Мы предлагаем увлекательное путешествие в прошлое и настоящее, чтобы познакомиться с нашим миром и расширить свои знания. Dilentant.me – это место, где вы найдете оригинальные статьи и аналитику, созданные опытными журналистами, профессиональными историками и культурологами, а также эксклюзивные материалы, исследования и документальные фильмы.

Мы глубоко уважаем исследования и критическое мышление, и наша цель – помочь вам развиваться и расширять свой кругозор вместе с нами. Наши ключевые слова – это история, культура, образование, наука, искусство, литература, философия, религия, архитектура, античность, средневековье, возрождение, новое время, русская и мировая история, культурология, музеи, исследования и документалистика.

Мы приглашаем вас присоединиться к нам на этом увлекательном путешествии, чтобы открыть для себя множество новых знаний и впечатлений. Dilentant.me – ваш проводник в мир знаний!

  Разбудил меня Ка-Та-Лин-на - настало утро, и он перенес меня в главное дерево.- Как вы сегодня?
- Спасибо! - я потянулась на ложе. - Идеально! Как-будто, и ничего и не было! Только есть очень хочется.
- Гостевое делево с удовольствием вас поколмит.
И точно - мне даже подниматься не пришлось. Возле рта образовалась пимпочка - как соска для малышей, только размерами поболее. Ну и спасибо! Я-ж не дура отказываться! Хотя, немного неудобно - на младенца я не тяну.

  Но Ка-Та-Лин-на не стал меня смущать, и сразу же вышел.
Вкусно! Насосалась от души! Как пьяница с будуна припавший к нескончаемой бутыли пива. Или рассола. Наелась! От пуза! Хорошо, что сок не мясо - тяжести переедания не даёт!
Выползла, а солнышко уже высоко. 
- Сегодня будем заниматься как вчера?
- Не совсем. Сегодня будет плисутствовать мама. Для контлоля.
- Отлично. У меня появилась идея, и мне надо её с вами двумя обсудить.
Глаза Ка-Та-Лин-на заинтересованно блеснули:
- Может, сейчас скажете?
- А потом повторять Те-Линь? Потерпите, пожалуйста. 

    Правительницу мы встретили уже на полигоне. Извинившись перед ребятами, и отозвав Л'льей в сторону, я рассказала свой сон, и возникшую, в связи с ним, идею.
- Это же не магия. И не чужое воздействие. Ка-Та-Лин-на сам будет тренироваться. 
Оба задумались.
Ка-Та-Лин-на ответил первым:
- Надо поплобовать. В любом случае - я ничего не теляю.
Те-Линь только кивнула. Но я успела заметить промелькнувшую в её глазах надежду.
- Отлично. Тогда я продумаю систему нагрузок и упражнений, - Л'лей не люди, всё-таки, - и, с завтра, начнём заниматься.
    Пока я занималась с Шоном и Ка-Та-Лин-на - Лес сидел, и что-то зарисовывал. Во время одного из перерывов, скомандованным Те-Линь, я подошла посмотреть. Это оказались наброски доспехов для меня. Они отличались по способу крепления, количеством частей, способами соединения. А он хорошо рисует! Там были и мои портреты - Лес хоть и спрятал их при моём приближении, но недостаточно быстро: я научилась передвигаться скачками с хвоста - за раз преодолевалось расстояние в несколько моих длин - не менее десяти!
- Лес, а как ты чертежи передашь? Мы же на острове.
- Не знаю ещё. Не думал.
- А что пеледать надо? И куда? - подлетела заинтересованная Те-Линь.
- Да вот, я продумал возможные доспехи для Тан'и. Гному Гроху передать надо. Его отец лучший доспешник. Вот только связи у меня с ним нет. Видимо, ваш остров экранирует выходящие сигналы.
- Конечно. Малыши, пока не научатся щиты делжать - волны подчинения летят такие, что птицы и молские животные гибнут. Вот Источник и поставил защиту.
- А как же мне рисунки передать? И посоветоваться - какой из вариантов лучше?
- Дайте мне. И напишите письмо своему длугу. Я пошлю гонца из Л'льей - он и ответ плинесёт. Иначе - никак.
- Спасибо! 
Лес быстренько накатал письмо и отдал пачку Те-Линь.
- И сколько ответа ждать? 
- Не скажу точно, но если ваш длуг быстло выбелет нужный эскиз, то завтла вечелом.
- Так быстро? Каким образом? Мы так долго к вам летели!
- Те-Линь, я могу ему объяснить? - встряла я.  
Она согласно кивнула.
- Лес, ты помнишь, как мы попали в столицу?
- По подземному переходу.
- Вот. Л'льей могут такой открыть в любое место суши. Легко и быстро.
- Значит, мне не придётся снова перелетать эти стены? - выдохнул облегчённо Шон.
Я взглянула на Те-Линь.
- Я подумаю. Для не Л'льей мы ещё никогда не отклывали такой большой пелеход. На это уходит много сил. Л'льей сами поделживают его. А смогут ли плойти не Л'льей... не знаю. Возможно, Тан'я сможет его подделживать для вас. После тлениловок. Она уже сейчас, энелгетически и ментально, плактически, не отличима от нас.
А это уже интересно! Мимикрирую? Ну и холошо! Ой, я так "р" разучусь говорить!
Те-Линь улетела, и тренировка прекратилась.

    Остаток дня я подбирала упражнения для Ка-Та-Лин-на. Начала с обычной утренней зарядки, добавив упражнения для крыльев. Я заметила, что Ка-Та-Лин-на не летает как все, а перепархивает с места на место. А значит сами крылья и мышцы, которые ими управляют - слабые.
    Перед тем как идти спать я записала всё, что придумала. 
Назавтра я выяснила, насколько он слаб. Оказалось - очень. Сила его крыльев была на уровне двухмесячного Л'льей. Несколько десятков взмахов крыльями, и он “валился с ног”.
Показала ему систему наших качков - подходы одинаковых движений по нескольку раз с отдыхом. И пока я занималась с ребятами, он тренировался сам. К обеду мы оба были выжаты как лимон. Поэтому, отправились отдыхать - на озеро в центре острова. И вода, и даже камушки с песком здесь были серебристые. Что дало интересный эффект - спокойная вода была как зеркало, и, наклонившись к ней у самого берега, я видела себя настолько отчётливо, что спокойно могла бы накладывать макияж.

    Жаль было тревожить эту спокойную гладь, но купаться хотелось сильнее. Осторожно я вползла в воду. И поняла - вода держит, как воды Мёртвого моря в Израиле. Меня туда дядя возил в надежде на улучшение состояния. Помогло, но не так как мы ожидали - всевозможные процедуры не вернули подвижность, но, временно, сняли боли. Жаль - стоит дорого, а то я каждые полгода ездила бы! А мы ни разу не евреи - право на репатриацию не имеем.

    Расслабившись, я легла на спину. И задремала - так хорошо было. 
- Тан'я, скоро солнце сядет. - Разбудил меня Шон.
Я выползла на берег, и с удивлением уставилась на ребят - настолько круглые глаза у них были.
- Вы чего?
- Посмотли на себя - сказал Ка-Та-Лин-на.
Ух ты! Вся моя чешуя стала серебристой - как кожа Л'льей! Таки мимикрирую. Осталось крылья отрастить.

    Переговариваясь, мы вернулись в город. Чертежи и сопроводительная записка уже ждали нас. Отец Гроха, Дорбан, выбрал один из вариантов, и слегка его изменил - теперь пластины доспеха стали не литые целиком, а накладывались друг на друга по принципу рыбьей чешуи - этакая кольчуга. И немного изменилась система нижних креплений у конца хвоста.
- Ух ты! - восхитился Лес. - А я до этого не додумался! В таком виде доспехов у тебя будет полная свобода передвижения - хоть в кольцо сворачивайся!
В сопроводительном письме Дорбан сообщал, что доспехи будут готовы через десять дней.
      Десять - так десять. Мне, всё равно, гораздо больше времени на тренировки надо. Да и за Ка-Та-Лин-на приглядывать надо - помогает, не помогает моя метода не важно: я его в любом случае не брошу. 
К концу назначенного доспешником срока, стало ясно, что Ка-Та-Лин-на становится сильнее физически. Теперь он спокойно облетал полигон несколько раз без посадки. Что не могло не сказаться на его настроении - он с удовольствием смеялся над нашими шутками, дружескими подколками. Сам начал шутить. Только заметно вздрагивал, когда я, или ребята обращались к нему по "имени".

    В день, когда я получила доспехи, мы закончили пораньше - всё-таки, несмотря на мифрил, который делал их намного легче обычных, вес доспехов оказался для меня немаленьким - и я выдохлась намного быстрее.
- Идёмте на озеро! Надо отдохнуть! - заявила я, избегая называть Ка-Та-Лин-на по "имени": не хотела портить ему настроение - он сказал, что, возможно, ему кажется, но у него поднялся уровень Силы.
    Накупавшись, я и Ка-Та-Лин-на сидели рядом на берегу. И я набралась храбрости спросить:
- Что означает "Ка-Та-Лин-на"?
Он мгновенно помрачнел, но ответил:
- Из плавящего лода, но не имеющий плава  плетендовать на место Плавителя.
Ужас! 
 Видимо, это отразилось у меня на лице, потому, что он тут же спросил:
- Что такое, Тан'я?
- Это ужасно! Как так можно?! Я никогда тебя так больше не назову! Придумай себе имя, которым я смогу тебя называть!
- Зачем? - удивлённо спросил он.
- Как же ты не понимаешь?! Называя тебя этим титулом, они каждый раз напоминают тебе о том, что ты слабый, не оправдавший надежд. Что ты виновен в том, что слаб. И из-за тебя произойдёт смена династий. 
- Но это же плавда.
Его плечи приподнялись, а голова наоборот - опустилась. Спряталась. Защитная реакция.
- Только лишь отчасти. Это то, что произошло. Но виноват ли ты в том, что произошло? Почему ты и все Л'льей, винишь себя, а не ту стерву, которая использовала твою чистоту? Эту падлюку, бездушную, расчётливую суку, которая всё рассчитала? Всё! - Я всё больше распалялась. - От первого слова и последней улыбки, до нужного антуража мест ваших встреч и, даже, возможно, погоды! Не надо винить себя! И её - не надо! Пожалей её, прости - она сама себя наказала, но не забывай! Сделай ВСЁ, чтобы её план развалился! Чтобы она осталась у разбитого корыта! Чтоб, всю свою оставшуюся жизнь, она каждое утро просыпалась с одной только мыслью - "Я ДУРА! Я имела ВСЁ! А теперь... ДУРА! ДУРА!! ДУРА!!!"
- Ты такая умная - сказал Ка-Та-Лин-на.
Я усмехнулась:
- Была бы умная - не закопалась бы почти на тридцать лет в своей квартире, жалея себя и ненавидя его. Это я сейчас поумнела...
Мы замолчали - сидеть вместе было хорошо. Тихо. Спокойно.
Я даже не заметила, куда и когда исчезли ребята.
- И что мне делать?
- Тренироваться. Желать. Хотеть и вернуть себе то, что у тебя украли. Придумай, выбери себе новое имя. Которое будет вселять в тебя надежду - пока его будем знать только мы двое. Я, всё равно, не смогу называть тебя нынешним.
Он задумался.
- Называй меня Кее - "ладуга". 
Я улыбнулась:
- Приятно познакомится, Кее!

Что день грядущий нам готовит?

Что день грядущий нам готовит зависит от дня сегодняшнего.

Ведение военных операций

Возьмем последнее противостояние – операция – «Несокрушимая Скала»

2014 год. Буйный сектор Газа. Болезненный нарост на теле Израиля, не поддающийся лечению. Атас - идет Хамас. Убийство агентурой Хамаса трех израильских подростков. Объявление о начале военной операции. Чисто импульсивное действо.

Провозглашенная цель – не уничтожение террористического образования, как такового, (как можно, Хамас - плод итога демократически проведенных выборов, кто же нас поймет), а созданной этим образованием системы тоннелей, непосредственно угрожающей безопасности еврейского государства.

Цель определяет средства

Бомбежки с предварительным оповещением, позволяющим то ли уменьшить, то ли увеличить количество жертв среди мирного населения, к которому боевики Хамаса всегда относились без должного пиетета. Лес рубят, щепки летят. Расходный материал. А потом эти «щепки» можно предъявлять в ходе ведения информационной . войны, в которой террористы большие доки.

Уничтожение тоннелей. Не всех. Тех, что вели в нашу сторону. Но и этих не всех, как я полагаю. Потому что их много нарыто и оборудовано за счет стройматериалов, завезенных из того же Израиля и рабского труда местных газатян.

Бесконечные остановки военных действий по просьбе оппонентов с автоматами или сочувствующей Хамасу мировой общественности, позволяющие вражьей силе передохнуть, перегруппироваться, осмыслить происходящее, внести коррективы.

Странные войны в мировой истории были. К примеру, странная война была объявлена Англией и Францией Германии, когда та напала на Польшу. Войну объявили и притухли. Настроили бинокли и смотрят кто победит.

За два года до «Несокрушимой скалы» в 2012 году проводилась операция «Литой свинец» по тем же странным, разработанным военно – политическим руководством Израиля, канонам.

Война Израиля с Хезболлой в 2006 году тоже была весьма ограниченной по степени проявления своей военной мощи и «разнообразию» военных действий армией обороны Израиля.

Отсюда и отсутствие результата. Хотя отсутствие результата в смысле победы над врагом путем его уничтожения или пленения это тоже результат со знаком минус, а подранки, как известно, самые опасные противники.

Вообще, Израиль и раньше останавливали, не давая дойти ни до Каира, ни до Дамаска.

Это такое ноу хау израильской оборонной доктрины: половинчатость и торможение.

Что - то подобное наблюдалось в действиях российской армии в Чечне, в первой войне. Тогда тоже военные действия шли по принципу постановки танцев в салоне тети Сони: шаг вперед и два назад. Объяснялось это изменой в определенных кругах российского генералитета. Работали чеченские деньги.

В Израиле таких обвинений в адрес начальства не выдвигают. Принято считать, что в вопросах обеспечения безопасности израильское руководство неподкупно. Но вот, что скажут там, на Западе, как оценят военные действия израильской «военщины», утвердятся ли в соблюдении Израилем принципа пропорционального применения силы, не закроют въезд в Европу и Штаты для чтения лекций, контактов с денежными мешками и отдыха на Лазурном берегу, не подключат Интерпол с Гаагой, это все крайне волнительные, душещипательные и трепетные моменты.

У Израиля всегда очень строгие экзаменаторы Дотошные и скрупулезные. У них обширная агентура из евреев левого лагеря. Они высматривают и докладывают. Вот здесь израильский1 солдат раньше времени стрельнул, там косо посмотрел.

Но главная оглядка у Израиля на своего фундаментально союзника США, без одобрения которого нельзя ни чихнуть, ни высморкаться.

История с печальной судьбой проекта «Лави» подтверждает мое мнение.

И это не пустые слова. Вот что написал Игорь Пекер в октябре 2007 года в «Лайфжорнал»

Лучший еврейский истребитель, которого не было 
по материалам изданий: Каталог авиации мира и Израиль Сегодня 

Разработка этого самолета, предназначенного для замены истребителей "Кфир", началась фирмой IAI в 1980 г., а в октябре 1982 г. фирма приступила к техническому проектированию самолета. Предполагалось, что новый истребитель будет решать задачи завоевания господства в воздухе (дополняя истребители Макдоннелл-Дуглас F-15) и использоваться для нанесения ударов по наземным целям как на поле боя, так и в оперативной глубине. В работах по программе значительное участие приняли авиастроительные фирмы США. 

31 декабря 1986 г. состоялся первый полет опытного самолета "Лави" (двухместный вариант, самолет пилотировал летчик-испытатель М. Шмуль). В марте 1987 г. поднялся в воздух второй прототип истребителя (также двухместный), но в августе того же года израильское правительство приняло решение о прекращении программы. Однако на этом история "Лави" не кончилась: в сентябре 1989 г. все же был достроен третий прототип самолета (и первый одноместный истребитель), использующийся в настоящее время фирмой IAI в качестве летающей лаборатории, а в 1992 г. было заключено секретное израильско-китайское соглашение о сотрудничестве в-создании для КНР нового истребителя, известного как J-10, в основу проекта которого был положен самолет "Лави.

Но почему же, столь многообещающий проект был закрыт? Финансовые проблемы? Вряд ли, произошла финансово-бюрократическая расправа над "Лави". 

Напомню, что этот проект по созданию многофункционального боевого самолета должен был обеспечить израильским ВВС независимость от американских поставок или, по крайней мере, существенно сократить их объем и номенклатуру. Бывший министр обороны и главный патрон загубленного проекта Моше Аренс поныне считает, что "Лави" стал бы лучшим в мире истребителем-бомбардировщиком, а его производство – флагманом отечественных разработок в области новейших технологий. 

Однако в конце 80-х годов, когда к давлению Вашингтона прибавился скептицизм руководителей израильских ВВС, предпочитавших знакомые и более дешевые на первых порах американские самолеты, правительство национального единства во главе с Ицхаком Шамиром решило свернуть проект "Лави". Тысячи высококвалифицированных специалистов лишились тогда работы, многие из них эмигрировали на Запад в последующие годы, но "истинные нужды ЦАХАЛа" и недвусмысленное вмешательство США стали решающими аргументами в споре о будущем израильской авиационной промышленности. 

Как только не потешались тогда над Аренсом журналисты, утверждавшие, что этот профессор аэронавтики не способен отделить собственные научные увлечения от государственных интересов! Но если представители прессы редко берут свои слова назад, то среди бывших противников проекта "Лави" в военном истеблишменте давно уже наблюдаются признаки прозрения. Став командующим израильскими ВВС, генерал-майор Дан Халуц заявил, что его прежняя позиция по данному вопросу была ошибочной: ЦАХАЛу стоило решиться на оснащение военно-воздушных сил отечественными самолетами. 

Полагаю, что, когда на чашу весов клались гирьки: сэкономить или производить, свертывать программу или развиваться, уничтожать производство и рабочие места или идти дальше, лишаться специалистов или не делать этого, то нажим США оказал решающее значение.

Израильскому руководству свойственны волюнтаризм, пересмотр ранее принятых решений, включение заднего хода, присущ легкомысленный подход и безответственность, оно мечется между ощущением силы, мощи и ощущением слабости, зависимости и местечковости, которое само и порождает.

Старший брат любит выкручивать руки, навязывать волю, устранять конкурентов на рынке поставки вооружений. Израиль поддается давлению, его верхи склонны к уступчивости, к компромиссам, которые на самом деле означают невосполнимую сдачу позиций,

И это не недостаток, это порок. Управлять, значит предвидеть последствия своих действий, просчитывать их. Не умеете или боитесь - не лезьте в управленцы. В конце концов, свертывание разработанной военной программы под нажимом союзника это потеря темпа, неразумное расходование средств, ограничение безопасности страны, ее суверенитета и глупость.

Роль авиации сложно переоценить. Возьмем работу ВКС России в Сирии. Асад с его армией уже давно бы загнулся, но ВКС России нанесли по позициям ИГИЛа и ряда других нехороших формирований мощные массированные удары и Асад предстал в роли победителя. Да, там были и другие силы, не стану их перечислять, но ВКС России сыграли роль первой скрипки в этом шиитском военном оркестре.

Роль авиации была наглядно продемонстрирована американцами в ходе войны с Саддамом Хусейном, названной «Буря в пустыне». После многодневных налетов и бомбардировок армия Ирака представляла жалкое зрелище, была деморализована, утратив способность к сопротивлению. Из 42 дней войны наземные операции велись только последние 4 дня. Наземным войскам оставалось завершить войну, исполнить последние аккорды.

Израиль начал закупать у США истребитель – бомбардировшик Ф - 35.

О его достоинствах и недостатках написали в Газета. ру. Святослав Иванов и  Павел Котляр 02.03.2016

Амбициозные планы по переходу авиации стран НАТО на F-35 были омрачены летом 2015 года, когда авторитетный военный репортер Дэвид Экс опубликовал на своем сайте War is Boring выдержки из отчета неназванного пилота о недостатках F-35.

Резюмируя мнение испытателя, Экс назвал F-35 самолетом-«покойником» («dead meat» — буквально «труп»), крайне уязвимым в ближнем бою.

В документе под грифом «только для служебного пользования» летчик написал, что в ситуациях ближнего воздушного боя F-35 испытывает критический недостаток маневренности: он не может достаточно быстро поворачивать и набирать высоту, чтобы уворачиваться от огня противника.

Учебный полет, в котором принимал участие автор доклада, имитировал схватку на высоте от 3 до 9 км F-35 с истребителем четвертого поколения — в его роли на учениях выступал F-16, близкий по характеристикам к российскому МиГ-29.

В ходе учений F-16 был утяжелен дополнительными подвесными топливными баками, однако даже эта «фора» не помогла недостаточно маневренному F-35. Как подчеркнул автор доклада, Lightning II обладает недостаточной скоростью изменения тангажа. Кроме того, пилоту F-16 удалось уклониться от стрельбы F-35 из 25-миллиметровой пушки.

Как подытожил автор документа, в режиме ближнего боя F-35 существенно уступает как F-16, взятому на вооружение в 1970-х годах, так и разработанному в середине 1980-х F-15E.

По мнению ряда военных экспертов, причем не российских, королем воздуха следует считать российский Т- 50, а не американский Ф - 35. Особенно это касается аэродинамических свойств.

Командование ВВС ЦАХАЛ утвердило название израильской версии истребителя F-35I. В Израиле этот самолет будет называться «Ади́р», что значит могучий, великий, сильный.

Как пишет В. Янкелевич после прибытия F-35I в Израиль, израильские специалисты установят на них целый ряд дополнительных систем из собственных разработок в области авионики и вооружений. Дооборудование будет очень значительным и существенно увеличит возможности самолета для ведения боевых действий против вероятного противника или для обеспечения регионального сдерживания. 

