройдена, а фронту недоучки не нужны.

        – А всё-таки, мне кажется, выпустят нас раньше, – с жаром убеждал Саша Якушев. – Ну, подучат немного, конечно, не без этого. Не по мирным же планам и программам учить теперь будут.

       – А что, – поддержал его Олег Добржанский, – устроят экзамены, вручат дипломы и – вперёд…

       – Экзамены? Главный экзамен у всех нас теперь один – фронт, – задумчиво глядя в окно, сказал Михаил Гулякин. – Нужно быть готовым к этому экзамену.

       – Да, там учителей не будет, – согласился Якушев. – С первого дня всё самим делать придётся. Это вам не клиника. На фронте опекать некому. А вот готовы ли мы?

        Готовы ли? Этот вопрос волновал каждого. Немногие слушатели имели на своём счету хирургически операции, даже самые простейшие.

   

        Поезд отстукивал километры. Небо на западе окрасилось в багровый цвет, солнце садилось в грозовые тучи.

        – Духота, – сказал Якушев. – Быть грозе.

        – Это точно, – отозвался Добржанский и тут же поинтересовался: – Интересно, почему это свет не включают?

        Виктор Гусев приподнялся, шагнул в вагонный коридорчик. Через несколько минут вернулся и растерянно произнёс:

       – Говорят, светомаскировка… Представляете?!

       Впрочем, слушатели, привыкшие в лагере к условностям тактической обстановки, поначалу восприняли это сообщение не слишком серьёзно.

       – Маскировка, так маскировка, – сказал Олег Добржанский. – Даже лучше. Полумрак больше располагает к разговорам, да и подремать не худо. Прошлую ночь так и не поспали толком.

       Поезд шёл быстро. Миновали станцию Старица. Кто-то из слушателей поведал из полумрака, что станция эта находится в двенадцати километрах от города, потому что во время прокладки железнодорожных путей какой-то землевладелец, кому принадлежали земли в районе Старицы, отказался пускать строителей. Так и заявил: «Не нужна мне железная дорога!»

       Черту города Калинина пересекли уже в полной темноте. Даже не сразу поняли, что за окошками город. Опять же кто-то из местных, услышав характерный для переезда помосту шум, посмотрел в окно и воскликнул:

        – Волга! Значит мы уже в Калинине.

        Поезд шёл быстро, скоро промелькнула поблескивающая в темноте гладь Московского моря, прошумели пролёты моста. Миновали Клин, Солнечногорск. По расчётам уже поры было быть окраинам Москвы. Но за окнами по-прежнему ни огонёчка не видно. Казалось, по сторонам тянулся дремучий лес.

       «Может, всё-таки запаздываем?» – подумал Миша Гулякин, но тут увидел внизу широкую светлую полосу.

       Это была Москва-река. Вагонные пары прогремели по знаменитому мосту, выгнувшему два стальных хребта по сторонам железнодорожного полотна.

       Вот и город. Но где же зарево от электрических огней, которые обычно заливают в этот ещё не поздний час столичные улицы, где свет московских окон?

        Поезд стал замедлять ход, за окном разбежались паутинки железнодорожных путей, и, наконец, потянулся длинный тёмный перрон.

        В вагоне снова заговорили о маскировке. Только теперь это звучало тревожнее: речь шла о Москве. Какие уж тут условности тактической обстановки? Все были удивлены, даже несколько растеряны. Москва затемнена, словно прифронтовой город.

       Многолюдный и шумный для столь позднего часа Ленинградский вокзал встретил тревожным полумраком. Лишь в залах ожидания, да в некоторых служебных помещениях, окна которых были плотно завешены тёмными шторами, горело дежурное освещение.

         Прозвучали команды, и слушатели вышли на привокзальную площадь. Там построились в походную колонну и зашагали по Москве, печатая шаг. Только вот без песни. И время позднее, да и настроение несколько упало.

        Утром слушателей курса собрали в актовом зале института. На трибуну вышел начальник факультета. Стало тихо, так тихо, как ещё никогда не было здесь, если собирался целый курс.

         – Второй день по всей границе от Балтийского до Чёрного моря идут жестокие бои, – сказал начальник факультета. – На некоторых направлениях врагу удалось вклиниться на нашу территорию. На нас напал сильный враг, на которого работает вся порабощённая им Европа. Принято решение выпустить слушателей вашего курса досрочно.

