Николай Фёдорович Шахмагонов . Глава из повести "Зоренька ясная"

Это глава из еще не опубликованной книги . Эксклюзив , который автор любезно  разрешил мне разместить на нашем сайте.

…А через несколько дней я взял путёвку в Пятигорский военный санаторий. Она решилась ехать со мной. Мы не знали, как удастся всё обустроить там, в Пятигорске, но отсюда, из Москвы, всё казалось проще простого – главное уехать, главное оторваться от всего здешнего.

Отпуска обычно берут с понедельника, чтобы уже в субботу, а то и в пятницу можно было сесть в поезд и… вперёд…

       Какой это был роман! Да и роман ли? Это что-то неизмеримо большее, грандиозное, захватывающее дух, что-то неповторимое и невообразимое.

       Я и поныне поражаюсь той дерзости, с которой мы вели себя.

       В тот год вслед за жарким грозовым летом пришла удивительно мягкая, тёплая и невероятно красивая золотая осень.

       Как прекрасно в парке… Листья уже пожелтели, но только лишь начали свой последний полёт на лужайки, пока ещё напоминающие зелёные поля грунтовых аэродромов, на которых не было ещё рулёжных дорожек, взлётно-посадочных полос, и кукурузники и другие тихоходы разбегались для взлёта прямо по траве, а садились они, разноцветные, так же плавно и мягко, как эти листья.

       В природе умиротворение, покой, тишина.

       Золотая осень! Сколько сказано о ней поэтами, сколько написано удивительных холстов художниками, сколько страниц посвящено в романах, повестях, даже рассказах, где каждая лишняя строчка в руках подлинного мастера сущий дефицит.

       Нас провожала золотая осень в Москве – нас должна была встретить золотая осень на Кавказских Минеральных Водах.

        Дня за три до отъезда мы отправились за билетами в железнодорожные кассы возле Белорусского вокзала. Только там в те времена можно было купить билеты в вагон «СВ». Именно там я почти всегда и покупал билеты., хотя на всякий случай были и различные «дружеские» выходы.

       Я открыл перед ней массивную дверь, мы вошли в прохладное помещение с множеством окошечек, из которых доносился стук кассовых автоматов.

       – Два «СВ» до Пятигорска на третий поезд, – проговорил я в окошечко, немного волнуюсь – вдруг да не будет двух билетов, ведь прежде брал как правило один билет.

       – На третий поезд нет, – услышал в ответ. – Если хотите, есть на двадцать седьмой.

       – Да, да, беру, – поспешил сказать я, пока и эти билеты не взял кто-то в другом окошечке.

      Мой план был удивительно прост. Собственно для тех, кто читал знаменитый Бунинский «Кавказ», можно и не пересказывать то, что я задумал. Всё по этому рассказу… Разница только в наименовании вагонов – раньше были первый, второй, третий классы – теперь же купе и «СВ».

       Я собирался взять два билета в «СВ» и запасной билет в купе на случай, если муж всё же захочет её проводить и посадить в поезд. Помните, как у Бунина – его герой приезжает загодя на вокзал и ждёт в вагоне первого класса свою возлюбленную. Он видит, как муж проводит её в вагон третьего класса, а затем, когда поезд трогается, проводник переносит её вещи к нему в двухместное купе, а следом входит она…

        Задумано превосходно… Я сажусь в «СВ» и жду… И вдруг сбой. Билеты в «СВ» были в кармане, но не на поезд, который уходил в 0 часов 40 минут и практически исключал проводы, а в 8.50 минут… Утро, субботнее утро – почему же не проводить? Было ясно, что муж пойдёт провожать! И ещё одна неприятность – не удалось взять вот тот самый спасительный запасной билет в купе. Ведь уж если её провожают, то проводить должны именно в купе – всё как у Бунина – то есть в более простой вагон, где и соседи какие-то будут, среди которых не окажется человека, которого он знает… Ведь если мы сядем в одно купе – на один подъезд, да в одно купе – на случайность никак не свалишь.