Израиль будет первым и единственным в регионе обладателем стелс-самолетов F-35, заявил глава Пентагона Эштон Картер.  В условиях, когда в регионе у «Хезболлы» и  Ирана появятся современные системы оружия российского производства, для F-35I работа будет.

Убежден, что производство своей боевой авиации было бы для Израиля совсем не лишним делом. Как можно отказываться от собственных достижений, тем более в сфере обороны, тем более в регионе, сидящем на бурлящем вулкане борьбы всех со всеми, в регионе жители которого, охваченные фанатичной преданностью к различным течениям ислама, хватаются за автомат раньше чем за лопату или грабли.

Сегодня у власти Трамп, он хорошо относится к Израилю, до него Обама, он тяготел к мусульманам, а кто будет завтра никто не знает. Могут избрать и антисемита. Американцы избирают президента для себя, а не для Израиля. И что тогда?

Да, конечно, 3 млрд ежегодной финансовой помощи Израилю имеют значение, но сколько военных контрактов лопнуло за весь период взаимодействия Израиля и США. Эта сторона вопроса, как правило, не затрагивается.

Освещение СМИ страны войн и военных операций Израиля

Любые боестолкновения, крупные, средние, мелкие чреваты потерями. Неизбежное неизбежно. Пули и снаряды не разбирают. Летят в обе стороны. Служба есть служба. Нет ничего страшнее и ужаснее чем война, нет ничего горестнее и трагичнее смерти молодого человека. Горе семьи, родственников, друзей - понятно. Похороны при скоплении народа - понятно. Слезы и рыдания - понятны. Но зачем все это показывать на всю страну все пятьдесят дней, крупным планом. Оживлять эпизод свидания девушки с солдатом, который вскоре погиб. Показывать плачущие лица родителей. Выслушивать все, что было сказано на похоронах, исследовать весь погребальный ритуал от первой до последней минуты.

Я спрашиваю себя – зачем и не могу понять. Зачем вбивать эту скорбь во все головы, доводить ее до вселенских масштабов. Зачем пятьдесят дней подряд нагнетать похоронные настроения, создавать нескончаемый траурный видео и аудио фон.

И это делалось намного больше и чаще чем победных реляций о уничтоженной боевой силе противника, о взорванных тоннелях, о героизме солдат и офицеров.

По моему, так СМИ себя не ведут ни в одной стране мира. Израиль и в этом стоит особняком. А может быть это заказ? Сбить дух, сбить порыв, вызвать истерические настроения, чтобы потом начать визжать от имени народа, что слишком много жертв, что пора остановиться, примириться на четверти пути, не достигнув поставленных целей?

Вопросы, вопросы. Они обоснованы. Потому что это или глупость или заказуха. Информацию о смертях, о потерях, о жертвах надо подавать спокойным голосом в подсушенном состоянии, без пафоса и громогласности.

Так и хочется воззвать: Что вы делаете, зачем нагнетаете психоз в стране. Ваше дело давать объективную информацию, а не смаковать горе людей и создавать атмосферу безысходности, подавленности, депресняка в своей стране.

И не делать из очевидного труса героя, как это было с Гиладом Шалитом.

Молодежь

О бескультурии израильтян, особенно молодежи написаны тонны бумаг, а воз и ныне там.

Школа и семья недорабатывают и это факт.

Шум, крики и визги в общественном пространстве, бьющие по перепонкам, вынуждающие уходить подальше, явное превышение допустимых децибел, вытаптывание скамеек, бросание собственных тел на что попало, некоторая истеричность, все это обусловлено не только издержками воспитания и требованиями ювенальной юстиции.

Все это обусловлено также тем, что из - за нарочитой беззубости израильской военной машины и актов террора над Израилем постоянно сгущаются тучи. В воздухе разлито тягостное напряжение, сумрачное ожидание чего - то плохого. Каждые два, три года сирена, ночные пробуждения, перемещения в другие помещения, разрывы сознания, неприятные и неестественные чередования сна и бодрствования. Отсюда психические отклонения, патологии, неуравновешенность, надломы. Ситуация нахождения в осажденной крепости, по которой долбят то с одной, то с другой стороны, а то и со всех сторон сразу.

Нельзя также вдалбливать в сознание юных граждан Израиля, что изучая Тору, уповая на Тору, зная Тору, веря Торе можно победить врагов. Так не бывает. Опыт прежних поколений это доказал. Время изучать и время воевать. Так устроен мир, в котором живут евреи. И молодежи это надо объяснять даже если она религиозная.

Тогда не будет столько отказников не желающих служить в армии.

Одной из самых актуальных проблем является нормальное качественное образование. Точные дисциплины не должны отставать от гуманитарных. Иначе нырнем в средневековье. Пока спасают волны алии. Приток классных специалистов. Уже подготовленных. Но это лафа будет не всегда. Евреи, находящиеся вне Израиля стремительными темпами ассимилируются. Их потомки перестают считать себя евреями и в Израиль не поедут на ПМЖ не поедут.

И надо срочно исправлять ситуацию с квартирным вопросом иначе Израиль будет терять молодежь, а в ней его будущее, его перспективы, его судьба.

Судейство!

В  Израиле уже появились судьи, отравленные  и пропитанные  левацкой  атмосферой  американских колледжей  и  университетов  и использующие  любую лазейку  для  освобождения  преступников,  которым место только на зоне  или на кладбище.

Как  пишет Светлана  Ория:  «Репатрианты — выходцы из американских леворадикальных антиизраильских кругов. По приезду в страну они практически сразу попадают на специальные юридические курсы, организованные… опа, сюрприз — хорошо всем известным «Новым израильским фондом». Тем самым фондом, через который Сорос и Евросоюз вкачивают деньги во все леворадикальные организации нашей страны. А дальше, еще «страннее» — не успев окончить курсы, их выпускники оказываются в судейских креслах!

Поэтому, совсем недавно бомжа  -  нелегала  из   Эритреи, беспричинно  проломившего  голову  пожилому израильтянину  в  возрасте  78  лет, бомжа  с условным сроком за плечами,   с   трудом пойманного полицией,   такая  жалельщица  в  судейской мантии  и  с  заокеанской  ядовитой  начинкой  в не разбирающейся в израильских реалиях голове Каюта   Кохан  отпускает  на свободу  под надуманным предлогом  сбора   денег  под залог.  Щаз!    Ищи  ветра  в поле.

А как же неотвратимость  наказания?  Налицо  полное пренебрежение  к  работе полиции  и игнорирование  принципа  законности и обоснованности избрания  меры  пресечения.    

И за  что  Израилю  такие  выпускницы  с  тупыми,  антиизраильскими, нежизнеспособными,   бесовскими  догмами  в головах  и неадекватными   решениями.

Чем мы  провинились перед ними.

Разве Израиль недостаточно готовит своих юристов, более адаптированных к условиям израильского бытия.

Ведь это прямое поощрение  хулиганства,   бандитизма   и  расправ  на  улицах.

А  у  нас  и  без  того  неспокойно.

Нам вполне достаточно  граждан  Израиля,  ненавидящих  евреев.

Как  показала жизнь  наделение  радикал исламистов  гражданством  и полным социальным  пакетом от института нац. страхования  не меняет  их  психологии и не делает  их  более лояльными  и терпимыми  к  евреям.

Делать из правосудия  форменный  балаган  не должно быть позволено  никому.

К черту  Сороса, старого  маразматика  с  его  миллиардами.

Предательство  у  него  в  крови.  Он еще в молодости  сделал сознательный  выбор.

К черту  других полезных  идиотов  того  же пошиба.

Птенцы  гнезда  Сороса  не должны восседать  в  судейских креслах  и выступать от имени  государства.

Сегодня  израильтянин  не может найти справедливость  в суде,   завтра  его  пошлет подальше  родная  полиция.    

Цепная  реакция.  

Дело Романа Задорова показало, что до толкования обоснованных сомнений в пользу подсудимого Израилю далеко. Обвинительный крен суда в сторону прокуратуры налицо. И это большая проблема.

Отдельного обсуждения заслуживает вялотекущее шизофреническое расследование деяний нашего Премьера и его жены. На премьере висит весь груз ответственности за страну. У него под пятой точкой несколько министерских портфелей. У него постоянная связь с Трампом и Путиным. У него, короче, много важных, сугубо государственных дел. А его вызывают на допрос и спрашивают сколько бутылок розового шампанского ему подарили в тот или иной день. И что вытворяла любимая жена Сара с садовым инвентарем. И справедливы ли претензии завхоза. Послушайте, кому все это надо. Вы, левые давно бы его упекли, если бы было за что. А за просто так, чтобы сместить и посадить на шею народа какую – нибудь Ципу, это трудно. Но я вам не сочувствую. Отстать не пробовали? Прекратить потешные расследования. У Петра первого были потешные полки, в Израиле потешные расследования. Как любит говорить Кургинян: «Вы или трусы снимите или крестик оденьте». Впрочем, за точность выражения не ручаюсь.

Если   у нас  не будет  нормального  правового   государства,  объективного  судейства  и  соблюдения   законности  в действиях  правоохранительной  системы,  то не будет и государства  Израиль.

Высшее образование!

Арабов принимают в университет имени Бен-Гуриона без психометрии.

Студент университета им. Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, Меири Лев, опубликовал на своей странице в социальной сети Фейсбук статус следующего содержания, смысл которого — «за что и доколе?» Причина — прием арабских студентов на учебу не только за половину стоимости обучения, но и без психометрического экзамена.

 

«Так теперь будет: они закончат школу в 18 лет, поступят, как короли, в один из самых желанных университетов Страны без каких либо предварительных условий, закончат за 3 года степень бакалавра без каких бы то ни было проблем, получив высшее образование в 21 год. Какая прелесть эта государственная помощь, просто одно удовольствие! 

 

В это время их ровесники в Израиле, которые не арабы, закончат школу, мобилизуются на 3 года в ЦАХАЛ, потеряют три своих своих самых прекрасных года в пользу Страны и в 21 год только демобилизуются. После того, как они три года будут воевать — начнут новую войну — дополнение «Аттестата зрелости», кошмарный психометрический тест, прочие вступительные экзамены. Пока их ровесники, которые не арабы, будут бороться за свои жизнь и будущее, арабы оставят нам только дорожную пыль после себя, глядя на нас с высоты степени бакалавра, полученного за пол цены и без предварительных условий, уже начав трудоустраиваться, занимать посты и должности, работать и зарабатывать в раннем возрасте. 

 

И я спрашиваю — это компенсирующая дискриминация? По отношению к кому, Господи? По отношению к кому?! Нас дискриминируют тут, кто позаботится о нас? За то, что мы пожертвовали три года своей жизни, приз положен нам! А не тем, кто ничего не отдал ни за что! 

 

Почему в нашей стране все шиворот навыворот??!! Это очень прискорбно!!!»

Как такое может быть в еврейской стране? Проталкиваете закон о еврейском характере государства , тем временем создаете режим наибольшего благоприятствования для получения высшего образования арабами, для обеспечения их стратегии опережающего развития, а следовательно и занятия должностей и квалифицированных рабочих мест.

Сказывается любовь израильских чиновников к произнесению пустых деклараций, за которыми ничего нет кроме лжи и обмана.

Психометрический вступительный экзамен (ивр. ‏הבחינה הפסיכומטרית‏‎, также психометрия — ивр. ‏הפסיכומטרי‏‎, также психотест) — единый стандартизованный тест для поступления в израильские высшие учебные заведения.

Психометрический вступительный экзамен проводится Израильским центром экзаменов и оценок (ИЦЭО). При поступлении в большинство вузов удельный вес психометрии примерно равен удельному весу аттестата зрелости. Результаты экзамена действительны в течение 7 лет со дня проведения экзамена. Участвовать в экзамене можно неограниченное количество раз, однако минимальный промежуток времени между экзаменами составляет около 6 месяцев. Для подсчета вступительного балла вузы используют наивысшую из всех действительных оценок.

Экзамен составлен из тестов, включающих в себя вопросы множественного выбора (англ. Multiple choice) по трем направлениям: словесное (вербальное) мышление, количественное мышление (математические способности) и английский язык. С 2012 года экзамен включает в себя написание эссе на заданную тему, оценка за эссе включается в оценку за словесное мышление. Некоторые вузы принимают во внимание оценки за каждое из направлений в отдельности. Суммарная оценка выставляется по шкале от 200 до 800 баллов.

Психометрический экзамен проводится на нескольких языках: иврите, русском, арабском, французском и испанском. Также проводится комбинированный экзамен (мешулав, ивр. ‏משולב‏‎) на иврите и английском, с пояснениями на семи языках, включая русский, и без задач на знание редких слов. Экзамен на иврите проводится пять раз в году, на арабском — четыре, на русском и комбинированный экзамен — два, на французском и испанском — один раз в году.

Кто - нибудь считал какому количеству еврейских парней и девушек, отслуживших армию, попортил нервы и психику экзамен по психометрии? А сколько потеряло надежду поступить в высшее учебное заведение Израиля?

А что арабы студенты прекращают ненавидеть евреев и Израиль? Прекращают пропагандировать эту ненависть всеми доступными им средствами? Прекращают устраивать дебоши и волнения? Дудки. И не мечтайте. Они продолжают вариться в кипящем котле ненависти к евреям и стране, дающей им высшее образование.

А как эта ситуация сказывается на экономике, когда слабые специалисты, не прошедшие сито нормального отбора через экзамен по психометрии вливаются в хозяйственную деятельность?

Недавно израильские арабы потребовали, чтобы с них вообще не брали плату за образование, как не берут с сидящих в тюрьмах террористов.

Затем они потребуют, чтобы платили им.

Затем они объявят, что образование должно быть только для них и вышвырнут евреев из высших учебных заведений.

Медицина!

Любовь  к арабам  затмевает  евреям   разум.

В  Лоде  было происшествие. Араб подстрелил  араба.

Приехал амбуланс.  Родственники  подстреленного  начали кидать камни  в  машину еврейской  скорой помощи.

Раненого  все таки  удалось погрузить  в амбуланс.

Родственники  подранка  решили обогнать амбуланс  и устроить  засаду.

Во время  обгона  в порыве азарта  на переезде, игнорируя  правила  жд переезда,  их автомобиль  столкнулся  с поездом.

Образовалось двое тяжело раненых и трое  легкораненых.

Подъехали амбулансы.  В них снова  начали бросать камни.

Первый  недобиток, не доехав  до больницы,  скончался.  Долго  везли. А кто виноват?

У  меня  вопрос.  Зачем  их грузить  под камнепадом.  Пусть  сами арабы возят своих  изувеченных ими же  родственников  в больницу.  Сколько можно не  уважать  себя  и прогибаться  под  них.  

У  них не  хватает  ума  даже  для того, чтобы  понять, что для них делается  благое дело.

Евреи  для них  все  без исключения, как  красные тряпки  для быков.

Так  зачем нам  превращаться  в эти самые тряпки.

Пусть сами  заботятся  о себе. Транспорт  у них есть. С  мозгами  дело обстоит  хуже.

Полетел первый  камень, резкий  разворот  и адью. 

Мы все равно  останемся  для двоюродных братьев  порождением  свиней и обезьян.

Говорят  эти  самые двоюродные  братья  готовят иск  против государства  Израиль  за то, что  раненый  араб не  был спасен.

Сами угробили, сами судиться  будут.

Если  жребий  выпадет  на судью  из разряда  вышеназванных,  иск будет обречен  на успех.

Перечень глупостей, ошибок, заблуждений, провалов израильской бюрократии и истеблишмента можно продолжить, но на сегодня, пожалуй, хватит.

Глава девятая

     Утро началось рано. Слишком рано (хнык)! Я так привыкла вставать, когда встанется. Даже у Л'льей. Еель никогда не будил меня.

- Доблое утло! - поприветствовал меня в моей голове Ка-Та-Лин-на.
- Если оно, конечно, доброе... - буркнула я, вспомнив ослика Иа.
- Тан'я, нас ждёт длинный день. Мне надо оценить уловень вашей силы и степень защиты. А ещё вас ждут...
- Да помню я! - страдальческим тоном перебила его я. - Шон с Лестриэлем. Им надо научить меня с какой стороны браться за меч. И защите от заклинаний.
"Мама! Роди меня обратно!" - невольно подумалось мне.
- А это возможно? - вдруг спросил Ка-Та-Лин-на.
- Что? - не поняла я.
- Лодить облатно.
- Я что, подумала не прикрывшись?
- Вы пликлылись. Но недостаточно сильно для меня. Так это возможно?
- Нет. Это всего лишь фигуральное выражение. Идёмте будить парней?
- Они уже встали, и ждут нас внизу гостевого делева.
У-у-у... отыграться не получится. Жаль!

    Ка-Та-Лин-на вышел из головы. А я стала приводить себя в порядок. Это и на Земле не занимало у меня много времени. А тут, с магией - тем более. Легко позавтракав, я приплелась к ждавшим меня.
- Доброе утро! - поприветствовали меня отвратительно свеже выглядевшие ребята. Похоже, их ночь длилась в два раза дольше моей! 
- Доброе - буркнула я. - Куда пойдём?
- У нас есть специальный полигон для тлениловки малышей. Там усиленные щиты, подделживаемые Плавительницей.
- А у вас матриархат?
- Что?
- Это стиль управления, когда верховным управляющими становятся только женщины.
- Нет. Велховным может стать любой. Но чаще, всё-таки, становятся женщины - их способности сильнее от лождения. Ведь они должны сделживать силу своих малышей ещё в утлобе.
- Понятно. С чего начнём? С проверки моего уровня?
- Нет. Я уже пловёл её во влемя утленего лазгавола. Сила очень большая. Щиты нолмальные для обычного существа, но для вас - слабые. Будем тлениловать. Но не сегодня. Сегодня вы будете заниматься с Шоном и Лестлиэлем. 
- Да, - поддержали парни, - нам надо понять, что ты можешь. И какие доспехи тебе нужны.
- Чего? Доспехи? Вы что, совсем с ума сошли?!
- Тан'я, - начал увещевать меня Лес, - пойми: щит половинный, защищаться ты не умеешь. Один удар, неважно чем - и тебя нет! Скажи спасибо, что благодаря перчатке, у тебя есть меч. Который ничего не весит. Доспех - половинный - необходим!
Я задумалась - а ведь он прав!
- Но доспех-же тяжёлый. Он будет меня сковывать.
- Благодаря мифрилу - не очень. Попрошу Граха - его отец лучший среди доспешных мастеров.
- Грах? Это кто? Гном?
- Гном. - Подтвердил Лес. - В ваших книгах и это описано? 
- Да. И знаете, даже странно становится, насколько наши писатели близки к описанию вашего мира. И про мифрил я тоже там читала. Не могли же они все переноситься сюда, а потом возвращаться! Их слишком много!
- Не могли. Но, может быть, какая-то другая - не известная нам связь, существует. Только, что толку гадать? Всё равно, ответа не получим. Прояви меч, и займёмся делом.
Несколько часов Лес учил меня фехтовать. Стоя у меня за спиной,  и управляя моей-же рукой! Как марионеткой! Проблема была в том, что я правша. А перчатка - на левой! Ну почему, я её на правую не надела?!
Затем, после небольшого перерыва, за меня взялся Шон.  Слава Богу, он не начал сразу пулять в меня заклинаниями, как я боялась, а начал с теории - движения, слова, посылы.
И всё-таки, не смотря на обещание не учить меня сегодня, Ка-Та-Лин-на присоединился к обучению. Оказалось, как только я сосредоточиваюсь на чём-то другом, мои ментальные щиты почти полностью исчезают.
- На сегодня хватит. - Сказал Ка-Та-Лин-на. - Идёмте к маме - у неё есть холоший массажист. Иначе, завтла, вы с тлудом встанете. Да и до своего делева, вляд ли без помощи добелётесь. 

    Уф! Хорошо, когда есть друзья - Шон меня донёс. Мышцы уже сейчас ощутимо болели. Плюс - ментальная усталость. Вот, вроде бы не физический орган - болеть и уставать нечему, а хотелось просто раствориться от этого пренеприятнейшего ощущения.
    Кажется, я задремала, потому, что не заметила как мы пришли. Меня разбудил разгневанный ментоголос Те-Линь:
- Ну лазве так можно?! В пелвый день! Вы же вымотали её до полного истощения! 
- Как вы? - это уже ко мне.
- Плохо. Сил нет совсем.
Я не стала строить из себя железную деву.
-  Ка-Та-Лин-на, бели её на луки, и пошли в Источник. Шон, Лестлиэль, извините, но вас я не могу плигласить.
Интересно - почему? Что-то, типа, моего Места Силы? 
Мы зашли в главное дерево. А там я почувствовала, как открывается портал. Где, куда... не видела - похоже, потеряла сознание.

