Военный роман

Глава из романа о любви

ГЛАВА ИЗ РОМАНА

Горячий визит

        Несколько дней к Теремрину никто не приезжал, и он постепенно втянулся в работу, установив чёткий режим дня. До обеда проходил обследования и принимал лечебные процедуры, но после обеда его уже не беспокоили. Он совершал прогулку по живописному скверу, что перед зданием хирургического отделения, а затем садился за стол и до ужина не отрывался от рукописи.
В один из таких дней в дверь его палаты осторожно постучали.
– Заходите, открыто, – громко сказал Теремрин и встал из-за стола.
         Вошла яркая молодая особа в очень короткой юбке. Она сняла модные светозащитные очки и зацепила их дужкой за отворот светлой блузки.
       – Здравствуйте, Дмитрий Николаевич! Вот я и добралась до вас, – сказала она изумлённому Теремрину, который не сразу догадался, кто это.
       – Здравствуйте, очень рад. Чем могу служить? – молвил он, любуясь гостьей.
       – Татьяна, – назвалась она и тут же прибавила, хотя в этом уже необходимости не было: – Ольгина сестра.
       – Проходите, Танечка. Вдвойне рад, – пригласил он.
       – Родители послали к вам с гостинцами, – пояснила Татьяна.
       – Большое спасибо, хотя совершенно нет нужды беспокоиться.
       Он усадил её в кресло возле стола, а сам присел на краешек кровати и предложил:
       – Будем пить чай?
       – Зачем нет, – сказала она. – Можно.
       Теремрин включил электрический чайник, поставил на стол чашки и вернулся на своё место.
       – Значит, в госпиталь угодили?! – заговорила Татьяна. – Это сигнал о том, что где-то нагрешили вы, Дмитрий Николаевич. Непременно подумайте над тем, что делали в последнее время. Святые старцы говорит, что болезни для нас, что гостинцы с неба: заставляют задуматься над бренностью сущего.
        Было удивительно слышать это от молодой, к тому же удивительно яркой и современной женщины.
       – О, я великий грешник, – молвил Теремрин. – И действительно нагрешил в минувший месяц, предшествующий госпитальному пленению.
       – Более чем наслышана, – всё так же весело и задорно говорила Татьяна. – Сначала подруге моей голову вскружили, а теперь вот и сестра оказалась в ваших сетях.
       – Остаётся вскружить вам.
       – Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, и от вас, товарищ волк, непременно уйду, – отшутилась Татьяна.
       – В этом я не сомневаюсь.
       Разговор сразу принял весёлый, шутливый оборот. Да и каким он ещё мог быть? Ведь они, хоть и встретились впервые, но многое знали друг о друге.
       – Теперь подруга, похоже, с Синеусовым, а сестра – с мужем, а я один как перст, – с демонстративной грустью проговорил Теремрин. – И вдруг, такой бесценный подарок судьбы, которая посылает мне вас…
       – Всё напишу Ольге, – смеясь, сказала Татьяна. – Вот уж она вам задаст. Она ревнива, – и вдруг, уже серьёзнее, спросила: – А вы бы женились на Ирине, если б не тот случай, с явлением Синеусова?
       – Я уже не знаю, как ответить на этот вопрос, – признался Теремрин. – Создал необыкновенный, волшебный образ, а он рассыпался.
       – Могу себе представить, какой образ вы создали, но, справедливости ради, скажу, что вы не сильно ошибались. Ирина действительно цельная натура. Она настоящая.
       – Столько свалилось проблем, – неопределённо сказал Теремрин, не зная как реагировать на слова Татьяны.
       – Сегодня много проблем – завтра много горя, если проблемы не решить немедля, – философствуя, сказала она. – Женились бы на моей сестре. Забрали бы её у этого «нечто».
       – Не будем о «нечто», – сразу прервал Теремрин, не любивший обсуждать за глаза никого, а уж тем более, мужа своей пассии, но не удержался от вопроса: – А вы полагаете, она бы пошла за меня?
       – С радостью.
       – А вы?
       – А я причём здесь? Ну и спросили! – молвила Татьяна и голос выдал волнение. – Вы меня и не знаете вовсе, а спрашиваете. А вдруг соглашусь?
       Он засмеялся, но уже серьёзно сказал:
       – Порой знаешь долго, а пяти минут не хватает, чтоб решиться.
      И он прочёл ей стихотворение, которое когда-то читал Ирине. И, уже закончив, повторил последние две строчки: «Отчего же в тот миг я её не сорвал с беспощадной подножки вагона».
       – Это посвящено Ирине?
       – Нет, вовсе не ей.
       – Я тоже пишу стихи, – вдруг сказала Татьяна и тут же с некоторой опаской спросила: – Скажете, мол, все ноне пишут?
       – Так не скажу. Надо почитать, прежде чем вынести приговор: станет ли поэтом автор тех или иных четверостиший.
       – А судьи кто?
       – Во-первых, существуют определённые законы поэзии, придуманные не нами, во-вторых, чем взыскательнее судья, тем он честнее. Главное, чтоб суд вершился искренне, без задних мыслей. Нынешние стихоплёты пытаются оправдать свою бездарность тем, что ныне, де, писать в стиле девятнадцатого века ямбами, да хореями, не модно. Мол, всё это безнадёжно устарело. А на самом деле просто не могут писать так, а изображают что-то беспомощное, без рифм и ритма.
       – Вы суровы. А я хотела дать вам свои стихи на суд.
       – Обязательно дайте, – убеждённо заявил Теремрин. – Порою бывает, что и двух строчек довольно, чтобы дать человеку надежду, даже уверенность в том, что из него выйдет толк. Вы знаете, какой случай у меня самого был?! Ещё курсантом я дал почитать свои стихи – целый блокнот – одному поэту. Он всё просмотрел, всё забраковал, но сказал, что поэтом буду. Я удивился, а он усмехнулся и подтвердил сказанное, обратив моё внимание на всего две строчки из одного моего стихотворения: «Я вырываю из блокнота свои разбитые мечты».
       – Интересно… Ну что ж, когда к вам в воскресенье приеду, привезу, если можно, – сказала Татьяна.
       – До воскресенья меня уже выпишут. Но, думаю, мы найдём возможность увидеться.
       – Тем более вы ещё не побывали у нас в гостях, а ведь приглашение никто не отменял, – напомнила она и тут же прибавила: – Ну, мне, наверное, пора, – но после этих слов они проговорили ещё достаточно долго.
       Когда же снова напомнила, что ей пора уходить, Теремрин не сомневался, что расставаться ей совершенно не хочется, а потому попросил рассказать, где она работает. Он сам не знал, для чего задерживает её, но придумывал всё новые и новые темы для разговора.
       – Я окончила Историко-архивный институт вместе с вашей Ириной.
        – С синеусовской, – поправил Теремрин. – Кстати, как ей удалось поступить в столь престижный, я бы даже сказал, блатной вуз?
       – Она же круглая отличница. Можно сказать, ходячая энциклопедия. А почему вы не спросили, как поступила я? Полагаете, что отец устроил? А ведь он тогда не в ЦэКа, а в войсках служил. Я тоже сама поступила. Ну а теперь преподаю в военной академии историю. Правда, не офицерам преподаю, а курсантам, которые у нас тоже слушателями называются.
       Наконец, она решила, что пора прощаться. Бросив взгляд на кровать, задиристо сказала:
       – И как вы только умещались с Ольгой?         
       – Очень просто. Могу продемонстрировать.
       – В другой раз, – отшутилась она, видимо, учитывая, что другого раза уже не будет по причине его выписки.
      Он пошёл провожать её к проходной.
      – Справедливости ради хочу заметить, что Ирина не виновата в разрыве с вами, – неожиданно сказала Татьяна. – С Синеусовым у неё действительно что-то было до вас, но совершенно не то, что с вами. Она боялась, что ваши пути пересекутся, вот и сбежала. Вспомните свой рассказ «За неделю до счастья». А она ведь хорошая читательница!
       – Ну и что дальше? – недоверчиво спросил Теремрин.
       – Она, встретив Синеусова на пляже, вернулась в номер и хотела дождаться вас, но кто-то стал барабанить в дверь. Она решила, что он вычислил номер и теперь не отстанет. Каково же было её удивление, когда встретила Синеусова в вестибюле и выяснила, что не знает, в каком она номере.
       – Кто стучал в дверь, я знаю. Мне один приятель газеты хотел передать, вот и разыскивал, – сказал Теремрин. – Но зачем она уехала? Могла бы мне всё честно рассказать.
       – Это её решение, – молвила Татьяна. – Может, вам стоит помириться? – спросила она. – Я ей позвоню?
       – Нет, этого делать не нужно, – возразил Теремрин, но уже без особой уверенности. – Есть и ещё одно обстоятельство. Мы, кстати, с Ольгой обсуждали эту тему, и пришли к единому выводу: связывать супружескими узами жизнь с человеком не своего круга – только несчастливые семьи плодить. Я уже сделал несчастной одну женщину.
       – Жену?
       – Да, жену. Но не будем об этом. Ведь чтобы изменить создавшееся положение, надо развестись, а как же быть с детьми?
       – Бывает, что и без развода дети брошены. Вот как Павлик. В результате я им занимаюсь, – сказала Татьяна.
       – Не надо осуждать, – заметил Теремрин.
       – Я не осуждаю, но иногда бывает обидно, – Татьяна не договорила и не пояснила свою мысль, но Теремрин догадался, о чём она подумала или, во всяком случае, могла подумать.
       – Всё будет хорошо, – мягко сказал он и повторил: – У вас всё будет хорошо, милая Танечка.
       Он сказал это настолько проникновенно, с таким участием, что Татьяна спросила:
       – Вам, очевидно, Ольга рассказала обо мне… Рассказала, что со мной случилось? – она сделала паузу и, не услышав ни подтверждений, ни возражений, прибавила: – Если рассказала, то вы не можете не понять, что не будет, ничего хорошего уже не будет.
       – Ну вот, старушка старая нашлась. От тебя глаз не отвести. Я на тебя обратил внимание ещё тогда, когда приходила на мои вечера, – придумал он, чтобы сделать её приятное.
       – Правда? – спросила она.
       – Конечно, правда, – подтвердил Теремрин.   
       В эту минуту он готов был разорвать на части Стрихрнина, сломавшего жизнь этой милой девушке. Он очень осторожно и ненавязчиво обнял её. Она  доверчиво прижалась к нему, еле слышно всхлипнув.
       – А глазки у нас на мокром месте, – сказал Теремрин и, повернув её к себе, нежно коснулся губами этих самых повлажневших глазок.
       Она не отстранилась, напротив, ещё крепче прижалась к нему и разрыдалась. Теремрин отвёл её на боковую дорожку скверика, усадил на скамейку, сев рядом в полном замешательстве. Татьяна разрыдалась у него на плече, и он понял причину: видимо ей долго пришлось носить в себе своё горе. Она не могла доверить его родителям, поскольку время для наказания Стрихнина было упущено, а травмировать просто так, не имело смысла. Случившееся стало для неё катастрофой. Она прятала своё горе за внешней беспечностью, весёлостью, она никого не пускала в свой внутренний мир, и вот вдруг, возможно, совершенно неожиданно для себя, пустила в него Теремрина. А он сидел с нею рядом, осознавая, что отправить её одну в таком состоянии нельзя, но и оставить у себя невозможно.
       Так просидели они довольно долго. Близился отбой, после которого ходить по территории госпиталя не полагалось. И Теремрин решился:
       – Знаешь что, – сказал он. – Пойдём ко мне в палату. Тебе надо успокоиться. Куда ты в таком виде поедешь?
       Она повиновалась безропотно, и Теремрин загадал: если дежурная медсестра их не заметит, то он постарается оставить Татьяну у себя. Ну а если уж проскользнуть тайно не удастся, тогда придётся принимать какое-то иное решение.
       Не встретив никого в коридоре, они вошли в палату, и Теремрин запер дверь на ключ.
       – Не надо зажигать свет, – попросила Татьяна. – Я, небось, чумазая от туши.
       Теремрин понял, что именно по этой причине она и согласилась вернуться в номер. Татьяна села в кресло. Теремрин опустился на широкий подлокотник, притянув её к себе. Она всё ещё всхлипывала, и он снова стал целовать её солёные от слёз глазки, щечки, руки, нашёптывая ласковые слова. В нём проснулась нежность, проснулась, быть может, потому, что его душа ощутила широкую, добрую душу Татьяны. Ему было жаль её сломанной жизни, и очень хотелось утешить, чем-то помочь. Но чем он мог помочь? Разве только участием. Женщина рождена, прежде всего, для того, чтобы стать матерью, и если эта возможность отнимается у неё, что же тогда остаётся?
       Татьяна и по рассказам Ольги, и по первому впечатлению от встречи с ней производила впечатление бесшабашной, весёлой, неунывающей. Теремрин понял, что всё это своеобразная защита.
       Как ей теперь жить? Как строить семью? Допустим, в век растущей безбожности и лицемерия не принято обращать внимание на утрату девственности. В средствах массовой информации это не только не порицается, но, напротив, поощряется. Обществу навязывается новая, пошлая и развратная идеология. Идеологами демократии подвергаются осмеянию чистота, нравственность, благочестие. Но как быть, если не только утрачена чистота, но и возможность иметь детей? Кто согласится в таком случае связать свою жизнь с подобной женщиной? Разве что по расчёту. Или, может быть, найдётся кто-то такой, кому уже всё это неважно: семья была, дети выросли, да и возраст далеко не юный. И не полтора десятка лет разница, которая с годами совершенно исчезает, а гораздо большая.
       – Я немножечко успокоилась, – сказала Татьяна. – Можно приведу себя в порядок?
       Когда вернулась в комнату, Теремрин сказал, что ей придётся остаться, потому что проходная уже закрыта.
       – Ляжешь на кровать, а я устроюсь в кресле, – сказал он, предупреждая вопросы и возражения. – Я ж не омерзительный насильник, как некоторые и даже прикоснуться не посмею к столь чудному цветку.
       После этих его слов она снова разрыдалась, вспомнив, очевидно, то, что случилось с нею.
       – Почему я не встретила вас раньше?
       – Потому что ты была ещё совсем крохой, когда я входил во взрослую жизнь, да и сейчас ты ещё почти ребёнок, хоть и задиристый, но очень милый ребёнок.
       Женщины любого возраста любят, когда намеренно убавляют их годы, когда называют крохами, девчушками, разбойницами, забияками, разумеется, в добром, иносказательном смысле этих слов. Не была исключением и Татьяна.
       – И всё же в кресле подремлю я, – решительно сказала она, дав понять, что остаётся. – Как можно больного согнать с госпитальной койки?
