армия

Глава из романа о любви

ГЛАВА ИЗ РОМАНА

Горячий визит

        Несколько дней к Теремрину никто не приезжал, и он постепенно втянулся в работу, установив чёткий режим дня. До обеда проходил обследования и принимал лечебные процедуры, но после обеда его уже не беспокоили. Он совершал прогулку по живописному скверу, что перед зданием хирургического отделения, а затем садился за стол и до ужина не отрывался от рукописи.
В один из таких дней в дверь его палаты осторожно постучали.
– Заходите, открыто, – громко сказал Теремрин и встал из-за стола.
         Вошла яркая молодая особа в очень короткой юбке. Она сняла модные светозащитные очки и зацепила их дужкой за отворот светлой блузки.
       – Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! Вот я и добралась до вас, – сказала она изумлённому Теремрину, который не сразу догадался, кто это.
       – Здравствуйте, очень рад. Чем могу служить? – молвил он, любуясь гостьей.
       – Татьяна, – назвалась она и тут же прибавила, хотя в этом уже необходимости не было: – Ольгина сестра.
       – Проходите, Танечка. Вдвойне рад, – пригласил он.
       – Родители послали к вам с гостинцами, – пояснила Татьяна.
       – Большое спасибо, хотя совершенно нет нужды беспокоиться.
       Он усадил её в кресло возле стола, а сам присел на краешек кровати и предложил:
       – Будем пить чай?
       – Зачем нет, – сказала она. – Можно.
       Теремрин включил электрический чайник, поставил на стол чашки и вернулся на своё место.
       – Значит, в госпиталь угодили?! – заговорила Татьяна. – Это сигнал о том, что где-то нагрешили вы, Дмитрий Николаевич. Непременно подумайте над тем, что делали в последнее время. Святые старцы говорит, что болезни для нас, что гостинцы с неба: заставляют задуматься над бренностью сущего.
        Было удивительно слышать это от молодой, к тому же удивительно яркой и современной женщины.
       – О, я великий грешник, – молвил Теремрин. – И действительно нагрешил в минувший месяц, предшествующий госпитальному пленению.
       – Более чем наслышана, – всё так же весело и задорно говорила Татьяна. – Сначала подруге моей голову вскружили, а теперь вот и сестра оказалась в ваших сетях.
       – Остаётся вскружить вам.
       – Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от вас, товарищ волк, непременно уйду, – отшутилась Татьяна.
       – В этом я не сомневаюсь.
       Разговор сразу принял весёлый, шутливый оборот. Да и каким он ещё мог быть? Ведь они, хоть и встретились впервые, но многое знали друг о друге.
       – Теперь подруга, похоже, с Синеусовым, а сестра – с мужем, а я один как перст, – с демонстративной грустью проговорил Теремрин. – И вдруг, такой бесценный подарок судьбы, которая посылает мне вас…
       – Всё напишу Ольге, – смеясь, сказала Татьяна. – Вот уж она вам задаст. Она ревнива, – и вдруг, уже серьёзнее, спросила: – А вы бы женились на Ирине, если б не тот случай, с явлением Синеусова?
       – Я уже не знаю, как ответить на этот вопрос, – признался Теремрин. – Создал необыкновенный, волшебный образ, а он рассыпался.
       – Могу себе представить, какой образ вы создали, но, справедливости ради, скажу, что вы не сильно ошибались. Ирина действительно цельная натура. Она настоящая.
       – Столько свалилось проблем, – неопределённо сказал Теремрин, не зная как реагировать на слова Татьяны.
       – Сегодня много проблем – завтра много горя, если проблемы не решить немедля, – философствуя, сказала она. – Женились бы на моей сестре. Забрали бы её у этого «нечто».
       – Не будем о «нечто», – сразу прервал Теремрин, не любивший обсуждать за глаза никого, а уж тем более, мужа своей пассии, но не удержался от вопроса: – А вы полагаете, она бы пошла за меня?
       – С радостью.
       – А вы?
       – А я причём здесь? Ну и спросили! – молвила Татьяна и голос выдал волнение. – Вы меня и не знаете вовсе, а спрашиваете. А вдруг соглашусь?
       Он засмеялся, но уже серьёзно сказал:
       – Порой знаешь долго, а пяти минут не хватает, чтоб решиться.
      И он прочёл ей стихотворение, которое когда-то читал Ирине. И, уже закончив, повторил последние две строчки: «Отчего же в тот миг я её не сорвал с беспощадной подножки вагона».
       – Это посвящено Ирине?
       – Нет, вовсе не ей.
       – Я тоже пишу стихи, – вдруг сказала Татьяна и тут же с некоторой опаской спросила: – Скажете, мол, все ноне пишут?
       – Так не скажу. Надо почитать, прежде чем вынести приговор: станет ли поэтом автор тех или иных четверостиший.
       – А судьи кто?
       – Во-первых, существуют определённые законы поэзии, придуманные не нами, во-вторых, чем взыскательнее судья, тем он честнее. Главное, чтоб суд вершился искренне, без задних мыслей. Нынешние стихоплёты пытаются оправдать свою бездарность тем, что ныне, де, писать в стиле девятнадцатого века ямбами, да хореями, не модно. Мол, всё это безнадёжно устарело. А на самом деле просто не могут писать так, а изображают что-то беспомощное, без рифм и ритма.
       – Вы суровы. А я хотела дать вам свои стихи на суд.
       – Обязательно дайте, – убеждённо заявил Теремрин. – Порою бывает, что и двух строчек довольно, чтобы дать человеку надежду, даже уверенность в том, что из него выйдет толк. Вы знаете, какой случай у меня самого был?! Ещё курсантом я дал почитать свои стихи – целый блокнот – одному поэту. Он всё просмотрел, всё забраковал, но сказал, что поэтом буду. Я удивился, а он усмехнулся и подтвердил сказанное, обратив моё внимание на всего две строчки из одного моего стихотворения: «Я вырываю из блокнота свои разбитые мечты».
       – Интересно… Ну что ж, когда к вам в воскресенье приеду, привезу, если можно, – сказала Татьяна.
       – До воскресенья меня уже выпишут. Но, думаю, мы найдём возможность увидеться.
       – Тем более вы ещё не побывали у нас в гостях, а ведь приглашение никто не отменял, – напомнила она и тут же прибавила: – Ну, мне, наверное, пора, – но после этих слов они проговорили ещё достаточно долго.
       Когда же снова напомнила, что ей пора уходить, Теремрин не сомневался, что расставаться ей совершенно не хочется, а потому попросил рассказать, где она работает. Он сам не знал, для чего задерживает её, но придумывал всё новые и новые темы для разговора.
       – Я окончила Историко-архивный институт вместе с вашей Ириной.
        – С синеусовской, – поправил Теремрин. – Кстати, как ей удалось поступить в столь престижный, я бы даже сказал, блатной вуз?
       – Она же круглая отличница. Можно сказать, ходячая энциклопедия. А почему вы не спросили, как поступила я? Полагаете, что отец устроил? А ведь он тогда не в ЦэКа, а в войсках служил. Я тоже сама поступила. Ну а теперь преподаю в военной академии историю. Правда, не офицерам преподаю, а курсантам, которые у нас тоже слушателями называются.
       Наконец, она решила, что пора прощаться. Бросив взгляд на кровать, задиристо сказала:
       – И как вы только умещались с Ольгой?         
       – Очень просто. Могу продемонстрировать.
       – В другой раз, – отшутилась она, видимо, учитывая, что другого раза уже не будет по причине его выписки.
      Он пошёл провожать её к проходной.
      – Справедливости ради хочу заметить, что Ирина не виновата в разрыве с вами, – неожиданно сказала Татьяна. – С Синеусовым у неё действительно что-то было до вас, но совершенно не то, что с вами. Она боялась, что ваши пути пересекутся, вот и сбежала. Вспомните свой рассказ «За неделю до счастья». А она ведь хорошая читательница!
       – Ну и что дальше? – недоверчиво спросил Теремрин.
       – Она, встретив Синеусова на пляже, вернулась в номер и хотела дождаться вас, но кто-то стал барабанить в дверь. Она решила, что он вычислил номер и теперь не отстанет. Каково же было её удивление, когда встретила Синеусова в вестибюле и выяснила, что не знает, в каком она номере.