        В зале произошло заметное оживление, послышались возгласы: «Что я говорил! Скоро на фронт!» или «Скоро будем в Берлине!»

        Под строгим взглядом начальника факультета все замолчали.

        – Программа обучения практически не изменится, однако будет уплотнено расписание занятий, – продолжал военврач 1 ранга Борисов. – Экзамены предполагается провести в сентябре. Будет тяжело, очень тяжело, но прошу помнить – вашим сверстникам на фронте намного труднее.

       Все организационные мероприятия по подготовке к началу занятий, по изменению распорядка завершились в два дня, и скоро слушателям выдали бланки с новым расписанием.

        – Ты только взгляни, Миша! – воскликнул Виктор Гусев, бегло просмотрев расписание. – Завтра двенадцать часов, послезавтра – тоже, а в среду и четверг – по четырнадцать.

        Гулякин пожал плечами:

        – Что же делать, война…

        Вскоре был составлен график дежурств в клинике института, который тоже оказался необычайно плотным.

        Начались суровые учебные будни, потекли насыщенные до предела недели. Никто из слушателей не роптал. Все понимали, что нужно набираться терпения, выдержки, что отдохнуть удастся только после победы.

       Приступили к занятиям и студенты гражданских факультетов. Собирались они на учёбу медленно. Многие проходили врачебную практику в больницах приграничных областей, где уже бушевала война.

       Во время коротких перерывов между занятиями, по пути из одной аудитории в другую слушатели военфака забегали в деканаты гражданских факультетов, чтобы узнать, нет ли вестей от недавних однокашников, с которыми вместе начинали учёбу на младших курсах. Особенно беспокоились за своих девушек. Кое-кто даже приуныл, не получая от них вестей, и для того были основания. Известия с фронта не радовали. Они становились день ото дня всё более тревожными. Уже в середине июля стало известно о гибели студентов, встретивших войну в западных областях.

       Всех объединяло одно стремление – скорее окончить институт и попасть на фронт, чтобы оказывать помощь раненым. Каждый понимал, что медицинское обслуживания стоит в одном ряду с авиационным и артиллерийским, что медработники так же нужны армии, как бойцы и командиры. На это указывалось во многих приказах и установочных документах

       А дни, насыщенные сложными и напряжёнными занятиями, изнурительными дежурствами в клиниках, тянулись очень медленно.

       Однажды вечером, вернувшись в общежитие, Михаил нашёл на своей тумбочке конверт, подписанный ровным, аккуратным и очень знакомым почерком.

       «От Лиды!» – сразу понял он, и сердце радостно забилось.

       Чистые и нежные отношения с этой скромной, милой девушкой завязались у Михаила ещё на первом курсе. Многие пророчили даже скорую свадьбу. Но в минувший год наметился в этих отношениях холодок.

        И вдруг письмо…

        Михаил вскрыл конверт, стал читать, примостившись у подоконника.

        «Я очень переживаю за тебя, – писала Лида. – Что ждёт впереди? Ведь ты военный, а, значит, скоро будешь на фронте. Как же внезапно нахлынула беда! До сих пор не могу осознать, что всё светлое и радостное осталось позади, за чертой этого страшного слова – война. А впереди? Потери, разлуки. Как найти своё место в этом круговороте событий? Как не потеряться в нём?...»

       В письмо было много нежных и тёплых слов, в каждой строчке звучала тревога за его судьбу, и Михаил, глубоко взволнованный, долго сидел у окна, задумчиво глядя вдаль и вспоминая радостные свидания с Лидой, беззаботные прогулки по Москве, разговоры о будущем, о профессии, о жизни…

       Он взял чистый лист бумаги, ручку и подумал: «Что же написать?»

        Не мог пока ещё до конца разобраться в своих чувствах, да и не время теперь было делать это. Считал, что война перечеркнула всё личное. И она действительно подчинила мысли, желания, стремления одной великой цели, ради которой уже гибли его сверстники на поле боя.

       И он написал:

       «…Время требует от нас беззаветного выполнения долга перед Родиной, куда бы она ни поставила, какой бы участок не поручила. Всё личное должно решаться после победы…»

       Острота обстановки, чувство общей опасности – всё это располагало к особой откровенности между людьми.