       – Какой же я больной? – возразил Теремрин.
      Он поднял её на руки и положил на высокую госпитальную койку, даже не скрипнувшую под её невесомым телом. Положил и тут же, расстегнув пуговки, стал аккуратно стаскивать юбочку, пояснив:
       – Нужно снять, чтобы не помялась.
       Татьяна тихо рассмеялась, заметив:
       – Не так. Нужно через голову, – и тут же прошептала: – Вы меня будете раздевать, как ребёнка?
       – Ты и есть ребёнок, милый мой, крошечный ребёнок. И кофточку надо не помять, – прибавил он. – У меня ведь утюга нет.
       Даже в полумраке палаты он различил, что под кофточкой у неё ничего не было. Два изящных холмика белели перед его глазами, но он несмел прикоснуться к ним и молча любовался её стройной фигурой, особенно манящей в полумраке. Из одежды на ней осталась лишь белоснежная ажурная полоска, плотно облегающая особенно притягательную часть тела.
       Татьяна не прерывала этого его восторженного созерцания, а он шептал:
       – Как же ты поразительно прекрасна, какая у тебя роскошная фигура.
       Она молчала, затаив дыхание, и тогда он снова нагнулся и коснулся губами её глаз, её щечек, словно желая не отступать от уже занятого рубежа. А грудь её манила и звала, и он коснулся губами прелестного холмика, сражённый волшебством этого прикосновения.
       Татьяна дотронулась до его шевелюры, стала перебирать пряди его волос, ибо коротко он никогда не стригся, и перебирать было что. Её дыхание участилось, и она стала нашёптывать ему в ухо:
       – Ну разве так обращаются с крохами? Что же это вы, милый Дмитрий Николаевич? Ну, так же нельзя, – и тихий, добрый, радостный смех сопровождал этот шёпот. – Я же могу не выдержать, это же невозможно выдержать… Дмитрий Николаевич!
       Её голос звенел в его ушах как волшебный колокольчик. А Теремрин продолжал целовать её, не сдавая и этой, завоёванной позиции, но и не продвигаясь дальше. Ни о каком, даже самом незначительном проявлении настойчивости он и не помышлял, во-первых, потому, что это было не в его правилах, а, во-вторых, потому, что Татьяна однажды уже хлебнула с лихвой грубой силы. Она была спокойна, и он предполагал, что причина её спокойствия в том, что он был ещё одет. Для того, чтобы раздеться, ему необходимо было оторваться от неё, а это давало ей возможность поступить так, как она захочет. Темнота позволяла ей не стесняться наготы, которой, впрочем, можно было гордиться.
      Внезапно, повинуясь страстному желанию, он дерзко провёл губами от груди к животику и дальше, до самой ажурной преграды, скрывающей то, что всё ещё оставалось недосягаемым для него. Она вздрогнула от этих прикосновений, а он, чтобы не дать её сказать ни слова, оторвался от притягательного места и коснулся губами её губ, чтобы задохнуться в долгом головокружительном поцелуе.
       Если Ольга загоралась от малейшего прикосновения, что выдавало в ней не столько темперамент, сколько уже определённую опытность, то Татьяна вела себя робко, слабо отвечая на ласки. Он ведь почти совсем не знал её, не ведал о том, что было с ней после того рокового случая со Стрихниным: были после этого мужчины, нет ли? Уравновешенное состояние и её самой, и всего её тела, спокойно реагирующего на самые нежные ласки, говорило о том, что в ней, физиологически ставшей женщиной, женщину никто не пробудил. Более того, испытав однажды грубое насилие, она, как это часто бывает с женщинами, возможно, побаивалась повторения того, что оставило неизгладимый след. Она долго не могла оправиться от удара, и с сопряженными с этим физическим и нравственным ударом, болью, стыдом, даже угрызениями совести. Это ведь только демократические СМИ утверждают, что для женщины переспать, всё одно, что покурить или выпить чашечку кофе, а на самом деле для женщины здесь всё не столь просто, как для мужчины. Ведь женщина, если это женщина с большой буквы, а не либерально-демократическая особь с искривлённым сознанием, не может не видеть в мужчине, с которым идёт на близость, возможного отца своих детей. Беда Татьяны была и в том, что она, воспитанная правильно, благочестиво, не по своей вине, а по своей беспечности и доверчивости, теперь уже не могла видеть в мужчине отца своих детей, как бы страстно ни желала этого. Видеть же в мужчине лишь предмет удовлетворения своей страсти, она не только не могла по своему воспитанию, но даже и не умела. Пойти на близость для неё не было делом невозможным, поскольку всё, что могло свершиться, уже свершилось и большего случиться не могло. Но она не понимала радости в этой близости, а потому после того ужасного случая просто избегала общения с мужчинами, если замечала у тех, с кем общалась, определённого рода желания.
       К тому, что делал в эти минуты Теремрин, она отнеслась спокойно, как к безобидной юношеской игре, а к его ласкам – как к почти безобидным ласкам.
       Врачи ей сказали, что детей не будет, но этот приговор, этот диагноз она не проверяла, потому что не было у неё такого человека, с которым хотелось бы это проверить. Да и не было оснований не верить врачам.
       До случая со Стрихниным она встречалась с одним сокурсником, можно даже сказать, женихом. После того рокового удара она нашла в себе силы сказать ему, только ему одному всю правду: подверглась насилию, вынуждена была прекратить беременность, чтоб не родить ребёнка от подлеца, а теперь – бездетна.
       Жених изменился в лице, долго молчал, а потом вдруг сказал, каким-то незнакомым её тоном: «А ты уверена?». «В чём?». «В том, что детей не будет?». «Не знаю». «Так давай попробуем», – предложил он и довольно грубо коснулся того, чего касаться она ему не позволяла. Татьяна ударила его по руке и спросила: «А если детей не получиться?». Он только пожал плечами. Стало ясно, что дети здесь не при чём. Он просто хотел воспользоваться ситуацией. Это была их последняя встреча.
       И вот теперь она оказалась в полной власти человека, который нравился ей давно и который не мог не вызывать уважения. И Ольга, и Татьяна были ещё воспитаны без демократизированных вывертов и новшеств – они считали мужчинами в полном смысле слова людей мужества и отваги, а не ново «русских» особей. Сбежавший жених не оставил сожалений, ведь, как ей стало впоследствии известно, он даже от службы в армии сумел уклониться, а это для Татьяны являлось определённым показателем.
        Ей нравились ласки Теремрина, но она начинала понимать, что бесконечно так продолжаться не может, и боялась того момента, когда он сделает очередной шаг.
       – Ласточка моя, солнышко моё, – вдруг прошептал Теремрин. – Ты позволишь мне лечь рядом? Устал стоять скорчившись.
       Этого варианта она не ожидала, и подвинулась к стенке, освобождая ему место. Тогда он мгновенно разделся до равнозначного с нею положения, и лёг на краю кровати. Она ощутила прикосновение его сильного тела, но не грубого и злого, а очень приятного ласкающего каждой клеточкой. Отстраниться некуда, она и так оказалась у самой стенки. Он обнял её, повернув к себе и её острые, совсем ещё девичьи грудки уперлись в его широкую грудь. Она даже не представляла себе прежде, что это может быть столь приятно. Его руки сомкнулись у неё на спине и сдавили её до хруста косточек.
       Теремрину казалось, что он давно не испытывал ничего подобного. Разве что с Ириной! Но те ощущения перечёркнуты её бегством, а потому к воспоминаниям о них примешивалась горечь разочарования. Татьяна вся напряглась, словно чего-то ждала и боялась этого ожидаемого. Теремрин понимал, что она не изжила ещё страх перед тем, что может случиться сейчас, сию же минуту. Ведь всё, что было со Стрихниным, не могло не оставить ощущения боли, отвращения и ужаса. Он старался сделать так, чтобы в том месте, где она ощутила боль при общении с этим негодяем, теперь возникло иное ощущение. И его старания достигали цели, ибо Татьяна ощущала хоть и жёсткое, но очень приятное прикосновение чего-то неведомого, будоражащего. Она ощутила, как рука Теремрина скользнула к талии, потом чуть ниже и двинулась дальше, освобождая её от преграды, которая мешала продолжению его действий. Непередаваемое ощущение проникло дальше, дразня и будоража её всю, оно нарастало, и вот уже оно подавило страх, призывая к ответным действиям. Татьяна крепко обняла его и стала целовать в губы, в лоб в щеки, распаляя и его и себя этими поцелуями.
       Теремрин был особенно нежен, был так осторожен, как, наверное, никогда. И его нежность достигла цели. Когда он, долго изнуряя себя, всё же достиг желаемого, когда они, сплетясь в объятиях, замерли измождённые, Татьяна прошептала:
       – Милый, после того страшного для меня случая, это у меня впервые… И так хорошо, так волшебно. Ты вернул меня к жизни. Хотя вернуть меня к полноценной жизни не под силу даже тебе,
       Они как-то естественно и спокойно перешли на «ты», и он сказал ей:
       – Всё от Бога. Ты же сама говорила, что не проверяла, правы или не правы врачи.
      – Скоро узнаю.
      – То есть?
       – У меня сегодня самый, как говорят, опасный период. Так говорят, – уточнила она, – те, у кого всё в норме. У меня же опасных периодов нет.
       Теремрин промолчал, а она вдруг повернулась и легла к нему на грудь, задорно заявив:
       – Если что, я на живодёрню больше не пойду. А вдруг! Я буду так рада. Все женщины этого боятся, когда вот так, с посторонними мужчинами. А я не боюсь…
       После слёз и огорчений Татьяну вдруг охватил необыкновенный подъём. Она стала поддразнивать Теремрина, ожидая, что напугает его своими дерзкими заявлениями и рассуждениями о том, что он, возможно, сделал её матерью.
       Теремрин понял её состояние и очень спокойно и твёрдо сказал:
       – Что будет, то будет. А я тебя и не пущу на живодёрню.
       Он сказал, чтобы сделать ей приятное, будучи уверен в том, что её мечты и надежды совершенно напрасны. Чудес, как он полагал, в этом вопросе не бывает.
       Наутро Теремрин проснулся с таким ощущением, будто радость пробудилась в нём раньше него самого и захватила всё его существо. Татьяна ещё спала, по-детски счастливым сном, и голова её мирно покоилась на его плече. Они лежали, тесно прижавшись, и в эту первую их ночь, им, наверное, хватило бы ещё более узкой койки, чем та, весьма внушительная, госпитальная, которая была в их распоряжении. Он не помнил, когда они заснули, и кто заснул раньше. Скорее всего, отдав друг-другу все силы, которые могли отдать, ни он, ни она не заметили этой детали. Он долго лежал, не шевелясь, чтобы не разубедить её. Одеяло чуть съехало, или она специально его скинула, потому что было жарко, и его взгляду открывались её восхитительные ноги, которые он, в порыве нежности, целовал ночью в минуты отдыха от поцелуев и ласк, ещё более горячих. Пряди её волос рассыпались по подушке, позолотив её, покрыли воздушным, ароматным покрывалом его грудь, плечо. Выкормыши из рекламных программ демократии ельцинизма назвали бы эти волосы сексуальными, но Теремрин просто восторгался ими, настоящими, светло-русыми, и мог убедиться, что цвет их натурален, а не сдобрен всякой мерзостью, именуемой модными красителями с отвратительными и зачастую неприличными названиями. Тем более, он даже со своим опытом вряд ли бы мог сказать, чем отличаются волосы сексуальные от несексуальных. А вот чем отличается любовь истинная от влюблённости, уже начинал понимать. Не устаю повторять, что под любовью в романе подразумеваю Любовь, а не то, что этим словом, пытаясь опоганить его, называли выкормыши ельцинизма и называют до сей поры живучие их последователи.
       Теремрин с любовью смотрел на её глазки, которые ещё были закрыты, на слегка приоткрытый прелестный ротик, он ощущал едва заметное, в такт лёгкого дыхания, движение девичьих грудок, касающихся его груди. Он уже наполнялся неистребимым желанием повторить немедля всё, что было ночью, он ещё не думал ни о чём, что ожидало впереди, но если бы задумался, наверное, не смог бы назвать всколыхнувшиеся в нём чувства любовью. Эго озарила влюблённость, возникшая внезапно, под воздействием чего-то невероятного, оказавшегося в какой-то момент выше его сил. Этому способствовало сопереживание горю прелестной девушки. К этому звали её искренность и доверчивость, её откровенность и в тоже время её несомненные чувства к нему. Она едва скрывала их. Всё это привело к невероятной вспышке, последствия которой не прошли до утра, будоража его волшебными, неповторимыми воспоминаниями.
       Было уже не очень рано, но в воскресный день вряд ли кто-то мог побеспокоить, тем более, все таблетки, препараты, анализы закончились по причине скорой выписки. В таком положении, в котором оказались они с Татьяной, Теремрин мог бы пролежать целую вечность, если бы смог сдержать горячие желания. Он не только созерцал, но и ощущал её ноги, которые сплелись с его ногами. А Татьяна всё спала счастливым, безмятежным сном, и он несмел прервать это её чудесное состояние. И тогда он вдруг попытался воскресить и закрепить в памяти до мельчайших подробностей всё, что произошло этой невероятной, волшебной ночью. Он хотел запомнить всё, что бы когда-то, может быть скоро, а, может быть в будущем, воспроизвести в рассказе, повести или даже романе эту жаркую ночь, причём, воспроизвести так, чтобы те, кому доведётся прочесть искромётные строки, правильно восприняли написанное и смогли разделить с ним его восторг.
        Наконец, Татьяна приоткрыла глаза и несколько мгновений лежала, не шевелясь, соображая, что с нею и где она. Это походило на медленное возвращение в реальность бытия.
       – Боже! Неужели всё это не сон?! – прошептала она, ещё теснее прижимаясь к нему. – Как я мечтала о том, что просто познакомлюсь с вами, просто заговорю, а о подобном не только помышлять не смела – подобное было за пределами мыслей моих. Боже! Я не могу передать того, что испытала – у меня нет слов. Ещё вчера я шарахалась от мужчин, я боялась любого прикосновения… Всё это после того…
       – Не надо о плохом. Постарайся забыть… И почему вдруг снова на «вы»?