        Я поговорил с кассиршей, благо очереди не было и никого не задерживал. Она сказала, что у них кассы особые, а потому может просто и не дают им мест в обычные вагону. Ну а система билетная работала в то время ещё не так чётко, как ныне, а, значит, в городских обычных кассах могли быть и билеты другого достоинства. Тем более, кто-то мог сдать билет – важно вовремя перехватить. Мы, не теряя надежд, отправились в кассы, что возле станции метро «Улица 1905 года».

        До самых касс шли в обнимку, хотя мимо проносились машины по проспекту, который вёл, в том числе, и в наш микрорайон. Но… Мы вообще в ту пору не могли ходить иначе, как обнявшись. Удивительно, что это не вызывало ни у кого раздражения. Прохожие порою даже тепло улыбались, видя, как сравнительно молодой, подтянутый полковник нежно обнимает свою довольно юную (для его звания) спутницу. А полковником то я был всего без году неделя. А ей едва исполнилось двадцать пять…

        Увы, нас снова ждало разочарование. Вот тут я не на шутку встревожился. Что делать? В субботу рано утром выезжать, а мы в таком положении?

       И всё же придумал. Всё несколько иначе. В «СВ» пойдёт она! Ну а я… я сяду в любой другой вагон подальше, чтобы перейти на своё место уже после отправления поезда.

      И снова не учёл главного – не отдал ей билет, её билет. В пятницу пришлось проводить защитную операцию. Со мной с работы приехал товарищ. Взял билет, спустился на первый этаж, позвонил в дверь и передал билет, сказав, на случай, если её муж уже дома, что попросила занести по пути её мама – она работала в военном журнале, так что появление капитана первого ранга удивления не вызвало.

      И вот настало утро отъезда. Не без волнения ехал я на вокзал. Ведь всё, всё, всё отработано. Путёвка в санаторий в кармане, номер начальник санатория уже выделил. Оставалось добраться в Пятигорск – но добраться нужно было не одному! Один бы я не поехал ни за что – не мог даже подумать о том, чтобы расстаться с нею почти на месяц.

       Я вышел на перрон. Стояло солнечное утро. Кажется, ночью прошёл дождичек, потому что сверкали в лучах солнца небольшие лужицы на асфальтовом покрытии платформы. А может, просто был полив. В любом случае эти лужицы в солнечных лучах, капельки воды сверкающие на скамейках придавали праздничный вид. Вскоре мимо медленно и почти бесшумно покатились вагоны двадцать седьмого поезда. Проплыл и «горбатый» «СВ». Так называли вагон, в котором полки находились одна над другой, а напротив них – кресло. Вагон был несколько ниже остальных и отчётливо выделялся в составе. Я проследил за ним глазами и выбрал себе купированный вагон с тем расчётом, что бы он был не за рестораном, а то ведь сразу-то ещё и не перейдёшь. Подошёл к проводнице, протянул билет и кратко пояснил, почему хочу побыть в её вагоне. Она заулыбалась понимающе и разрешила до отправления постоять в коридоре.

      Вагон быстро наполнялся. Пассажиры входили и исчезали в своих купе, некоторые из них тут же выходили в коридор, чтобы ещё раз уже через стекло попрощаться с провожающими. И только я оставался у окна, внимательно наблюдая за платформой.

      Конечно, волновался…

      В коридор вышла из купе яркая дородная дама, весёлая, вся светящаяся радостью, вероятно, от того, что она в поезде, что до отправления считанные минуты. Она помахала кому-то за окном рукой и сказала:

      – И вот свобода. На целый месяц… Какое счастье…

      И тут заметила меня, стоявшего чуть поодаль с чемоданом.