       – Кто стучал в дверь, я знаю. Мне один приятель газеты хотел передать, вот и разыскивал, – сказал Теремрин. – Но зачем она уехала? Могла бы мне всё честно рассказать.
       – Это её решение, – молвила Татьяна. – Может, вам стоит помириться? – спросила она. – Я ей позвоню?
       – Нет, этого делать не нужно, – возразил Теремрин, но уже без особой уверенности. – Есть и ещё одно обстоятельство. Мы, кстати, с Ольгой обсуждали эту тему, и пришли к единому выводу: связывать супружескими узами жизнь с человеком не своего круга – только несчастливые семьи плодить. Я уже сделал несчастной одну женщину.
       – Жену?
       – Да, жену. Но не будем об этом. Ведь чтобы изменить создавшееся положение, надо развестись, а как же быть с детьми?
       – Бывает, что и без развода дети брошены. Вот как Павлик. В результате я им занимаюсь, – сказала Татьяна.
       – Не надо осуждать, – заметил Теремрин.
       – Я не осуждаю, но иногда бывает обидно, – Татьяна не договорила и не пояснила свою мысль, но Теремрин догадался, о чём она подумала или, во всяком случае, могла подумать.
       – Всё будет хорошо, – мягко сказал он и повторил: – У вас всё будет хорошо, милая Танечка.
       Он сказал это настолько проникновенно, с таким участием, что Татьяна спросила:
       – Вам, очевидно, Ольга рассказала обо мне… Рассказала, что со мной случилось? – она сделала паузу и, не услышав ни подтверждений, ни возражений, прибавила: – Если рассказала, то вы не можете не понять, что не будет, ничего хорошего уже не будет.
       – Ну вот, старушка старая нашлась. От тебя глаз не отвести. Я на тебя обратил внимание ещё тогда, когда приходила на мои вечера, – придумал он, чтобы сделать её приятное.
       – Правда? – спросила она.
       – Конечно, правда, – подтвердил Теремрин.   
       В эту минуту он готов был разорвать на части Стрихрнина, сломавшего жизнь этой милой девушке. Он очень осторожно и ненавязчиво обнял её. Она  доверчиво прижалась к нему, еле слышно всхлипнув.
       – А глазки у нас на мокром месте, – сказал Теремрин и, повернув её к себе, нежно коснулся губами этих самых повлажневших глазок.
       Она не отстранилась, напротив, ещё крепче прижалась к нему и разрыдалась. Теремрин отвёл её на боковую дорожку скверика, усадил на скамейку, сев рядом в полном замешательстве. Татьяна разрыдалась у него на плече, и он понял причину: видимо ей долго пришлось носить в себе своё горе. Она не могла доверить его родителям, поскольку время для наказания Стрихнина было упущено, а травмировать просто так, не имело смысла. Случившееся стало для неё катастрофой. Она прятала своё горе за внешней беспечностью, весёлостью, она никого не пускала в свой внутренний мир, и вот вдруг, возможно, совершенно неожиданно для себя, пустила в него Теремрина. А он сидел с нею рядом, осознавая, что отправить её одну в таком состоянии нельзя, но и оставить у себя невозможно.
       Так просидели они довольно долго. Близился отбой, после которого ходить по территории госпиталя не полагалось. И Теремрин решился:
       – Знаешь что, – сказал он. – Пойдём ко мне в палату. Тебе надо успокоиться. Куда ты в таком виде поедешь?
       Она повиновалась безропотно, и Теремрин загадал: если дежурная медсестра их не заметит, то он постарается оставить Татьяну у себя. Ну а если уж проскользнуть тайно не удастся, тогда придётся принимать какое-то иное решение.
       Не встретив никого в коридоре, они вошли в палату, и Теремрин запер дверь на ключ.
       – Не надо зажигать свет, – попросила Татьяна. – Я, небось, чумазая от туши.
       Теремрин понял, что именно по этой причине она и согласилась вернуться в номер. Татьяна села в кресло. Теремрин опустился на широкий подлокотник, притянув её к себе. Она всё ещё всхлипывала, и он снова стал целовать её солёные от слёз глазки, щечки, руки, нашёптывая ласковые слова. В нём проснулась нежность, проснулась, быть может, потому, что его душа ощутила широкую, добрую душу Татьяны. Ему было жаль её сломанной жизни, и очень хотелось утешить, чем-то помочь. Но чем он мог помочь? Разве только участием. Женщина рождена, прежде всего, для того, чтобы стать матерью, и если эта возможность отнимается у неё, что же тогда остаётся?
       Татьяна и по рассказам Ольги, и по первому впечатлению от встречи с ней производила впечатление бесшабашной, весёлой, неунывающей. Теремрин понял, что всё это своеобразная защита.
       Как ей теперь жить? Как строить семью? Допустим, в век растущей безбожности и лицемерия не принято обращать внимание на утрату девственности. В средствах массовой информации это не только не порицается, но, напротив, поощряется. Обществу навязывается новая, пошлая и развратная идеология. Идеологами демократии подвергаются осмеянию чистота, нравственность, благочестие. Но как быть, если не только утрачена чистота, но и возможность иметь детей? Кто согласится в таком случае связать свою жизнь с подобной женщиной? Разве что по расчёту. Или, может быть, найдётся кто-то такой, кому уже всё это неважно: семья была, дети выросли, да и возраст далеко не юный. И не полтора десятка лет разница, которая с годами совершенно исчезает, а гораздо большая.
       – Я немножечко успокоилась, – сказала Татьяна. – Можно приведу себя в порядок?
       Когда вернулась в комнату, Теремрин сказал, что ей придётся остаться, потому что проходная уже закрыта.
       – Ляжешь на кровать, а я устроюсь в кресле, – сказал он, предупреждая вопросы и возражения. – Я ж не омерзительный насильник, как некоторые и даже прикоснуться не посмею к столь чудному цветку.
       После этих его слов она снова разрыдалась, вспомнив, очевидно, то, что случилось с нею.
       – Почему я не встретила вас раньше?
       – Потому что ты была ещё совсем крохой, когда я входил во взрослую жизнь, да и сейчас ты ещё почти ребёнок, хоть и задиристый, но очень милый ребёнок.
       Женщины любого возраста любят, когда намеренно убавляют их годы, когда называют крохами, девчушками, разбойницами, забияками, разумеется, в добром, иносказательном смысле этих слов. Не была исключением и Татьяна.
       – И всё же в кресле подремлю я, – решительно сказала она, дав понять, что остаётся. – Как можно больного согнать с госпитальной койки?
       – Какой же я больной? – возразил Теремрин.
      Он поднял её на руки и положил на высокую госпитальную койку, даже не скрипнувшую под её невесомым телом. Положил и тут же, расстегнув пуговки, стал аккуратно стаскивать юбочку, пояснив:
       – Нужно снять, чтобы не помялась.
       Татьяна тихо рассмеялась, заметив:
       – Не так. Нужно через голову, – и тут же прошептала: – Вы меня будете раздевать, как ребёнка?
       – Ты и есть ребёнок, милый мой, крошечный ребёнок. И кофточку надо не помять, – прибавил он. – У меня ведь утюга нет.
       Даже в полумраке палаты он различил, что под кофточкой у неё ничего не было. Два изящных холмика белели перед его глазами, но он несмел прикоснуться к ним и молча любовался её стройной фигурой, особенно манящей в полумраке. Из одежды на ней осталась лишь белоснежная ажурная полоска, плотно облегающая особенно притягательную часть тела.
       Татьяна не прерывала этого его восторженного созерцания, а он шептал:
       – Как же ты поразительно прекрасна, какая у тебя роскошная фигура.
       Она молчала, затаив дыхание, и тогда он снова нагнулся и коснулся губами её глаз, её щечек, словно желая не отступать от уже занятого рубежа. А грудь её манила и звала, и он коснулся губами прелестного холмика, сражённый волшебством этого прикосновения.
       Татьяна дотронулась до его шевелюры, стала перебирать пряди его волос, ибо коротко он никогда не стригся, и перебирать было что. Её дыхание участилось, и она стала нашёптывать ему в ухо:
       – Ну разве так обращаются с крохами? Что же это вы, милый Дмитрий Николаевич? Ну, так же нельзя, – и тихий, добрый, радостный смех сопровождал этот шёпот. – Я же могу не выдержать, это же невозможно выдержать… Дмитрий Николаевич!