       – Ещё не проснулась, – пояснила она. – Я хочу сказать, что плохо осознаю, что со мной творится, и что я говорю. Не знаю, что нужно говорить?
       Теремрин улыбнулся, но тут же и посерьёзнел. Ему радостно было слушать то, что она говорила. Но в то же время нарастало некоторое беспокойство, потому что мера ответственности за содеянное, и за то, что он продолжал делать, пока ещё робко, но постучалась в его сознание. Он прогнал неприятные мыли и закрыл прелестный ротик Татьяны горячим поцелуем, проложившим путь к новым ласкам, столь же бурным и горячим, которым уже не мешал дневной свет. Напротив, им хотелось не только чувствовать – им хотелось видеть друг друга.
       Они не наблюдали часов, а потому вряд ли могли потом сказать, сколько длилось это дневное продолжение того, что было ночью. А в плотно зашторенное окно палаты всё настойчивее пробивались солнечные лучи. Вот один из них дерзко осветил её глаза, и она, зажмурившись, тихо и радостно, как-то очень по-детски засмеялась. Собственно, до взрослости ей было ещё далеко, несмотря даже на перенесённое испытание. Она ничего не умела, ничего не знала, и Теремрина это приводило в ещё больший восторг. У неё ещё не пропало чувство стыдливости, и она попросила его отвернуться, чтобы пойти принять душ. Пора было собираться домой.
       Он нехотя выпустил её из своих объятий, успев поцеловать всё, до чего дотянулся губами, пока она перекатывалась через него к краю кровати. Она ушла, и он с восторженным трепетом окунулся в подушку, которая хранила ещё её необыкновенный девичий аромат.
       Увидев его, уткнувшегося в подушку, она испуганно спросила, что с ним, и когда он резко повернулся к ней, на какие-то мгновения забыла, что стоит перед ним во всём великолепии обнажённого тела. Он притянул её к себе, обнял, и она с величавым достоинством приняла ласки, позволив ему коснуться губами сначала одной, а потом второй грудки. Тело было прохладным и свежим после душа, капельки воды кое-где остались, не убранные полотенцем, и сверкали на тронутом загаром животике в свете всё того же дерзкого солнечного лучика, ещё недавно заставившего её радостно зажмуриться. Капельки сбегали вниз, и он провожал их горячим взглядом, ощущая желание следовать за ними всем своим существом.
       – Ты неутомим, – очень ласково и мягко сказала она.
       – А ты?
       – Мне неловко, – тихо молвила она, покраснев. – Но, наверное, тоже.          
       И снова они слились в клубок страсти и взаимного восторга. Причём страсть их не была страстью животной, той, что обычно рекламируют определённые фильмы, снятые полоумными режиссёрами – их страсть была нежной и трепетной, ибо он старался не обидеть её ни малейшим неласковым или резким движением, и, как опытный дирижёр, деликатно, но настойчиво добивался синхронности в каждом действии, в каждом движении.
       Но наслаждения не могли продолжаться бесконечно. Близилось время обеда. В палату вполне могли заглянуть, чтобы узнать, не случилось ли что с больным. Завтрак по выходным пропускали многие, но на обеде бывали практически все.
       Теремрин и Татьяна медленно направились к проходной и, не сговариваясь, остановились у той скамеечки, где он утешал её накануне.
       – Здесь я решилась, – сказала Татьяна, положив руку на спинку скамейки.
       – На что решилась? – переспросил Теремрин.
       – Решилась остаться, потому что в том состоянии я не думала ни о чём, кроме одного – хотя бы ещё чуть-чуть побыть с тобою рядом.
       Она казалась уже совсем другой, нежели накануне, да, наверное, она уже, если и не стала, то становилась другой, осознавая себя женщиной, а не смертельно обиженной девушкой, коей была после того, что сделал с ней Стрихнин.
       Нежность и любовь присутствовали и во взгляде её и в каждом движении, в каждом прикосновении к Теремрину, и, порою, ему становилось мучительно больно оттого, что не может ответить на её чувства в полной мере, ответить так, как должен был ответить обаятельной, милой и желанной женщине. Он начинал понимать, что именно минувшей ночью Татьяна по существу и стала женщиной, несмотря на то, что случилось с нею ранее. Его приводили в восторг внешние данные Татьяны: красота, молодость, обаяние. Но он увидел в ней, в её душе добрые и светлые начала. Они обнажились после того, как разрушилась искусственная личина, которую она пыталась напустить на себя. И действительно, этим утром, ещё до её пробуждения от сна, в ней проснулась удивительная женщина, которая только и может проснуться при прикосновении настоящего мужчины, а не обуянной гордыней слабоумной особи в штанах, утратившей, а, может, и вовсе никогда не имевшей железного стержня ратника, воина, витязя в душе и в характере.
       Теремрин сдал экзамены на право называться мужчиной-витязем, а не мужчинкой. Он сдавал эти экзамены в суворовском военном и высшем общевойсковом командном училищах (а уже без этого, то есть без армейской службы, трудно причислить особь, нацепившую штаны, к мужскому, мужественному роду). Он сдавал экзамены, командуя взводом, ротой, батальоном в войсках и в горячей точке, рискуя собою во имя выполнения боевой задачи и ради спасения подчинённых, он продолжал сдавать эти экзамены и теперь, следуя в службе твёрдой Державной дорогой. И никому неведомо было, какие ещё суровые испытания ждут его впереди на этой Державной дороге. Успех же его у женщин объяснялся не только внешним обаянием, но и внутренним содержанием, да ещё тем, что женщины при нём всегда ощущали себя женщинами, а не партнёршами для удовлетворения страстей. И Татьяна своей тонкой душою ощутила то, что, быть может, ещё не смогла объяснить словами.
       Когда она скрылась за вертушкой контрольно-пропускного пункта, Теремрин не мог не подумать, что даже у него, видавшего виды, не часто бывали подобные встречи. Каждая женщина неповторима, неповторима и каждая встреча. Но бывают встречи особые, производящие в душе какие-то незримые изменения, заставляющие смотреть на многие, казалось бы, привычные вещи уже иначе, нежели смотрел прежде.
       Вспоминая Татьяну вчерашнюю, он подумал, что вчерашняя Татьяна не преминула бы сказать ему на прощанье, что, мол, ещё и выписаться не успел, а ещё на один госпиталь нагрешил. Сегодняшняя Татьяна не ерничала. Она говорила только ласковые слова. А ведь накануне, в первые минуты встречи, он и представить себе не мог, что она на такие слова способна. Он подумал, что мало, очень мало ещё знает, на что способна женщина, освещённая искренней и чистой любовью. Порою, чистота отношений не зависит даже от штампа в паспорте, порою, обстоятельства складываются так, что возникают чистые отношения и вспыхивают светлые и неподлежащие осуждению чувства между людьми, на подобное не имеющими права.
       Впрочем, он не умел ещё строго судить свои поступки. В конце концов, он не оставлял Татьяну силой и не забивал голову обещаниями. Он ни на чём не настаивал и ничего не добивался запрещёнными приёмами. Всё, что случилось, случилось естественно, а результат превзошёл все ожидания, причём превзошёл не только ночью, но и утром, когда она вдруг ожила душою, и ей более уже не нужна была напускная маска. Она стала самою собой и стала краше, привлекательнее, милее.
       Если накануне она своими напускными вольностями, колкостями и остротами скрывала неуверенность и страх перед будущим, тот страх, который появился после страшного для неё приговора, лишающего её возможности исполнить главное предназначение женщины, то теперь за томной мягкостью, кротостью и успокоенностью можно было прочесть в глазах счастье осознания себя любящей и любимой. Ей казалось, что теперь её ждёт впереди только самое светлое и доброе. Она впервые в жизни осознала, как ей хочется подняться на важнейшую в жизни ступеньку, которая позволяет женщине назваться маТЕРью. Ещё несколько дней назад она с горечью вникала в написанное писателем и видным исследователем старины Олегом Гусевым к книге «Магия Русского Имени», что «женщина, родившая ребёнка, становится маТЕРью, то есть лингвистически «помечается», переходя на гораздо более значимую в социуме величину». Писатель указал на мистическую важность сочетания буквы «Т» (к которой необходимо ещё добавить упразднённый врагами Русского народа и Русского языка в годы революции твёрдый знак «Ъ» с полугласно «ЕР». Это сочетание давало основу многим знаковым словам, в том числе и «ТЕРемРА (ТЪЕРемРА), то есть Терем Бога Ра – Дом Солнечности. По его утверждению всё это «есть безусловная, как бы вне всякого сомнения, твердь, к тому же защищённая Касмическими… силами Самыми Высшими». В Тереме Бога Ра высоко почитаемо имя МаТЕРи. И есть мистическая связь имени «Божья Матерь» с именем «Мать Человеческая». Ей было тяжело сознавать, что она никогда не приблизится к этому высоко званию. Теперь она ощутила в себе необыкновенную силу, наполнилась уверенностью, что любовь преодолеет всё. Да, ей безумно хотелось стать МаТЕРью, но с одним непременным условием, чтобы отцом ребёнка был именно Теремрин. По дороге домой она думала об этом неотступно и, наконец, решила, что на всё воля Божья!
       А в день выписки Теремрина из госпиталя Татьяна, прежде чем звонить ему, отправилась в храм, причём в храм, совершенно определённый – в тот, в котором происходило чудодейственное исцеление тех, кто страдал бесплодием. Она понимала, что бесплодие бесплодию рознь, что у неё не врождённый недуг, а приобретённый и приобретённый в силу её легкомысленности, ибо её игривое поведение в какой-то мере спровоцировало преступные действия Стрихнина.
       Ей хотелось поговорить со священником, покаяться в своих грехах, ибо она не была чужда религии и понимала, что такое блуд. Она не знала, имеет ли право просить Всевышнего и Пресвятую Богородицу даровать ей ребёнка от внебрачной связи, но просила, полагая, что есть у неё и смягчающие обстоятельства: ей казалось, что брачных связей она уже не может иметь – слишком горький опыт она получила при разрыве с женихом.
       На покаяние не решилась, но всё же подошла к батюшке за советом и он, видимо, поняв её состояние и оценив, насколько она нуждается в добром слове, удостоил доверительной беседы. Она пояснила, зачем пришла в храм, поведала о своём горе и о той радости, которую испытала минувшей ночью. Она пояснила, что всё понимает, что пришла не только просить о чуде, но и о прощении того человека, который вернул её к жизни, и батюшка был потрясён искренностью и чистотой её помыслов, хотя и должен был назвать их греховными. Только доброму пастырю, способному понять движение человеческой души и не замыкаться на одних лишь нравоучениях, согласных строгим канонам, можно было открыть свою душу. И к счастью такой батюшка встретился на её пути.
       – Молись, дочь моя, – говорил он. – Есть высший Судия и Высший Врачеватель. И если он примет твоё покаяние, твои молитвы, он простит страшный грех детоубийства, а простив, дарует чадо, дарует во испытание, ибо надо ещё доказать право называться великим словом Мать.
       – Батюшка, я понимаю, что грешна, но я полюбила его и сердце моё замирает от мыслей о нём.
       – Я обязан тебе сказать, что мысли твои греховны, но я не могу назвать грехом само по себе высшее чувство, которое мы называем Любовью, ибо Господь создал нас для Любви, – говорил священник, видимо, понимая, что любое резкое и грубое слово лишь оттолкнёт эту юную прихожанку от церкви. А это ещё страшнее. Священник понимал, что нужно поддержать её в сей благословенный момент, когда она решилась сделать первый шаг к Богу, первый шаг к Истине.
       – Я хочу видеть его снова и снова, – призналась Татьяна. – Но я осознаю, что тем самым буду совершать великий грех.
       – Не могу запретить тебе этого, ибо церковь не запрещает, а призывает своих чад к деяниям, побеждающим грех. Ты должна осознать, что твои молитвы могут достичь цели, если ты сумеешь побороть грех и докажешь, что достойна прощения.
       – Я буду стараться, – неуверенно сказала Татьяна, для которой сама мысль, что ей нельзя видеть Теремрина, обнимать его, целовать его и растворяться в нём, казалась убийственной.
       – Хорошо, что ты говоришь искренне.
       – Да, я действительно в сомнениях. Ведь только  вчера я узнала, что значит любить человека достойного, а, может, даже быть любимой. Мне трудно отказаться от возможности видеть его.
       – Искренность твоя достойна похвалы, – сказал батюшка. – Никто тебя не торопит, никто не принуждает немедля уйти в затвор и лишить себя всех земных радостей, особенно в наше жестокое время, когда благочестие подвергается осмеянию. Но тем более высок подвиг воздержания, тем большую награду за него ты можешь обрести. И помни, что невозможное человеку, возможно Богу!
       Татьяна вышла из церкви окрылённой, она вышла с надеждой и верой и подумала, что, если Бог даст ей сына, а почему-то подумалось именно о сыне, она сумеет воспитать его. Она не понимала, откуда у неё появилась такая уверенность, ведь никто не снял рокового диагноза, но факт оставался фактом – она верила. Она приняла к сведению слова священника, но не могла не признаться себе, что единственным желанием, охватившим всё её существо, было желание видеть Теремрина немедленно, сейчас же.
       Она позвонила ему домой из ближайшего телефона-автомата, однако номер не отвечал.   
       «Значит он уже в доме отдыха, – решила она, и жгучая ревность подступила к ней, поскольку там он был с женой. – Что это я? Ведь всё же знала. Так будет, и с этим ничего не смогу поделать».
       Но эта мысль не стала утешением. Вспоминая разговор со священником, она пыталась найти для себя лазейку, мол, быть может, одной встречи недостаточно. Надо встретиться ещё, ещё и ещё. Лишь тогда, как убеждала она себя, может получиться то, о чём она мечтала и на что надеялась. И она решила добиваться этих встреч любым путём, потому что вдруг уверовала, что если и будет у неё ребёнок, то только от Теремрина, поскольку немаловажными в этом деликатном деле всё-таки являются чувства, а она всё более ощущала в себе Любовь, которую называют всепобеждающей.    
               