       – А вы, молодой человек, отчего не проходите в купе? Если что, у нас в купе, кажется, одно место свободное…

        – Нет, нет, спасибо ответил я, – и, заражаясь беззаботной удалью, с весёлостью признался. – Есть у меня место, но не в этом вагоне, а в «СВ», в двухместном купе. Просто там ещё мою попутчицу муж провожает… Вот поезд тронется…

        Она не дала договорить, воскликнув с искренним, нескрываемым восторгом:

       – Каков молодец. Ну, каков молодец. Не перевились ещё настоящие мужчины.

       Я даже немного испугался – как бы не нашёлся в купе кто-то, кто считает иначе, как бы ни кинулся искать того самого провожающего мужа, чтобы сделать пакость. Словно предвидел, что немало ещё пакости сделают нам вот этакие «народные мстители» из соседей по дому. Но… здесь таковых не оказалось. К тому же вагон качнулся, и перрон медленно поплыл назад вместе с прощальными взмахами провожающих, скамейками, арками подземных переходов. Её мужа я так и не увидел. Очевидно, он, дождавшись отправления поезда, поспешил на свободу, которую ему предоставил её отъезд.

       Я прошёл по коридору купейного вагона, затем миновал ещё один вагон и ступил в несколько более тесный «горбатый». Вот и купе. С волнением открыл дверь. Она сидела и читала Бунина. Тёмные аллеи. Вернее не читала, а просто смотрела в книгу. Я вошёл, остановился, глядя на неё. Что испытывал, что чувствовал!? Она посмотрела на меня глазами, сияющими от счастья. Тревоги остались позади. Нас ждал месяц, почти месяц без нескольких дней беспредельного счастья, поскольку каждый миг, проведённый вместе, был для нас великим счастьем.

        Я сел на широкий диван купе, потянулся к ней. Она отложила книгу и буквально упала в мои объятия. Я гладил её чудные волосы, целовал глаза, губы. Я лишился слов от необыкновенного состояния, состояния, которое не описать словами. Как я любил её в то время, как любил! Быть может это была наивысшая точка моей любви?! Трудно сказать, ведь впереди ещё было столько разного – и радостного, и тревожного, и печального, и горького, и снова необыкновенного, великолепного, неподражаемого. Дни счастья сменялись днями тревог. Но не хотелось тогда задумываться о грядущем, ведь мы были вместе и это самое главное.

       Я соскучился, очень соскучился, хотя прошло всего несколько дней с момента нашей минувшей встречи. Я медленно пробирался к её волшебным прелестям, и она сдавалась с особым, неописуемым удовольствием, которое усиливалось новизной и необыкновенностью обстановки. Мерный перестук колёс, плавное покачивание вагона, мелькание теней, отражавшихся от деревьев, от домов, от всего того, что проносилось за окном.

        Я освободил её от дорожного свитерочка, занялся уже знакомыми джинсами. Она как-то очень тепло и радостно смеялась сначала одними глазами, затем очень тихонько приговаривая что-то ласковое, будоражащее.

Я уже освободил её от всего лишнего, что могло помешать первому нашему волшебному шагу в отпускное счастье, уже успел спрятать её под одеяло – нижний диван был аккуратно застелен. Но едва начал сам вырываться на свободу от всего лишнего в этот момент, когда дверь отворилась и проводница, ещё не глядя на нас и продолжая разговор с кем-то в коридоре, предложила чай.

       Она тут же ойкнула и чтобы разрядить обстановку, проговорила:

       – Извините… Вижу чай вам совершенно ни к чему.

       – Попозже, попозже, пожалуйста, – сказал я в уже почти что закрытую дверь.

      Моя любимая смутилась, приподнялась, закрываясь одеялом, я же щелкнул дверным замочком, исправляя оплошность.

      Чай нам понадобился не скоро. Какое это счастья мчаться в неведомую даль в вагоне «СВ» с любимой, мчаться в жарких объятиях, вслушиваясь в её дыхание, в биение её сердечка, в перестук колес, в шум улетающих назад мостов, где перестук меняет свой тон. Мчаться наперегонки с солнцем, поднимающимся всё выше и отражающимся в солнечном взгляде любимой, во взгляде ярком и волнующим от восторга, написанного в нём.