       Её голос звенел в его ушах как волшебный колокольчик. А Теремрин продолжал целовать её, не сдавая и этой, завоёванной позиции, но и не продвигаясь дальше. Ни о каком, даже самом незначительном проявлении настойчивости он и не помышлял, во-первых, потому, что это было не в его правилах, а, во-вторых, потому, что Татьяна однажды уже хлебнула с лихвой грубой силы. Она была спокойна, и он предполагал, что причина её спокойствия в том, что он был ещё одет. Для того, чтобы раздеться, ему необходимо было оторваться от неё, а это давало ей возможность поступить так, как она захочет. Темнота позволяла ей не стесняться наготы, которой, впрочем, можно было гордиться.
      Внезапно, повинуясь страстному желанию, он дерзко провёл губами от груди к животику и дальше, до самой ажурной преграды, скрывающей то, что всё ещё оставалось недосягаемым для него. Она вздрогнула от этих прикосновений, а он, чтобы не дать её сказать ни слова, оторвался от притягательного места и коснулся губами её губ, чтобы задохнуться в долгом головокружительном поцелуе.
       Если Ольга загоралась от малейшего прикосновения, что выдавало в ней не столько темперамент, сколько уже определённую опытность, то Татьяна вела себя робко, слабо отвечая на ласки. Он ведь почти совсем не знал её, не ведал о том, что было с ней после того рокового случая со Стрихниным: были после этого мужчины, нет ли? Уравновешенное состояние и её самой, и всего её тела, спокойно реагирующего на самые нежные ласки, говорило о том, что в ней, физиологически ставшей женщиной, женщину никто не пробудил. Более того, испытав однажды грубое насилие, она, как это часто бывает с женщинами, возможно, побаивалась повторения того, что оставило неизгладимый след. Она долго не могла оправиться от удара, и с сопряженными с этим физическим и нравственным ударом, болью, стыдом, даже угрызениями совести. Это ведь только демократические СМИ утверждают, что для женщины переспать, всё одно, что покурить или выпить чашечку кофе, а на самом деле для женщины здесь всё не столь просто, как для мужчины. Ведь женщина, если это женщина с большой буквы, а не либерально-демократическая особь с искривлённым сознанием, не может не видеть в мужчине, с которым идёт на близость, возможного отца своих детей. Беда Татьяны была и в том, что она, воспитанная правильно, благочестиво, не по своей вине, а по своей беспечности и доверчивости, теперь уже не могла видеть в мужчине отца своих детей, как бы страстно ни желала этого. Видеть же в мужчине лишь предмет удовлетворения своей страсти, она не только не могла по своему воспитанию, но даже и не умела. Пойти на близость для неё не было делом невозможным, поскольку всё, что могло свершиться, уже свершилось и большего случиться не могло. Но она не понимала радости в этой близости, а потому после того ужасного случая просто избегала общения с мужчинами, если замечала у тех, с кем общалась, определённого рода желания.
       К тому, что делал в эти минуты Теремрин, она отнеслась спокойно, как к безобидной юношеской игре, а к его ласкам – как к почти безобидным ласкам.
       Врачи ей сказали, что детей не будет, но этот приговор, этот диагноз она не проверяла, потому что не было у неё такого человека, с которым хотелось бы это проверить. Да и не было оснований не верить врачам.
       До случая со Стрихниным она встречалась с одним сокурсником, можно даже сказать, женихом. После того рокового удара она нашла в себе силы сказать ему, только ему одному всю правду: подверглась насилию, вынуждена была прекратить беременность, чтоб не родить ребёнка от подлеца, а теперь – бездетна.
       Жених изменился в лице, долго молчал, а потом вдруг сказал, каким-то незнакомым её тоном: «А ты уверена?». «В чём?». «В том, что детей не будет?». «Не знаю». «Так давай попробуем», – предложил он и довольно грубо коснулся того, чего касаться она ему не позволяла. Татьяна ударила его по руке и спросила: «А если детей не получиться?». Он только пожал плечами. Стало ясно, что дети здесь не при чём. Он просто хотел воспользоваться ситуацией. Это была их последняя встреча.
       И вот теперь она оказалась в полной власти человека, который нравился ей давно и который не мог не вызывать уважения. И Ольга, и Татьяна были ещё воспитаны без демократизированных вывертов и новшеств – они считали мужчинами в полном смысле слова людей мужества и отваги, а не ново «русских» особей. Сбежавший жених не оставил сожалений, ведь, как ей стало впоследствии известно, он даже от службы в армии сумел уклониться, а это для Татьяны являлось определённым показателем.
        Ей нравились ласки Теремрина, но она начинала понимать, что бесконечно так продолжаться не может, и боялась того момента, когда он сделает очередной шаг.
       – Ласточка моя, солнышко моё, – вдруг прошептал Теремрин. – Ты позволишь мне лечь рядом? Устал стоять скорчившись.
       Этого варианта она не ожидала, и подвинулась к стенке, освобождая ему место. Тогда он мгновенно разделся до равнозначного с нею положения, и лёг на краю кровати. Она ощутила прикосновение его сильного тела, но не грубого и злого, а очень приятного ласкающего каждой клеточкой. Отстраниться некуда, она и так оказалась у самой стенки. Он обнял её, повернув к себе и её острые, совсем ещё девичьи грудки уперлись в его широкую грудь. Она даже не представляла себе прежде, что это может быть столь приятно. Его руки сомкнулись у неё на спине и сдавили её до хруста косточек.
       Теремрину казалось, что он давно не испытывал ничего подобного. Разве что с Ириной! Но те ощущения перечёркнуты её бегством, а потому к воспоминаниям о них примешивалась горечь разочарования. Татьяна вся напряглась, словно чего-то ждала и боялась этого ожидаемого. Теремрин понимал, что она не изжила ещё страх перед тем, что может случиться сейчас, сию же минуту. Ведь всё, что было со Стрихниным, не могло не оставить ощущения боли, отвращения и ужаса. Он старался сделать так, чтобы в том месте, где она ощутила боль при общении с этим негодяем, теперь возникло иное ощущение. И его старания достигали цели, ибо Татьяна ощущала хоть и жёсткое, но очень приятное прикосновение чего-то неведомого, будоражащего. Она ощутила, как рука Теремрина скользнула к талии, потом чуть ниже и двинулась дальше, освобождая её от преграды, которая мешала продолжению его действий. Непередаваемое ощущение проникло дальше, дразня и будоража её всю, оно нарастало, и вот уже оно подавило страх, призывая к ответным действиям. Татьяна крепко обняла его и стала целовать в губы, в лоб в щеки, распаляя и его и себя этими поцелуями.
       Теремрин был особенно нежен, был так осторожен, как, наверное, никогда. И его нежность достигла цели. Когда он, долго изнуряя себя, всё же достиг желаемого, когда они, сплетясь в объятиях, замерли измождённые, Татьяна прошептала:
       – Милый, после того страшного для меня случая, это у меня впервые… И так хорошо, так волшебно. Ты вернул меня к жизни. Хотя вернуть меня к полноценной жизни не под силу даже тебе,
       Они как-то естественно и спокойно перешли на «ты», и он сказал ей:
       – Всё от Бога. Ты же сама говорила, что не проверяла, правы или не правы врачи.
      – Скоро узнаю.
      – То есть?
       – У меня сегодня самый, как говорят, опасный период. Так говорят, – уточнила она, – те, у кого всё в норме. У меня же опасных периодов нет.
       Теремрин промолчал, а она вдруг повернулась и легла к нему на грудь, задорно заявив:
       – Если что, я на живодёрню больше не пойду. А вдруг! Я буду так рада. Все женщины этого боятся, когда вот так, с посторонними мужчинами. А я не боюсь…
       После слёз и огорчений Татьяну вдруг охватил необыкновенный подъём. Она стала поддразнивать Теремрина, ожидая, что напугает его своими дерзкими заявлениями и рассуждениями о том, что он, возможно, сделал её матерью.
       Теремрин понял её состояние и очень спокойно и твёрдо сказал:
       – Что будет, то будет. А я тебя и не пущу на живодёрню.