 

 (Глава первая - в разделе "История. Военный роман"). 

 

       Москва жила своей жизнью, но жизнью уже совершенно иной, незнакомой полковнику Урусова, покинувшему столицу два десятка лет назад. Ещё утром сын сказал:

       – Предложил бы отвезти тебя в управление кадров – ради такого случая мог бы и отпроситься с работы, да, к сожалению бессмысленно это. Москва теперь совсем иная. Пробки, пробки. Кругом пробки. Так что на метро раза в два три быстрее. К примеру, кто из Подмосковья на работу в столицу приезжают, оставляют машины на ближайшей к окружной дороге станции метро и далее – голубым экспрессом до места работы.

       Давненько Олег Николаевич Урусов не был в метро. Да, собственно, в метро-то как раз не столь уж всё и изменилось. Разве что рекламу всюду понатыкали к месту и не к месту. Меньше стало читающей публики, да и у тех, кто что-то читал в дороге, литература была несколько иного характера.

      Урусов с интересом поглядывал на пассажиров. Он ехал не в часы пик. Накануне, когда позвонил в управление, ему назначили на 11.00. На более раннее время кадровики встречи назначают редко. С утра обычно совещания, инструктажи и прочие внутренние мероприятия.

        Из метро вышел на станции Парк Культуры. Здесь уж изменений нельзя было не заметить. Конечно, Москва уже во второй половине восьмидесятых начинала приобретать несколько иной облик, но всё происходило не столь стремительно и резко. Да и вначале девяностых она всё ещё выглядела почти по-прежнему.

       Теперь же Москва поразила. Улицы стали темнее что ли, мрачнее… Переходя Комсомольский проспект у храма, Урусов понял, в чём дело. Прежде машин было меньше, да и были они более весёлых тонов. Красные, жёлтые, зелёные, синие «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Запорожцы» заполняли улицы. Конечно, иномарок в Москве было уже тогда предостаточно, но теперь, казалось, машин отечественного производства и вовсе не было.

       Он долго ждал на тротуаре у перехода, когда загорится зелёный свет, а мимо проползали тяжёлые, угловатые, в основном чёрные мерседесы, БМВ, лексусы, тойоты и прочая, и прочая… Прошёл по набережной, с которой открывался вид на Центральный парк культуры. У знаменитого здания, в котором располагался главкомат Сухопутных войск в прежние времена выстраивались сплошь одни Волги, да изредка Чайки. Теперь все проулки и переулки были тоже заняты иномарками.

       Впрочем, что удивляться? Ведь и на Дальнем Востоке отечественных машин осталось теперь немного, быть может, в процентном отношении даже меньше, чем в Центральной России. Оно и понятно – Япония рядом.

       Здесь же это удивило скорее потому, что уезжал он из Москвы, когда ещё всё было иначе.

      Он приехал раньше времени и потому с удовольствием постоял несколько минут у скульптурной группы, изображающей яркий и памятный каждому военному эпизод из сразу полюбившегося фильма «Офицеры».

      Навечно застыли перед зданием Главного штаба Сухопутрных войск скульптуры главных героев фильма. Внук генерала Трофимова суворовец Ванечка Трофимов и настоящая офицерская жена с цветами в руках. Причём цветы в её руках живые.

      «Да, видно, многие из нас-офицеров хотели бы, чтобы рядом была вот такая, настоящая вторая половинка», – подумал Урусов.

      Он пожалел, что не знал об этой скульптуре, а то бы непременно тоже купил цветы.

      Мелькнула мысль о той, что с тревогой провожала его в эту поездку. Впрочем, только мелькнула. Сейчас он был сосредоточен на главном.

       Урусов выстоял небольшую очередь к окошечку в бюро пропусков, протянул удостоверение личности офицера и назвал управление. Через минуту ему протянули пропуск. Прошёл к указанному подъезду, поднялся на нужный этаж и оказался в длинном коридоре со множеством массивных дверей.