    Пришла в себя от чувства невесомости и бесконечной неги. Мне было так хорошо! Если это Рай, то я остаюсь!
- Это не лай. Хотя я не знаю, что это такое.
Пару секунд ушло на то, чтобы вспомнить, чей это ментоголос. Ка-Та-Лин-на.
Приоткрыла глаза. И тут же распахнула их до предела - я висела в коконе, который плели Ка-Та-Лин-на и Правительница, в серебристо-призрачном свете, льющимся непонятно откуда. Похоже, что сразу отовсюду. Видимых стен не было!
- Где я?
- Это наш Источник. Вы потлатели слишком много Силы. Обычным способом вам понадобилось бы не менее месяца на востановление. А так - завтла будете уже в полядке.  Ка-Та-Лин-на, ты можешь идти. Дальше я сама сплавлюсь.
    Он кивнул. И исчез! Буквально! Телепортнулся, что ли?!
- Не удивлятесь - Источник многое даёт делать.
Те-Линь висела в пространстве, как и я - но без кокона.
- Те-Линь, можно задать вопрос?
- Можно. Но я знаю, что вы хотите сплосить. Поэтому, слазу отвечу.
Ни я, никто длугой, не можем помочь моему сыну - спасая его жизнь, я навесила на него слишком сильные щиты. А в сочетании с его душевным состоянием, когда он лазувелился во всех - щиты любую магию восплинимают как аглессию. Попытку уничтожить его. В лучшем случае Сила лассеивается. В худшем - убивает попытавшегося помочь. Мы потеляли нескольких лекалей-магов, пока поняли, что плоисходит.
- Как я понимаю, та, что предала его, хотела захватить власть.
- Да.
- А Ка-Та-Лин-на единственный ребёнок?
- Увы. Долгоживущие ласы не часто дают потомство. Обычно - двое. Но мне не повезло - он единственный.
- А в том состоянии, в котором он находится, он не сможет занять место правителя. Я правильно понимаю?
- Да, - Те-Линь вздохнула. - Я не увелена, что он, хотя бы, пележивёт мою смелть. 
Точно! Еель говорил об этом. 
- Значит, эта гадина добилась своего. И смена правителей будет! Надеюсь, она или её семья не смогут претендовать на пост?
- Смогут.
- Как???! После такой подлости?! - я с трудом держала себя в руках!
- Почти всё зависит от Силы плетендента. А она сильна. И от Источника - тут тоже не будет плоблем: Источник знает её - она подпитывалась от сына. Так что, вполне, может плизнать её. Или того, кому она пеледаст власть.

    Что же делать? Я понимала, что жизнь вещь несправедливая - справедливость не входит в её константы. Но и смириться, не могла: тварь, что сотворила такое - не имеет права получить дивиденды. Я должна расстроить её планы! Но как?!
    За размышлениями об этом, я и не заметила, как заснула. Во сне мы с Ка-Та-Лин-на весело летали над островом. Он смеялся. Его крылья искрили от Силы. Он выглядел гораздо крепче, физически более развитым.
Проснувшись, я перепросматривала сон. Это умение осталось из земной жизни. Главное, проснувшись - не шевелиться. Тогда, можно вспомнить малейшие детали сна.
Почему я видела Ка-Та-Лин-на чуть ли не "качком"? А что... если физическая форма, в смысле - её степень развития, влияет на способность впитывать и аккумулировать Силу?! И, если, усилить тело... Надо попробовать! Хуже, точно, не сделаю.
    Решено! Поделюсь планами с Те-Линь и Ка-Та-Лин-на - если согласятся, не мне одной мучиться придётся! Кстати, я усмехнулась - интересно, а почему слова "мучиться" и "учиться" так похожи?! Разница всего в одной дополнительной букве!
С этими мыслями я снова уснула.

 Мои раздумья прервал Учитель.

 Тан'я, у меня для тебя новость.
- Надеюсь, хорошая?
- И да и нет. Холошая для тебя, но не очень для меня. Наша Плавительница лешила, что тебе, с твоей Силой, надо обучаться под её плисмотлом. И поэтому, у тебя будет новый учитель - её сын.

 - Но почему под её присмотром? Разве её сын не может прилететь сюда?
Мне не очень хотелось уходить из этого поселения - привыкла.
- Увы, не может. После одной, очень неплиятной и тяжёлой молально истолии, он очень ослаб. До такой степени, что с тлудом, в последний момент нашёл делево, согласившееся его плинять. И, как следствие, вынужден жить возле своей матели, котолая подделживает его энелгетически. А значит - ты должна жить в столице.
- Хорошо. Это я поняла. Но почему меня должен обучать именно представитель правящей династии? Почему я не могу продолжить обучаться у тебя? 
- Это из-за твоей Силы. И недостатка влемени. Как ты уже заметила - плавящие семьи имеют некотолые плеимущества пелед своими налодами. У наших Плавителей - способность усколять обучение и усиливать обучаемость. Ты сможешь быстлее заклепить необходимые тебе навыки на инстинктивном уловне. Мне жаль с тобой ластаваться - но необходимо.
Мне тоже очень не хотелось. 
- А что случилось с принцем? Он ведь принц? 
- Да, плинц. Случилось то, что он влюбился в неподходящую Л'льей.
Она влюбила его в себя до такой степени, что он отклыл ей истинное имя, и, даже, показал своё делево. А потом, случайно, услышал её лазгавол с длугим Л'льей от том, что, когда она выйдет за него замуж, то сделает так, что власть пелейдёт к ней, и тогда от него можно будет избавиться. Естественно, власть пелейдёт её семье. Когда же он её лазоблачил - она уничтожила его делево. А ведь она и имя его знала. Плишлось сначала пловодить обляд пеленазвания. А это сложно и долго. Он чуть не умел. Но мать сумела его спасти - и пеленазвала, и нашла делево согласное плинять его.

    По мере рассказа я чувствовала как меня начинает трясти! НЕНАВИЖУ предателей! НЕНАВИЖУ!!
- Успокойся, Тан'я! Успокойся!
Лёгкие поглаживания по спине привели меня в чувство. Поглаживания? Кто? Учитель?! Не может быть! Я стояла, уткнувшись лицом в его плечо! Он присел, и обняв меня за плечи, гладил по спине! Не может быть!! Это же равносильно признанию меня его дочерью!
- Учитель?!
Он только слегка улыбнулся. Ещё одна невозможность - у них отсутствует мимика! Или они это тщательно скрывают?!
- Иди. Тебе надо соблаться.
- Собраться? У меня нет вещей. Совсем.
- А делево?
- Что дерево?
- Хочешь поплобовать заблать его с собой? 
Я даже не знала, как на это реагировать! Деревья можно переносить? Как чемодан?
- Как?!
- Пойди к нему и сплоси. Если оно согласится - даст тебе зелно. Обосновавшись где-нибудь, посади его в землю и оно плоластёт в течении нескольких часов. А зелно выйдет опять. Это полтал для пелехода колневой системы.   

    Я чмокнула его в щёку - мне так не хватало тактильных ощущений, и помчалась к дереву.
Обняв его, я спросила:
- Пойдёшь со мной?
Лёгкая дрожь ствола - и мне в руку опускается нечто среднее между жёлудем и шишкой: по форме - обычный жёлудь с крышечкой, а по размеру - шишка. С чешуйками необычной формы - растущими снизу в вверх, заостренные и фигурные - как детский рисунок ёлочки.
- Учитель! Получилось!
- Еель - шепнул он мне на ухо!
Истиное имя! Я широко раскрытыми глазами смотрела на него:
- Уверен?
Он кивнул.
- Тебе пола, доченька!
В его глазах было столько нежности, что я расплакалась - как же мне не хватало этого чувства по отношению ко мне.
- Не плачь. Ещё увидимся. - Опять поглаживание. - Слушай и запоминай - зная название точки пелемещения, ты сможешь оказаться в любом месте суши.
Слезы мгновенно высохли. Так вот как Л'льей попадают на другие острова!

    Заметив, что я готова Еель запел - хоть голос был и ментальным, он поразил меня своей силой и резкими преходами с верхних на  нижние регистры. И наоборот. Не подозревала, что в ментале существуют ноты!
Прямо перед нами, под одним из деревьев, начал образовываться портал. Поначалу, это была радужная плёнка на земле. Затем, она стала протаивать в глубину. И вскоре, я видела нечто, напоминающее вход в метро - только поуже и пониже. Лес с Шоном проходили впритык.
- Запомнила?
Прогнав у себя в голове мелодию, кивнула.
- Вот и холошо. Идите, долго такой полтал делжать нельзя - колневая система может повледиться.
Он ещё раз приобнял меня и подтолкнул ко входу.
Шон с Лесом попрощались со всеми кивками, и мы начали спускаться.

    Жаль, что мы не можем задержаться под землёй! Да и мольберта с красками у меня нет! Эту красоту нужно было запечатлеть! Но... я же и рисовать не умею! 
Похоже, каждый вид растений имел свою световую и цветовую гамму. И если корни деревьев Л'льей угадывались по характерному серебристому оттенку, то остальные: трав, цветов, кустарников - были неопознаваемы. Все они бликовали - казалось, по ним, внутри них, пробегают бесконечные электрические импульсы - как на ёлочных гирляндах. Только не точками, а тире, полосочками. Необычная игра свеотоимпульсов сопровождалась музыкой. Или мне это кажется? 
- Вы слышите? - спросила я ребят.  
- Что? 
- Музыку! 
- Нет - ответили они хором.
- А я слышу! Одно из двух: либо я схожу с ума, либо у меня самый тонкий слух во Вселенной!
- Либо, ты настолько смогла сродниться с Л'льей, что переняла все их способности - сказал Лес.
Об этом, я, как-то, не подумала. 
 

    Нам приходилось довольно быстро передвигаться - было ощущение, что переход нас поторапливает: импульсы всё быстрей неслись вперёд, пространство за нами всё быстрее схлопывалось, подсветка гасла прямо на глазах. Но я не удержалась и несколько раз приостанавливалась погладить необычную свето-игру. На ощупь стена из корней напоминала шёлк.

    Жаль, что всё хорошее быстро кончается. Закончился и переход.
Выйдя на поверхность мы остолбенели в шоке. Лес рассказывал, какие красивые и гармоничные города эльфов. Но тогла КАК описать то, что увидели сейчас мы! Перед нами было нечто воздушное, устремляющееся ввысь плетённое Л'льей эйфорическое кружево, просвеченное лучами солнца. Здесь были даже фонтаны! Но, вместо, потоков воды - причудливые, ниспадающие волокна паутины, с непередаваемой игрой солнечного света в самой паутине, создающий эффект движения! 

    Наверно это и клише - но рот мы разинули все трое! И опомнились только тогда, когда нас окликнули:
- Пливетсвуем вас в Ле-Фей. - Голос был очень мелодичен, и принадлежал необычайно миниатюрной, и почти прозрачной Л'льей. Прозрачной на столько, что её крылья я заметила не сразу. - Я Те-Линь. А это мой сын - Ка-Та-Лин-на.
- Это не истинные имена? Правильно? - спросила я.
- Конечно. Это, вообще, не имена. Это обозначение статуса среди Л'льей.
- Вы божественны, Те-Линь! - схорили мальчики.
В ответ на восторженный комплимент она слегка склонила голову. 
- Позвольте представить. Это мои друзья - Шон и Лестриэль К'Онорес.
- Просто Шон? - спросил Ка-Та-Лин-на.
- Да. Просто Шон. Его полное драконье имя практически не произносимо. А ошибки в произношении раздражают его драконовскую суть.
Шон с благодарностью посмотрел на меня - избавила от объяснений. 
- Учту. - Сказал принц и продолжил. - Идите за мной - я покажу вам ваши делевья. 
- Спасибо, но мне не надо. У меня есть своё - сказала я, и попыталась вытащить и показать зерно.
- Не показывай! - с напряжением выкрикнул Ка-Та-Лин-на.
- Почему?
- Потому, что любой маг сможет сделать его энергетический слепок, а затем найти и уничтожить твоё делево.
Пока он говорил, я разглядывала его - физически никаких отклонений. А вот ментально... ужас! Пустая оболочка с еле видной личной искоркой, и толстенным жгутом подпитки идущим от матери. Без неё он угаснет в считанные часы!

    Мы разделились. Шон с Лесом потопали с Ка-Та-Лин-на. А я - пошла искать свободное место. Моему дереву его было нужно много.
Поплутав приличное время среди стволов, я, наконец, нашла подходящее. Зарыла зерно и решила подождать. Зачем? Ведь знала, что дерево прорастет не сразу! Но логика в этот момент отключилась напрочь. Может эмоциональное потрясение при виде их города так вымотало меня? Присев, я облокотилась на одно из деревьев, и, неожиданно для себя - заснула.
Проспала не долго - солнце не успело заметно сдвинутся на небосводе. Но дерево было уже тут! Взвизгнув от радости, я обняла его, и долго не могла оторваться - только сейчас я поняла, что без него чувствовала себя не цельной! А теперь - всё как надо! 
 

    К городу я пришла быстро - не плутала, как при поиске места. Внутренний компас уверенно вёл меня в нужном направлении. Красота!
И на второй взгляд, уже знающий, что ожидать, город был нереально нежным, красивым, воздушным. Заглядевшись, я не заметила, как ко мне присоединился Ка-Та-Лин-на.
- Заволаживает? 
- Ага! - я мотнула головой. 
- Меня тоже. До сих пол. Хоть я и лодился здесь. И что интелесно - мне плиятна твоя леакция на него. Хотя Шон с Лестлиэлем леагилуют так же. Хочешь небольшую экскулсию?
Естественно, я согласилась.
То, что я приняла за мосты, дорожки и переходы оказалось украшениями - ими никто, кроме меня не пользовался. Показав главную площадь и замок правящей семьи - довольно толстое, но не настолько как моё, дерево, Ка-Та-Лин-на отвёл меня к друзьям. Те наслаждались видом сверху на город  на "обзорной площадке" гостевого дерева.
- Не представлял, что такая красота возможна! - сказал Лес. - Она так и зовёт взлететь, воспарить, и застыть в этих потоках!
- Лес, - немного спустила я его с небес, - ни у тебя, ни у меня крыльев нет. А Шону тут негде перекинуться.
- Жаль, но ты права. А так хочется!
Мне тоже хотелось. Но чего нет - того нет.
- Плиятного отдыха. - Сказал Ка-Та-Лин-на. - Солнце сколо сядет. Мы встаём с восходом. Учёбу начнём завтла.

Глава седьмая

Ссылки на предыдущие части

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

Часть шестая

Глава седьмая

Я пошла куда глаза глядят. Приглядывалась и прислушивалась к каждому дереву на моём пути. Все молчали. Я была слишком "тяжёлая" для  них. Моя Сила подавляла их энергетику. А мне нужен был симбиоз - как для обычных Л'льей.
    Сколько я плутала - не помню. Видимо, вошла в транс. И, внезапно поняла, что давно стою на месте. Глянув перед собой, я увидела невероятно толстое, на фоне остальных деревьев, дерево. Если остальные стволы я легко могла обнять, сцепив пальцы, то, чтобы обнять это, мне понадобились бы руки Лестриэля.
    - Примешь?
И вместо ответа увидела, как в стволе образуется дупло. 
    - Хорошее ты моё! - сказала я ему и погладила. 
Ответная волна удовольствия окатила меня с ног до головы.

    Дупло оказалось - вип-дуплом. Дерево вырастило мне не только лежанку, покрытую чем-то вроде пушистого покрывала, и раковину для сока, но и окна сторону заката и восхода. А также лесенку наверх! Поднявшись по ней, я вышла на небольшую площадку на уровне, где начинали расти ветви. Я, наконец, увидела листья! Они были по форме похожи на кленовые, но более крупные, сильнее вырезанные и, несмотря на плотность, прозрачно-серебристые. Я видела, как по прожилкам струится сок!
    - Спасибо! Спасибо! Спасибо! - я прижалась к стволу. - Это великолепно!
    Возможно, мне показалось, но у меня было ощущение, что дерево, каким-то образом, тоже обняло меня.

    Спустившись, я поужинала - плутания и "обзорная экскурсия" заняли неожиданно много времени, и легла.
Спала крепко, спокойно. Впервые за долгий срок - без сновидений. Совсем. Проснулась отдохнувшая и свежая как никогда.  Следующие дни были отданы ничегонеделанию - делать, и в правду, было нечего: Учитель запретил мне даже медитировать. Целыми днями я сидела на верхней площадке и смотрела вдаль. Почему-то, мне это не надоедало. Солнечные "зайчики" прыгали и здесь, создавая причудливые живые картины. "Зайчики" казались одушевлёнными. А может, это моя фантазия разыгралась.   

    В третью ночь мне приснился голос. Не сон. Я слышала голос. Поначалу, он, просто, звал меня. Манил куда-то. Обещал. Что-то. Что и за что - не помню. Выкинула наглеца из головы. На следующую ночь тот же голос был более раздражённым и уже ничего не обещал - требовал куда-то прийти. Да счаз! Мне и здесь хорошо!
Выкинула.
    На третью по счёту ночь от первого появления в моей голове этот голос совсем зарвался - начал угрожать! Ну знаете - это, вообще, ни в какие ворота не лезет! Мне! В МОЁМ сне! Угрожать?! НАГЛЕЦ! При первой же угрозе послала его в бесконечно далёкое эротическое путешествие и выбросила из головы.

    Утром задумалась - кому я нужна, зачем, и кто настолько могущественен, что спокойно гуляет в головах. Даже Шон и Л'льей такого не могли. Оставались демиурги. Нериил - не стал бы угрожать. Он и так как в "масле катается". Да, и судя по рассказам - характер не тот. Эвва - тем более.  Остаётся Демио. Хочет перетянуть меня на свою сторону? Обойдётся! Мне этот Мир нравится в том виде, в каком он сейчас. А при переходе от демиурга к демиургу изменений не избежать. И что-то мне подсказывает - далеко не к лучшему. Хотя, почему что-то - логика.