       Он сказал, чтобы сделать ей приятное, будучи уверен в том, что её мечты и надежды совершенно напрасны. Чудес, как он полагал, в этом вопросе не бывает.
       Наутро Теремрин проснулся с таким ощущением, будто радость пробудилась в нём раньше него самого и захватила всё его существо. Татьяна ещё спала, по-детски счастливым сном, и голова её мирно покоилась на его плече. Они лежали, тесно прижавшись, и в эту первую их ночь, им, наверное, хватило бы ещё более узкой койки, чем та, весьма внушительная, госпитальная, которая была в их распоряжении. Он не помнил, когда они заснули, и кто заснул раньше. Скорее всего, отдав друг-другу все силы, которые могли отдать, ни он, ни она не заметили этой детали. Он долго лежал, не шевелясь, чтобы не разубедить её. Одеяло чуть съехало, или она специально его скинула, потому что было жарко, и его взгляду открывались её восхитительные ноги, которые он, в порыве нежности, целовал ночью в минуты отдыха от поцелуев и ласк, ещё более горячих. Пряди её волос рассыпались по подушке, позолотив её, покрыли воздушным, ароматным покрывалом его грудь, плечо. Выкормыши из рекламных программ демократии ельцинизма назвали бы эти волосы сексуальными, но Теремрин просто восторгался ими, настоящими, светло-русыми, и мог убедиться, что цвет их натурален, а не сдобрен всякой мерзостью, именуемой модными красителями с отвратительными и зачастую неприличными названиями. Тем более, он даже со своим опытом вряд ли бы мог сказать, чем отличаются волосы сексуальные от несексуальных. А вот чем отличается любовь истинная от влюблённости, уже начинал понимать. Не устаю повторять, что под любовью в романе подразумеваю Любовь, а не то, что этим словом, пытаясь опоганить его, называли выкормыши ельцинизма и называют до сей поры живучие их последователи.
       Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.
       Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.
        Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.
       – Боже! Неужели всё это не сон?! – прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. – Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела – подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала – у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…
       – Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?
       – Ещё не проснулась, – пояснила она. – Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?
       Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать – им хотелось видеть друг друга.
       Они не наблюдали часов, а потому вряд ли могли потом сказать, сколько длилось это дневное продолжение того, что было ночью. А в плотно зашторенное окно палаты всё настойчивее пробивались солнечные лучи. Вот один из них дерзко осветил её глаза, и она, зажмурившись, тихо и радостно, как-то очень по-детски засмеялась. Собственно, до взрослости ей было ещё далеко, несмотря даже на перенесённое испытание. Она ничего не умела, ничего не знала, и Теремрина это приводило в ещё больший восторг. У неё ещё не пропало чувство стыдливости, и она попросила его отвернуться, чтобы пойти принять душ. Пора было собираться домой.
       Он нехотя выпустил её из своих объятий, успев поцеловать всё, до чего дотянулся губами, пока она перекатывалась через него к краю кровати. Она ушла, и он с восторженным трепетом окунулся в подушку, которая хранила ещё её необыкновенный девичий аромат.
       Увидев его, уткнувшегося в подушку, она испуганно спросила, что с ним, и когда он резко повернулся к ней, на какие-то мгновения забыла, что стоит перед ним во всём великолепии обнажённого тела. Он притянул её к себе, обнял, и она с величавым достоинством приняла ласки, позволив ему коснуться губами сначала одной, а потом второй грудки. Тело было прохладным и свежим после душа, капельки воды кое-где остались, не убранные полотенцем, и сверкали на тронутом загаром животике в свете всё того же дерзкого солнечного лучика, ещё недавно заставившего её радостно зажмуриться. Капельки сбегали вниз, и он провожал их горячим взглядом, ощущая желание следовать за ними всем своим существом.
       – Ты неутомим, – очень ласково и мягко сказала она.
       – А ты?
       – Мне неловко, – тихо молвила она, покраснев. – Но, наверное, тоже.          
       И снова они слились в клубок страсти и взаимного восторга. Причём страсть их не была страстью животной, той, что обычно рекламируют определённые фильмы, снятые полоумными режиссёрами – их страсть была нежной и трепетной, ибо он старался не обидеть её ни малейшим неласковым или резким движением, и, как опытный дирижёр, деликатно, но настойчиво добивался синхронности в каждом действии, в каждом движении.
       Но наслаждения не могли продолжаться бесконечно. Близилось время обеда. В палату вполне могли заглянуть, чтобы узнать, не случилось ли что с больным. Завтрак по выходным пропускали многие, но на обеде бывали практически все.
       Теремрин и Татьяна медленно направились к проходной и, не сговариваясь, остановились у той скамеечки, где он утешал её накануне.
       – Здесь я решилась, – сказала Татьяна, положив руку на спинку скамейки.
       – На что решилась? – переспросил Теремрин.
       – Решилась остаться, потому что в том состоянии я не думала ни о чём, кроме одного – хотя бы ещё чуть-чуть побыть с тобою рядом.
       Она казалась уже совсем другой, нежели накануне, да, наверное, она уже, если и не стала, то становилась другой, осознавая себя женщиной, а не смертельно обиженной девушкой, коей была после того, что сделал с ней Стрихнин.
       Нежность и любовь присутствовали и во взгляде её и в каждом движении, в каждом прикосновении к Теремрину, и, порою, ему становилось мучительно больно оттого, что не может ответить на её чувства в полной мере, ответить так, как должен был ответить обаятельной, милой и желанной женщине. Он начинал понимать, что именно минувшей ночью Татьяна по существу и стала женщиной, несмотря на то, что случилось с нею ранее. Его приводили в восторг внешние данные Татьяны: красота, молодость, обаяние. Но он увидел в ней, в её душе добрые и светлые начала. Они обнажились после того, как разрушилась искусственная личина, которую она пыталась напустить на себя. И действительно, этим утром, ещё до её пробуждения от сна, в ней проснулась удивительная женщина, которая только и может проснуться при прикосновении настоящего мужчины, а не обуянной гордыней слабоумной особи в штанах, утратившей, а, может, и вовсе никогда не имевшей железного стержня ратника, воина, витязя в душе и в характере.
       Теремрин сдал экзамены на право называться мужчиной-витязем, а не мужчинкой. Он сдавал эти экзамены в суворовском военном и высшем общевойсковом командном училищах (а уже без этого, то есть без армейской службы, трудно причислить особь, нацепившую штаны, к мужскому, мужественному роду). Он сдавал экзамены, командуя взводом, ротой, батальоном в войсках и в горячей точке, рискуя собою во имя выполнения боевой задачи и ради спасения подчинённых, он продолжал сдавать эти экзамены и теперь, следуя в службе твёрдой Державной дорогой. И никому неведомо было, какие ещё суровые испытания ждут его впереди на этой Державной дороге. Успех же его у женщин объяснялся не только внешним обаянием, но и внутренним содержанием, да ещё тем, что женщины при нём всегда ощущали себя женщинами, а не партнёршами для удовлетворения страстей. И Татьяна своей тонкой душою ощутила то, что, быть может, ещё не смогла объяснить словами.
       Когда она скрылась за вертушкой контрольно-пропускного пункта, Теремрин не мог не подумать, что даже у него, видавшего виды, не часто бывали подобные встречи. Каждая женщина неповторима, неповторима и каждая встреча. Но бывают встречи особые, производящие в душе какие-то незримые изменения, заставляющие смотреть на многие, казалось бы, привычные вещи уже иначе, нежели смотрел прежде.