       Отыскав дверь с указанным на пропуске номером, постучал и, не дожидаясь ответа, открыл её с вопросом:

       – Разрешите?

       – Да, да. Проходите. – сказал молодой полковник, поднимаясь из-за стола. – Вы?..

       – Полковник Урусов, – упредил он вопрос, представившись.

       – Да, да… Я так и понял. Узнал вас, узнал. Проходите, садитесь. – И когда Урусов прошёл в кабинет и остановился у указанного ему кресла, прибавил: – А вы меня узнаёте? Немудрено. Я тогда в дивизии командиром взвода был. Год служил под вашим, так сказать, командованием.

       – Немудрено, – усмехнулся Урусов. – Ещё Константин Симонов писал, что полковник – это такое звание, получив которое, офицер ждёт, когда его догонят лейтенанты. Да, может, я вас и вспомнил бы, если бы увидел в лейтенантской форме, но теперь… Годы и звания меняют людей, во всяком случае, их внешность меняют сильно. Наверное, и вы бы меня не узнали, если бы не пригласили в этот кабинет, а встретили бы где-то в иной      обстановке, не служебной, как говорится.

       – А вот вы мало изменились, – возразил полковник.

        Урусов усмехнулся:

       – Законсервировался в Забайкалье.

       – Я не преставился, – сказал полковник, переходя к делу. – Володин

Сергей Александрович.

       Урусов кивнул и приготовился слушать.

       – Вы, конечно, удивлены внезапным приглашением в управление кадров? Ну и, наверное, тем, что не сообщили вам о причине этого приглашения.

       – Да, признаться, удивлён. В штабе округа никто ничего не мог объяснить. Такие вызовы были характерны в канун войны...

       – В данном случае речь не о войне и даже не о горячих точках. Но задача очень важная. Сами знаете, какой смерч пронёсся над нашей армии в минувшие годы, знаете, сколько порушено, уничтожено, испорчено. Не будем об этом. Говорено, переговорено уже. Речь идёт о восстановлении разрушенного. В частности, о восстановлении дивизий.

       – Знаю. Но не пойму…

       – Подождите, пожалуйста, не спешите… Вы хотели спросить, причём здесь вы? Наверное, подумали и о том, что возраст у вас уже почти что предельный? В запас, пора. Подумали?

       – Подумал, – согласился Урусов.

       – Да, это так. Мало, очень мало осталось в армии офицеров вашей закалки. Кого изгнали, кто по возрасту ушёл. Вы на высокие должности вышли в трудах, делом доказывая свои способности. Не случись всех тех событие начала девяностых, наверное, в середине девяностых дивизией бы точно командовали. Так я говорю?

       – Как знать? Но вполне возможно.

       – То есть, можно сказать, что вы уже почти полтора десятка лет назад были готовым комдивом! Догадываетесь, к чему клоню. Принято решение предложить вам должность заместителя командира дивизии, которая будет развёрнута в ближайшее время из бригады, то есть, по сути, восстановлена. Спросите, почему вы? Да потому что на минувших учениях бригада, которой вы командуете, одна из немногих получила высокую оценку. И это ваша заслуга, ибо вы, несмотря на все превратности судьбы, служили по-настоящему. Но вот настало новое время, поистине время возрождения нашей армии. А кто будет возрождать? Кто знает, как и что было, кто помнит это? Кто вообще представляет собой, что значит, скажем, полковые учения с боевой стрельбой? А вы всё это прошли ещё в советское время, когда были заместителем командира полка. И вам всегда везло. С командирами везло. Как учения или проверки какие, они исчезали.

       Полковник Володин усмехнулся, но потом вдруг посерьёзнел и сказал:

       – Кстати, один из таких вот ваших командиров и предложил вашу кандидатуру. Командир бригады, который немного побыл у вас и дальше пошёл. Но вас запомнил.

       Урусов понял о ком речь и понял также, что полковнику, видимо, некорректно называть имя генерала, который шёл наверх быстро, потому что вели его на этот самый верх очень продуманно.

       Володин, видимо, оценил такт, оценил, что Урусов не стал уточнять имя того своего бывшего командира, и закончил вопросом:

       – Словом, предложение ясно?

       – Ясно и понятно!

       – Вам нужно время подумать?

       – Когда вступать в должность? – спросил Урусов.

       – Иного ответа я и не ожидал. Ну а теперь. Теперь для вас небольшой сюрприз. Ну, то, что вы не запомнили командира взвода, то есть меня, это не удивительно. А вот комбата вы, наверняка, вспомните. Собственно он, ваш комбат, и приглашал на беседу, да его самого внезапно вызвали к высокому начальству. Вот и поручил мне вас встретить. А сейчас, наверное, он уже на месте. Нынче надолго от дел не отрывают. Если вызывают, то по конкретным вопросам, не терпящим отлагательств.

       Полковник потянулся к телефонному аппарату, набрал номер, спросил:

       – Генерал вернулся? Вернулся… Доложите обо мне.

      Он продолжал разговаривать с Урусовым, прикрыв рукой микрофон телефонной трубки. Наконец, услышал, что сказали на другом конце провода и ответил:

       – Мы идём.

       Они прошли по коридору, полковник открыл дверь в приёмную и пропустил вперёд Урусова. Дежурный офицер встал из-за стола и, указывая на дверь, сказал:

       – Генерал ждёт вас.

       Кабинет был просторным, несколько вытянутым вдоль окон. Из-за массивного стола вышел моложавый генерал-лейтенант и сделал несколько шагов навстречу.

       – Рад, рад видеть своего командира и учителя. Рад, очень рад, дорогой Олег Николаевич.

       Он взял правую руку Урусова двумя своими руками и крепко сжал ими.

       – Алёша, Алексей....

      Урусов сделал паузу, пытаясь вспомнить отчество, но генерал перебил:

      – Для вас всегда Алёша, всегда, – повторил он и предложил сесть в кресло, перед столом.

       Сам опустился напротив. Полковник продолжал стоять. Генерал сказал ему:

       – Спасибо, что встретили моего командира, спасибо, что проводили ко мне. Если вопросов нет, свободны.

       – Вопросов нет. На наше предложение получил ответ: когда принимать должность. Так что разрешите идти…

      – Да, да, конечно.

      Когда полковник вышел, генерал повернулся к Урусову и сказал:

       – Ну вот, наконец-то появилась возможность найти и для вас настоящее дело. Я как-то потерял вас из виду, а тут после учений читал материалы разбора и глазам своим не поверил. Впрочем, я, наверное, не совсем правильно выразился. Назначение, которое вам предлагаем, Олег Николаевич, возможно, важнее для нас, чем для вас. Надо возвращать в армию старые, добрые традиции, а на кого в этом деле опираться, как не на таких, как вы?!

       – Эх, Алёша, Алёша...

       Урусов хотел что-то сказать, но несколько смутился и попросил:

       – Всё же как-то неловко вот этак, на «ты», да и без отчества. Мы ж люди военные. В домашней обстановке ещё куда ни шло, а на службе.

       – Я не возражаю. В строю, на смотре строевом или там на совещании, при подчинённых, конечно. Ну а сейчас то что? Мы одни. Ну а отчество напомню: Михайлович. Вы, Олег Николаевич, расскажите мне лучше, как жили эти годы. Помню, досталось вам.

       – Что рассказывать Алёша? О чём? Много я думал над тем, что тогда произошло, в девяносто третьем. Ой, много! С одной стороны, мы ведь присягали не просто Отечеству, а Социалистическому Отечеству и долг наш был: отстаивать это своё Социалистическое Отечество, не жалея крови и самой жизни. Но вот вопрос? С кем бы нам пришлось схлестнуться в боях? Да ведь с такими же, как мы. Хитро всё провернули враги России – не своими руками жар загребали. Ну, успел бы я вас повести на защиту Совета Народных депутатов. И схватились бы мы насмерть с таманцами или кантемировцами. А ведь всё за нас уже было давно решено. Мы ведь не понимали тогда, что спектакль разыгрывается – для всего мира спектакль. Чем Хасбулатов с Руцким были лучше Ельцина? Одного поля ягоды. Так что меня своевременно остановили, да к тому же и от расправы спасли.

       – Одного поля ягоды?

       – Конечно. Кстати, лет десять назад об этом проговорилась Наина Ельцина в телевизионном интервью. Ненароком проговорилась. Рассказывала, каким уж хорошим, ну прямо пушистым, был её муженёк. И привела пример. Через несколько лет после событий, в которых пролили столько крови, Хасбулатов позвонил Ельцину и попросил поставить его на учёт в поликлинику при администрации президента. И Ельцин дал добро на особые льготы самому своему, так называемому врагу, и его семье. Меня как током ударило. Ну а в те дни, когда события происходили, в суворовское училище, где учился мой сын, приехал мой однокашник по МосВОКУ военный писатель. У него тоже там сын учился. Ребята его обступили, как мне потом рассказали, ну и вопрос один. За кого быть – за Ельцина или за Хасбулатова с Руцким. Телепередачи тогда впечатляли!

       – И что же он им ответил?

       – За физику и математику!

       – То есть? – не понял генерал.

       – Очень просто. То есть ни за кого. И пояснил. Вот, мол, сейчас постреляют, народу побьют, потом даже на время кого-то посадят для виду. Но вскоре выпустят и притеснять не будут. Мой сын потом удивлялся, как это писатель смог всё предвидеть, что вскоре произошло. А что удивляться? Это ведь не февральская революция и не октябрьский переворот – это была революция пальцем деланная, для проформы, поскольку мощь социализма уже была сокрушена, руководители социалистического государства либо куплены, либо сами Западу продались, а потому некому было отстаивать советскую власть.

       – Да. Впрочем, всё это дела давно минувших дней. А перед нами теперь задачи стоят важнейшие! Только армия стала крылья расправлять при Сергее Борисовиче Иванове. Расправлять крылья после долгих лет травли. И вдруг свалилось нам на голову этакое чудовище! Н-да. Сколько теперь усилий потребуется! А где кадры взять, поруганные, изгнанные, униженные. Да ведь и подготовка уже два десятилетия совсем не так проводилась, что прежде. Вот и скребём по сусекам!

       – И меня, стало быть, наскребли, – усмехнулся Урусов.

       – Таких, как вы остались единицы. Ещё немного, и вы бы, наверное, в запас ушли, ну а из запаса возвращаться не каждый захочет – слишком много мороки ради нескольких лет службы. Знаете, идёт служба и идёт, как по расписанию. Человек втянулся, привык. Кажется, что и нет уж иной жизни. А тут вдруг всё иначе. Месяц не в счёт – в отпуске месяц, а то и полтора. Не успевает человек привыкнуть. Возвращается и быстро втягивается в службу. А если полгода? А если год или два? Захочется ли возвращаться? Только зажил в круг семьи, тем более теперь и пенсии приличные. И снова в поле, снова в казармы, на полигоны, снова практически без выходных, снова любимый личный состав… Может, кто-то и вернётся, но эти кто-то буквально единицы. Да и смогут ли после такого перерыва работать в полную силу?

       – Не знаю. Не думал об этом.

       – Наверное, потому, что и жизни другой не видели?

       – Пожалуй.

       – Так что проблему я обрисовал. Ну а теперь о деле. Решено предложить вам должность заместителя командира гвардейской мотострелковой дивизии Западного военного округа.

       Генерал назвал номер дивизии и место дислокации.

       – Дивизия прославленная. Кстати, гвардия, поруганная Сердюковым, как вы знаете, восстанавливается.

       – В каком состоянии дивизия сейчас?