    Мне надо вернуться и закончить обучение! Неужели, я настолько сильна, что с моей Силой он сможет перетянуть управление Мира на себя? 
Поблагодарила дерево и помчалась в поселение.
Там все были очень сильно взбудоражены - пропал новорождённый л'льеёнок. Что было невозможным происшествием - Л'льей всегда знали кто и где из их семьи находится. Последствие постоянного ментального контакта. А тут - полная "тишина".  Молодая мама металась в истерике возле дерева - её мысли и чувство вины - "Не усмотрела! Когда он успел взлететь?!" слышались всеми, несмотря на блоки. Прочесали весь посёлок - ничего! Как сквозь землю провалился!
"Как сквозь землю?! А почему бы и нет!" - подумала я. - "У новорождёных крылышки слабые. А инстинкт полёта - сильный! Вспорхнул - и камушком вниз". Кинулась к дереву. Точно! В переплетении корней обнаружила дыру. Примерилась - пролезу! Я хоть и росла - но в вес и длину: ростом это не назовёшь - ростут вверх, но не в ширину. Так и осталась - тоненькой веточкой.
Позвала отца. Показала дыру. Объяснила, что могло произойти. Он попытался сунуться. Куда там! Даже без крыльев - плечи бы застряли. Успокоила родителей и полезла. Хорошо, что я змея! Тонкая, скользкая - то что надо на данный момент!
Дыра оказалась довольно глубокая. И закончилась удобной, сухой пещеркой. В сплетении корней похожих на гнездо я нашла малыша - он крепко спал напившись сока. На одном из корней я нашла нечто типа сосочки. Дитё так крепко спало, что даже не шевельнулось, когда я взяла его на руки. Хорошо устроился - и гнёздышко, и сосочка с соком, и даже подстилка - он спал на чём-то жемчужно-белом, слегка искрящимся в почти полной темноте - прозрачно-серебристые отблески корней слегка её разгоняли. "Подстилкой" оказалась перчатка. Не оставлять же её! Натянула на руку, и полезла в обратный путь.
Отдала дитя, и тут же услышала возмущёный "вопль" Лестриэля:
- Тан'я, тебя, в детстве, учили, что нельзя тянуть в рот всякую каку? Нельзя поднимать с земли, а тем более - надевать на себя что попало? Тем более - в магическом мире!
- Ты это о чём? - удивилась я.
- Об этом!
И он указал на мою руку в перчатке.
- Ну. Перчатка. Вроде, жемчужная. Красивая.
- Красивая!!! - передразнил меня ушастик. - Это печатка Эввы! Понимаешь?
- Не очень - пожала я плечами. 
- Тан'я, - жёстко сказал Лес (надоело мне его полное имя), - кто такая Эвва?
Ой! Демиург. Главный!
- И? - смущённо потупившись спросила я.
- Это Перчатка Силы! Связывающая обладателя напрямую с Силой самой Эввы!
- О! - не сдержалась я. - Да я почти классическая попаданка!
- Ты это сейчас о чём? - встрял Шон.
- В наших книгах попаданки - как правило девушка от восемнадцати до двадцати восьми лет, примерно; разной комплекции, но, практически всегда, красивая и привлекательная; получает, случайно, какой-нибудь сильный артефакт; спасает мир в который попала; встречает своего принца - даже если он не принц, и в придачу к принцу - любовь до гроба.
Так что, я, практически, классическая попаданка: попасть - попала; артефакт получила; принц есть - даже два! Осталось только спасти мир и найти любовь! И хеппиэнд! - я откровенно развлекалась.
- Шон, смотри - ничем её не пронять! Шутит она! Ты хоть понимаешь - ЧТО у тебя на руке?!
- Ну... - я почесала затылок, - Перчатка Силы Демиурга. Понятно, что даёт какое-то преимущество обладателю.
- Какое-то?! - вскипел до этого спокойный как удав Шон. - Какое-то?! А ну-ка, представь, что тебе надо залезть на дерево.
Упс! Из печатки на концах пальцев, а также из ладони, выскочили небольшие загнутые шипы.
- А теперь - на тебя нападает кто-то с мечом и щитом - продолжил он.
Ух-ты!!! Шипы объединились в огромный, длиннющий, но при этом совершенно невесомый меч!
- А теперь тебе нужен щит!
Меня окутало интенсивное, но не слепящее свечение. 
- И что отражает этот щит?
- Всё! Оружие - любое! Заклятья! Любые! Его пробьёт только сама Эвва!
Я рассматривала окруживший меня щит. Стоп!
- А почему, только левая половина тела?
- Потому, что артефакт парный. Найдёшь пару - станешь неуязвимой. Совсем.
- И где его искать?
- А кто-ж знает! Он был потерян в такие далёкие времена, что считался до сих пор легендой. Сказкой. Как оказалось - вполне существующий. 
- И что мне делать со второй - незащищённой половиной? - я даже слегка окосела, пытаясь заглянуть себе за спину. - А если по середине попадёт?!
Парни откровенно ухохатывались с моей возмущённо-обиженной мордашки.
- Учиться защищать - хором сказали они.
Я так не играю! Мало мне ментальных тренировок, так теперь ещё и боевые добавятся! Не хочу! 
- И кто меня будет в этом тренировать? - с дрожью, и уже зная ответ, спросила я.
- Мы - снова хоровой ответ.
- Я буду учить тебя на мечах - это Лес.
- А я - магической защите! - добил меня Шон.
- А может не надо? - я скорчила  жалобную мину. - Вам хорошо! Вас с детства учат этому - мечами махать, да заклинания отфутболивать! Я ещё с ментальной силой не разобралась - только-только контуры управления нащупала. А тут боевые заклинания! Да ещё - я в своей жизни ничего тяжелее ложки с мороженым не держала!
- А что такое "отфутболивать"? И что такое "мороженое"? - спросили будущие мучители хором.
- А патентное бюро у вас есть?
- Чего? - естественно, хором. Вот натренировались!
- Патентное бюро - управление,  организация удостоверяющая, что "такой-то и такой-то" придумал "то-то" и "то-то", и имеет полные права на изобретённое. И если третье лицо хочет воспользоваться плодами его мозгов, то это третье лицо обязано испросить у изобретателя разрешения и платить ему за использование идеи.
Парни стояли огорошенные и переваривали информацию. Первым отмер Лестриэль:
- А говорила у них нет гномов! Такое мог придумать только гном. Есть у нас такое управление - поскольку гномы есть! Только называется по-другому.
- А гномов у нас, всё-таки, нет. Зато, полно любителей поживиться на халяву!
- На что? - отмер, наконец-то, Шон.
- Задарма! Бесплатно! На халяву набить себе карман! - понесло меня. - А изобретателю - кукиш!
- Кукишь?! - хором.
- Ой! - спохватилась я. - Мы с вами сейчас в такие дебри заберёмся! "Кукиш" - это известная вам фигура из трёх пальцев, используемая в заклинании холодного выпаривания. Но у нас имеет издевательское значение - "а ты получишь только эту фигуру! И ничего больше!" Ещё её называют - "дуля", "фига". Причём, у этих слов есть и другие значения: "дуля" - сорт груши - это сладкий фрукт растущий на дереве; "фига" - тоже сладкий плод дерева пальма. Я передала им образы фруктов.
Ребята выпали в осадок. Даже не моргали! Но оформлять эту мысль я не стала - а то придётся объяснять что такое "осадок"!
- Так. Это понятно. А что такое "мороженое"? - отмер Шон.
- Поклянитесь, что никому не расскажите рецепт! А я вам за это дам на него инсклюзивные права. И возьму меньший процент за использование - усмехнулась я, предвидя новый вопрос.
- Какие права?! - хором!
- Инск-лю-зив-ны-е - по слогам произнесла я. - Особые! Только для вас!
Надо срочно завязывать с идиомами.
- У тебя в роду точно гномов не было? - опять хором.
- Точно, точно! - усмехнулась я.
- Клянёмся! - воскликнули ребята.
Ну, я и выдала основной рецепт домашнего мороженого.
- Вкусно! - отхорили парни. Они только представили себе вкус, а уже слюнки потекли! 
- И как мы сами до этого не додумались?! Ведь у нас в горах полно льда! - вздохнул Шон. - Только один вопрос - что такое "сахар"?
- Сахар - это сладкий порошок, вырабатываемый из сока круглого корня белого цвета растения свекла. Имеет очень сладкий вкус. - Про тростник я умолчала - неохота было ещё и его описывать. - Можно заменить мёдом.
Мёд у них был - как и пчёлы. От земных они отличались размером и расцветкой - были побольше и пятнистые: чёрно-жёлто-коричневые.
- Теперь объясни, что такое "отфутболивать".
- Это выражение означает перекинуть на кого-то или куда попало то, чего тебе не надо. В моём случае я имела ввиду - отбивать заклинания не думая, на рефлексах. Но само слово "отфутболить" имеет в себе слово "футбол" - название игры для двух команд из одиннадцати человек... э-э-э... существ в каждой. Я знаю только основные правила, но думаю, что вам их хватит. Тем более - их, всё равно, придётся адаптировать к вашим условиям.
Я рассказала всё, что знала об этой игре. Ребята замечтались. Но если Шон становился всё радостней, то Лес мрачнел всё больше и больше. Я не сразу поняла, что происходит - а потом дошло: какой футбол, когда к нему никто близко подойти не может! Бедняга! Надо что-то делать!
- Лесик, не огорчайся. Я что-нибудь придумаю!
Я задумалась - эльфы подойти не могут... но Шон-то спокойно стоит и общается! И Л'льей тоже! Да и я.
- Лес, а почему Шон спокойно с тобой стоит вплотную?
- С его-то Силой! Да он мне на шею сядет и ничего не почувствует!
- О! Кто сказал, что играть надо только среди своего племени? Играйте между собой - эльфы с драконами. Только надо поставить запрет на использование магии! Физически силы у вас равны? 
- Не знаю. Думаю да. Надо проверить.
- Ну, вот и решили проблему. Будешь играть! 
Довольный Лес подтолкнул Шона:
- А мы у вас выиграем!
- Счаз! Это мы ещё посмотрим!
Вот дети!
Надо будет и для Л'льей что-нибудь придумать. Какой-нибудь "хат-фор-бол" - рук-то у них четыре!

 Перелёт вымотал нас по-полной. Шон летел горизонтально вверх. А нам, несмотря на удерживающее заклинание, пришлось крепко держаться за выступы спинного гребня. Было ощущение, что чем выше мы взлетаем, тем больше вырастают стены! Руки уже начали дрожать от напряжения, а пальцы свело судорогой, когда Шон, наконец-то, достиг вершин, и перевалил на ту сторону. Он несколько секунд планировал вертикально, дав нам возможность приготовиться к посадке - с внутренней стороны нас ожидал такой же резкий и долгий спуск.

Глава шестая

    Перелёт вымотал нас по-полной. Шон летел горизонтально вверх. А нам, несмотря на удерживающее заклинание, пришлось крепко держаться за выступы спинного гребня. Было ощущение, что чем выше мы взлетаем, тем больше вырастают стены! Руки уже начали дрожать от напряжения, а пальцы свело судорогой, когда Шон, наконец-то, достиг вершин, и перевалил на ту сторону. Он несколько секунд планировал вертикально, дав нам возможность приготовиться к посадке - с внутренней стороны нас ожидал такой же резкий и долгий спуск.
Спустились. Последний десяток метров Шон еле удерживался в воздухе. Так что, приземление получилось жёстким. Не знаю, сколько мы пролежали пластом на нём... Не менее получаса. Затем, я соскользнула с его спины на крыло, а с него - на землю. Неуёмное любопытство, как только я смогла двигаться, начало теребить меня - "Ну что там вокруг? ЧТО?!" И я, с детской непосредственностью, стала оглядываться.

    Интересно, эти стены окружают весь остров? Тогда получается высоченный стакан. А как же тогда Л'льей оказались в других территориях, если даже Шон, с ТРУДОМ, перелетел эти стены?! Неужели они сильнее, чем драконы?! Как-то не укладывается в голове, что может существовать кто-то сильнее, чем эти существа!
    Пока Шон отдыхал, я поползла к деревьям, которые росли на приличном расстоянии от стен - что было нам на руку: Шон смог спокойно распластаться на земле. У него не было сил даже перекинуться.
Деревья были странными. Я не могла подобрать им земного аналога. Высокие, совершенно гладкие, серебристо-блеклые стволы тянулись к небу, закрывая его кронами. Значит ветки, всё-таки, есть. И, наверняка, листья. Но, чтобы убедиться в этом, пришлось бы лезть на дерево. Чего, глядя на эту идеальную гладкость, мне, совершенно, не хотелось. Цепляться-то за что?
    - Пливетствую вас, путники. Услышала я приветствие.
От ближайшего ствола отделилось существо - гуманоидного типа, но с крыльями, как у гигантской стрекозы и с двумя парами рук. 
Худенькое, высокое, всё, какое-то вытянутое, по цвету сходное с расцветкой стволов. Огромные, полупрозрачные крылья трепетали за спиной, и несмотря на то, что нас отделяло приличное расстояние, я чувствовала воздушную волну от них. Существо было напряжено, но не агрессивно. Я так чувствовала.
    - И мы вас приветствуем. Извините моих друзей, они так вымотались из-за перелёта, что не в состоянии поприветствовать вас.
    - А вы?
    - Быстрее пришла в себя. Но не до конца - я показала дрожащие руки, с не полностью расправившимися пальцами, которые я, до сих пор, держала в подмышках.
    - Вам больно?
    - Нет. Не больно. Но я пальцы я не чувствую.
Существо, одним взмахом оказалось перед до мной, не колыхнув даже травинки.
    - Позволите?
Не разрешить, означало бы оскорбить, а, поскольку, угрозы я не чувствовала - подала руки. Но он - я поняла, каким-то, образом, что этот Л'льей мужчина, удивил меня - приложил прохладную узкопалую руку тыльной стороной к моему лбу, и прошептал нечто похожее на - "ли-е-ли-лей". Причем, все "л" были разные: первое,  несмотря на гласную, было очень твёрдым; второе - очень мягким и долгим; а третье - обычным русским звуком "л", но слегка глуховатым. С гласными он соединялся после небольшой паузы. 
Воздействие оказалось неощутимым, но пальцы распрямились, и вернулась чувствительность.
    - Спасибо!
    - Тан'я, ты где?
    - Лестриэль, я возле деревьев. И не кричи - тут встречающий.
    - Поможете моему другу? Пожалуйста.
Лестриэль вышел из-за Шона.
Увидел Л'льей и слегка поклонился.
    - Пливетствую и вас - сказал Л'льей ему. - Позволите? 
    - Сочту за честь.
Ничего себе реверансы! Прям, как на балу.
    - Что вас пливело?
Я не успела ответить - нас прервала вспышка от превращения Шона.
    - Шон, ты как? - кинулась я к нему.
    - Полуживой! Думал, не долечу! Они росли! Я видел!
    - Да. Наши стены нас обелегают.
Только сейчас я сообразила, что речь звучит не правильно. Отсутствует звук "р". Вместо него всегда разные "л".
    - Если хотите, я и вам помогу.
    - Спасибо. Попробуйте. Я не уверен, что вы сможете пройти мою защиту.
Увы! С Шоном не получилось. Возможно, это из-за его самодельного амулета, но снять его Шон не решился.
    - Вы в состоянии идти? - спросил Л'льей.
    - Не быстро и не далеко - вполне - ответил Шон.
    - А далеко и не надо. По дологе объясните, что заставило вас плилететь к нам.
    - Мои проблемы - ответила я. - До недавнего времени я была человеком. Даже не магом. А потом, меня перенесло в ваш мир. Оборотень искал Единственную, но ошибся в ритуале. Укусил со злости. Я переродилась, но как видите - явно, не в оборотня. У меня проблема с ментальным голосом - при сильных эмоциях я подчиняю всех вокруг. Друзья сказали, что вы самые сильные менталисты. Может, вы сможете помочь мне подчинить мои силы.
    - Плидём в поселение - плодиагностилуем. В общем-то - мы уже плишли.

    Я оглянулась - какая красота! Деревья между собой на разных уровнях соединяли ажурные, как кружева, мостики молочно-белого цвета, светящиеся и переливающиеся в лучах пробивающегося сквозь кроны солнца. Они искрили и отбрасывали "солнечных зайчиков" повсюду! И "зайчики" постоянно двигались! Мечта котёнка!
Я, как и Шон с Лестриэлем, стояла разинув рот! А внизу - под деревьями, росли огромные, розово-бело-нежножёлтые цветы, прикрытые таким же кружевом. В них оказалась какая-то жидкость - видимо нектар - я увидела как один из Л'льей просунул в плетение нечто, вроде трубочки, и начал пить.
    - Как же красиво! - восхищённо выдохнула я.
    - У тебя, действительно, плоблема с Силой.
    - Опять? - выдохнула я. - Кого я подчинила?
    - Никого. Наши блоки не плобить. Но Сила у тебя огломенная! - он вздохнул. - Плидётся учить с азов!
    - Долго? Мне ещё надо понять - что я за существо теперь. Может, вы и в этом поможете?
    - На вид - змеелюд. Но есть лазличия. Надо послать в Ле-Фей кого-нибудь - может у Плавителей, в алхивах есть какая-то инфолмация.

    Учится, действительно, пришлось с азов. С контроля за дыханием и медитации!
Довольно быстро правильное дыхание вошло в привычку. Голова стала лёгкая, сказала бы пустая - но в неё закачивали столько знаний, что пустой она, точно, не была. Теперь, задания усложнились - выделенный мне учитель, кстати, именно тот, кто нас и встретил, ставил усиленный полог, и старался вывести меня из себя. Что у него отлично получалось. Но с каждым разом это становилось делать труднее. Единственная эмоция, которая мне не поддавалась - ненависть. К предателям. Как только картинки прошлого вспыхивали у меня в мозгу - я теряла самообладание. Месяц прошёл - а она не поддавалась. Пытаясь обуздать её, я дошла до того, что даже во сне продолжала тренировать выдержку. Просыпалась из-за этого разбитая, уставшая - никакая!
    Учитель заметил нелады в моём состоянии: 
    - Что плоисходит? 
Я объяснила.
Он подумал и сказал :
    - Так нельзя. Ты себя загонишь. Надо отвлечься. Идём, я тебе кое-что покажу. Этого не видело ещё ни одно существо, не являющееся Л'льей.
    Мы вышли на поляну. Там уже собрались несколько индивидов. Пятеро стояли в середине с вытянутыми в стороны руками, образуя круг. Ещё несколько, были под деревьями у цветов нектаро-банок. Они медленно посасывали сок. Было видно, как он поднимается и останавливается в прозрачных трубочках.
Л'льей стоявшие кругом опустили руки. Потом вытянули пред собой, и стали синхронно отходить назад. В центре, непонятно откуда, появились тонюсенькие паутинки. Ниточки начали переплетаться между собой. Было ощущение, что они обладают самосознанием и сами знают как им переплетаться. 
    - Откуда паутинки? - спросила я Учителя.
    - Присмотрись к пальцам.
Я ахнула! Паутинки вились из всех четырёх пальцев каждого из Л'льей! И встречаясь в середине, они переплетались по какому-то плану. Когда основа была готова, к ним присоединились остальные, пившие до этого нектар. Теперь их стало двенадцать!
    Я не чувствовала никакой магии, но вокруг не было ни дуновения. Даже воздушная волна от дыхания изо рта исчезала прямо возле губ.
Зрелище было невозможным, завораживающим, нереальным! Я застыла, забыв обо всём!
    - Тан'я,... - тихий метальный голос дотронулся до моего сознания - все закончилось.
Я с трудом возвращалась в реальность.
    - Понлавилось?
Я не могла подобрать слов, и поэтому, просто посмотрела ему в глаза.
- Понлавилось - констатировал он и улыбнулся. Ментально - естественно. Мимика у них отсутствовала. - Тепель будешь спать спокойно.
    - А что это было?
    - Поклов. Подалок нашей Плавительнице. Ну, а для заклепления влияния сделаем тебе каникулы. Так ведь у тебя называют отдых от учёбы?
    - Да. Так. И какие каникулы у меня будут? - разулыбалась я.
    - Неделю будешь жить одна. Найди себе делево. Поплоси его впустить тебя. И отдыхай.
    - А если никакое не захочет меня принять? Лестриэль пытался меня научить пока мы путешествовали, но ничего не получилось.
    - Получится. Ты даже не заметила - делево, в котолом ты живёшь, давно колмит тебя по своему желанию, а не по моей плосьбе.
По прибытию на остров Л'льей, я уже на следующий день начала питаться как они - и прекрасно себя чувствовала. 
    - Иди.
    - Прямо сейчас? - удивилась я.
    - Конечно. Зачем тянуть.

    Мне так хотелось, по человеческой привычке обнять его, но нельзя - Л'льей не признают тактильные контакты. Только в семье - родители и дети.

Л'льей жили на другом острове. Для того, чтобы добраться к ним, надо было спуститься в сторону юго-востока - если считать по земным меркам. Здесь не было определения по сторонам света - местоположение определялось по отношению к островам.

Оо-о-о!! Дракон с вертикальным взлётом!!! Оо-оо-оо!! ВаУ-У-У-У!!! Класс-сс!!! Хочу сама летать!!! 
    - Тань'я, успокойся! А то, ты мою драконовскую защиту пробивать ухитряешься! - среагировал Шон

Глава третья

    
    - Ага... сейчас... я стараюсь!!! 
Вдох-выдох... Вдох-выдох... 
    Минуты через три успокоилась, и задала, интересующий меня, вопрос: 
    - Ребята, а вам не кажется странным, что я, спокойно, восприняла перерождение, но при этом, так эмоционально реагирую на всё остальное? Как трёхлетний ребёнок? 
    - По-моему, ничего странного - откликнулся Лестриэль. - Уж не знаю, кто у тебя был в предках, но его образ был закодирован у тебя в подсознании. Поэтому, воспринимается как норма. 
    - А эмоциональная реакция - встрял Шон - идёт от реального возраста существ твоего вида. Видимо, ты принадлежишь к существам очень долгоживущим. И твоя эмоциональная сфера развита именно на этот возраст.

    Ничего себе! Это что получается?! Я быстренько посчитала в уме: 50=3; 100=6; 150=9... 
Мама дорогая! Это сколько же я прожить должна, чтобы взрослой стать?! А кстати: взрослая - это во сколько?! 
    Подвисла я, видно, надолго. Потому что, когда пришла в себя, леса уже видно не было. Ладно... три - так три! 
    - Может, пока мы летим, вы меня просветите насчёт вашего мира? Устройство, расы, боги - если есть и т.д. 
    - Расскажем, конечно! - ХОРОМ! 
    - Давайте, только, кто-нибудь один! Ладно? 
    - Ага! - ХОРОМ! 
Драконья морда на секунду повернулась и посмотрела на Лестриэля, после чего оба расхохотались! Хором! Просмеявшись, Лестриэль начал "урок". 
    - Как ты видела, у нас девять материков. Одним - самым большим владеют Старейшины Старейшин. Это выборные правители от всех разумных рас. Если, кто-то из них "выбывает", то оставшиеся проводят конкурс на замещение. Критерии очень строгие - в первую очередь моральные, затем Сила. 
Рас много:  гномы, орки, тролли, люди. Естественно - эльфы и драконы. Попадаются демоны - но они пришлые. Из другого мира приходят. 
    - То есть, попаданцы у вас бывают?

    - Можно и так сказать. Но, они-то, по своей воле появляются. А такие как ты - редко. Очень редко. Всего пару случаев. 
    - А скажи - эльфы: светлые и тёмные - дроу? 
    - Нет. Тёмными их не называют. По виду клан О'Шинори от нас не отличаются. Но они более агрессивны - при нападении предпочитают убийство врага. В отличие от нас - мы обездвиживаем и "промываем мозги". Поэтому и не нападают! Кому охота вернутся домой пускающим слюни идиотом! 
    - Значит эльфов всего два клана? 
    - Да. Зато семей - замучаешься запоминать. Но легко определяется приближенность к королевской семье: чем длиннее фамилия - тем дальше. 
    - А если переворот? 
    - Не-а... не получится! 
    - Что, не покушаются?! 
    - Бывало... О-о-очень редко! Королевскую семью окружает такая аура властности, что большинство эльфов, с трудом удерживаются, чтобы не упасть на колени в пределах видимости члена королевской семьи. 
Каждые пятьдесят лет мы объезжаем все семьи, и дети пытаются приблизиться к нам - это испытание силы. И ещё раз на совершеннолетие. Те, кто может - переходят в королевскую семью. Это очень почётно! Да и семье перешедшего выгодно - фамилия укорачивается. 
     - А отравить или застрелить? 
     - Тоже не получится! Стрела отразится в стрелявшего. Яды на нас не действуют. Проклятия, как и стрела, вернутся к заказчику и к исполнителю. Наша семья с незапамятных времён принимает сильнейших. А так же со странными и иногда, смешными способностями. Например, у меня в предках есть эльф, который музицировал попой. 
    - Аа-а-аа...?! Пукал, что ли? 
    - Ага... Но музыкально - попой, как хороший певец голосом, пел. 
    - Ну и ну... интересно, чем такая способность может помочь выживанию???
    - Эта-то ничем. Разве что - уморить врага смехом! - рассмеялся он. - Но таким образом моя семья получила щит, отражающий любое оружие и невосприимчивость к ядам. Да ещё много чего. 
    - А драконы? 
    - У нас семь семей - начал Шон. - Королевской нет. Управляют Старейшины семьи. Вне зависимости - мужчина или женщина. Критерий - Сила. Отличаемся по цвету и способностям. Управляем Стихиями. Магически неуязвимы. Убить очень и очень сложно. Но можно. Между собой не дерёмся. Только на ритуальных поединках - на совершеннолетие. 
    - А почему не дерётесь?
    - А какой смысл? Во время ритуального поединка становится ясно, кто сильнее - дерёмся-то в полную силу. И зачем слабому потом на рожон лезть? Все равно же проиграет! Может и погибнуть - убийство при защите не запрещено! 
    - А если группой слабых на сильного? 
    - Мы индивидуалисты. Любим славу. А какая слава - если скопом? Да и потом - после группа распадётся, и они передерутся, выясняя кто главнее! А смерть дракона Старейшины сразу почуют. Переместятся к телу, и пока искра не отлетела, совместными усилиями вылечат и вернут к жизни. Представляешь, как потом своре "весело" будет?! 
    - Понятно. А ментальным общением все владеют? 
    - Драконы и эльфы все. У людей только маги. Магов 
рождается мало, но, поскольку, они живут намного дольше простых людей, то цепочка знаний не прерывается - замена всегда успевает вырасти. Таких детей, как только проявляется Сила, забирают в специальные школы. У орков - только шаманы. Тролли - вообще не способны. Но они очень умные и сообразительные, в отличие от гроттов. 
    - Гротты? Ты не упоминал их при перечислении! 
    - Они очень похожи на троллей, но разумными их можно назвать с натяжкой. Успокоить их может только тролль. Они, почему-то, слушаются их. Есть ещё гоблины. Но там неизвестно, какими способностями обладают - ни с кем не общаются. Их два вида: зелёные и коричневые. Зелёные живут в лесах, иногда в полях рядом с лесом - под землёй. Коричневые - в горах. Тоже под землёй. Ой! Я же забыл змеелюдов и Л'льей. 
    - Кого? Лей?! 
    - Л'льей! Это две расы, которые, как и мы с драконами, поголовно обладают ментальным общением. У Л'льей, вообще, отсутствует голосовой аппарат. А змеелюды - сильнейшие в ментальном подчинении. Если бы захотели - легко подмяли под себя весь мир. 
    - А какие они, змеелюды? 
    - Я же говорил - ты очень похожа на них. Только ног у них нет - совсем. Поскольку передвигаются на хвостах - одеваются только в удлиненные рубахи. 