       Вспоминая Татьяну вчерашнюю, он подумал, что вчерашняя Татьяна не преминула бы сказать ему на прощанье, что, мол, ещё и выписаться не успел, а ещё на один госпиталь нагрешил. Сегодняшняя Татьяна не ерничала. Она говорила только ласковые слова. А ведь накануне, в первые минуты встречи, он и представить себе не мог, что она на такие слова способна. Он подумал, что мало, очень мало ещё знает, на что способна женщина, освещённая искренней и чистой любовью. Порою, чистота отношений не зависит даже от штампа в паспорте, порою, обстоятельства складываются так, что возникают чистые отношения и вспыхивают светлые и неподлежащие осуждению чувства между людьми, на подобное не имеющими права.
       Впрочем, он не умел ещё строго судить свои поступки. В конце концов, он не оставлял Татьяну силой и не забивал голову обещаниями. Он ни на чём не настаивал и ничего не добивался запрещёнными приёмами. Всё, что случилось, случилось естественно, а результат превзошёл все ожидания, причём превзошёл не только ночью, но и утром, когда она вдруг ожила душою, и ей более уже не нужна была напускная маска. Она стала самою собой и стала краше, привлекательнее, милее.
       Если накануне она своими напускными вольностями, колкостями и остротами скрывала неуверенность и страх перед будущим, тот страх, который появился после страшного для неё приговора, лишающего её возможности исполнить главное предназначение женщины, то теперь за томной мягкостью, кротостью и успокоенностью можно было прочесть в глазах счастье осознания себя любящей и любимой. Ей казалось, что теперь её ждёт впереди только самое светлое и доброе. Она впервые в жизни осознала, как ей хочется подняться на важнейшую в жизни ступеньку, которая позволяет женщине назваться маТЕРью. Ещё несколько дней назад она с горечью вникала в написанное писателем и видным исследователем старины Олегом Гусевым к книге «Магия Русского Имени», что «женщина, родившая ребёнка, становится маТЕРью, то есть лингвистически «помечается», переходя на гораздо более значимую в социуме величину». Писатель указал на мистическую важность сочетания буквы «Т» (к которой необходимо ещё добавить упразднённый врагами Русского народа и Русского языка в годы революции твёрдый знак «Ъ» с полугласно «ЕР». Это сочетание давало основу многим знаковым словам, в том числе и «ТЕРемРА (ТЪЕРемРА), то есть Терем Бога Ра – Дом Солнечности. По его утверждению всё это «есть безусловная, как бы вне всякого сомнения, твердь, к тому же защищённая Касмическими… силами Самыми Высшими». В Тереме Бога Ра высоко почитаемо имя МаТЕРи. И есть мистическая связь имени «Божья Матерь» с именем «Мать Человеческая». Ей было тяжело сознавать, что она никогда не приблизится к этому высоко званию. Теперь она ощутила в себе необыкновенную силу, наполнилась уверенностью, что любовь преодолеет всё. Да, ей безумно хотелось стать МаТЕРью, но с одним непременным условием, чтобы отцом ребёнка был именно Теремрин. По дороге домой она думала об этом неотступно и, наконец, решила, что на всё воля Божья!
       А в день выписки Теремрина из госпиталя Татьяна, прежде чем звонить ему, отправилась в храм, причём в храм, совершенно определённый – в тот, в котором происходило чудодейственное исцеление тех, кто страдал бесплодием. Она понимала, что бесплодие бесплодию рознь, что у неё не врождённый недуг, а приобретённый и приобретённый в силу её легкомысленности, ибо её игривое поведение в какой-то мере спровоцировало преступные действия Стрихнина.
       Ей хотелось поговорить со священником, покаяться в своих грехах, ибо она не была чужда религии и понимала, что такое блуд. Она не знала, имеет ли право просить Всевышнего и Пресвятую Богородицу даровать ей ребёнка от внебрачной связи, но просила, полагая, что есть у неё и смягчающие обстоятельства: ей казалось, что брачных связей она уже не может иметь – слишком горький опыт она получила при разрыве с женихом.
       На покаяние не решилась, но всё же подошла к батюшке за советом и он, видимо, поняв её состояние и оценив, насколько она нуждается в добром слове, удостоил доверительной беседы. Она пояснила, зачем пришла в храм, поведала о своём горе и о той радости, которую испытала минувшей ночью. Она пояснила, что всё понимает, что пришла не только просить о чуде, но и о прощении того человека, который вернул её к жизни, и батюшка был потрясён искренностью и чистотой её помыслов, хотя и должен был назвать их греховными. Только доброму пастырю, способному понять движение человеческой души и не замыкаться на одних лишь нравоучениях, согласных строгим канонам, можно было открыть свою душу. И к счастью такой батюшка встретился на её пути.
       – Молись, дочь моя, – говорил он. – Есть высший Судия и Высший Врачеватель. И если он примет твоё покаяние, твои молитвы, он простит страшный грех детоубийства, а простив, дарует чадо, дарует во испытание, ибо надо ещё доказать право называться великим словом Мать.
       – Батюшка, я понимаю, что грешна, но я полюбила его и сердце моё замирает от мыслей о нём.
       – Я обязан тебе сказать, что мысли твои греховны, но я не могу назвать грехом само по себе высшее чувство, которое мы называем Любовью, ибо Господь создал нас для Любви, – говорил священник, видимо, понимая, что любое резкое и грубое слово лишь оттолкнёт эту юную прихожанку от церкви. А это ещё страшнее. Священник понимал, что нужно поддержать её в сей благословенный момент, когда она решилась сделать первый шаг к Богу, первый шаг к Истине.
       – Я хочу видеть его снова и снова, – призналась Татьяна. – Но я осознаю, что тем самым буду совершать великий грех.
       – Не могу запретить тебе этого, ибо церковь не запрещает, а призывает своих чад к деяниям, побеждающим грех. Ты должна осознать, что твои молитвы могут достичь цели, если ты сумеешь побороть грех и докажешь, что достойна прощения.
       – Я буду стараться, – неуверенно сказала Татьяна, для которой сама мысль, что ей нельзя видеть Теремрина, обнимать его, целовать его и растворяться в нём, казалась убийственной.
       – Хорошо, что ты говоришь искренне.
       – Да, я действительно в сомнениях. Ведь только  вчера я узнала, что значит любить человека достойного, а, может, даже быть любимой. Мне трудно отказаться от возможности видеть его.
       – Искренность твоя достойна похвалы, – сказал батюшка. – Никто тебя не торопит, никто не принуждает немедля уйти в затвор и лишить себя всех земных радостей, особенно в наше жестокое время, когда благочестие подвергается осмеянию. Но тем более высок подвиг воздержания, тем большую награду за него ты можешь обрести. И помни, что невозможное человеку, возможно Богу!
       Татьяна вышла из церкви окрылённой, она вышла с надеждой и верой и подумала, что, если Бог даст ей сына, а почему-то подумалось именно о сыне, она сумеет воспитать его. Она не понимала, откуда у неё появилась такая уверенность, ведь никто не снял рокового диагноза, но факт оставался фактом – она верила. Она приняла к сведению слова священника, но не могла не признаться себе, что единственным желанием, охватившим всё её существо, было желание видеть Теремрина немедленно, сейчас же.
       Она позвонила ему домой из ближайшего телефона-автомата, однако номер не отвечал.   
       «Значит он уже в доме отдыха, – решила она, и жгучая ревность подступила к ней, поскольку там он был с женой. – Что это я? Ведь всё же знала. Так будет, и с этим ничего не смогу поделать».
       Но эта мысль не стала утешением. Вспоминая разговор со священником, она пыталась найти для себя лазейку, мол, быть может, одной встречи недостаточно. Надо встретиться ещё, ещё и ещё. Лишь тогда, как убеждала она себя, может получиться то, о чём она мечтала и на что надеялась. И она решила добиваться этих встреч любым путём, потому что вдруг уверовала, что если и будет у неё ребёнок, то только от Теремрина, поскольку немаловажными в этом деликатном деле всё-таки являются чувства, а она всё более ощущала в себе Любовь, которую называют всепобеждающей.    
               