         Однажды во время дежурства в клинике Миша Гулякин встретил свою однокурсницу Женю. Они учились вместе до его перевода на военный факультет. Миша никогда не назначал ей свиданий. Видел её прежде только коридорах института, да в лекционных аудиториях. Но ведь и с другими девушками он тоже сидел, порой, рядом на лекциях, говорил об учёбе. А вот к Жене чувствовал симпатию, и как казалось, она тоже симпатизировала ему. Они с удовольствием помогали друг другу, если была нужна какая-то помощь в учёбе, радовались успехам на сессиях. И только…

      И вот Миша снова увидел Женю после небольшого перерыва. Столкнулся с ней лицом к лицу, когда она выходила из операционной. Женя была чем-то огорчена, подавлена. На глазах – слёзы. Только что завершилась операция, во время которой хирург пытался спасти раненого. Раненых, особенно тяжёлых, всё чаще привозили в институтскую клинику.

        Этот был особенно тяжёлым, и все старания хирурга оказались напрасными.

        – Представляешь Миша, – немного придя в себя, начала Женя. – Он же ещё совсем, совсем мальчишка… Этот раненый. Я была ассистентом. Сердце кровью обливалось. Он совсем как мой братишка, который добровольцем ушёл на фронт. И этому пареньку всего восемнадцать. Ничего ещё в жизни не видел, а уже дрался с врагом, Родину защищал… И вот его уже нет. Ужасно, просто ужасно это осознавать, тяжело видеть всё это.

         – Успокойся, что ты, успокойся, – гладя её каштановые волосы, выбивающиеся из-под сползшей набок шапочки, говорил Гулякин. – Сейчас столько горя вокруг! А раненым не слёзы наши нужны, а руки. Ты же хирург. Ещё немного, и будешь оперировать самостоятельно. Может, я ещё к тебе на стол попаду, – попытался он пошутить, но это ещё больше расстроило Женю.

      Она подняла на него большие, полные слёз глаза и заговорила:

      – Зачем ты так? Разве шутят с этим? Я боюсь за тебя. Я не хочу расставаться с тобой, хочу быть всегда рядом. Я, я.., – она потупилась, – люблю тебя.

       Михаил опешил: «Что он мог сказать?» Ответить взаимным признанием он не решался. Не был уверен, что у него есть какие-то особые, а не чисто дружеские чувства. И в то же время боялся обидеть милую девушку неосторожным словом.

       Неожиданно подумал: а прав ли был, когда писал Лиде, что всё личное нужно отбросить до конца войны? Ведь в эти суровые дни всеобщего горя дороги даже самые малые проявления добрых чувств, даже мгновения радости.

       – Гулякин, на операцию, – послышался голос ассистента.

       – Ну, я пошёл, – сказал Михаил, всё так же нежно гладя Женины волосы. – Подожди в ординаторской. Сегодня много раненых.

       В те июльские дни Москва, ещё далёкая от переднего края, уже стала прифронтовым городом. В клиники и больницы доставляли тяжелораненых, которым требовалось длительное и серьёзное лечение, нужна была квалифицированная медицинская помощь. Военных госпиталей не хватало, и под них оборудовались не только клиники, больницы и другие медицинские учреждения. Постановлением Советского правительства предписывалось превратить в госпитали сотни домов отдыха и санаториев, предполагалось выделить для лечения раненых лучшие общественные здания, школы.

        Остро ощущалась нехватка персонала. Дежурства в клиниках и больницах возложили на студентов-медиков, на слушателей военных факультетов.

        Всего несколько месяцев назад казалось, что всё, о чём рассказывали преподаватели, ссылаясь на опыт боёв на Халхин-Голе и Хасане, может и не понадобится никогда. И вот теперь эти знания были востребованы.

         Прежде слушателям чаще всего лишь на схемах или анатомических атласах показывали, как иссекать края загрязнённых ран, какие ткани после хирургической обработки необходимо зашивать наглухо, а какие нет, как обезболивать оперируемое место с помощью раствора новокаина… Теперь слушатели видели всё это своими глазами, а иногда и проделывали всё сами.

        Вот и теперь Гулякина не случайно позвали в операционную. Персонала не хватало. Слушатели всё чаще были необходимы. На столе лежал молоденький красноармеец. Лицо его было в испарине, щеки бледные, впалые, пульс частил.

       – Дать наркоз! – распорядился хирург, и Михаил быстро наладил аппарат.

        Раненый заснул. Операция началась. Предстояло ампутировать ногу, посечённую осколками снаряды. Медлить с операцией было нельзя: слишком далеко забралась инфекция.