    Одеваются? Одеваются?! Мамочки!!! Я поняла, что меня смущало всё это время - я ГОЛАЯ!!! Я ойкнула и закрылась руками! 
    - Ты чего? - тут же среагировал Шон. 
    - Как чего?! Я же голая!!! А вы молчите!!! 
    - Ну и что? Я тоже голый. 
    - Ага, представляю себе дракона в штанах и рубашке. А обувь... - не смотря на ситуацию, меня пробило на смех. - Вы, что, не могли мне сказать? 
    - Я и внимания не обратил - смутился Лестриэль. 
    - А я привычный - у нас нет культа одежды. Одеваемся только в "чужом" обществе. Извини! 
    - Подожди, Лестриэль - а куда же делась моя одежда? Ты же меня не раздевал? Правда? 
    - Какое там! Ты, как улеглась на землю, так и "поплыла". И одежда растворилась в той "капле". Кстати - твоя коляска, как ты её назвала, растворилась там же. 

    О-о... это что же, у меня в организме, и каучук, и железо, и алюминий с вольфрамом обитаются? И резина от колёс? И медь от проводов?! И припой всякий - коляска-то электрическая была! Прям ходячая таблица Менделеева! Ужас! Ну... и что мне это даёт?! А бог его знает! 
    - Ребята, выделите мне какую-нибудь одёжку! 
    - А у меня и нет ничего - расстроено сказал Шон - пара штанов, ты их видела. Да тонкая рубашка - на случай встречи с людьми. 
    - У меня побольше - откликнулся Лестриэль. - Но в мою рубашку тебя раз пять завернуть можно!

Мдя-я-я... задачка!!! 
    - А плащ запасной у тебя есть? 
    - Есть. А зачем? 
    - Я из него себе что-нибудь сделаю.

- Ладно, только на мою помощь не рассчитывай - я шить не умею. Но это только на привале. А пока, попробуй сосредоточиться на образе одежды - вдруг чего получится. 

    Попытка не пытка - можно попробовать. Я закрыла глаза, сосредоточилась на образе кофточки - хоть что-то. И через пару минут услышала восторженный вздох Лестриэля! Что-то точно получилось! Открываю глаза и... мдя-я-я... - одеждой это не назовёшь! Но! Краси-ии-во-оо! Слов нет!
Я покрылась чешуей по самое горлышко. Нежного, золотисто-зелёного оттенка. По ней проходили слегка более тёмные то ли пятна, то ли полосы - я не могла понять, так как они двигались! И отбрасывали вокруг солнечные зайчики! Только вот солнца-то нет! 
    Лестриэль заворожено погладил меня по спине и выдохнул: 
    - И мягкая и твёрдая! Это как?! 
    - В смысле? - не поняла я. 
    - На ощупь - мягкая. А чуть надавишь - ощущение камня! 
Я захотела потрогать сама себя и удивлённо ойкнула - вместо ногтей были довольно длинные коготки чёрно-серебряного цвета. И стоило мне на них сосредоточиться, как они тут же начали расти! Когда они достигли полуметра, я остановилась - это уже не когти - это уже кинжалы какие-то! И ведь не предел. На стоянке проверю, насколько они могут вырасти. А то, ещё Шона пораню! Я же не знаю их крепость и остроту!

Ночь прошла великолепно. 
Я прекрасно выспалась. 
А утром оказалось, что я ещё немного подросла. Теперь, я была длиной около метра. 

    - А ты знаешь, наш Лес тебя принял! 
    - И откуда ты это взял? 
    - А я, специально, отнёс тебя под кустик в наш Лес, а ты спокойно сама вернулась. Если бы... 
    - Знаю! - перебила я его. - Я бы заблудилась! Гад ты! А если бы я...?!!! 
    - Ну не заблудилась же. - Ухмыльнулся он. - Максимум: я бы тебя нашёл - я же твой покровитель! А так я проверил. А ты просто кладезь знаний! 

Во время разговора мои глаза невольно возвращались на гору продуктов. 
    - Ой! Я больше не могу! Я сщас умру от смеха! 
    - Ты чего? - я непонимающе посмотрела на Лестриэля. 
    - У тебя такая жалостно-жадная мордочка, что... 
    - Удержаться не возможно! - закончила я за него. - Но ведь действительно - жалко! Столько еды остаётся! А про косулю я, вообще, молчу! 
    - Не останется - магия для чего нужна? Смотри. И учись! Лестриэль ловко разделал косулю, заранее сцедив кровь в миску. Мясо завернул в листья какого-то растения, похожего на лопух. Кости выварил - но не долго - не более часа. Но! С применением заклинаний. 
Я старательно всё запоминала. Получилось нечто, напоминающее, жирный, крупный песок. Даже, скорее, икру - бежево-жёлтую, непрозрачную. 
    - Запомнила? Это заклинание горячего выпаривания. Теперь достаточно бросить несколько горошин в воду и готов свежий бульон. 
    - А мясо? 
    - Глянь сама! 
    - О-о-о!!! 
Такого я не ожидала. Листы стали прозрачными и облепили мясо как вакуумная упаковка. 
    - И что, оно теперь не портится? 
    - Пока листья прозрачные - нет! 
    - И долго? 
    - Долго. Годами. Посланников надо же чем-то, кроме "травы" кормить!
    - Вы же не едите мясо! 
    - Мы нет. Но другие-то - да. Послы привозят мясо с собой. Их повара им его готовят. Но, поскольку, в нашем Лесу убивать нельзя, а послы постоянно находятся при дворе - мясо надо как-то сохранять.
    - Я не заметила, что бы ты применил заклинание. 
    - А я и не применял. Эти листья наш секрет. Это очень редкое растение. 
    - А что с кровью? 
    - Смотри. Кровь нельзя кипятить - свернётся. Поэтому, применяем формулу холодного выпаривания. В этой миске она может храниться - но не долго. До трёх часов. Но это неудобно - чтобы не выливалась надо держать стоп-заклинание. А оно не самоподдерживающееся. 
    - То есть, есть самоподдерживающиеся и не самоподдерживающиеся. 
    - Да. И ещё восстанавливаемые. Это подвид самоподдерживающихся, но с определённым резервом силы. Его величина зависит от силы мага. 
Лестриэль вытянул руки над чашей. Одну сложил ковшиком, а пальцы другой в известную форму из трёх пальцев. Фраза тоже была не сложной. Влага из крови, повинуясь указанию направления большого пальца стала скапливаться в ладони. Набрав полную ладонь, он остановился. 
    - Так можно убрать сколько угодно влаги из любой жидкости. Ограничение только в объёме твоей ладошки. Влага будет переходить только в твою ладонь. Но ведь никто не мешает слить её и повторить действие. Попробуй.

Влага послушно собралась в мою ладонь.

    - А что с ней делать теперь? 

    - Она совершенно чистая. Хочешь выпей, хочешь - умойся. Или перелей в какой-нибудь закрывающийся сосуд. 
    - А что с остальной едой? 
    - Часть возьмём, а часть оставим. Звери растащат. 
Повторив манипуляцию несколько раз, я добилась, почти, полного обезвоживания. Лестриэль остановил меня, когда на дне чаши осталась вязкая, эластичная масса - похожая на пастилу. 
    - Хватит. А то, получится порошок, а он неудобен для хранения. Поскольку, это кровь, я всё же упакую её в шин (листья - плёнка). Проголодаешься - можешь растворить её в воде или, оторвав кусочек, просто сосать. 
    - Странно, когда я была человеком - я была вегетарианкой. А сейчас с удовольствием пью кровь. Змеелюди тоже так питаются? 
    - Нет. Они предпочитают ягодно-овощную диету и яйца. 
    - Значит я не змеелюд... 
    - Змеелюдка. 
    - Ну тебя! - я улыбнулась против воли. 
    - Хватит быть такой серьёзной! То, что ты сейчас питаешься так, вовсе не означает, что и дальше будешь так питаться. В тебе сейчас очень сильна кровь оборотня. А потом, попозже - всё может измениться.

    Пока мы общались, он упаковал всё в седельную сумку. Я с удивлением смотрела, как в ней исчезает абсолютно всё, а она даже не раздулась. 
    - Подпространство или расширенный объём? 
    - Ни то, ни другое - уменьшение размеров вкладываемых вещей. 
    - Так... судя по сумке у тебя где-то здесь лошадь. 
Сделала я вывод.
    - Не совсем лошадь... Точнее, совсем не лошадь - улыбнулся Лестриэль. 
    - Совсем не лошадь... А кто? Дракон, что ли?!
    - Оо-оо! - у Лестриэля стали квадратные глаза. - Как ты угадала?! 
    - Не знаю. Просто предположила... а он разумный? 
    - О да! Даже слишком! 
    - Я тебе дам - слишком! - раздался голос у меня за спиной. - Я могу войти на твоё место силы, Тань'я? 
    - Да. А почему ты спрашиваешь разрешения? 
    - Кхм... жить хочу! Я ещё молодой - мне и пятисотки не исполнилось.

    Мда-а-а-уж... На поляну вышел молодой, статный, в меру накаченный парень. На вид лет двадцать. Высокий, загорелый, с тёмно коричневыми волосами, с одной, почти чёрной прядью по середине. Можно было бы подумать, что они с Лестриэлем однояйцевые близнецы - если бы не цвет глаз и волос. У Лестриэля волосы были светлые - как и "положено" эльфу. А вот глаза из канона выбивались - небесно-голубые. У дракона же были - ярко, пронзительно зелёные, с вертикальным зрачком. Одет он был только в штаны - причём очень короткие и облегающие. Так что, вся великолепная мускулатура на виду - смерть девчонкам. Так и захотелось погладить его по всем этим кубикам... и не только кубикам. 
Пока я разглядывала его, он подошёл ко мне и понюхал. 
    - Интересный запах! Впервые встречаю такой! Шон. - Представился он. 
    - Шон? И всё? 
    - Ага! Моё полное драконье имя слишком длинно, тяжело выговариваемо и раздражает. 
    - Кого? 
    - Меня! Терпеть не могу, когда ошибаются в произношении. Это чисто драконовская черта. 
    - Но хоть услышать, один раз, можно? Пожалуйста! Интересно же! 
    - Шонагрииэн Дигронастриен Шиноорррианеро! Повторять будешь? 
    - Секунду! 
Похоже, мне "шлея под хвост попала". Решила созорничать. Повторив про себя несколько раз, я выпалила: 
    - Шонагрииэн Дигронастриен Шиноорррианеро! 
    - Лестриэль, я сражён! Я влюблюсь в неё! Она идеально произнесла моё имя со всеми модуляциями и восходящими тонами! 
Лестриэль смотрел на меня совершенно обалдевшими глазами. 
    - Ну, ты даёшь!!! Я его знаю с тех пор, как себя помню, и не могу, правильно, промодулировать его имя! А ты с первого раза! Не верю своим ушам! Повтори, а?! 
    - Не-е! Это новичкам везёт - так у нас говорят - усмехнулась я. - Вряд ли у меня ещё раз получится. Чисто на задоре пролетело! 
    - Уф! А я-то думал - точно жениться придётся, если повторит! - рассмеялся Шон. 
    - Спасибки, но я замуж не хочу! 
    - Ура!!! - завопил Шон. - Ты просто клад, алмаз, ангел небесный! Лестриэль, наконец-то появилась женщина, которая не хочет меня охомутать! И не влюбилась в меня до потери сознания с первого взгляда! 
Я смотрела на него - это же надо как парня девки достали! 
    - Понимаешь, наша драконовская магия так действует на женщин других рас, что они мгновенно влюбляются. По-настоящему. А потом всю жизнь страдают. А особо сильные могут влюбить и драконицу. А я именно из таких - причем, я ещё, даже, не совершеннолетний - вот и сижу у эльфов - они хоть немного устойчивы к нашей магии! 
Мда-а-а... бедняга. Не позавидуешь!

    - Шон! - Решила я отвлечь парня от тяжёлых воспоминаний. - Я так понимаю, что мы на тебе поедем? 
    - Полетим. Ну да, а что? 
    - Да просто, в наших книгах, как правило, драконы, если они разумны - гордые, мудрые, и, прости, самовлюблённые, существа. Не опускаются, до того, чтобы возить кого-либо.
    - Кого-либо и я не повезу! А своих друзей - могу! Если захочу! - он хитро скосил глаза на Лестриэля. 
    - А можно один вопрос? 
    - Ну... - он выжидательно посмотрел на меня.
    - Лестриэль - принц. А ты, случайно, не принц? 
    - Можно и так сказать. У нас нет правящей семьи. Учитывается сила и возраст. Вот по силе - мне точно светит войти в совет Старейшин. А оно мне надо?! 
    - Ну, - я помолчала, - ты ещё молодой. Вот проживешь пару тысяч лет - может и захочешь. 
    - Да чур меня! - он даже вздрогнул. 
    - Поживём - увидим. А скажите мне вы, господа хорошие, что вы здесь делаете? 
    - Сбежали! - хором. - От родителей и нянек. Достали! - опять хором. - А что такое "господа"? - естественно, хором. 
Тренировались, что ли?!
    - Обращение к мужчинам. В единственном роде - "господин". Так же - к вышестоящему по рангу. А у вас как? 
    - А у нас довольно фамилии! 
    - Да-а-амс... трудновато мне будет - я же не знаю градацию ваших фамилий. 
    - Не страшно! Там всё просто. Чем длиннее - тем дальше от королевского рода - сказал Лестриэль. 
    - А у нас - просто по имени. Только если Старейшина - так и говорим: Старейшина - и имя. 
    - А если одинаковые? 
    - Не-а! Не бывает одинаковых! Наше имя указывает на уровень силы - и семью. Но, даже похожие, на человеческий слух, имена - отличаются модуляцией. 
    - Интересно... А сможешь мне объяснить, как модуляция указывает на уровень? 
    - Сложно! Но я попробую! Там ведь не только модуляция важна, но и сочетание одинаковых звуков. 
Шон выдал несколько примеров.
Интересно - сейчас я спокойно различала отличия. А человеческий слух справился бы?
    - Шон, а почему ты только сейчас появился? 
    - Охотился. А когда прилетел, над поляной уже был полог непроницаемости. Поэтому и разрешения спрашивал. Он теперь навсегда. Кстати, надо наших предупредить. А то, кто-нибудь, вляпается по незнанию. 
    - А как? - спросила я. 
    - Сообщением. Через портал! - хором. 
    - Да вы что - сговорились?! 
    - Не-а! Само получается! - ХОРОМ. Мы переглянулись и расхохотались. 
    - Только пусть Тань'я сама его делает. А то нас засекут - и прощай свобода! - сказал Шон. 
    - Как?! 
    - Магия у каждого своя, с особенным "вкусом". Маг-поисковик на раз засечёт. Потом портал переноса - и всё! Охранники доставляют нас во дворец! Поэтому, мы своим ходом - без магии - на удивление Лестриэль один высказался. 
    - Я думала, мы во дворец направимся! И я же не умею! 
    - Ну, уж,нет! - скривился Лестриэль. - Не для того сбежали! А заклинание портала не сложно - объясню. 

И он на словах объяснил, как надо сложить руки и что произнести. Действительно не сложно! Даже смешно стало - подготовительная фраза, а потом руки рупором ко рту. Говоришь сообщение. И посыл руками, как будто птичку прогоняешь. Только надо думать, кому предназначено сообщение. Мне хватило имени эльфийского правителя. Но можно и по визуальному слепку, если знаешь адресата. 
    - И что теперь? 
    - Теперь я перекинусь и полетим! 
    - Куда? 
    - Да к Старейшинам! Вы же уже обсуждали! 
    - Каким? Чьим Старейшинам? Твоим или... 
    - Или! Есть Старейшины Старейшин. Это круг Старейшин всех рас Ли. 
    - Ли? Это так ваш мир называется? Почему Ли? 
    - Не знаю! Мне всё равно! - хором. 
    - Слушайте, а может вы всё-таки близняшки? 
Ну, кто ещё, так слажено, хором отвечать будет? 
    - Кто?! 
    - Это когда мама рожает сразу двух одинаковых детей. 
    - А у нас такого не бывает! - естественно хором. - А почему ты спросила? 
    - Ну-у... у нас, на Земле, это довольно частое явление. Вот они могут и думать одинаково, и говорить синхронно. Отвечать одновременно - как один человек.

Пока мы болтали, Лестриэль достал карту и расстелил её на земле. 
    - Смотри! 
Их мир был, похоже, больше чем Земля. Материков было девять. Самый большой на северном полюсе. 
    - Это материк Старейшин. Там больше никто не живёт. 
    - А чего они так отделились? Да ещё и самый большой материк заняли? И почему больше никто не живёт? 
    - А им, каждому, надо много пространства. А не живут потому, что кому же охота попасть под волну магии от разных магов! Они же там постоянно экспериментируют. 
    - Понятно. А слуги? 
    - А магия на что? Всё делает магия: и убирает и готовит. А захочется чего-нибудь рукотворного - так они же не заперты. Перешёл на другой материк и наслаждайся! Они так и делают. Но собрания проводят только там. - Палец Лестриэля указал точно в точку полюса: - Вот нам туда и надо попасть. 
    - А мы сейчас где? 
Лестриэль передвинул палец на три материка влево и вниз. 
    - Здесь. Он почти полностью принадлежит нам. Кроме прибрежной полосы - там человеческие государства. 
Если по науке, так материк был один - на северном полюсе, а все остальные - острова. Но они были настолько большими, что язык не поворачивался их так назвать. 
    - Послушайте, может, хватит болтать? - не выдержал Шон. - Давайте, я уже перекинусь, и полетим! 
    - Как же я хочу увидеть тебя в ипостаси дракона!  
Я неожиданно спружинила на хвосте и подпрыгнула в воздух. 
    - Ух, ты! - среагировали ребята. 
    - Давай, давай! Перекидывайся! - я задрожала от нетерпения.

    Ожидания меня не обманули. Невероятно!!! Минутное марево, и на поляне стоит невообразимо красивое, божественное существо. Огромное, по крайней мере, для меня (с моим-то ростом). Чешуя, крылья, хвост и рожки - всё наличествовало! Чешуя цвета волос, а посередине, начиная с головы гребень. Могла бы сказать, что чёрного цвета, если бы от него по всему телу не шли светоцветовые волны совсем уж не передаваемых расцветок. Эти волны завораживали! Хотелось смотреть и смотреть - до скончания веков! 
    - Ну что, налюбовалась? 
    - А-а-а-а-а... - я глупо хлопала глазами. 
    - Знаю, что красиво! Я такой первый! Вообще - первый! Старейшины не знают чего от меня ждать, когда в силу войду. Вот и муштруют! Чтобы смог себя, свою силу, контролировать. 
    - А у нас, по-моему, опять ментальное принуждение - встрял Лестриэль. 
    - Ты это о чём? - спросила я.
    - А ты оглянись! 
Мама дорогая! Вокруг нас собрались все звери, птицы и, даже, насекомые! 
Они смотрели на Шона такими влюбленными глазами - если звери могут любить в человеческом понимании этого слова. 
    - ОБАЛДЕТЬ! - не выдержала я. - Мне что, опять их отпускать? 
    - Ага - усмехнулся Лестриэль. 
    - Так их же МНОГО! 
    - А ты попробуй в формуле освобождения поменять слово "тебя" на "вас". 
Попробовала. Получилось. ПОЧТИ. Крупные животные сразу вспомнили о своих животных делах и исчезли. А вот мелочь, типа белочек, бабочек и землероек - осталась! Даже летучие мыши - хотя днём они должны спать! 
    - Лесик! И что мне теперь делать?! - запаниковала я. 
    - Как ты меня назвала?! 
    - А как? Ой! Это я от переизбытка чувств! Нельзя? Да? 
    - Да нет! Просто меня мама так называет, когда я, в очередной раз, что-нибудь отчебучу. 
    - Ух, ты! 
    - Эй! Очнитесь! Зверьё надо спасать - подал голос Шон. 
Точно! Что-то мы отвлеклись. 
    - Ну и как мне это провернуть? 
    - Попробуй сесть на землю. Прижми к ней руки. И произнеси фразу. У многих земных ушей, как таковых, нет - они вибрацию ощущают. Попробуй! 
    - А если не получится?! 
    - Придётся по одному. 
Ни хр-на себе! Бабочек! По одной!! И комаров тоже???!!!
Ладно. Надо успокоиться! А то, ещё чего-то натворю!

    Села. Сосредоточилась. 