 

Путь Наполеона от Немана до Малоярославца

Часть I. Освободительная миссия?

Замыслил я написать для сайта «Дилетант» дискуссионную статью о сущности времени. Начал было сравнивать время: одно - как бездушные отрезки, отсчитываемые мерным тиканьем часов, и другое - время есть путь.

По ходу дела нашёл у героического Марка Бланка определение истории как науки о людях во времени, а самого исторического времени как среды, в которой люди и могут быть поняты.

Согласился с ним: история и есть само время.

Начал смотреть труды по истории и понял, что точнее всего с дилетантских позиций можно говорить об эпохе Наполеона: много доступных документов, уже не так сильно влияние идеологии. Проблемы же у людей, обществ и стран поменялись незначительно. Да и поменялись ли вообще?

Кроме довольно большого числа источников ещё раз почитал работы пользователей нашего сайта и тех авторов, о ком говорилось на сайте.

Почитал о Наполеоне у Назарова, почитал у Никонова. Что-то неуловимо общее есть у этих авторов, хотя у Назарова всё гораздо точнее и тоньше. Главная особенность этих работ – довольно карикатурно-насмешливое изображение русских, повествование как бы свысока, что не допускается ими отношении прочих европейцев.

В работе А. Никонова так вообще заметно, что перед глазами лежала спецметодичка и товарищ усердствует в поиске оскорбительных кличек для русского воинства и царя. Попросту хамит.

Почитал «Отечественная война 1812 года - правда и вымыслы» Н. Шахмагонова. Эта работа написана самостоятельно, без методичек, его видение и потому заслуживает большего внимания. Больше об этих авторах ничего говорить не буду. Всё есть на сайте.

В результате вместо дискуссии о времени получилась у меня иная Картина. Картина разворачивания силовых пружин войны во времени.

Начинаю рисовать, вернее, складывать пазлы из работ серьёзных людей и из воспоминаний непосредственных участников событий.

Лето. Середина июня 1812 года. Погода благоприятствует походу – солнце часто радует солдат, показываясь из-за облаков, но не жарко. Дороги легко проходимы, во всяком случае, участники событий на них особо не жалуются.

Через несколько дней после форсирования Немана солдатам Великой армии Наполеона будет послано предупреждение – на заполнившие все дороги походные колонны налетит ураган. Несколько летних ночей будут не по сезону холодны, падёт много лошадей.

Наполеон не обратит на этот знак внимания, во всяком случае прилюдно.

Действительно, что смотреть на мелочи! Цивилизованные страны населением более 70 миллионов жителей с прекрасно вооружённой и собранной в один кулак армией, с гением во главе её, идут на страну с 40 миллионами жителей, где все, по чванливому мнению европейцев, рабы.

Армия русских меньше европейской по численности то ли в два, то ли в три раза, да ещё и расколота на две или три части. Во главе каждой из частей стоит свой командующий, пусть каждый из них и талантлив и храбр, но всё же это далеко не гении. А между талантом и гением – пропасть.

Все русские военачальники так или иначе были побеждены (или иной раз «как бы побеждены») Наполеоном.

Уверен в себе Наполеон, потирают руки в предвкушении богатой добычи солдаты объединённой армии Европы: заткнут они конкистадоров за пояс, раскатают Россию не хуже, чем Кортес империю Ацтеков.

Дальше рассказ пусть продолжат участники тех прошедших времён.

Начну с храброго поляка Романа Солтыка. Сейчас их полк приближается к Неману, и, по команде, солдаты равняются на Наполеона, обгоняющего со своей небольшой свитой походные колонны. О дальнейшем Солтык записал: «По возвращении Наполеона мы заметили большую перемену в выражении его лица. У него был весёлый вид и очень хорошее настроение, - несомненно, его удовлетворяла мысль о сюрпризе, который он готовил русским на завтра и результаты которого он заранее учёл. Ему принесли поесть, и он закусывал среди нас на большой дороге… В тот же самый день он посетил и другие пункты на Немане и выбрал места переправы через реку».

Нет, совсем не случайно Бонапарт остановился отобедать вместе с войнами авангарда своей армии. Все видят: Бонапарт, конечно, император, но прежде всего он такой же солдат, как и они все.

Запавший в память Роману Солтыку эпизод - своего рода ритуал, обязательный для всех уважающих своё дело командиров, будь то чуть видимый в тумане прошлого Александр Македонский, генералиссимус А.В. Суворов или император Наполеон Бонапарт.

Все великие полководцы обязательно заботились о моральной силе войск. Повторяю – реальной силе! Если бы на машине времени мы посетили занятия в Академии Генерального Штаба Российской Империи, то услышали бы то, что знали в русских войсках все высшие офицеры: «Стратегическое искусство Наполеона поражает грандиозностью средств … причём данным моральным он отдавал преимущество перед материальными».

Знал Бонапарт и основной рецепт создания и укрепления этой силы. Он часто говорил своим подчинённым: «Ничто не укрепляет войска более, чем успех».

С моральным состоянием войска всё ясно. Сила духа придаёт войску энергию, это одна из основных силовых пружин кампании, и мы будем отслеживать состояние этой пружины во времени.

Каковы же другие качества? Я выбрал ещё два источника энергии войны – отношение народа к армии и само движение войск, как таковое.

Пружина движения войсковых колонн Наполеона стремительно разворачивается вглубь России, русская пружина сжимается.

Вернёмся к воспоминаниям ветеранов. Второй наш участник – барон Дедем де Гельдер. Он служит в дивизии «Султана огня» Луи Фриана. Дивизия одна из лучших в Великой армии и должна была переходить Неман в авангарде войск, но заблудилась по пути и поэтому припоздала. Неприятный случай позволил Дедему насладиться ирреальной картиной:

«Трудно изобразить величественную картину, которую представляло 600’000-е войско, расположившееся у подошвы холма, на котором Наполеон приказал разбить свои палатки. С этой возвышенности он обозревал всю армию, Неман и мосты, приготовленные для нашей переправы. … Когда император прекратил разговор с генералом Фрианом, дивизия прошла мимо всех армейских корпусов, направляясь к мостам; вскоре она очутилась на противоположном берегу. Тогда солдаты испустили громкие крики радости, которые привели меня в ужас; они как будто хотели сказать: «Теперь мы на неприятельской земле! наши офицеры не будут более наказывать нас, когда мы будем кормиться за счёт жителей!»

До тех пор, согласно строгому предписанию императора, начальству удалось поддержать строгую дисциплину. Прокламации напоминали войску, что, проходя по владениям короля прусского, мы находились на территории союзника и что к нему следовало относиться так, как будто мы находились на французской земле...

Авангард обошел лес, росший у берега, но мы нашли в нём только кое-где следы людей; мы были уже в стране пустынной. Император, принц Невшательский, король Неаполитанский и принц Экмюльский прокатились по сосновому бору и были удивлены или быть может испуганы тем, что они не видели нигде ни жителей, ни русских солдат…

Мы нашли в городе (Ковно) много всяких съестных припасов, но вскоре было получено приказание поставить у городских ворот караул и не впускать ни солдат, ни офицеров, ни даже генералов, так как всё должно быть предоставлено в распоряжение императорской гвардии, которая одна вступит в город; остальные корпуса, не исключая авангарда, должны были стать по другую сторону города.

Таким образом мы стали бивуаком по дороге в Вильно в двух верстах от города в сосновом лесу, на берегу Вилии, между тем как император остановился в Ковно, а гвардия грабила магазины и частные дома. Жители разбежались и разнесли ужас и уныние по окрестности.

Этот пример, конечно, не мог побудить население прочих городов встречать нас с удовольствием и доставлять нам всё необходимое.

Однако энтузиазм поляков и их желание вернуть самостоятельность были столь велики, что многие из них все же встречали нас как желанных гостей».

Такие вот европейцы, «наши просвещённые освободители», вступили на Русскую землю. Наполеон начал освобождать жителей России от имущества и еды, что зимой неизбежно приведёт к «освобождению» и от самой жизни.