       Я ловил глазами взгляд её глаз, я ловил губами её лёгкое дыхание – дыхание радости и счастье, я прикасался руками ко всему тому волшебному, манящему, что особенно привлекает нас в женщинах, что сводит с ума в женщинах безгранично любимых.

       А поезд мчался, перенося нас из суеты повседневной жизни в сказочный мир Северного Кавказа, в волшебный мир Кавказских Минеральных Вод, в мир, ещё неведомый ей и такой знакомый мне. И мне было особенно радостно оттого, что предстоит открывать этот мир своей любимой.

       Я чувствовал её горячие объятия – руки её были необыкновенно нежны и ласковы, они будоражили меня, они доводили до исступления всё моё существо. И я отвечал столь же буйной нежностью, если нежность можно назвать буйной. Впрочем, как ещё назвать то необыкновенное состояние, когда близость с любимой доходит до наивысшего градуса, а всё существо стремится к ещё большей близости, к ещё большему и тесному слиянию двух раскалённых пламенем любви, пламенем страсти существ.

        Мы оторвались друг от друга лишь тогда, когда за окошком стали мелькать пролёты большого железнодорожного моста.

        – Серпухов. Скоро Тарусская, – сказал я.

        Она села на диване, прикрываясь одеялом, я же, немного хулиганя, старался отнять у неё хотя бы частичку этой искусственно созданной ширмы, чтобы ласкать теперь уже взглядом всё то, что несколько мгновений назад ласкал всем тем, чем мог ласкать.

        – Ну что ты, мой хороший, – мягким шепотком говорила она. – Ну, неужели тебе мало. Ну давай посмотрим… Как же хорошо было в Поленово, – потом ещё мягче, чтобы не обидно было, свою излюбленную поговорку, – Да ну тебя. Ну дай посмотреть… И ты, и ты смотри в окно.

       Дорога пошла на подъём, по сторонам потянулись зелёные откосы, и через несколько минут за окном показалась платформа. За станционными постройками угадывалась дорога с автобусной остановкой на этой стороне и магазинчиком на противоположной. Но всё это промелькнуло быстро, всё это осталось позади, как уже прожитый порожек на пути к нашему счастью. Будет ли оно – это счастье? Впрочем, вряд ли я тогда думал о будущем в этаком вот плане. Впереди был целый отрезок необыкновенный, радостный, в какой-то степени даже неповторимый – во всяком случае, я стремился сделать его таким, и казалось, что всё это мне по силам.

       Она стала искать некоторые предметы туалета, приговаривая:

       – Ну, где же, где же мои запчасти. Ты их спрятал? Куда подевались?

       – Просто они – лишние. До Скуратова ещё далеко…

       – А причём здесь Скуратово? Что за Скуратово?

       – Узловая станция. Там поезд стоит дольше, чем и в Туле, и в Орле, и даже в Курске. Там традиционный рыночек – к поезду приносят и варёную картошку и огурчики, ну, словом всё настоящее, с огорода. Вот там и выйдем погулять, а пока…

       И я обнял её, сначала завернув в одеяло, уложив на подушки и снова освободив от одеяла всё её обожаемое волшебство.

       И снова ласки в унисон покачивающемуся вагону, и снова искры счастья в её глазах, и нежные слова, срывающиеся из её полуоткрытых губ, лишь на малые мгновения освобождающихся от прикосновений моих губ.

         А потом были Скуратово и обжигающая ладони картошка, и аккуратненькие, один к одному соленые огурчики, и яблоки, и ещё что-то домашнее, сельское, неиспорченное городом, цивилизацией, серой действительностью надвигающихся смут, о которых не думалось, потому что не хотелось думать. И снова стремительно летящий поезд, и перестук колес, и широкий диван спального вагона и счастье, счастье до звона в ушах.