Уф-ф... кроты, и всякая землепроходческая мелочь, убралась. Остались бабочки и другие насекомые. И летучие мыши. Бр-р-р-р! С бабочками получилось легко и при-я-ятно! Вся толпа уселась на меня по моему приказу. Фраза! И-и-и... ФЫРХ! Они разлетаются, как брызги воды из полузажатого крана, открытого на всю катушку. С остальной летающей мелочью было не так приятно. Вам понравится, когда на вас садятся тысячи, ладно пчёл, но комаров?!!! Так и хотелось их всех перехлопать! А про летучих мышей я, вообще, молчу!!! Повозиться пришлось со стайкой мелких птичек - похожих на колибри. Но их было немного - всего штук пятьдесят! 
Ладно. Справилась. 
    Теперь, я могла, спокойно, рассмотреть и всё остальное. Хвост! Красавец! Толстый, длинный - на всю длину тела, а может и длиннее. Подвижный и... очень выразительный! Им, по-моему, общаться можно! 
    - Уу-уу... предатель! Никак не могу научиться его полностью контролировать! Из-за него родители всегда знают, что я чего-то натворил! Сразу лезет извиняться! 
    - А можно я его поглажу? 
    - Можно, конечно! 
Шон усмехнулся, глядя на мою просящую мордочку и глазки кота Шрека. Ням! Мр-р-р-рр!! Пр-рр-ре-елесть!!! 
Он мог, по желанию, делать чешую то мягкой, как бархат, то твёрдой - как базальт. Менять температуру! Регулировать переливы свето-цвета! Вау-у-у!! Тысячу раз вау!!! 
    - Успокойся! А то, опять, будешь тренироваться в формуле отпущения - усмехнулась рогатая морда. 
Оо-оо! Улыбающийся дракон - это нечто! 
    - Уже тренировалась бы - если бы я дополнительный полог не успел опустить - добавил Лестриэль. 
    - Аг-г-га-аа! Сейчас! Я стараюсь! - с трудом перевела дыхание. - Шон! Я от тебя в шоке! В полном обалдении! Я такой восторг испытала только один раз - когда неожиданно вернулся, бывший в командировке, отец и, подхватив меня на руки, подбросил в воздух. Я в это время во дворе играла. А он - со спины подошёл. И как подхватит! А я-то папины руки сразу узнала! Страха и не было! Только восторг полёта! И чувство уверенности и защищенности!! 
    - Вижу! Если ты так реагируешь - представляешь реакцию других!

Мдя-я-я... "Всё! Я спокойна! Я совершенно спокойна!!" - как мантру повторяю про себя. 
    - Слушай! А как же ты собираешься путешествовать?! Ты же влюбишь в себя всех по дороге - даже мужиков! 
    - А это и цель нашего похода! 

    - ...???!!!
Я уставилась на них в полном обалдении!
    - Тьфу! Я не правильно выразился! - поправился Шон. - Мы придумали амулет, который должен экранировать мою Силу. Мы уже не в первый раз сбегаем, чтобы апробировать его. И после каждой вылазки - улучшаем. Могу похвастаться - действует уже на всех, кроме людей-немагиков. Вот теперь очередное улучшение проверить хотим. 
    - Понятно! 
    - Ладно! Давайте забирайтесь и полетели. 
Лестриэль подхватил меня на руки и даже крякнул. 
    - Ничего себе! А ты тяжёленькая стала! По виду и не скажешь! 
    - Да?! А я своего веса не чувствую! Совсем! 

    Забравшись на спину, Лестриэль устроился между двумя широкими гребнями. Спина была такая широкая, что по ней можно было ходить. А мне, так ползать, не переползать. 
Странно... я совершенно спокойно приняла своё превращение в полузмею-получеловека. А на Шона среагировала как дитя лет трёх - несоответствие. Хотела задать вопрос ребятам... и тут мы... ВЗЛЕТЕЛИ!!!

Продолжение следует.

Вы знаете, что означает слово "константа"? А сочетание - "константа Полоза"? И я не знала. Ведь в моих любимых фантастических книгах оно ни разу не появлялось. А я обожаю фантастику и фэнтези. И перечитала все, мало-мальски, стоящие книги на эту тематику.

А что ещё остаётся делать человеку прикованному к инвалидному креслу большую часть своей жизни? Прятаться от невыносимой действительности. Читать. Мечтать.

Часть 1

    Чёрт! Как же мне это всё надело!

    Приступ боли оторвал меня от любимой книжки в СИ - единственное увлечение, которое ещё было способно вызывать у меня хоть какие-то эмоции, наглухо забитые наркотическими обезболивающими. Выпила таблетки, проверила остаток - маловато вроде! Какое сегодня? Посмотрела на календарь. А... конечно - сегодня девятый день. Завтра выкупать очередную порцию. Дали бы сразу на месяц! НИЗ-ЗЯ-Я-Я-Я! Наркотик же - вдруг всё сразу выпью. А им, потом, головная боль! Хотя... если бы не эта необходимость - из дома, вообще бы, не вылезала.

     Казалось бы - больше двадцати лет в коляске, можно смириться, привыкнуть - а я не могу! Взгляды, взгляды, взгляды! Раздражают, правда - глухо, привычно: и когда жалеют, и когда нет. Особенно, когда делают вид, что не заметили. 
    Придётся ложиться спать - завтра два часа переться в спец-аптеку - и столько же потом назад! Понимаю, что можно такси вызвать - и всё равно своим ходом тёхаю. Полозья на лестнице стоят давно - сосед с первого этажа сделал. Сам! Хороший мужик. Женат. Не про меня. 
Кому инвалид нужен?!
С такими мыслями и легла.

    Будильник! Зараза! Разбить, что ли ("ап стенку" - как в "Дэрских")? Не... - потом, всё равно, новый покупать придётся! 
Поднялась, собралась, посмотрела в окно - оттепель. Спустилась - ХОРОШО! Почти весна. Солнышко - я глазки прикрыла: капель, птички поют...

    Стоп! Какие птички? Откуда? У нас сейчас воробья днём с огнём не найдёшь! А тут такое разноголосье! Медленно открываю глаза...

Лес?! Откуда ЛЕС?!

Идеально круглая поляна. Вокруг нее плотной стеной лиственные деревья, похожие на дубы. 

Автоматически реагирую на звериный рык. Кулак в пасть поглубже... второй рукой в ноздри - рвать со всей силой. 
Собака?! В лесу?! Такая крупная?! Не-е. Скорее уж волк! 

    Фу-у-у!!! Фонтан крови окатил меня с головы до ног и попал в рот! Наглоталась от неожиданности. Какая гадость!!! Тьфу!!! Не отплеваться теперь!!! 
А чья кровь-то?! Если это волк - то волчья. 
Я и не заметила, когда возле меня нарисовался классный образчик сильного пола с двумя мечами!
Высокий, стройный - даже слишком: впечатление хрупкости вызывает! Но два меча в руках это впечатление перечёркивают.
Опаньки!!! А волк-то уже не давит! Его, вообще, уже нет - то есть... есть... обезглавленный труп... И голова, по-прежнему, у меня в руках! 
    - Сс-сп-пп-пас-сси-б-б-б-бо! 
Челюсть дрожит, и слова застряли где-то между языком и зубами. Приходится выталкивать.
    - Пожалуйста!  
"Симпотный малый" - алогично подумала я.
    - А вы кто? 
    - Позвольте представиться - Лестриэль К'Онорес. 
    - Эльф, что ли? 
    - Эльф. А что Вас удивило, милая девушка? 
    - Кто девушка? - изумилась я. -  Я девушка?! Да мне, почти, пятьдесят! 
    - По-эльфийским меркам - ещё ребёнок.
    - Но я-то - человек! 
    - Тогда значит магеса! 
    - Да нет! Человек! 
    - Смотри сама! Человек в пятьдесят так не выглядит!
Он налил в какую-то плошку воды, прошептал что-то, и вода превратилась в зеркало! 
    Мамочки! В нём отражалась я, но двадцатипятилетней давности! Как минимум! 
    - Э-эй! В обморок только не падайте! 
    - ... и не собиралась. 
    - Да?! А было, похоже, что таки собирались... Может, познакомимся? Как Вас зовут? 
    - Татьяна. Можно Таня. И можно на ты. 
    - Тань'я... Красиво! 
    - Лестриэль, а где я нахожусь? 
    - На границе обычного и Живого Леса клана К'Онорес. 
Его фамилия и название леса совпадают!
    - Ты, случайно, не принц? 
    - Ну, принц! Ну и что?! - аж взвился бедняга. Больное место?! - А ты? - тут же перевёл стрелки на меня.
Точно! Наступила на "больную мозоль"!
    - А что я? Человек, землянка. Титулами не обладаю.
    - Землянка? Это что? Живёшь под землёй?
    - Это значит, что я жительница планеты Земля. 
    - Планеты? Земля? Объясни!  
Попала! 
    - У вас, похоже, раз ты удивился, не развиты эти области знания. 
    - В смысле? 
    - Из другого мира я! 

    - Это я понял! У нас таких штук, с колёсами, не делают. А почему ты не встаёшь? - вдруг перескочил он на другую тему.

                 - Не могу. Почти не хожу, да и просто стоять больно. Только обезболивающие и спасают. Йо-моё! Я, таки, попала! 
                 - ...? - вопрошающая мордочка.
                 - Мне надо было выкупить сегодня новую порцию! У меня с собой только на один раз! 
                 - Знаешь, на твоём месте я бы сейчас беспокоился-б не об этом. 
                 - А о чём?! 
             Кроме как о приближении нестерпимой боли и думать ни о чём не могу!
                 - У тебя в любой момент оборот может начаться. 
                 - Какой оборот?! С какой радости?! 
                 - Тебя оборотень укусил. 
                 - Так это не волк?! 
                 - Оборотень! Причем - изгой. Его из клана выгнали. 
                 - Почему ты так решил? 
                 - Сейчас объясню. Но сначала, давай, проведём обряд покровительства. 
                 - Зачем?! 
                 - Мы с оборотнями на ножах. А ты мне нравишься! Дай руку. 
                 - На. Кровушка нужна? 
                 - Откуда знаешь? 
                 - Я, в своём мире, знаешь, сколько книг прочитала про попаданцев... 
                 - Ты ещё и читаешь! Да ты, просто, клад! - перебил он меня. 
                 - А у вас что, женщины безграмотные?! 
                 - Нет, конечно. Но читать любят единицы. Поговорить не о чем. А о погоде долго не поговоришь. 
            Скривился.

                Пока мы болтали, Лестриэль подготовился к ритуалу. Проколов наши указательные пальцы, он соединил ранки и что-то прошептал. Боль ушла мгновенно. А кровь заискрилась, заструилась вокруг наших пальцев радугой и исчезла. 
                 - Ну, вот! Теперь можно спокойно объяснять. Даже став оборотнем ты будешь под моей защитой.
                 - То есть, если что, ты будешь отвечать за мои ляпы?!
                 - Ну да. И убить тебя не позволю. Если только самому не придётся - "обрадовал" он меня. - Но, думаю, обойдётся.
                 - Почему?
                 - Предчувствие. Ладно - к делу. Посмотри на поляну.
            Мда-а-а... 
                Поляна была странная - идеально круглая и неестественно чистая: ни единой травинки или корешка. И гладкая - как утрамбованная катком. И в этой глади были видны   довольно глубокие канавки, которые складывались в сложную многолучевую пентаграмму. И в них совсем недавно что-то горело. 
                 - И для чего это было? 
                 - Ритуал призыва крови. 
                 - А объяснить? Мне это название ничего не говорит. 
                 - Этот ритуал проводится для поиска истиной пары. 
                 - То есть, мы сейчас, убили моего Единого?! 
                 - Нет! Ритуал был проведён неправильно - он перепутал один ингредиент. Использовал бирюзу вместо берюзы. Видимо, неправильно перевёл руну. Берюза - растение,      используемое в ритуалах связанных с кровью. Бирюза - камень для создания порталов из водных миров. 
                 - Но Земля не водный мир. 
                 - А чего больше - суши или водных просторов? 
                 - Ну... если посчитать реки и арктические шапки - то воды. 
                 - Значит - водный. 
                 - А почему ты сказал, что он изгой? 
                 - Этот ритуал проводят старейшины рода. И весь клан охраняет место проведения. А он был один. 
                 - Понятно. А почему он тогда на меня набросился? 
                 - Видимо, пришёл в ярость, когда понял, что ошибся. Так... Ого! Ну и ну! 
                 - Что ещё?! 
                 - Теперь здесь твоё место силы. 
                 - ...? 
            Ничего не поняла!
                 - Ты же глотнула его крови? 
                 - Не глотнёшь тут! Когда тебе в лицо такой фонтан! 
                 - Вот и отлично! 
            Отлично? Что отличного?! У меня, до сих пор, во рту гадко!
                 - Пентаграмма завязана на вызывающего. Он мертв. Но, он укусил тебя, и ты глотнула его крови - значит ты его кровная наследница. Пентаграмма твоя! И плюс портал!    Только надо провести ритуал привязки - "Владычица". 
                 - Зачем? Если оно и так моё?! 
                 - Без этого ритуала любой маг может перехватить управление и сделать тебя Хранительницей. Хочешь всю жизнь просидеть в пентаграмме и выполнять его приказы? 
                 - Не-е-е!!! Не отдам! Моё - это МОЁ!!! Давай, проводи быстрее! 
                 - Ого, как тебя проняло! Только придётся потерпеть - мне надо тебе на ладони руну вырезать. 
                 - Потерплю! Давай! 
             Ну что сказать - больно, но терпимо. А по сравнению с той болью, что я терплю последние двадцать с лишним лет, вообще, нечувствительно. 

                 Лестриэль вырезал замысловатую руну и приложил мою ладошку к земле, стянув с коляски. 
            Мама дорогая! Как же хорошо-то! Волна тепла, радости и спокойствия затопила меня в один миг. Было такое ощущение, как-будто мама уложила меня на колени и гладит меня, гладит. И улыбается нежно-нежно... 
             Я и не заметила, как улеглась на землю. Совсем разомлев, почти усыпая, я спросила: 
                 - Лестриэль, а что там с оборотом? 
                 - Не знаю: неправильный ритуал, смерть укусившего, портал, ставший местом силы; наши парочка ритуалов... Не знаю! Ты как себя чувствуешь? 

                 - Странно, но приятно. Полное расслабление и покой. Мне кажется, твой Мир становится моим. Он принял меня. И говорит со мной! Только без слов - как мама убаюкивает      ребёнка.

            Мне так хорошо! 

                 - А тебе не больно? 
                 - Нет. Совсем... А почему ты спрашиваешь? 
                 - Обычно, первый оборот, связан с сильной болью. Особенно, принудительный - после укуса. А с твоим телом происходит что-то непонятное - оно стало аморфным, и  перетекает,  как большая капля непонятной тягучей жидкости.
                 - Похоже, не быть мне оборотнем. Как ты думаешь, я могу поспать? Ведь я не могу контролировать процесс. А спать хочется - ужас! 
                 - Спи. Может, так и лучше всего - не будешь, подсознательно, сопротивляться изменению.

           Как же хорошо! Тихо... Спокойно... Не больно! 
            Я плыла по воле волн, растворяясь, слушая и слыша голоса, движения чего-то в чём-то... 
            Как можно слушать движения? Не знаю... Но можно. 
                 - Тань'я... просыпайся... Ну, просыпайся! 
                 - Уу-уу... уйди! Не будь будильником! 
                 - Кем? 
                 - Противный! Не "кем", а "чем"! Будильником. Это такая механическая штука, которая звонит и будит тебя в определённое тобой время. Прекрасно понимаешь, что надо  вставать и без неё проспишь. Но, всё равно, дико раздражает и вызывает желание расколошматить! Кстати - а как мы с тобой общаемся? Ты же русского не знаешь. 
                 - Да ментально мы с тобой общаемся. Как все нормальные маги! 
                 - Так ты, поэтому решил, что я магичка! Я тебя сразу услышала.
                 - Естественно! А даже если бы и не была - после такой подпитки даже землеройка магом станет! 

            Я, наконец, разлепила глаза. 
                 - Мамочки! Лестриэль, а почему ты такой большой? И почему всё такое большое?! Я, что уменьшилась?! 
                 - Ты только успокойся! Ты действительно уменьшилась. И изменилась. Очень сильно. 
                 - Чем я стала? 
                 - Не знаю! Но, точно, не волком. Больше всего ты похожа на только что вылупившуюся змейку. Но для змейки ты слишком большая - кило три - четыре. Да и ноги    рудиментарные есть. 
                 - А руки? Я совсем тела не чувствую. 
                 - Руки есть. До пояса ты, вообще, как человек. Только тело стало зауженным, и зрачки изменились - стали вертикальными. 
                 - А зубы? Язык? - я высунула его подальше.
                 - Язык обычный. Зубы тоже - только клычки немного удлинились. 
                 - Ты говоришь, осталось килограмм три-четыре? И куда, интересно, делась остальная масса? 
                 - Ну, - замялся он, - оборот забирает много энергии. Плюс множественные ритуалы. Плюс то, что с тобой, вообще, непонятно что произошло. Похоже на ритуал      "Пробуждение    крови" - это когда в роду был сильный маг, но род захирел. Вот тогда могут прибегнуть к такому способу восстановления. Особенно, если были какие-то уникальные  способности. Но он    очень опасен: в девяти из десяти случаев реципиент погибает. Причём, часто вместе с проводящими. А один раз так, вообще, вымер весь замок с прилегающей  деревней. Там до сих пор -  спустя несколько веков - мёртвая зона.
                 - Ни хр... чего себе!!! 
                 - Заболтал я тебя. А тебе надо поесть! Вот только у меня с собой еды совсем мало. Да и растительная. А тебе, скорее всего мясо или рыба, на крайний случай, нужна.  
            Пока он не сказал про еду, я не чувствовала голод. Но теперь...
                 - Придумай что-то! Я есть хочу! 
                 - Вот интересно - что я могу... 
                 - Не знаю!!! - перебила я его! - Но побыстрее!!! Я ЕСТЬ ХОЧУ!!! 

            УПС... А что это сейчас было?! Чувство голода было настолько сильным, что Лестриэль почувствовался как приемлемая пища - и очень насыщенная: и в физическом и в магическом плане! 
                 - Тань'я? Ты что сейчас сделала?! 
                 - Не знаю... 
            В лесу послышались странные звуки - как-будто толпа продирается напрямую через заросли.

            Я растерянно осматривала поляну. Из леса стали выходить разные звери. От крота до медведя. И каждый что-нибудь нёс. Судя по запахам - съедобное и условно съедобное,  так как мясо, естественно, сырое. Но я, по-моему, сейчас и сырое схарчу! 
                 - Ни чего себе! Ты так больше не делай! Я сам чуть тебе в рот не полез! 
                 - Не смешно! 
                 - Так я и не шучу! Ты ударила настолько сильным ментальным приказом, что... 
                 - Лестриэльчик, - перебила я его - возьми меня на руки! Поднеси к животным! - я посмотрела умоляюще. - А там я выберу, чего хочу!

            Оказалось, что хочу я орехи и грибы - от белок; ягоды и рыбу - "подарок" медведя; и даже личинки, которые притащил крот. Человеческая часть кричала: - "Брось! Не тяни  всякую гадость в рот!" А звериная? сказала: - "Хочу! ВКУСНО!" И, таки, ВКУСНО! 
            Но больше всего я удивила саму себя, когда Лестриэль поднёс меня к волку. Тот принёс свежезадранную косулю. Как я оказалась на тушке - не знаю! Очнулась только после  того, как отвалилась от раны оставленной его зубами. Я ПИЛА КРОВЬ! Как пиявка! Бе-е-е... - в смысле пиявка "бе-е-е...". А кровь - вку-у-ус-с-сно! 
                 - Лестриэль, мне кажется или я подросла? 
                 - Не кажется. Ты скачком выросла на полметра, примерно. 
                 - Может мне попробовать перекинутся обратно? 
                 - А ты уверена, что сил хватит? И вдруг, это твоя единственная форма? 
                 - Не пугай! Мне что, теперь, всю жизнь червяком жить??!! 
                 - Ну почему сразу червяком? Ты похожа на змеелюда. Только ног у них нет совсем, а у тебя, хоть и зачаточные, но есть. 
            Мда-а-а... Успокоил...
                 - Слушай, а чего звери не уходят? 
                 - А ты, похоже, подчинила их. 
                 - И что теперь? 
                 - А ничего! Пока не отпустишь, будут подчиняться тебе. 
                 - То есть, ничего страшного? 
                 - Ничего страшного?! Ты в своём уме?! Они же НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЮТ БЕЗ ТВОЕГО ПРИКАЗА!!! Ничего - это значит, не будут охотиться, даже если будут умирать с голоду,  или не попьют, умирая от жажды. Они даже не пописают, если ты им не прикажешь!
                 - Мамочки! И что я должна сделать?! 
                 - Надо их опустить. 
                 - А как?! 
                 - Я думаю, надо произнести формулу полного освобождения. 
                 - И как она звучит? 
                 - "Я отпускаю тебя! И не имею над тобой более власти!" 
                 - И что, каждому по отдельности? 
                 - И глядя в глаза. Чтобы быть уверенным в результате! 
                 - Ни чего себе! Интересно - какие ещё во мне сюрпризы? 
                 - Узнаем! Попадём к Старейшинам - они и расскажут. 
                 - Старейшины? 
                 - Это наши...
                 - ОЙ! Отпусти меня на землю! СРОЧНО!!! - перебила я его.  
                 - ...?! 
                 - Я в кустики хочу!
                 - Аа-аа... - Лестриэль согнулся от смеха. - Переела? 
                 - Смейся, смейся - от смеха толстеют! 
                 - Чего? 
                 - Потом! Всё потом!! 
            Лестриэль отнёс меня прямо в кустик и благородно отошёл подальше.