       – К счастью, хоть и подготовили к продаже и полигоны, и стрельбища, и военные городки, продать их не успели. Казармы уцелели. Так что сейчас их ремонтируют, и уже поступает личный состав, уже направляется новая боевая техника. Вам необходимо как можно быстрее рассчитаться с делами на прежнем месте службы, и прибыть в дивизию, чтобы возглавить развёртывание и боевое сколачивание частей и подразделений. Да, командиром, увы, назначить не удалось. Мало должностей таких теперь. Ну, да не будем обсуждать, что как да почему.

       – Задача ясна. Готов приступить к выполнению, – сказал Урусов, давая понять, что эти обсуждения ему не нужны

       – Ну что же, Олег Николаевич, не смею задерживать. Рад был встрече. Можно бы, конечно, вас и не приглашать сюда, а всё оговорить по телефону, но мне показалось, что это будет не совсем правильно. Учёл, что вы комдивом должны были стать ещё в девяностые. А вот и теперь только замом предлагаем. Считаю, что вы всё правильно поймёте. Ну а вызов… Считайте, что не отказал себе в удовольствии повидать вас и лично сделать это вот предложение.

       – Большое спасибо, Алексей Михайлович. Спасибо, Алёша, – сказал Урусов, с чувством пожимая руку, своему бывшему подчинённому, а теперь прямому начальнику высокого ранга.

       Генерал проводил до комнаты дежурного по управлению, сам отметил пропуск. Распрощались они у лифта. Урусов пообещал позвонить, как только приедет в Москву после сдачи дел и должности у себя в Восточном военном округе. Предстояли ещё какие-то встречи, беседы с руководством, а потом, потом в штаб Западного военного округа, который расположен в Санкт-Петербурге. Ну и там тоже всякие беседы, представления перед тем, как получить предписание в дивизию.

       Непривычно было то, что нет более Московского военного округа, но что же делать – ко многому пришлось привыкать после крушения Советской Империи. Но, наверное, к гораздо большему приходилось привыкать старшим поколениям, после крушения Империи Российской.

       В Москве было полуденное время, когда машин поменьше и пробок не так много. Конечно, они возникают и среди дня то здесь, то там по совершенно неведомым причинам. Одно дело, если дорожно-транспортное происшествие – тогда вполне понятно, но порой заторы образуются ни с того ни сего. Собственно, Урусов всего этого ещё не знал – он покидал центральную часть России, когда пробки, конечно, уже случались, но ещё не слишком сильно мучили москвичей и многочисленных гостей столицы.

         Он дошёл знакомым маршрутом до метро Парк Культуры и решил проехать в центр, побывать на Красной Площади, столько дорогой и памятной ему военными парадами, в которых участвовал он сначала суворовцем Калининского СВУ, затем Курсантом Московского высшего общевойскового командного училища и, наконец, слушателем Военной академии имени Фрунзе.

        Вспомнилось, как переживал он, когда парады были прекращены вовсе, затем, когда удалили из парадного расчета его родное Калининское, позже ставшее Тверским суворовское военное училище, а затем и совсем убрали суворовцев и нахимовцев. Теперь узнал с радостью, что суворовцы и нахимовцы возвращены на парад.

       Вышел на Манежную площадь. Это была уже не площадь, а что-то непонятное. Фонтаны, конечно, украсили её. Но вот на месте ли многочисленные дорогущие торгашеские лавочки? Такое впечатление, что страна помешалась на торговле. И удивительно то, что, сколько бы ни строили всё новых и новых торговых точек, они каким-то образом не оставались без покупателей. Это было загадкой.

       Урусов прошёл на Красную площадь тем путём, которым когда-то выходили туда перед парадом батальоны Московского ВОКУ. Постоял перед Покровским Собором и памятником Минину и Пожарскому. Вернулся на Манежную площадь, чтобы прогуляться по Тверской, когда-то носившей имя Горького. Кругом рекламы, рекламы, рекламы. Толпы людей на тротуарах, припаркованные машины, забитые потоками машин улицы. Гулять по Москве расхотелось, да и некогда было особенно прохлаждаться. Надо было брать билет и вылетать назад, сдавать бригаду.

       С билетами тоже теперь были проблемы. Службу Военных сообщений и комендатуры вокзалов вместе с воинскими кассами великий деятель мебельной торговли разогнал. Билет взять удалось, благодаря тому, что время не отпускное.

        Вылететь решил на следующий день утром. Вечер провести у сына. Когда вылетал в Москву, планировал позвонить многим друзьям и знакомым, но теперь не очень хотелось делать это – удручало то, что увидел вокруг. Решил позвонить только одному своему однокашнику – Булатову, тому самому Булатову, который совершенно точно спрогнозировал исход октябрьских событий девяносто третьего года и то, что будет с его участниками, а точнее с руководителями проигравшей стороны.

       Урусов порылся в старой записной книжке, которую специально взял с собой. Сколько за это время книжек таких истрепалось! Эта осталась потому, что после переезда в дальний край нужда в ней надолго отпала. Нашёл номер телефона, подумал:

       «Интересно, поменялся или нет? И что теперь набирать вначале: «495» или «499»?

       Начал наугад. В трубке послышались гудки. Наконец ответил мужской голос. Сколько лет прошло, а он сразу узнал его:

       – Булат? Ты? Привет, привет. Узнаёшь?

       Андрея Булатова звали между собой Булатом.       

       На другом конце провода некоторое замешательство.

       – Неужели? Поверить не могу? Олег? Ты? Олег Урусов? – на всякий случай уточнил он.

       – Узнал, узнал, дружище.

       – Ты откуда звонишь? Ты в Москве? – спросил Булатов.

       – Да, представь, нежданно-негаданно оказался в столице. Вызвали по поводу нового назначения.

       – Да что ты говоришь? Неужели ещё служишь? Ну, молодец, ну молодчина. А я вот уже в запасе.

       – И давно?

       – Да уж давненько. Но ты то как? Надолго?

       – Завтра улетаю сдавать дела, – ответил Урусов.

       – Ну, так, может, сегодня ко мне заглянешь? Сколько не виделись! – предложил Булатов.

       – Не будем торопить события. Скоро приеду уже надолго, теперь уж, вероятно, до увольнения в запас.

       – В Москве служить будешь?

       – Не совсем. Но не так далеко. Слышал, наверное, что дивизии восстанавливают? Вот по этому поводу и вызывали. Придётся потрудиться, – сказал Урусов и назвал город.

       – Да что ты говоришь?! Вот здорово! На ловца и зверь бежит! Я задумал роман как раз на эту тему. Так что сразу приеду к тебе, чтобы весь процесс, так сказать, увидеть своими глазами. Ну а пока, может, всё же повидаемся?

       – Я у сына остановился. Сколько не виделись!? С внуками только вчера познакомился. Привык я там, вдалеке, а вот теперь приехал и такое впечатление, что в ссылке был.

       – Сын твой, кажется, по твоей линии пошёл, – сказал Булатов.

       – В училище нашем служит. Я младшего имею в виду. К нему сейчас еду, – поспешно сказал, перебивая приятеля, Урусов, поскольку ему не хотелось касаться старшего сына, да и не только его, но и жены.

       Тем не менее, Булатов, не знавший всех тонкостей семейных перипетий Урусова, спросил:

       – Как супруга? Поклон ей.

       – Да, да, спасибо, передам, – с той же поспешностью ответил Урусов и попытался перевести разговор на самого Булатова: – Ты о себе расскажи. Где сейчас трудишься?

       – Где тружусь? А где я могу трудиться? Там, где есть стол – верстак писательский. То в Москве, то на даче. Чаще, конечно, да даче, поскольку там лучше работается. Конечно, труд писательский ныне иной, нежели при советах.

       – Это почему же? Мне казалось, что уж писателям то жаловаться нечего – ни тебе цензуры, ни идеологических заморочек, – сказал с удивлением Урусов.

       Булатов усмехнулся:

       – Это всё, конечно, так, но тиражи-то, тиражи мизерные, а отсюда и гонорары смешные. Да и темы у меня неугодные демократам. Впрочем, верю, что ещё придёт время. Есть что тебе рассказать. Жаль, что не сможешь заехать, очень жаль. То, что сейчас пишу, и тебя касается, ну то есть не касается впрямую, но будет интересно. Я подружился с одним человеком, интереснейшим человеком. Кстати, наш выпускник, кремлёвец. Он командовал соединением, танки которого привлекались к событиям октября девяносто третьего.

       – Вот как? Действительно интересно.

      – Но не по телефону, не по телефону. Так, может, заедешь?

       Урусов некоторое время колебался, но всё же отказался:

       – Мне сейчас не до того. Так сегодня озадачили… Я ведь уже в запас собирался, а тут… Нужно, чтобы всё как-то улеглось в голове. Извини. Тоже рад был бы повидаться, поговорить, вспомнить… Но… Нет-нет. Завтра снова в полёт, а перелёт, как понимаешь, долгий. Ну и там всё надо завершить как можно быстрее.

       – Ну что ж, ещё раз привет внукам, детям, супруге…

       – Да, да. Взаимно… Ну что, Булат. До встречи…

       Урусов, не спеша, направился к метро, подумал:

       «Н-да… Вот так: привет супруге. А где она теперь, супруга, что делает, с кем она?»

       Он вспомнил, как она восприняла известие о его переводе в дальние дали. Возмущалась, упрекала в том, что не подумал о семье, о детях, когда вылезал со своими патриотическими амбициями. Она не сразу увидела простого решения вопроса, она поначалу полагала, что должна ехать в ним, а ехать не хотелось. Только лишь сравнительно недавно в Москве обосновались. А тут… Вечером всё дошло до точки кипения. И тогда он сказал:

       – Ты можешь не ехать. Я поеду один!

       Она опешила сначала, хотела возразить, но вдруг осознала и оценила всю выгоду для себя его заявления. Правда, сначала всё попыталась обыграть гладко:

       – Да, да, ты прав. Наверное, это целесообразно. Нельзя детей срывать с учёбы.

       Но потом начала понимать, что решение ведь кардинальное. Нет особых надежд на то, что ему удастся возвратиться из дальнего-далека, поскольку вряд ли скоро забудется то, что он пытался совершить в октябрьские дни девяносто третьего.

       И настал момент, когда ей предстояло принять это кардинальное решение: если она останется, то останется навсегда, поскольку он уж точно уедет, если и не навсегда, то очень надолго, быть может, даже до самого увольнения в запас. И она решила остаться, тем самым поставив крест на их отношениях, на их семье.

       Они не оформляли развода. Для него в том не было нужды, ну а для неё тоже пока такой необходимости не возникло.

       «Что же теперь? – снова подумал он. – Спросить у сына? Нет, не буду. Что есть, то есть. Да и не воротишь».

       Сын в письмах, затем в посланиях по электронной почте избегал известий о матери, понимая, что отцу это лишние уколы.

        Но что же теперь? Теперь предстояло как-то разрубать гордиев узел, ведь если все эти годы пользовался служебными квартирами, то теперь нужно было получать свою. Если и не сразу, то, по крайней мере, через несколько лет, когда всё же придёт время уволиться в запас. А для этого надо было освободиться от той, которую он получил на семью в период службы в столице.

       Впрочем, об этом думать не хотелось. Сейчас все мысли были о том, что ожидало в дивизии, точнее в будущей дивизии, поскольку, как он понял, её ещё, по сути, и не было.

       Он спустился в метро и отправился к сыну на улицу Головачёва.

       Сын отпросился пораньше – шутка ли, отец приехал, которого не видел много лет, да не просто отец, а выпускник училища.

       Встретил накрытым уже столом.

       – Ну что, отец? Рассказывай!

       – Предложили должность заместителя командира дивизии! – и Урусов вкратце изложил суть разговора.