        Михаил точно выполнял указания хирурга, внимательно следил за его работой, стараясь запомнить каждое движение. Знал: всё это пригодится очень и очень скоро.

       Как он понимал сейчас Женю, опечаленную исходом операции, в которой она участвовала. И пусть жизнь оперируемого сейчас раненого была вне опасности, но он оставался без ноги. Каково это?! Молодой, полный сил человек – и без ноги… Чувство жалости к пареньку сжимало сердце, однако Михаил взял себя в руки, понимая, что не жалость нужна сейчас раненому, а помощь, квалифицированная срочная помощь.

       После операции Михаил вслед за хирургом вошёл в ординаторскую. Жени там уже не было. Её вызвали на перевязки.

        Михаил всё ещё оставался под впечатлением операции и с некоторой горячностью спросил у хирурга:

        – Ну, неужели ничего нельзя было сделать, неужели невозможно спасти ногу?

         – Поздно, слишком поздно привезли к нам раненого, – развёл руками хирург. – Нелегко сейчас на фронте. Прёт враг, ещё как прёт. Собрал силищу. Сводки слушаешь?

         – Причём здесь раненый и его нога?

        – Очень даже, очень… Попробуй ка организовать чёткую сортировку раненых, попробуй ка своевременно отправить в тыл тяжёлых, выделить из них таковых, которым можно ещё, к примеру вот ногу спасти. Медсанбаты постоянно меняют место расположения, транспорта для отправки раненых в госпиталя часто не хватает. Наслушался я рассказов. Есть у нас тут несколько медиков, уже прооперированных.

        – Да я понимаю, что сложно. Просто жалко паренька.

       – Думаешь, мне не жалко? Но рисковать жизнью солдата права не имел. Показания к ампутации были самые серьёзные.

        – И мастерство хирурга не всегда может помочь? – спросил Гулякин.

        – Мастерство необходимо. Очень важно оттачивать своё мастерство, но мы, увы, не всесильны. Тем не менее, от врачей очень многое зависит. Нужно научить санитаров правильно помощь на поле боя оказывать, самих бойцов обучить оказанию первой помощи. Всё это скажется на дальнейшем лечении.

Но главное, конечно, будут делать ваши руки – руки хирургов переднего края. В тыловом госпитале уже трудно что-то изменить. Вот как сегодня. А ведь можно было спасти ногу, но на более ранней стадии. Сразу после ранения, или в медсанбате. Не уверен, но, пожалуй, спасли бы.   

 

       С 21 на 22 июля Михаил Гулякин заступил на дежурство. Оно начиналось утром и продолжалось сутки. В обязанности дежурного входили участие в операциях, контроль за прооперированными ранеными и больными, различная лечебная работа.

         Весь день прошёл в неотложных делах. Операции, перевязки следовали одна за другой. Несколько раз, да и то мельком, Михаил видел Женю. Она тоже заступила на дежурство. Но поговорить с ней не удавалось. Только успела шепнуть на ходу:

       – Хорошо, что завтра после дежурства мы свободны. Ведь двадцать второго твой день рождения.

       – До него ли теперь!? – махнул рукой Михаил.

       – Послушай! – вдруг воскликнула она. – А это что? – она коснулась рукой петлички, видневшейся из-под халата, на которой появились два кубика. – Я в званиях не разбираюсь. Но вижу, что можно поздравить с повышением. Ты кто теперь?

       – Военный фельдшер. Есть такое у нас звание!

       – Ну что ж, товарищ военный фельдшер, разрешите послезавтра после сдачи дежурства прибыть к вам для поздравления с днём рождения. До него осталось, – она мельком взглянула на часы, – меньше четверти суток.

        Но Михаил прав. Действительно оказалось, что не до дня рождения. Около полуночи объявили воздушную тревогу.

        Всю ночь по небу шарили лучи прожекторов, и оно было словно изрезано на разнообразные геометрические фигуры. Стучали зенитки, грохотали разрывы снарядов, вспыхивали жёлто-красными облачками, надрывно и монотонно выли моторы вражеских бомбардировщиков.

        Отбой воздушной тревоге дали только под утро.

        Сменившись с дежурства, Михаил не ушёл из клиники, а, немного отдохнув в ординаторской, снова включился в работу. В тот день в клинику доставляли москвичей, пострадавших при бомбёжке.