            У-ф-ф!!!! Как хорошо-то! Теперь надо отползти. Ничего так - получается. Только голову приподнимать надо. Даже руки не мешают. Интересно, а полностью можно тело поднять?            Как  меелюди? Попробовала - могу, но тяжело: мышцы слабые. 
                 - Лестриэль, а давай здесь заночуем? Чего на ночь, глядя переться неизвестно куда! 
                 - Почему это неизвестно?! Очень даже известно! 
                 - Все равно! Поздно! А вдруг я опять есть захочу?! А тут еды - во-о-о сколько! - Я развела руками, указывая на "дары". - Да и пока всех отпущу - сколько времени пройдёт!        Давай,  бери меня на руки, и пойдем отпускать. 
                 - Командёрша... - пробурчал Лестриэль. 

                И началось! Не знаю, есть ли у животных душа, но когда я заканчивала фразу, каждый зверь ощутимо вздрагивал, и глаза становились живыми, естественными. Как страшно  было  смотреть в их мёртвые, пуговичные глаза! 
            Когда мы закончили, совсем стемнело, а на поляне осталась гора еды. И я опять была дико голодная. Подползла к косуле - ранка покрылась корочкой. Но когда я её    сковырнула -  кровь оказалась свежей, не свернувшейся. Видимо, у меня в слюне есть специальный секрет - по типу пиявок. Напившись до отвала, я закусила орехами и "пошла"  спать - мне понравилась  земля в центре круга призыва: мягкая, тёплая. Как будто там закопали маленький обогреватель. Она сильно изменилась - стала упругая, но мягкая. Как  хороший матрас.

Охотники. Охотники бывают разные. Кто-то охотится на зверьё. Кто-то - на людей. Я - охотник на нечисть. Вы в это не верите? Считаете сюжетом для фентезийного чтива? Ваше счастье!

16+(ставлю этот значок из-за сцены бойни в баре).

Начало.

    Хорошо! Мама дома, папа тоже. Мой любимый корнфлекс с мёдом и орехами на столе. Попкорн рядом. На видео - любимый фильм "Гарри". Что ещё надо для счастья?
    - Мам, останови. У меня кола закончилась.
Я встала, подняв голову с её колен - любимая поза: голова у мамы на коленях - ноги на папиных, и босиком почапала в кухню.
Наклонившись к дверце маленького холодильника для напитков и открыв его, я налила себе колы и набирая лёд в стакан услышала звук чего-то разбившегося. Гарри в фильме такой неуклюжий и несоразмерный в габаритах с человеческим жильём. 
    - Мам, ты что - включила? Я же просила! 
А потом, поняла, что раздающиеся звуки никак не могут относится к кино! Подняв глаза, я застыла. Не от ужаса: то, что я почувствовала, нельзя назвать этим словом - от чего-то более страшного, первобытного, превратившего меня во враставший веками в пол камень. Нечто, в чём ещё можно было  усмотреть что-то человеческое, жрало моих родителей! А потом оно увидело меня! И задумалось на мгновение. На его окровавленной морде появилась ухмылка: оно приняло какое-то решение - явно не несущее мне ничего хорошего, и двинулось в мою сторону. Бутылка выпала из моих рук, ударилась об пол и окатила меня сладким ледяным фонтаном. Но даже это не заставило оторвать глаза от существа. Надо было хоть попытаться бежать, но тела не было - остались только глаза, которые, не моргая, смотрели на приближающуюся смерть. Оно шло медленно, намерено медленно, наслаждаясь моими чувствами - я буквально видела, как оно впитывает их, и облизывало окровавленный рот длиннющим языком. Потом, как в кино, его голова сама по себе отделилась от тела и улетела куда-то в угол. Фонтан крови хлынул в потолок. Тело постояло ещё пару секунд, а потом рухнуло. За ним обнаружился вполне обычный человек - только увешанный оружием с ног до головы. И с мечом в руках. Или как это там называется.
    - Иди сюда. Всё закончилось.
Я бы и хотела - да не могла.

    Человек это понял и сам подошёл. Взял меня на руки и вынес на тёмную улицу - ночь была безлунная, а фонарики мы выключили из экономии. 
Затем, он вернулся в дом, вынес на плече это нечто, завёрнутое в одну из наших штор, и держа в руках отрубленную голову. Вряд ли он сделал это специально - просто не подумал, как, вид отрубленной головы, может повлиять на маленького человечка. Но именно этот вид снял с меня ступор. И превратил в спокойное, холодное, рассуждающее без эмоций  существо. 
    Я встала с травы, и подойдя к спасителю, спросила:
    - Что это?
    - Это зверь. Он убил твоих родителей. Извини, но я не успел вовремя. Сейчас я его закопаю, а потом отвезу тебя в полицию. А уж они определят тебя куда надо. Наверное - в интернат. Или приёмную семью.
    - Нет.
    - Что "нет"? - удивился мужчина.
    - Это НЕ животное! - я подчеркнула интонацией частичку "не". - У ЭТОГО - человеческое сложение, человеческий череп, и, явно, было самосознание - оно думало и  принимало решения.
    - Что ты ещё заметила? 
    - Непропорционально длинные руки и пальцы с когтями; зубы, похожие на акульи; рот, скорее пасть, открывавшаяся нереально широко. Ноги я не видела. Ничего не могу сказать про них.
    - Да-а... - вздохнул мужчина. - Ни в интернате, ни в приёмной семье тебе не жить. Хотел бы я сказать, что тебе повезло, - он опять вздохнул, - но не могу. Ты видишь его истинный облик, а значит - мне придётся взять тебя с собой и обучать. 
    - Чему?
    - Охоте. Я охотник.
    - На что?
    - На всякую нечисть. Её много и она разнообразна. Есть те, с кем мы можем мирно жить. И живём. Но их мало. Для остальных - мы пища. Или материал для обращения в себе подобных.
    - И что это хотело сделать со мной?
    - Судя по тому, что не сожрал - обратить. Тебе многое придётся узнать. Не хочу я для тебя такой судьбы - стать охотницей. Но выбора нет. Теперь ты будешь притягивать их к себе. А значит - должна уметь защищаться. Пошли.
И мы пошли. К его машине - большой, чёрной, мощной.
    - Как тебя зовут?
    - Сара.
    - А я Джон.

    Он стал моим учителем. Наставником. Семьёй.

    - Марта, нам как обычно.
Джону виски без льда. Мне - колу. Со льдом.

    Мы, после дела, заехали, как всегда в бар "У Марты" - излюбленное место встречи охотников. Ни сама Марта, ни её дочь, никогда в жизни не охотились - но в мире нечисти разбирались как заправские охотники. Пришлось. Её муж пропал после нападения неустановленной нечисти - оно не оставило на месте нападения никаких следов - ни биоматериала, ни отпечатков. Ничего. Даже трупа мужа. Марта продала дом и его бизнес - автомастерскую, и на эти деньги купила заправку с небольшим баром. Как-то так получилось, что охотники стали собираться именно в этом баре. Видимо, привлекла стена "необъяснимых исчезновений и гибелей" - Марта скрупулёзно собирала данные о таких случаях по всему миру.
    - Как дела Джон?
Марта подошла к нам. Какая же она огромная! Особенно для женщины! Минимум два метра роста, широкие плечи, не менее широкие бёдра, а кулаки, если она сожмёт ладони - получатся в полголовы Джона. И как она себе мужа нашла?! Правда, если судить по единственной семейной фотографии стоящей на отдельной полочке, Сэм, её муж, был ещё массивнее - прямо мутант какой-то! Кэти пошла в родителей - и в свои двенадцать "щеголяла" ростом в метр семьдесят два - новая метка на притолоке входной двери сообщала это всем желающим поудивлятся.
    - Как всегда, Марта, как всегда. У тебя появилось что-то?
    - Слава Богу - нет. Просто подошла поздороваться. Узнать как дела.
    - Спасибо.
    - Может поедите чего? У меня только завоз мяса был. Я ещё ничего не заморозила.
Марта предпочитала полуфабрикатам свежее мясо и  закупала его прямо с бойни.
    - Уговорила! - Джон и минуты не думал. - Мне стейк средней прожарки. Сара, а ты? 
Я подумала: - "Мясо? Не хочется." 
    - Сделай мне яичницу с овощами из трёх яиц. Кэти классно её готовит.
    - Принято. Тебе, Джон, придётся подождать, а для Сары будет готово через десять минут.
Она улыбнулась и пошла на кухню.
А я завела старую волынку - как всегда после каждого законченного дела:
    - Джон... ну Джон... ну сколько я буду ходить в помощницах? Я уже взрослая. Я знаю всё, что знаешь не только ты, но и все охотники нашего бара. Я никогда не промахиваюсь, и великолепна с любым холодным оружием - ты сам это говорил! Джо-о-он...
     - Рано! Я сказал!
Вот так всегда!

Через названное  время я наслаждалась обещанной яичницей, а Джон, пока, общался с другими охотниками.

    Неожиданно дверь дверь бара распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, а в бар впала заляпанная с ног до головы кровью женщина.
    - Помогите! - просипела она. - Мой муж! Помогите!
Охотники бросились ей на помощь - подняли, усадили, обтёрли руки и лицо от крови антибактериальными салфетками: один из охотников, Том, никогда с ними не расставался - такая у него фобия (и как только он стал охотником?!); напоили холодной водой, но женщина, по-прежнему, не могла вымолвить ничего путного!
    - Разойдитесь! - рыкнула Марта. - Пей! - женщине.
Та повиновалась взяв стакан с какой-то прозрачной жидкостью и глотнула. Затем засипела пытаясь востановить дыхание, закашлялась и спросила, подняв полные слёз глаза:
    - Что это?!
    - Спирт. Вас надо было привести в чувство. Бить по щекам вас я не хотела. Расскажите, что случилось?
    - Моего мужа, на полной скорости, какая-то тварь вытащила из машины!
Она забилась в истерике. 
    - Тихо! - опять прикрикнула Марта. - Кровь ваша?!
    - Му...жа... я не знаю... откуда... столько...
Женщина была в глубоком шоке.
Собравшись в дальнем углу - чтоб несчастная их не услышала, охотники обсуждали произошедшее:
    - Харон снова вышел на охоту. Долго же он продержался без жертвы.
    - Причём, как всегда, без всякой связи с Луной или другими признаками приближающегося гона! Мы, до сих пор, не знаем, ЧТО это за тварь! Десять лет его никто не может выследить! Что за умная тварь!
    - Что будем делать?
    - Что значит "что"? - возмутился Джон. - Узнаём у несчастной где это произошло и по свежим следам крови её мужа начинаем охоту!
    - Я с вами! - встряла я.
    - Нет! - снова Джон оставляет меня в стороне! Ну сколько можно запрещать! Я же, всё равно, когда-нибудь, пойду на дело! И, скорее всего - одна!
    - Джон! Я охотник! Сколько же можно меня оттирать?! Хватит! Я могу!! - не выдержала я и зашипела на него: как бы я не была зла, нельзя, чтобы женщина услышала хоть одно слово.
    - Сара, я не оттираю тебя. Кто-то должен охранять женщин в баре. А если тварь придёт сюда? А все охотники ушли! Ты остаёшься здесь. Будешь охранять. Хотела первое дело - получай.

    Чёрт! Я злилась: с одной стороны он прав - охрана нужна, ведь тварь , действительно, может прийти сюда воспользовавшись отсутствием охотников, а с другой - какова вероятнось того, что умная и хитрая тварь, уже десять лет терроризирущая штат, допустит промах и нарвётся на меня?! Но он прав. Я останусь. Я не смогу простить себя, если с тремя беззащитными женщинами по моей вине случится что-либо!
Я вздохнула:
    - Ладно. Ты прав. Я остаюсь.
Я вышла из бара, и подойдя к нашему старенькому верному джипу, забрала всё моё вооружение. 
    - Молодец! - одобрил Джон. - Неизвестно, что может убить эту тварь. Будь осторожна, ладно?
Я кивнула.
    - Не беспокойся за меня. Я готова.

    Джон обнял меня. Обнял?! Мамочки! Впервые в жизни ТАКОЕ проявление чувств! Он, действительно, сильно беспокоится за меня!

    Когда я вернулась в бар, там уже никого, кроме охраняемых не было.
Марта обернулась ко мне.
    - Что будем делать?
    - Опускай жалюзи. Ты можешь опустить дверной изнутри?
    - Могу. Пультом. 
    - Отлично. И дверь запри. Не на долго, но это его задержит, а главное - лишит бонуса внезапности. И уйдите куда-нибудь, где нет окон.
    - Нет у меня такого места. Только морозильник. Но там не посидишь.
    - Тогда на кухню. Плиты не выключай. Могут пригодиться. Если что - прячьтесь под стол. Заранее положите туда самые большие ножи - придётся, тыкайте ими куда попало. Справимся!
    - Мне в туалет надо.
Подала голос незнакомка. 
    - Кстати, нам всем троим не помешает сходить. Полный мочевой и кишечник могут стоить нам жизни. Извините, - обратилась я к ней, - как вас зовут? А то, мы так и не познакомились. 
    - Марго. Марго Стивенсон.
Губы её задрожали и в глазах заблестели слёзы- видимо, фамилия мужа.
    - Марго, я понимаю, что вам сейчас невыносимо тяжело, но если хотите выжить - надо собраться с силами и спокойно дать отпор. Поплачете потом. Может, мы даже сделаем это вместе.
Она с удивлением и уважением посмотрела на меня.
    - Вы нереально сильный человек!
    - Не моя заслуга. Жизнь научила. Кстати - я Сара, это Марта, это Кэти.
    - Очень приятно - уголки её губ дрогнули и потянулись вверх. 
    - Кэти, пойди на кухню - приготовь ножи.
    - Марта, нам не стоит разделятся. Пока наши не вернутся - мы везде ходим втроём. Даже к крану попить воды.
Она взглянула на меня, и поняв, что я серьёзна, кивнула.
    - Идемте в туалет? - жалобно протянула Марго. - Я не могу больше терпеть.
    - Извини! Конечно идём. Закомандовалась я тут.
Благо, до него было совсем близко - три шага влево. 

    - Как хорошо! - не удержав слов облегчения выдохнула гостья.
Она вышла из кабинки, и поправляя платье и пальто, направилась к мойке.
    - Скажите, а кто такой Харон?
Мы переглянулись - услышала! Плохо! Надо срочно придумать нечто правдоподобное!
    - Марго, вам не повезло нарваться на нашу "достопримечательность", который терроризирует штат уже на протяжении десяти лет. Это маньяк-канибал.
    - А что полиция, ФБР, армия, в конце-концов?! - изумилась Марго. 
Марта и Кэти глянули на меня - "И как ты будешь выкручиваться?!"
    - К сожалению, после того, как двое агентов посланные на его поимку бесследно исчезли, нас бросили на произвол судьбы. Армейская операция по прочёсыванию территории ничего не дала. А так как нападает он не так уж и часто... Списывают на нападение диких животных. Хотя, самое страшное животное у нас - дикий кабан. Вот такие дела.
Я пожала плечами возвращая взгляд маме с дочкой - "Что смогла, то и придумала!"

Пока я говорила, Марго скинула пальто, под которым оказалось платье без рукавов, и по туалету разнёсся железистый запах свежей крови.
    - Чёрт! Он меня поцарапал! Почему кровь не останавливается?!
Плохо! Я, до сих пор, не знаю что это за тварь! Вдруг женщина заражена?!
Кэти побелела при виде крови. Ей явно стало плохо.
    - Не смотри! Не смотри! - Марта развернула её к себе лицом, и та уткнулась ей в подмышку, стараясь не дышать через нос. 
    - Дыши медленно. Марта, выведи её из туалета, но не отходите от двери.

    Пока Марта приводила в чувство дочь, я занялась гостьей. Обработала ей длинную, широкую, но на её счастье не глубокую царапину от приличного размера когтя. Уже хорошо! И то, что кровь не останавливалась ещё один плюс - даже если зараза и попала, она вышла с потоком крови. Потом, осмотрела пальто - рукав был распорот чем-то похожим на садовые ножницы. Женщине вдвойне повезло, что сейчас зима - толстое и плотное пальто не позволило когтю проникнуть достаточно глубоко для заражения. Не хотелось бы мне её убивать. Но... если что... придётся. Надо будет внимательно за ней наблюдать пару дней. Ещё бы придумать, как её для этого задержать тут!
    - Марта, как вы там? - крикнула я в сторону двери.
    - Нормально. Кэти вырвало. Я убираю.
    - Не отходи далеко!
    - Да я, просто, столовые салфетки накидала - в меня под стойкой много не открытых пачек.
    - Ладно. Может зайдёте? Мне тоже нужно опорожниться.
    - Боюсь, Кэти снова вырвет.
    - Пусть. Переживём.

    Несколько последних минут мой кишечник подавал слишком явные знаки этого желания. Странно - никогда не страдала "медвежьей болезнью", а тут закрутило до ужаса!
Они зашли. Я выглянула из двери, прислушалась - тихо, из-за закрытых жалюзи даже ветра не слышно. Надеюсь, пока я в туалете ничего не случится. А то, бороться с неизвесто чем со спущенными штанами... не хотелось бы! 
Я зашла в кабинку, и резкий звук вместе с диким запахом, разнёсся по помещению.
    - Извините, желудок шалит!
    - Лучше это, чем запах крови! - сдавленным, охрипшим голосом отозвалась Кэти. Внезапно раздался звук чего-то разбиваемого.
    - Он нашёл меня!! Это Харон! СПАСИТЕ МЕНЯ!!! - зарыдала Марго.

Я подорвалась с унитаза, и вдруг поняла, что вижу сквозь дверь кабинки!
Марго стояла уцепившись за мойку так крепко, что, казалось, сейчас сорвёт её с места!
Марта и Кэти беспомощно переглядывались. Затем Кэти прошептала:
    - Потайная комната!
    - Точно! Ключи в моём кабинете! Прячьтесь!
Кэти с гостьей выбежали.

    Я, не имея времени удивляться странностям зрения, застёгивала штаны.
Я хотела успокоить Марту, но тут увидела, как её лицо исказилось странным образом - как бы поплыло, и из зо рта показались клыки! Она повернулась ко мне и с дьявольской улыбкой повторила:
    - В моём кабинете!

Чёрт! Что она такое?! И так крупное и массивное тело раздалось ещё больше. Руки удлинились, пальцы ощетинились немалыми когтями серо-стального цвета. С грязно-жёлтых клыков потекла нитками вязкая слюна.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!

У меня с собой лишь наган с серебряными пулями! Как ЭТО ухитрилось , СТОЛЬКО времени, жить среди нас, ОХОТНИКОВ, не вызвав НИКАКИХ подозрений?!
Коротко рыкнув, это кинулось в кабинку, где находилась я. Дождавшись, пока оно сорвёт дверь, я рыбкой нырнула между его ног. Благодаря скользкому полу и кожаному костюму, который я постоянно смазывала специальным маслом, я проскользила до своей амуниции. Вытащив в мгновение ока два усовершенствованных турецких меча - к ним я приделала устройство стреляющее зарядами из мелких серебряных кинжалов, я встала в боевую стойку. Существо, обиженное тем, что я не стала его ждать в кабинке, взвыло, развернулось, и снеся унитаз, рвануло ко мне. Нарвавшись по дороге на пару дюжин серебряных кинжалов, оно не сумело затормозить, и снеся мойки врезалось в зеркало, напротив которого, мгновение назад, стояла я. Парочка мечей не преминул пройтись по подставленной спине. Жуткий рёв оглушил меня, и заставил осыпаться оставшиеся зеркала. Мне надо выбираться из этого узкого помещения! Да и разницу в росте надо как-то нивелировать - даже в прыжке мне не достать до его шеи. Неважно, что это такое, но без головы, этому будет сложновато нападать!

Пятясь задом, и не выпуская из вида тушу, обросшую непонятными наростами, я выбралась в зал. Любая попытка нападения прерывалась моими мечами - достаточно острые, чтобы разрубить спланировавшее на них пёрышко, они легко рассекали кожу этой неизвестной нечисти. Плюс, мазь, при помощи которой я их полировала содержала аконит, и ещё несколько "любимых" нечистью травок и химикалий. Что-то из этого, попадая в его кровь, вызывало у этого нечто вроде кратковременных судорог - давая мне дополнительное преимущество. Упёршись в стол спиной, я, не глядя, запрыгнула на него. И перескакивая с одного на другой стала подбираться к неработающему сейчас подвесному вентилятору. Тварь, похоже, не догадывалась о моём плане - оказаться, как можно выше его головы! 

    Упырь, назову это так, стал терять свои силы - это стало видно по более редким и более слабым нападениям. Он тяжело и со свистом дышал, пытаясь во время остановок свести края ран руками. И чёртова регенерация работала - те, что я нанесла первыми, уже перестали кровоточить!
А вот и вентилятор!

Сгрупировавшись, я подпрыгнула, и залетела на его лопасть. Вот спасибо "Марте", что не доверяя пластмассе, "она" купила железного монстра.

Упырь, в долю секунды потеряв меня из вида, недоуменно заревел и стал оглядываться, не додумываясь посмотреть вверх. А именно это мне и надо было! Несколько долгих секунд, показавшихся мне вечностью, я ждала нужного движения. Есть!

    Тварь подняла голову, и обнаружив искомое, радостно заревела. То что надо! Нырнув рыбкой, я вогнала один меч прямо в ревущую глотку, а второй пронзил глаз. Бросив любимые мечи в жадной твари, я соскочила в сторону, и ножом, которым вооружают коммандос, стала перерезать глотку.

Фонтан крови непонятного цвета залил меня с ног до головы. Предсмертные судороги этой туши могли в любое мгновение опрокинуть меня и переломать мне кости, но я не слезала с неё до тех пор, пока не добралась до позвоночника, и вытащив один из мечей, торчащий в глазнице, в несколько взмахов перерубила толстенные позвонки. Хана мечу!