       – Ну и ты?

       – Я не привык раздумывать. Раз надо, значит, надо! Завтра вылетаю к себе. Сдам дела, ну и вперёд, с песней.

       – Замечательно, просто замечательно! – воскликнул сын. – Значит, ещё повоюем! Послужим ещё!

       – Да, похоже, отдыхать рано!

       Лишь вечером, уже собираясь ложиться спать, Урусов подумал о том, что на месте, теперь уже скоро прежнем месте службы, ждёт его не одна лишь привычно решаемая задача сдачи дел. Он подумал о той женщине, которая уже не один год скрашивала его одиночество, и которая с особой тревогой – словно что-то предвидела заранее – провожала его в эту поездку.

       Они никак не оформляли своих отношений, поскольку препятствием являлось то, что в Москве у него осталась супруга, продолжавшая если и не быть, то, по крайней мере, супругой числиться.

      Как это всё получилось? Первые годы службы на Дальнем Востоке Урусов не заводил серьёзных отношений. Он бы, хоть и не являлся аскетом, и вообще бы их не заводил, если бы знал, что жена всё же соберётся к нему. Но он понял, что этого не случится, а раз так, чего ж держаться, на что надеяться. К тому же то, что мужчина не может быть без женщины, не просто аксиома, это непреложный факт. Воздержание от близости с женщиной никогда и никому не шло на пользу. Хотя, конечно, такие вот связи и считаются греховными. Но что же делать, если зачастую случается, что человек не по своей воле не может обрести вторую половину.

        Урусов оказался в весьма сложном положении. Должность у него была достаточно высокой. Он – на виду. В советское время быстренько бы вычислили партийно-политические органы и в покое бы не оставили. Но после их ликвидации за «этим делом» следить уже было некому, да и перестали обращать на всё это внимание.

        Впрочем, он был осторожен в связях и скрывал их тщательно. Так продолжалось долго. Приходили в его жизнь и уходили из неё женщины тихо и незаметно. Но однажды случилось – увлёкся, да и влечение оказалось взаимным, быть может, даже с её стороны более сильным, быть может, даже с её стороны это было не увлечение, не влюблённость, а настоящая любовь.

        Урусов продолжал попытки скрыть это от окружающих, но вскоре понял бесполезность затеи, да и прошли годы, и всем стало ясно, что у него за семья, и никто уже не осуждал его. Он даже как-то подумал, что в такой ситуации и политорганы вряд ли бы смогли его серьёзно осудить... Последующие главы - на авторской странице сайта проза. ру, где уже выставлены третья, четвёртая и пятая главы. Роман является продолжение серии произведений автора о суворовцах, курсантах, о службе молодых офицеров. Там же можно найти и первые тридцать глав книги "Суворовский алый погон" и первый 26 глав книги "Слово о кремлёвцах". Просто на данном сайте такие объёмы разместить сложно.

        Читатели встретятся с героями "Возрождения гвардии" в те временя, когда они только начинали свой армейский путь.

       

      

        (Продолжение следует)

Николай Шахмагонов

 

ВОЗРОЖДЕНИЕ ГВАРДИИ

Роман

«Хочешь мира – готовься к войне».

Корнелий Непот (94-24 гг. до н. э.):

Глава первая

 Пока собирался, пока получал предписание, думал о том, зачем же это понадобился, да ещё столь срочно? В штабе округа никто ничего сказать по этому поводу не мог.

       Причины же для тревоги были, поскольку отправили его в своё время из гарнизона, что близ Москвы, в дальнюю даль, в незаменяемый, как тогда называли, район не просто так. Те, кто спешно удалял его из столицы суровой осенью девяносто третьего, тем самым по существу спасали его от вполне вероятной расправы победившей клики ельциноидов.

       «Неужели это связано с теми давними событиями?» – мелькнула мысль, хотя Урусов тут же и прогнал её, поскольку прошло слишком много времени.

       Впрочем, знал он и о том, что многие участники событий октября 1993 года до сих пор связаны обязательствами хранить правду о них, полную правду.

         Собственно, его правда была опасна теперь, скорее всего, лично ему и никому другому. Это он в начале октября, когда чаша весов замерла на нулевой отметке, готовая склониться в одну из сторон, когда уже были подняты части и соединения для разгрома тех, кто забаррикадировался в здании на набережной, по обезьяньи наименованном «белым домом», он, оставаясь за командира полка, находившегося в отпуске, поднял полк по боевой тревоге.

       Он решил вести его в столицу на помощь народным депутатам, взывавшим о поддержке.

       Батальоны и другие подразделения едва успели выйти в район сбора, когда примчался из отпуска командир полка и, отменив решение Урусова, вернул их в казармы.

       Казалось бы, инцидент исчерпан, но ведь шила в мешке не утаишь. Командир полка понимал, что о подъёме по тревоге будет доложено. Дивизию, в состав которой входил полк, не трогали, поскольку было достаточно соединений и частей, которые дислоцировались гораздо ближе к столице.

        Урусов же вывел полки в район сбора. Для чего? Собственно, он и не скрывал этого.

       Объяснения с командиром полка, а затем с командиром дивизии были краткими. Генерал говорил на повышенных тонах:

       – Ты с ума сошёл! Провокаторы только и ждут, чтобы мы вцепились друг в друга. Ты решил противодействовать войскам, которые уже вошли в Москву? Ты хотел, чтобы наши солдаты убивали солдат другой дивизии, а солдаты той дивизии убивали наших солдат?

       – Я считал долгом выполнить свою клятву, которая, как помните, называется Военной присягой! – и Урусов прочитал, выделяя слова «советский», «советскому»: – «Я клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому правительству… Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины Союза Советских Социалистических республик и как воин Вооружённых Сил я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинство и честью», не щадя своей крови и самой жизни… Если же я нарушу эту торжественную клятву, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение советского народа».

       – Я отлично помню эти слова, – со вздохом резюмировал комдив. – Об этой клятве нужно было вспоминать в августе девяносто первого. А теперь у нас нет Советского правительства. Но у нас есть люди, мальчишки в серых шинелях, которые призваны защищать Россию. Нам их доверили их родители. А мы этих мальчишек в мясорубку против таких же как они?!

        Урусов понимал, что командир дивизии прав, но прав, как тогда ему казалось, лишь отчасти. Ведь если считать преступным выступление народных депутатов против «законно избранного» П-резидента, то преступен и роспуск П-резидентом законно избранного Совета народных депутатов. Так что же получалось? Поскольку защита Совета Народных Депутатов может вызвать кровопролитие, надо отдать победу тёмным силами зла, безусловно, управляемым Западом.

       Командиру дивизии было не до того, чтобы вдаваться в долгие размышления. Он принял решение, возможно, единственное верное в тот момент:

        – Немедленно в отпуск!

        – Но я же его отгулял…

        – Пишите рапорт по семейным обстоятельствам на десять суток и… потом в госпиталь. За десять суток решите, в какой и по какому поводу. И что б ноги в дивизии не было. Попробую всё как-то уладить.

        И когда Урусов уже встал, чтобы выйти из кабинета, прибавил более мягким тоном:

        – Думаю, что целесообразно вас где-то спрятать.

        – Спрятать? – удивился Урусов. – Как это?

        – Отправить подальше от Москвы. В другой округ.

        – Ну что ж, если надо, значит поеду.

        С этой новостью Урусов пришёл домой. С мыслями о будущем переводе он провёл десять суток в отпуске и несколько недель в госпитале. Что происходило в дивизии, он так и не узнал, потому что предписание комдив прислал ему домой с офицером штаба. Там указывалось, что он направляется в распоряжение командующего Забайкальским военным округом.

       Так окончилась его служба близ столицы. Собственно, довелось ему послужить и в самой Москве, в мотострелковой бригаде, которая дислоцировалась в город. Он успел получить квартиру, а потом был переведён с повышением в не очень отдалённый гарнизон.

       Жена, правда, ехать туда отказалась, а потому он жил в офицерском общежитии, хотя был заместителем командира полка.

       Ну а уж в Забайкалье ехать жене он даже не предлагал. Отчасти, он понимал её – помотались они по гарнизонам, а когда оказались, наконец, в столице, он сам и лишил семью возможности жить там.

       Урусов не считал себя виноватым. Осталась с тех пор уверенность, что обязан был принять хотя бы какие-то меры для защиты справедливости, во всяком случае, там, где полагал справедливость. Однако, жена сразу заявила, что он должен был подумать о семье, прежде чем принимать рискованные решения, которые могли всем дорого стоить.

       Старший сын встал на сторону матери. Он готовился к поступлению в МГИМО, и ему совсем не хотелось уезжать в глушь. Правда младший заявил твёрдо, что поедет с отцом. Урусов напомнил ему – не за горами поступление в суворовское военное училище, о котором тот мечтал с ранних лет. Сын заявил, что будет поступать в Уссурийское. Из Москвы ведь кажется, что от Читы до Уссурийска рукой подать. Впрочем, совсем не обязательно Урусов мог оказаться в Чите – военный округ велик.

       Едва уговорил сына поступать в Калининское СВУ, как и решено было прежде.

       И вот теперь младший сын служил в Московском высшем общевойсковом командном училище, которое и окончил в своё время, а старший… Старший где-то работал по линии МИДа, причём не очень успешно. В своих неудачах он считал повинным отца.

       Выйдя в зал аэропорта Домодедово, Урусов достал мобильный телефон и задумался. Кому звонить? Старшему сыну? Нет, ему звонить не хотелось. У того уж давно семья. Правда, живут они вместе с матерью в той квартире, которую Урусов безоговорочно оставил им, покидая столицу. Младшему? Младший сын получил квартиру близ училища на улице Головачёва.

       «А может отправиться в гостиницу? В ту, что не успели загнать смердяковцы?»

        Бывшего министра обороны он иначе, как смердяковым не называл.

       Позвонил младшему сыну. Давненько не видел его. Сын первое время частенько приезжал на каникулы к нему в Забайкалье, но времена менялись, менялись возможности, и вскоре не по карману стали такие поездки.

       Сын ответил радостно. Забросал вопросами: где он и откуда звонит? А узнав, что из аэропорта, пожурил, что не дал телеграмму, чтобы встретил. Посоветовал ехать на аэроэкспрессе до Павелецкой, а затем уже до ближайшей к училищу станции на метро. Там и обещал ждать у входа.

       Урусов посмотрел на часы. В Министерство обороны он в любом случае не успевал. Сказал сыну:

        – Встречай! Еду к тебе…

        Двадцать лет… Без малого двадцать лет не был он в Москве. В Забайкалье его назначили на равную должность – заместителя командира полка. Он понял, что на должности этой ему сидеть не пересидеть. И не ошибся. О продвижении нужно было забыть. Что ж, он знал подобные примеры.

       Сидел спокойно. Как всегда старательно делал своё дело. Сколько лет прошло! И вдруг, в тот период, когда Министром обороны был Сергей Борисович Иванов, сделали-таки Урусова командиром полка. Отлегло от души – забыто всё…

       Слышал, что уже собирались писать представление на повышение, в штаб округа на генеральскую должность, но вдруг новый министр ворвался в жизнь армии с новыми бесчеловечными драконовскими методами. С ненавистью к генералам и офицерам. А ещё через некоторое время дивизии стали переформировывать в бригады. Кого-то из комдивов выдвигали, да выдвигать было некуда, поскольку в вышестоящих штабах шли сокращения, да и мало того, округа укрупняли… Где должностей взять? Пошли повальные увольнения в запас.

        Неожиданно Урусова назначили заместителем командиром бригады.