        Вечером, возвращаясь в общежитие, Михаил заметил, как сильно изменилась столица. На окнах появились бумажные перекрестья, у стеклянных витрин магазинов – мешки с песком. Во дворах притаились зенитки и прожекторные установки.

       – Ну как дежурство? – спросил приятель Виктор, когда Михаил вошёл комнату. – Да-а. С днём рождения тебя. Чуть не забыл в этой суете.

       – Спасибо! Только день-то сегодня, пожалуй, самый печальный. Представляешь как обидно – именно в мой день рождения первый налёт на Москву…

       – Читай газету! – сказал Виктор, протягивая свежий номер. – Ничего у них не вышло. Наши сбили двадцать два ихних самолёта. Это только по предварительным подсчётам. Ну а если ещё сунутся, ещё получат.

      Но фашисты сунулись и не раз. Их не останавливали потери. Враг хотел деморализовать москвичей, сломить волю к сопротивлению, но просчитался. Части зенитной артиллерии и истребительной авиации надёжно защищали небо столицы. К Москве прорывались единицы вражеских бомбардировщиков, да и те редко возвращались на свои аэродромы.

      В напряжённой учёбе, прерываемой изнурительными дежурствами, прошло лето. Началась осень, и, наконец, 25 сентября после завершения выпускных экзаменов слушателей собрали в Центральном Доме Красной Армии имени М.В. Фрунзе.

      В торжественной обстановке был зачитан приказ о присвоении выпускникам военного факультета звания «Военврач 3 ранга». Затем вручили дипломы.

       Банкета, которым сопровождался год назад первый выпуск военфака, конечно, не было. После торжественной части молодые военврачи посидели в буфете, скромно отметили выпуск, а уже 28 сентября их вызвали на распределение.

        Гулякин, как круглый отличник, имел право выбора места службы. Но что было выбирать? Если год назад выпускникам был смысл проситься в крупный госпиталь на клиническую работу, то теперь всё переменилось. Все стремились на фронт. А на какой? Разве это имело значение?

        И вот Михаил в кабинете начальника курса. За столом комиссия, занимающаяся распределением.

       – Товарищ военврач первого ранга, – вытянувшись перед председателем комиссии, начал Михаил, – военврач третьего ранга Гулякин прибыл для получения назначения.

        Военврач 1 ранга Акодус спросил:

        – Где желаете служить, Михаил Филиппович? Мы предоставляем вам право выбора.

        – Там, где сочтёт необходимым командование! – твёрдо ответил Гулякин.

        – И всё-таки? Есть хоть какие-то пожелания? – спросил Акодус.

        – Если можно, направьте меня вместе с Гусевым. Мы с ним давние друзья. Он ведь на фронт попросился?

        – Гусев… Гусев.., – повторил Акодус, просматривая списки. – Вот он, Гусев. Поедет служить в войска Приволжского военного округа.

        – Но он же на фронт рвался?! – с удивлением воскликнул Гулякин, вопросительно глядя на Акодуса.

        Тот лишь горько усмехнулся, встал, опершись на подлокотники кресла, обошёл вокруг стола и, положив руку на плечо Михаила, тихо сказал:

        – Эх, молодость, молодость. Подавай вам фронт, и всё тут. Боитесь не успеть, думаете, что войны на вас не хватит. Увы, на всех, к сожалению, хватит этой войны, каждому достанется с лихвой. Вы уж мне поверьте. И Гусев не на курорт едет. Так я говорю? – обратился он к членам комиссии.

        – В Приволжском военном округе, Миша, – пояснил Боцманов, – резервы формируются, причём, части и соединения, близкие к вашей специальности врачей Военно-Воздушных Сил. Там сейчас доукомплектовывается воздушно-десантный корпус. Служба у десантников нелёгкая, поэтому посылаем туда только добровольцев.

       – Прошу направить меня в Приволжский военный округ, в воздушно-десантные части, – попросил Михаил и тут же добавил: – Я ведь занимался в аэроклубе и прыгал с парашютом.

       – Хорошо – кивнул Акодус, садясь в кресло и подвигая бумаги. – Вас, Михаил Филиппович, мы назначим старшим группы. Завтра получите предписание. Прибыть нужно будет в Ульяновск. Оттуда направят по назначению.

      В коридоре Гулякина ждал Гусев.

      – Ну что?

      – Едем вместе, – ответил Михаил.

       Продолжение следует.