Он что-то говорил потом о свободе от крепостного права и прочее. Кого освобождать? Ограбленных и умерших от голода?

Огромную армию надо кормить и выбор к ограблению был сделан задолго до войны. Хотя поначалу всё выглядело как бы прилично.

В 1808 г. Наполеон начал увеличивать свой военный обоз. Между 1808 и 1812 гг. были созданы 15 новых обозных батальонов, один обозный батальон императорской гвардии, один батальон, имевший упряжки, запряженные мулами, а существовавшие обозные батальоны доведены до шестиротного состава. «Моя задача,- писал Наполеон,- сосредоточить в одном пункте 400 тысяч человек, и так как на страну вовсе нельзя надеяться, то все нужно иметь с собой».

Это были не пустые слова, так как Наполеон очень тщательно всё готовил. В 1811 г. французское Главное военное управление получило приказ: тщательно собирать и внимательно изучать всю информацию о России и о русской кампании Карла XII».

К концу 1811 г. развитие французской системы снабжения приобрело весьма агрессивный характер. Если бы Наполеон был ориентирован на оборону, то магазины (особые склады) были бы заложены подальше от района упреждающего русского наступления. Но запасы Великой армии были расположены так далеко впереди, так близко к границе, что это делает очевидным агрессивное намерение Наполеона и чисто пропагандистскую направленность перлов об агрессивным намерениях Александра.

В январе 1812 г. было приказано, чтобы Данциг был обеспечен провизией для войны. К марту там должны были быть сосредоточены запасы, достаточные, чтобы обеспечить 400000 человек и 50000 лошадей на 50 дней. Припасы были накоплены вдоль всего Одера.

Но Наполеон не был прожектёром и прекрасно знал, что «война должна питать войну». С 1805 года, он начал печатать фальшивые «российские» ассигнации и к 1812 году накопил огромное их количество. Но это было слишком сложно, проще было отнять продовольствие, да и «тёртые» русские крестьяне, как, впрочем, и европейские, не слишком верили в бумагу.

Вот как Ф. Нафзайгер оправдывает перешедшие границу войска: «Эту организованную «фуражировку», или «жизнь за счёт страны» следует отличать от подлинного мародерства и грабежа, совершаемых отдельными людьми и отставшими, следовавшими за наступающими французскими армиями, как хвост кометы. Различие заключается в том, что грабёж часто совершался под угрозой физического насилия в отношении многострадальных крестьян, а фуражировка часто регулировалась договорами или другими соглашениями, когда снабжение необходимыми материалами было официально согласовано с местным населением.

В этом случае крестьянам часто платили деньгами или квитанциями, которые теоретически могли быть оплачены деньгами или другими товарами. Правда, в ту эпоху существовало выражение: «бесполезный, как ассигнат». Помимо денег тогда платили бумажными ассигнациями, которые считались в основном не имеющими ценности.

Напротив, когда французы двигались через завоеванную территорию, редко осуществлялась какая-нибудь оплата. Несмотря на это, лишь в редких случаях провизия забиралась полностью».

Это в Европе. А что в России? В России европейцу можно всё. Ограбленный русский скоро всё забудет и снова будет до небес превозносить европейского подонка.

Д.Ф. Нафзайгер пишет: «В 1812 г. плохая служба снабжения ускорила разложение дисциплины, и контроль над войсками ослаб. Они грабили без разбора вместо того, чтобы заниматься тщательным реквизированием и распределением найденных припасов. Удивительно, что офицеры отказывались участвовать в этих эксцессах и часто страдали в большей степени, чем люди, которых они возглавляли…

Когда французы наступали на Москву, авангардные корпуса обирали сельскую местность и жили довольно хорошо, тогда как корпуса, которые шли за ними, имели лишь скудные остатки. Несмотря на то, что Литва и Белоруссия были пройдены, сельская местность стала богаче и могла бы обеспечить наступление Наполеона. Он знал, что местность вокруг Смоленска и Москвы была богаче и могла обеспечить многие нужды армии…

Внутренние проблемы снабжения Великой армии были увеличены русской армией, которая намеренно и систематически уничтожала доступные запасы во время своего отступления. Она уничтожала магазины и другие запасы провизии, в том числе те, которые хранились у крестьян. Однако, как и в остальной Европе, когда нация пыталась уничтожить продовольствие, хранившееся у крестьян, те прятали его от собственного правительства также активно, как и от захватчиков. Эти крестьяне часто считали враждебными их существованию как захватчиков, так и свое собственное правительство».

Итак, вторая силовая пружина войны – отношение народа захватываемой страны к вошедшей армии - с самого начала оказалась слишком жёсткой. По её сжатию или растяжению невозможно отсчитывать время развития военной ситуации – эта пружина лопнула сразу. Лопнула и вошла в тело Великой армии. До самого конца интервенции она рвала жилы военному организму, не позволяя остановить поток крови из ран этого организма.

Освобождать некого – все ограблены и разбежались. Крестьянские мысли лишь о том, как выжить, чем питаться сейчас и как запастись провиантом на зиму. Как сеять, если всех лошадей и семена отобрали?

Я написал «все», но это, конечно, преувеличение. Это же русские крестьяне, их смогли убить только большевики. Ни Наполеон, ни все прочие и захватчики не смогли этого сделать.

Русские крестьяне, оказавшиеся на пути армий, сразу же начали прятать своё имущество и припасы (уводить в лес, зарывать в землю, …).

Вот что рассказывала смоленская мещанка А.А. Калюкова: «Я проболела довольно долго и не успела еще оправиться, как раз, — было это ранним утром, — прибегает к нам дядя, брат моей матери, и говорит: «Убирайтесь скорей, Бонапарт на нас идет». Поднялась у нас суматоха. Батюшка говорит туда-то бежать, а матушка — туда-то. Потолковали и решились ехать к матушкиной сестре, верст за тридцать, в село Волоты. Мы жили хорошо, и жаль было наше добро оставлять на разграбление. Уложили его в большой сундук и зарыли сундук в землю около дома. Потом заложили лошадей и навьючили на телеги теплую одёжу да съестные припасы, — у нас их было много, — посадили нас, ребят, на возы и съехали со двора. Приезжаем к тетке в Волоты, живем у неё. Да стали к нам жаловать французы. Говорили, что они от своих ушли, потому что продовольствие было им плохое в армии. Придут и начнут грабить. Скотину ли увидят — угонят, одёжу ли, съестное ли что — все стащат. Вот и поднялись крестьяне уходить в лес и увозить свое добро. И мы с ними. Все ушли, осталось пустое село. В лесу житье нам было незавидное. К нам и туда французы хаживали. Да тут-то крестьяне были, спасибо, в кучке, и коли не очень много неприятеля, так бросятся на них и прогонят. Ну, а уж если много их придет, да с ружьями они, — так ничего не поделаем, их воля. Варили мы себе кушанье в лесу, да, бывало, боимся, как бы издали огня не увидали. Настали холода, а мы не смеем развести костра, чтобы погреться. Немало мы натерпелись».

Так Наполеон с первых своих шагов по территории России стал готовить не освобождение крестьян, а партизанское движение.

(Продолжение следует).

Министерство внутренних дел Украины объявило о создании специального фонда для материального обеспечения спецподразделений, борющихся с «сепаратизмом». В связи с этим ведомство обратилось к украинскому народу с призывом оказать финансовую и материальную помощь горе-воякам.

«В связи с угрозой внешней агрессии, попытками сепаратистов расколоть единство Украины, принято решение создать специальные подразделения МВД из патриотически настроенных граждан, готовых с оружием в руках встать на защиту территориальной целостности и независимости нашей страны», — отмечается в сообщении МВД. Общая численность таких подразделений на сегодня определена в восемь тысяч бойцов, «которых нужно обмундировать, разместить, обучить и вооружить». Сейчас формируются 30 таких подразделений в 18 областях.