        Командующий армией даже на беседу по этому поводу приглашал. Поговорили по душам, хорошо поговорили. И объяснил командующий, что командира бригады прислали из Москвы. Молодого, неопытного. Попросил наладить дело в бригаде. Каждое переформирование отражается на дисциплине и боевой готовности. А тут ведь опыт-то какой!

        Стал налаживать дело, сделал бригаду игрушкой… А тут вдруг внезапные учения, а командир бригады – в госпиталь. Заранее. Словно знал. Мало ли что.

        Но на учениях бригада проявила себя превосходно. Похвалили на разборе, в пример поставили, а вскоре московский залётный командир ушёл на повышение, и Урусов на полном основании  занял его место.

       И вдруг этот внезапный вызов.

       «Нет, на то, что дела давно минувших лет вспомнили, совсем не похоже. Но тогда что же? Или где-то что-то на границах назревает?»

       Так размышлял Урусов, сидя в вагоне аэроэкспресса, мчавшегося к Павелецкому вокзалу.

       «Но тогда почему же ни в первую, ни во вторую чеченские кампании не трогали? Ведь за плечами опыт Афганистана?! Видно, слишком свежо было в памяти тогда происшедшее в октябре девяносто третьего. А теперь? Теперь уже, небось, и не осталось во властных структурах тех, кто хотел бы свести счёты….»

       Сын встретил у метро. Урусов издалека увидел его стройного, подтянутого, в ладно сидевшей на нём форме с погонами подполковника.

       – Ну, почти догнал отца! – воскликнул Урусов, обнимая сына. – Молодец, что не стесняешься в военной форме ходить! Молодец!

      – Не то, что не стесняюсь. Люблю форму! Я ж как и ты, суворовец и кремлёвец!

       – Рад, рад за тебя, товарищ подполковник! Скоро отца обгонишь!

       – Ну, теперь с этим сложно. Сократили многие должностные категории, очень многие. Догнать бы и то хорошо!

       – Плох тот солдат, который не мечтает быть генералом! Хотя, конечно, мои мечты мечтами и остались… Ну, вези, вези меня в родные пенаты. Училище то покажешь? Страсть как соскучился.

       Сын нахмурился:

       – Знаешь, пока и показывать нечего. Всё в запустении. Да, да, всё в запустении. В этом году выпускаем чуть более шестидесяти человек, а в будущем и вовсе около тридцати. Курсантам учиться некогда. То уборка территории, то караул и внутренний наряд.

        – Да что ты говоришь?!

        – Увы, увы. Бывший министр всё готовил к продаже, вот и сокращал, что мог. Но… Не горюй. Шойгу оценил училище. В этот году набираем свыше трёхсот человек – полнокровный курс. А пока. Представь себе курьёз. На парад девятого мая не можем даже одной коробки выставить. Прислали к нам сто пятьдесят человек из Новосибирского училища. Они так сказать, кремлёвцев будут обозначать! А ведь в твоё время два батальона ходило на парад…

       – Два батальона ходили всегда, а бывало, даже три выставляли. Так-то. Ну что ж, просто пройдём по территории, воздухом хочу подышать кремлёвским.

       – Это можно. Ну а так, что ещё могу сказать. Обещают вывести училище из подчинения центра научного, вернуть Боевое Знамя, которое в чулане сейчас пылится. Технику прислать, а то сейчас всего несколько разбитых броников осталось. Слава Богу, не успел этот урод окончательно добить училище, и продать Ногинский учебный центр. Там ведь у нас всё по последнему слову оборудовано было. Восстановим.

       – Да, сколько ж мы не виделись? А, скажи! – проговорил Урусов-старший.

       – Это ты упрямился. Не хотел приезжать. Ну а мне после известных решений и возможности не было. Мы здесь в училище за десятерых пахали. Кого выгнали, кто сам ушёл. Служить-то невозможно было. Ущерб нанесён колоссальный. Я ведь иногда задумываюсь, а если вот так же точно как училище его команда чёрных амазонок разгромила и всё остальное? Страшно делается! Непонятно почему не хотят усмотреть в его действиях самый натуральный шпионаж в пользу иностранных государств.

       Они подъехали к дому на улице Головачёва.

       Сын предложил подняться в квартиру, поздороваться с невесткой, с внуками, которых ведь и не видел ни разу. Ну а потом уж отправиться в училище.

        Урусов вглядывался вдаль. Где-то за забором кипела жизнь училища, хотя, наверное, теперь и не скажешь, что «кипела». Кипеть-то некому – курсантов раз-два и обчёлся.

       …Вечером, после ужина Урусов неожиданно спросил сына:

        – Скажи, у тебя есть книга Лажечникова? А если точнее, не взял ли ты её с той квартиры, от матери. Помнится, ты читал её с удовольствием.

       – Взял, конечно, взял. Мне много книг досталось из той нашей библиотеки. Брат не очень классикой интересовался. Он всё больше по части дипломатии.

       – Ну, так принеси, пожалуйста. Хочу кое-что прочесть. По аналогии, пришедшей на ум.

        Сын встал и вышел в другую комнату. Урусов прислушался к разговору в детской. Внуки расспрашивали свою маму о нём, о том, почему такой славный дедушка не появлялся у них раньше.

        Вот и книга. Сын положил её на стол перед Урусовым. Это были «Походные записки русского офицера», принадлежавшие Ивану Ивановичу Лажечникову, участнику Отечественной войны 1812 года.

        Урусов полистал книгу, нашёл нужное место и стал читать:

        – «Это ли столица белокаменная? – спрашивал я себя со вздохом, подъезжая к Москве. – Где златые купола церквей, венчавшие столицу городов русских? Где высокие палаты, украшение, гордость её? Один Иван Великий печально возносится над обширной грудой развалин, только одинокие колокольни и дома с мрачным клеймом пожаров кое-где показываются. Быстро промчалась буря разрушения под стенами Московскими, но глубоки следы, ею оставленные! Подъезжаю к Таганской заставе… Здесь стоят стены без кровель и церкви обезглавленные; там возносятся одинокие трубы; тут лежат одни пепелища домов, ещё дымящиеся и наполняющие улицы тяжёлым смрадом: везде следы опустошения, везде памятники злодеяний врагов и предметы к оживлению мщения нашего! Ужасно воет ветер, пролетая сквозь окна и двери опустошённых домов, или стонет совою, шевеля железные листы, отрывки кровель. Вокруг мрак и тишина могил!..»

       Урусов сделал паузу, и сын, воспользовавшись ею, спросил:

       – Не улавливаю… К чему это ты? Москва стоит! Да ещё как строится! Небоскрёбы, небоскрёбы… А дороги, а мосты, а развязки… Ты не узнаешь Москвы.

       – Я же сказал. Прочитал, чтобы провести аналогию. Мысленно замени Москву – на армию, а разрушителей Москвы французов на разрушителей армии смердяковцев. Это ли наша непобедимая и легендарная? Где славные гвардейские соединения, где непревзойдённые в мире военно-учебные заведения? Одно белое здание генштаба возвышается над разорённым воинством. А тут, смотри… Как похоже! Быстро буря промчалась… Разве не так? Сколько натворила эта вражья свора, что наделала? Да ты сам только что говорил, что выпускаться будет не три сотни человек, а шестьдесят, а на будущий год и того меньше? Разве не глубоки следы преступной деятельности этой клики? Мы не будем уточнять, что натворили эти враги Державы нашей. Что повторять?! Достаточно прочитать написанное Лажечниковым и перевести на армию нашу непобедимую и легендарною.

       – Я верю в возрождение! – твёрдо сказал сын.

       – И я верю! И всё, что в моих силах, сделаю для возрождения.

       – Думаю, что тебе ещё предстоит поработать. Ещё как предстоит. Не зря же вызвали с такой срочностью. Не открою тебе большого секрета, если скажу, что новый министр стремится найти опору в старых, проверенных кадрах, а таковых, как ты знаешь, не так уж много. Слышал, слышал, что ты отличился на недавних учениях. Это, знаешь, ли визитная карточка.

       – Я и раньше лицом в грязь не ударял, но обо мне словно забыли. Никто не замечал, – со вздохом заметил Урусов.

       – Время такое было. Всё падало в тартарары. Замедлялось падения при Родионове, при Иванове, но лишь замедлялось, потому что даже эти глубоко уважаемые и порядочные люди не могли по объективным причинам что-то серьёзно переменить. Не могли, пока не настало время. Знаешь, есть другая любопытная аналогия. В канун революционного семнадцатого Распутин предрёк гибель гвардии, когда гвардейцы истязали его перед жестоким убийством. Предрёк её забвение на двадцать пять лет! Вспомним, когда возродилась гвардия? В сорок первом, как раз через предречённое количество лет. Ну а теперь? Скажем так, на рубеже восьмидесятых и девяностых гвардия наша формально перестала существовать. Ну а смердяковщина окончательно расправилась с нею. И что же… через двадцать с лишним лет началось возрождение! Началось, началось, – остановил он возражения отца. – Трудное это будет возрождение, очень трудное. Но оно произойдёт. Вот увидишь! И от нас оно пойдёт – от кремлёвцев. Ты мне кажется пересказал слова одного твоего начальника, которому представлялся по случаю первого своего назначения? Кремлёвцы все со знаком качества!

       – Было такое. Было. Да, нелегко, наверное, и училище будет восстанавливать. Помнится, только на кафедре тактики было несколько циклов, а преподавателей – несколько десятков. А сейчас? Сколько сейчас преподавателей?

       – Осталось шесть человек. Но не только это плохо. Категории должностные снизили. Вот что неправильно. У нас-то ведь как было: преподаватель – подполковник, начальник кафедры – полковник. Потом и начальники циклов полковниками стали. Это позволяло закрепить профессорско-преподавательский состав. Люди спокойно служили, зная, что папаху получат обязательно. А теперь? Искать будут, куда бы перевестись, чтобы получить папаху. Но и не это, или не только это большой минус. Много и других минусов. Где сейчас удастся сразу найти такое количество преподавателей, чтобы обеспечить двенадцать взводов, которые собираются набрать на первый курс? Вот уже необходимо двенадцать преподавателей тактики, если делать всё так, как было. Ведь преподаватель тактики, как второй командир взвода, старший, опытный… Помнишь ведь?

       – Да, это я помню отлично! – сказал Урусов.

       – Но ведь это только тактика! А другие предметы? Ну хорошо, со всякими там точными науками ещё можно справиться, но ведь тактика или огневика, или специалиста по боевой технике сразу не подготовишь. Тут знаний мало, тут педагогическое мастерство или хотя бы элементарные навыки необходимы.

       – Ну а если возвратить тех, кто ушёл в запас?

       Сын вздохнул, ответил не сразу:

       – Кого-то, может, и удастся вернуть. Но кто-то обижен, а кто-то нашёл себе работу полегче, чем в училище, где тактики днюют и ночуют в Ногинском учебном центре. Самые толковые, конечно же, востребованы на гражданке. И всё же этот вариант не сбрасывается со счёта. Знаешь, тут как-то праздновали юбилей выпуска одного, твоего, кстати выпуска. Меня твои друзья-однокашник увидели и затащили в зал. Поразил меня один тост. Поднялся молодой генерал. Грудь в орденах. И в Афгане побывал, и в Чечне. И вот он сказал, обращаясь к Вадиму Александровичу Бабайцеву, который вёл в их взводе тактику. С благодарностью обратился. Прямо сказал, что жив благодаря его науке. Жив остался, потому что получил высочайшую подготовку по тактике, получил знания, которые очень и очень пригодились в горячих точках.

       – Ну что ж, на сём пока прервёмся. Думаю, ещё будет время поговорить. У меня, как представляется, завтра нелёгкий день.

      

       (Продолжение следует).

 

 

 

 

  

 

     

     

 

      

 

 

     

--
Николай Шахмагонов