Справедливости ради следует отметить, что так называемые "патриотически настроенные граждане", из которых министр Аваков собирается формировать  спецподразделения МВД, - это, по большей части, боевики -радикалы, члены неонацистской организации  "Правый сектор" ( по определению фашиствующие отморозки), представители самообороны Майдана (как правило - это самые агрессивные участники февральских событий, наотрез отказавшиеся сложить оружие и начать мирную жизнь) и банальные гастролёры, желающие поправить свое материальное положение за счет щедрых вознаграждений днепропетровского олигарха Коломойского, объявившего крупные суммы за головы "сепаратистов".

Исходя из вышесказанного, следует ожидать, что бойцы новоиспеченных спецподразделений будут  осуществлять карательные операции на Юго-Востоке Украины и будут отличаться особой жестокостью и бескомпромиссностью.

По окончании подготовки, согласно далеко идущим планам министра Авакова, данные спецподразделения МВД будут направлены на «дежурство по защите правопорядка на улицах городов и сел, в первую очередь — юго-востока Украины». Министерство уточняет, что при этом «мир и спокойствие жителей Донбасса будут охранять сами дончане и луганчане, в Сумах — сумчане, а в Харькове — харьковчане».

При этом МВД сетует на то, что хотя госбюджет выделяет средства для спецподразделений, однако «в условиях жесткой экономии ресурсов, секвестра государственных расходов и экономической войны, развязанной Российской Федерацией, этих средств недостаточно».

В связи с этим министерство внутренних дел обращается к народу Украины с призывом помочь оснастить бойцов. В списке необходимых средств — бронежилеты, кевларовые каски, современные средства связи и транспортные средства, а также предметы личной гигиены, белье, постельное белье, моющие средства. (Судя по всему, памперсы тоже могут понадобиться)

Ведомство добавляет, что кроме перечисления денег на указанные счета, можно также оказывать и материальную помощь в натуральном виде, передавая вещи непосредственно командирам спецподразделений МВД в областях.

В общем, доблестная армия "патриотов" министра Авакова, переходит на полное довольствие таких же "патриотично" настроенных граждан Украины.

Аналогичная акция — «Поддержи украинскую армию» стартовала 15 марта. Каждый желающий мог поддержать оборону страны с помощью звонка на единый номер и таким образом перечислить армии 5 гривен (около 0,3 доллара). За месяц было перечислено около восьми миллионов долларов. Полученные деньги было решено направить на удовлетворение материально-технических потребностей армии, в частности на закупку бронежилетов, спальных мешков, средств связи, изолирующих подстилок и маскировочных сеток. Однако, куда на самом деле были потрачены эти деньги остается загадкой и по сей день. Глядя на повсеместно вспыхивающие бунты в армейских частях среди резервистов, одетых мягко говоря не по форме ( кто во что гаразд), находящихся в чудовищных антисанитарных условиях и размещенных в дырявых палатках с прохудившимися матрасами, сидящие на полуголодном пайке ( 1 банка тушенки и 2 банки кильки в сутки на человека); возникает резонный вопрос - "Где деньги,Зин?".

Ну, и облетевшие весь мир кадры, когда оголодавшие украинские военные на бронетехнике налетают на блокпосты ополченцев, грабят, отбирают продукты питания и медикаменты и отступают назад, а возмущенные безоружные мужики, охраняющие эти блокпосты, не сдерживая мата кричат в камеры телеоператоров "Турчинов, б...., накорми их!" - апогей всему.

"Это какой-то позор!!!", господа.

Продолжаю петь хвалу Сердюкову, ну и Путину конечно.

Вот, что пишут трезвые западные аналитики,  о новой русской армии:

Да, именно хвала. Благодаря его реформам наконец то у России армия появилась. Настоящая армия, а не дорогостоящий музей собственной боевой славы, чем являлась Советская Армия в послевоенный период.

Она была хороша для Великой Отечественной, но для современных войн та армия, что досталась в наследство не Путину даже, а Ельцину не годилась вообще.

Армия, которая нуждается для боеготовности в призыве резервистов - не армия в нашем мире.

Сначала сухое официальное сообщение :

Депутаты израильского парламента 12 марта большинством голосов одобрили проект закона, обязывающего ультраортодоксальных иудеев служить в армии наравне с прочими молодыми гражданами страны, сообщает Agence France-Presse.

В поддержку законопроекта выступили 65 депутатов, против — только один. Всего в кнессете 120 депутатов, оппозиционеры бойкотировали голосование.

Согласно принятому закону, с 2017 года ультраортодоксы, достигшие призывного возраста, будут обязаны либо отправиться в армию, либо пройти альтернативную службу.

А вот реакция.

Это Нью - Йорк что в США 50 000 тысяч протестуют против этого закона. Организованно , как один человек.

А вот Иерусалим. Там вообще вышли на улицу Яффо до 400 тысяч человек. Офигеть, я там был недавно могу представить что это такое - от вантового моста "Арфа Давида" до почти пересечения с улицей "Георг 5 " всё забито людьми !

Немного пояснения.

Сегодня харедим (в переводе в иврита — те, кто трепещут перед Богом) составляют более 800 тыс. человек из 8-миллионного населения Израиля. Хотя значительная их часть — безработные, получающие пособие от государства, долгое время ортодоксы были представлены в кнессете, к ним обращались за поддержкой различные партии, поэтому никто не решался урезать льготы «религиозников». Однако в новом кабинете, сформированном в 2013 году, впервые за последние 10 лет нет представителей харедим. Между тем партии «Ликуд» и «Наш дом Израиль» — партнеры коалиции премьер-министра Биньямина Нетаньяху — требуют от него проведения политики «разделения бремени» и привлечения ортодоксальных иудеев к участию в жизни государства.

— Столь мощная демонстрация говорит о росте напряжения в обществе, и я опасаюсь за единство нации, — говорит спикер кнессета Юлий Эдельштейн. — Закон должен заботиться о равенстве в обществе, а не доводить его до гражданской войны.

Между тем собравшиеся на улицах Иерусалима ортодоксы оказались настроены весьма агрессивно. Они несли плакаты с изображением членов правительства в нацистской форме, а это в Израиле — очень серьезное оскорбление.

Правительство не собирается пока идти на уступки. Как заявил министр общественной безопасности Израиля Ицхак Ахаронович, закон о призыве харедим в армию очень важен и должен быть принят.

Сами ортодоксы еще в середине февраля категорически заявили, что не позволят забрать в армию тысячи студентов, обучающихся в религиозных иудейских учебных заведениях — иешивах. Их поддерживают и левые. Так, депутат в кнессете от сионистской социал-демократической партии «Мерец» Захава Гальон заявила тогда, что харедим не пойдут служить, поскольку Верховный суд не поддержит, по ее словам, закон об их призыве.

— Для ультраортодоксов до прихода Мессии израильского государства не существует, так что нынешний Израиль для них имеет такой же вес, как и любое другое государство, никакого понятия о долге у харедим нет, — пояснил доцент СПбГУ Александр Сотниченко. — В противовес им Израиль считает себя еврейским национальным государством и не хочет замечать разницы между различными религиозными воззрениями, полагая, что проходить воинскую службу должны все.

По его словам, проблема обострилась с ростом числа «религиозников» в последние годы. Ортодоксы получили значительные льготы при основании государства Израиль как больше всего пострадавшие от холокоста, поскольку не оказывали сопротивления. Но в 1948 году в стране проживало порядка лишь 4 тыс. таких семей и их своеобразный образ жизни не сказывался на функционировании государства.

 

Моё мнение - фига се 10 процентов населения живут фактически на халяву, получают пособия от государства, которое они за государство не считают, пользуются всеми благами этого государства и собираются так и дальше жить за счёт нормальных граждан. Кому это понравиться из числа  нормальных граждан ?

Да, кстати в 48 году их было 4 тысячи, сейчас более 800, то есть рост в 200 раз за 66 лет.

В 48 году население Израиля было примерно 800 тысяч сейчас 8 миллионов, то есть примерно в 10 раз.

Расчитать когда число ортодоксов и число нормальных людей будет примерно равно я предлагаю читателям и тогда один израильтянин будет работать за себя и за того отодокса.

И ещё - меня поражает согласованность и безупречная организация ортодоксов - вывести на улицы такое колличество людей и ни одного эксеса!...это нечто!

Сила!