    Выбив пару клыков и срезав приличный лоскут кожи, я сожгла голову в одной из печей. Вонь пошла неимоверная! Поэтому, достав пульт, открыла жалюзи - иначе я бы задохнулась! Выбравшись на свежий воздух, под проливной дождь, который мгновенно смыл с меня вонючую кровь, я вспомнила о Кэти с Марго. Где эта их потайная комната?!
    - Кэти! Марго! Выходите! Всё кончилось! - кричала я, проверяя все помещения бара. Ни звука в ответ!

    Неожиданный вопрос - "Что здесь произошло?" - заставил меня резко развернуться, и выставив второй меч, приготовится к атаке.

    - Джон... - облегчённо выдохнула я. - Не пугай так! Я же убить могу! 
    - Сара, ЧТО здесь произошло?! - он почти рычал, одновременно оглядывая меня на наличие повреждений.
    - Кратко? Марта не Марта, с нечто из нечисти. Правда, с такой мы ещё не сталкивались - у этого были признаки совершенно разных видов. Я не слышала чтобы разные виды скрещивались. Нечисть может мутировать?
    - Не слышал. А где Кэти и гостья?
    - Не знаю. Ищу.
Пока мы "болтали", в бар подтянулись остальные. И тут я почувствовала, что ещё немного - и я сложусь как карточный домик. Сев на подвернувшийся стул, я сказала Джону:
    - Здесь, где-то, должна быть потайная комната. Кэти увела туда Марго. Нашу "гостью". Ищите. А я - в ауте.

А дальше меня вырубило. Напрочь. Так, что я не почувствовала, как Джон перенес меня в машину, привёз в гостиницу, которую содержал Мэт - отставной охотник, вымыл меня в ванне, и уложил в кровать.

     С тех событий прошло более трёх лет. Ни Кэти, ни Марго мы не нашли. Разобрав бар "по кирпичику" мы не обнаружили ни комнаты, ни подпола... Ничего!
Отдав собранный материал, включая кровь с меча, нашему Тому - охотнику, по совместительству химико-биологу, мы узнали много интересного об этой твари: она заключала в себе признаки оборотня, вампира и зубной феи (настоящая фея не имеет ничего общего со сказочной - кроме "любви" к человеческим зубам).

    И я, по прежнему, работаю с Джоном. Как помощница. В бой, без надобности, не рвусь - он прав: поединков и войнушек мне, на мой век, хватит!

Леа Фусман (©)

Человечество не стоит на месте. Люди любопытны - они хотят знать ВСЁ! А каждый найденный ответ приносит не менее двух новых вопросов. Как правило - го-ора-аздо больше! И узнать ответ на эти новые вопросы хочется не менее, а гораздо сильнее, чем хотелось на уже разгаданный.

Надеюсь, наша экспедиция, ответит сразу на парочку. Может и побольше.

    Огромная толпа журналистов собралась, чтоб взять первое и, возможно, последнее интервью у нашей команды. Чтобы вместить такую ораву, брифинг пришлось проводить на стадионе.

Полёт.

    Взлетели нормально - перегрузка чувствовалась, но благодаря разгрузочным камерам со специальным гелем, в котором мы лежали как желток в белке - неудобств не приносила. Далее, эти камеры мы используем для трёхлетнего сна с небольшими перерывами - так экономичнее: и кислорода меньше расходуется и еда не нужна - достаточно физраствора со спец-добавками. Это ещё не анабиоз, но уже близко - ученые уверяли, что ещё лет десять, и они спроектируют и отдадут в промышленное производство идеальную анку*. Пока была не решена проблема отвода отходов жизнедеятельности организма - в таком состоянии их мало, но они, всё-таки, есть.
    Ракета с плазменным двигателем вывела нас за орбиту Луны за пару дней. Мы выбрались ненадолго из камер - нужно было проследить за включением наших двигателей - таких же как и у ракеты-носителя. Ненадолго - до тех пор, пока не поймаем солнечный ветер. Дальше нас понесёт парус. И эти три года мы будем лететь не истратив ни грамма топлива. А мы будем не спать по очереди и контролировать процесс продвижения. После чего, достигнув расчётной точки и остановившись к этому моменту - все вместе* включим экспериментальный двигатель: он должен в мгновение ока вернуть нас на орбиту Луны - где нас будут поджидать учёные.     Поселение на земном спутнике хоть и начало развиваться совершенно недавно, но благодаря тысячам увлечённых расширением границ человеческого знания чудиков, которым для их экспериментов и проектов требовались либо особенные условия, либо они были жизненоопасны, разрослось до размеров приличного города. Проектам туризма пришлось "подвинуться".
    Включение произошло штатно. Все пожелали друг другу приятных снов и залегли в капсулы - кроме меня: первая вахта была моей - автоматика автоматикой, а человеческий пригляд за ситуацией не отменишь. Через три дня я разбужу нашего механика. А чтоб не скучать - в мозг нашего компа была залита ВСЯ литература Земли. И фильмы, включая сериалы, тоже.
Вахта прошла идеально - моторы работали как атомные часы, ничего внештатного не происходило. Скучно. Но это и хорошо - лучше пусть будет скучно до самого возвращения на Землю.
    Когда органайзер пикнул, я разбудила Георга, и пожелав ему скучной вахты, уснула.
Так прошли все три года - трёхдневная вахта, сон.

    *анка - АНабиозная КАмера
    *все вместе - решение о включении двигателя мы должны принять всей командой. Одномоментно. Вернуться нужно было в том же составе, и даже с тем же весом, в котором мы улетели. Никто не знал, как среагируют релятивистские законы вселенной, если изменится хоть один параметр корабля и его "наполнения". То есть нас. В случае непредвиденной ситуации - например гибели одного члена команды, мы должны были вернуться "своим ходом".
 

Включение

Наконец, вся команда в сборе. Три года прошли быстро. После контрольного взвешивания, мы собрались у пульта включения. Вложив пальцы правой руки в специальные индивидуальные углубления, а указательный левой - на общую кнопку включения, мы одномоментно вжали ее до упора. Двигатель включился, известив нас об этом трелью соловья. Почувствовался толчок, и пришло ощущение прыжка.
И в тоже мгновение я поняла, что что-то не так. Корабля не было! Я висела в открытом космосе, вне нашей галактики. Да что там галактики! Похоже, вне всей нашей Вселенной! Иначе, КАК я могла видеть все планеты, звёзды, тёмные дыры, галактики, кометы, астероиды и даже мельчайшие частички газа оторвавшиеся от своих облаков, и плывшие в межзвёздном пространстве одномоментно?!
При этом я не испытывала чувства страха или опасения - ведь я была беззащитна! На мне даже скафандра не было! Но меня это не интересовало - я и внимания на это не обратила: я наслаждалась невероятной, невыразимой красотой и величием каждомоментно меняющейся открывающейся картины. Ведь она не была статичной, застывшей - она двигалась, менялась, всё перемещалось по своим, заданными физическими законами, орбитам.
Нереальная картина!
И тут пришёл второй толчок-прыжок.
    Придя в себя, я поняла, что предыдущая картина была подготовкой меня к тому, что я увижу и пойму сейчас.
Я ощутила себя всем и сразу - я была и личностью, и командой, и кораблём, и Мирозданьем. Я была ВСЕМ. И ВСЁ было мной.
Я стала Я-Мы - нечто, как осознанная и осознающая точка, и было нечто вокруг этого Я-Мы - холодно-бездушно-агрессивное. "Виделось" как нечто тёмное, неопределённого цвета. Точнее - бесцветное. Темноту такого уровня и насыщенности, но при этом блёклой, чернотой не назовёшь.
Потом я "услышала" вопрос части Я-Мы - "А где капитан?". Если представить это Я-Мы как человеческую фигуру, а была и такая точка видения - то вопрос пришёл откуда-то из "правой стороны кишечника". Это был механик. А я, как осознанная искра, была на уровне "щеки". В одном из слоёв внутреннего эпидермиса. Я просмотрела "себя" и не нашла осознанного "я" капитана. В этот момент я знала ВСЁ и понимала ВСЁ. Знание и понимание были едины, неразграничимы. Он не был осознающей частью этого Я-Мы. Но был - необходимой, безусловной частичкой, выполняющей свою, чётко определённую задачу-программу. Как необходимы мёртвые клетки кожи - защищающие кожу живую. Которая, в свою очередь, необходима, неотделима от организма - ведь только она даёт ему возможность  держать форму, не расплываясь в бесконечность.
Сколько это длилось - не знаю. Может Мгновение. Может Вечность. Времени не существовало. Ещё не было создано. А может - УЖЕ не было. Всё было - ТУТ и СЕЙЧАС.
И вот в этом состоянии прошёл импульс/мысль - "Пора!", и резкое, скачкообразное, взрывное расширение.

И Мироздание произошло.

«Если потеряю сознание, режьте»

(очередная глава книги Николая Шахмагонова "Золотой скальпель"

       Тот день Михаилу Филипповичу Гулякину запомнился на всю жизнь… 16 марта утром в медсанбат доставили сразу двенадцать раненых. И это в затишье на фронте…

       – Что случилось? – удивился он. – Откуда такое количество?

…

       Сначала, как и установлено, всех раненых осмотрели в приёмно-сортировочном взводе. Бригады работали чётко, сноровисто, быстро, но при этом очень внимательно.

       – Тех, что долго пролежали на нейтральной полосе, осмотрю сам, – заявил Гулякин.

      Он подошёл к столу. Санинструктор Мялковский прочитал в карточке передового района:

      – Гвардии рядовой Мишуков: «Сквозное пулевое ранение левого плеча с обширным повреждением мягких тканей и плечевой кости».

      Но Гулякин уже видел более страшные последствия ранения и вынужденной задержки в оказании помощи. Он обнаружил значительный отёк верхней половины плеча, крепитацию газа в мягких тканях. Кожа в этих местах имела бронзовый оттенок и как бы лоснилась.

      – Анаэробная инфекция на лицо, – тихо сказал он, отойдя от стола. – Нужно немедленно оперировать. Саша, – обратился к Воронцову, – займись остальными.

      Почувствовав, что с раненым что-то серьёзное, к Гулякину подошёл Константин Кусков. Присмотрелся, всё понял и спросил:

      – Миша, что ты решил, что будешь делать?

      Гулякин задумался, но заговорил уверенно:

      – Постараюсь вычленить левое плечо и произвести послабляющие надрезы в зоне отёка в лопаточной области.

      Кусков выслушал внимательно. Признался:

      – Я ещё не встречался с такими ранами. Но, в принципе, понял, что нужно делать, – и, внимательно посмотрел в глаза Гулякину, прибавил: – Миша, очень прошу, дай я попробую... Пора и мне приступать к сложным операциям.

       Гулякин нахмурился. Не понравилось вот это «попробую», но, с другой стороны, ведь для каждого хирурга настаёт час, когда пора делать шаг от уже освоенного к более сложному.

     Сказал, глядя вопросительно:

     – Что значит попробую?

     – Сделаю всё, что могу. Постараюсь… вот увидишь, справлюсь, – продолжал настаивать Кусов.

      Собственно, Гулякин понимал, что просьба вполне обоснована. «Похвальное желание, – думал он. – Надо учиться, надо. Ведь в любой момент может возникнуть ситуация, когда будут заняты все хирурги, а доставят раненого, для которого промедление смерти подобно… Но тот ли здесь случай? 

Можно ли ставить к операционному столу молодого хирурга, когда свободными остаются более опытные. С другой стороны, обстановка для учебы благоприятна – нет большого потока раненых».

      Действительно, раненых поступило всего двенадцать, причём, многим операции не потребовались, достаточно было сделать хорошую перевязку.

      Серьёзное, очень серьёзное решения надо было принять.

      «Конечно, надёжнее сделать всё самому, – продолжал рассуждать Гулякин, пока больного готовили к операции. – Надёжнее и спокойнее. Но ведь завтра, или через неделю, или через месяц Кусков может встретиться с такой же точно проблемой. Что тогда? И рядом не будет опытного хирурга. А сейчас я могу проследить, подсказать, словом, быть рядом, что уже хорошо».

      Он бросил взгляд на операционный стол. Маша Морозова заканчивала подготовку больного. Перевёл взгляд на Костю Кускова. Тот ждал с надеждой.

      – Ну что ж. Ты прав. Надо начинать. Но прежде расскажи мне методику и анатомию оперативного вмешательство. Всё по порядку.

      Лишь после того, как Костя уверенно всё изложил и ответил на несколько вопросов, сказал:

      – Можешь приступать!

      Маша тихо доложила:

      – Анестезирующий раствор ввела.

      – Спасибо, – сказал Гулякин. – Ну что же, Костя, с Богом.

       Кусков начал уверенно, чётко. Гулякин внимательно следил за каждым его действием, одобрительно кивая головой. Иногда подбадривал двумя-тремя словами. В работу не вмешивался, но был наготове. Всё шло по плану, казалось, ещё чуть-чуть, и Костю можно поздравить с успехом, но в самый напряжённый и ответственный момент, когда всё зависело от аккуратности и четкости движений, скальпель, неловко зажатый в руке, скользнул в сторону.

      У Гулякина сжалось сердце. Мгновение – и скальпель мог перерезать артерию. И тогда всё… Раненого не спасти… Но ещё раньше этого мгновения, действуя почти автоматически, Гулякин подставил руку, чтобы защитить артерию. Скальпель впился в палец, разрезав перчатку. Брызнула кровь. Кусков отпрянул от стола, замер в оцепенении. Было слышно, как глухо стукнулся об пол выпавший из его рук скальпель.

      Стало тихо, очень тихо, хотя и без того во время операции соблюдается тишина, нарушаемая лишь необходимыми командами. Даже бригады на соседних столах оторвались от работы, предчувствуя беду.

      Гулякин сорвал прорезанную перчатку, но проговорил, как можно спокойнее:

      – Раствор сулемы, спирт с йодом!

      Маша Морозова бросилась за медикаментами. Гулякин сам обработал рану. Маша помогла перевязать палец. Надев перчатку он, всё также сохраняя спокойствие, сказал:

      – Костя, к столу. Маша, работать!

      Но никто не шевельнулся в операционной. Каждый понимал, что произошло минуту назад, ведь оперировали по поводу анаэробной инфекции, и теперь только чудо могло спасти от заражения.

       – Продолжайте работу, – уже строже сказал Гулякин и повторил снова, поскольку Костя не двинулся с места: – Ординатор Кусов, к столу!

       Маша стояла с широко раскрытыми от ужаса глазами. Но всё же справилась с собой и держала наготове инструменты.

       Костя взял из её рук скальпель, нетвёрдо шагнул к столу. От глаз Гулякина не ускользнуло, что руки у ординатора слегка дрожат.

       – Так не годится, – уже мягче сказал он. – Вот что, Костя, будешь мне ассистировать.

      Эту операцию Гулякин довёл до конца, и, отойдя от стола попросил на всякий случай ввести профилактическую дозу поливалентной противогангренозной сыворотки.

      – Не волнуйтесь, – успокаивал он товарищей. – Всё будет нормально. Все необходимые меры приняты.

      Хотя сам прекрасно понимал, что мер этих далеко недостаточно. Инфекция распространяется мгновенно…

      Он не ошибся. Уже через полтора часа появился первый признак того, что не всё прошло благополучно – в ране появилась острая боль. Мало того, он почувствовал, как неведомая сила распирает кисть. Кисть руки быстро отекала. Ему ли, хирургу, не знать, что происходит.

       – Надо бы тебе прилечь, Миша, – сказал Воронцов, осмотрев руку. – Всем раненым помощь оказана, так что можешь спокойно отдохнуть.

       – Да, да, конечно, прилягу, – согласился Гулякин.

       Тут же приготовили небольшую комнатку, что была рядом с малой операционной. Маша Морозова сходила за термометром. Села рядом с койкой.

       – На, померяй, – чуть слышно сказала она, и Гулякин почувствовал дрожь в голосе.

       Ответил бодро:

       – Ну вот, градусник… Ишь чего выдумали.

       Но всё-таки поставил его подмышку.

       Маша ждала, едва скрывая волнение. Наконец, забрала у Михаила градусник, не дав взглянуть самому и побледнела. Столбик термометре пересёк границу 38 градусов.

       – Тридцать восемь? – переспросил Гулякин, – Ну ничего, что так испугалась, бывает.

       «Спокойно, только спокойно, – говорил он себе. – Надо решить, какой метод лечения выбрать, чтобы спасти руку».

       Да, он понимал, что вопрос стоит остро и жёстко. С этой инфекцией не шутят.

       Полежал с минуту, закрыв глаза, потом очень спокойно, профессионально подбирая слова, попросил Машу:

       – Введи мне, пожалуйста, дополнительную лечебную дозу противогангренозной сыворотки…

       Каждое слово на месте, каждое имеет значение.

       Маша вскочила со стула, но Гулякин задержал её.

       – Подожди… Принеси ещё, пожалуйста, сульфидин…

       – Это поможет? – с надеждой спросила Маша.

       – Должно помочь… Да, ещё пусть принесут пузырь со льдом. Надо постоянно держать его на предплечье.

       Но, увы… К вечеру отёк распространился и стал подбираться к верхней трети предплечья. Боль становилась невыносимой. Гулякин лежал, стиснув зубы и стараясь не подавать виду.

      – Маша, термометр, – теперь уже попросил сам.

      Температуру надо было контролировать обязательно.

      Маша брала градусник уже с особой тревогой – и так уже было видно, что температура поднялась ещё. Действительно. На градуснике было значительно выше тридцати девяти.

       Ординаторы Кусков, Быков и Воронцов, сменяя друг друга постоянно находились у койки своего товарища. Маша оставалась возле Михаила бессменно. Она ни за что не хотела идти отдохнуть.

      А температура поднималась, Гулякина бросило в жар, перед глазами поплыли красные круги.

      «Неужели всё? – думал он, правда, без всякой паники – взвешенно и спокойно: – Надо решаться, надо решаться, а то будет поздно».

      Ампутация! Сколько раз это страшное слово повергало в ужас раненых, поступавших в медсанбат со страшной инфекцией или с такими ранами, которые не давали возможности сохранить конечность. Он помнил, как реагировали и бойцы, и командиры, помнил лётчика, который умолял спасти ноги и ноги ему спасли. Но неужели ему, тому, кто спас стольких людей от этого страшного для них действа, не удастся избежать ампутации? Лётчик не мог остаться без ног, потому что он бы тогда остался без неба. А хирург! Для хирурга руки – это всё. Вспоминались слова знакомого врача – «у Миши руки хирурга».

      Он прогнал от себя все эти мысли. Он должен был решить важное… Паника не для мужчин! Если да, если… Нужно жить, нужно найти себя в жизни. Сейчас не время размышлять, что будет, не время заранее горевать о профессии, хотя она и стала делом всей его жизни.

       И он принял решение. Попросил подойти поближе Быкова, Кускова и Воронцова. Сказал твёрдо:

      – Кажется, всё! Сами знаете, что может быть дальше... Я вполне могу с минуты на минуту потерять сознание... Так вот слушайте… Если отёк перейдёт на плечо, немедленно проводите ампутацию на границе здоровых тканей.

      Костя Кусков переспросил в отчаянии:

      – Как? Это же, это же… Может, ещё что-то попробуем.

      Гулякин покачал головой, но ничего не сказал. Молчали и хирурги. Они-что прекрасно знали, что их товарищ прав.

      Заплакала Маша Морозова.

      Надежду вселил спокойный и уверенный голос Быкова:

      – Я попробую разрез кожи с фасциотомией. Разреши, товарищ хирург?

      Гулякин попытался улыбнуться, но сказал серьёзно:

       – Думаю, что рано. В мягких тканях предплечья газа пока не ощущается. Подождём ещё немного. Травмы с размозжением мягких тканей у меня не было... Так что спешить не будем. Я предупредил вас на крайний случай. Постараемся купировать инфекцию. Подождём, подождём ещё немного.

       Ждать… Каково ждать друзьям, глядя на то, как решается судьба их товарища, ждать, не имея никакой возможности изменить ход событий. От глаз Гулякина не укрылись растерянность, даже смятение на лицах ребят. Особенно переживал Кусков, который считал себя едва ли не преступником.

      – Ведь он же из-за меня, всё из-за меня, – повторял он полголоса. – И зачем я попросил дать мне сделать эту операцию?

      Услышав его возгласы, Гулякин строго сказал:

      – Перестань, Костя, перестань. Ты работал правильно. И просьба твоя похвальна… Просто роковая случайность…

      – Хороша случайность, – тяжело вздохнув, отозвался Костя Кусков. – Зачем я просил, зачем…

       – А вот это зря, – возразил Гулякин. – Надо уметь всё, хирург должен уметь всё.

       Прибежал командир медсанбата Юрий Крыжчковский. Он только что вернулся из штаба дивизии, и его сразили докладом о случившемся.

       Справившись о самочувствии, набросился на ординаторов.

       – Ну что вы здесь столпились. Дайте Мише отдохнуть. Если надо, Маша сразу позовёт вас.

       Все покинули комнату. Михаил прикрыл глаза. Сквозь дрёму он слышал, как всхлипывала Маша. Тихо сказал ей:

       – Не мешай спать. А то попрошу, чтобы прислали дежурить кого-нибудь другого.

       Всхлипывания тут же стихли.    

       Впрочем, спать мешали не всхлипывания. Сильная боль не только не проходила, но становилась всё острее и нестерпимее. Да и товарищи не давали покоя. Дверь в малую операционной поминутно открывалась, и кто-нибудь заглядывал в комнату, чтобы спросить о самочувствии Гулякина. Комбат снова вмешался. После его нагоняя никто уже не решался заходить в комнату, но придумали новый способ – делали знаки Маше, чтобы она подошла и сказала, как самочувствие.

      Весь медсанбат переполошился. Несколько раз приходили замполит Сергей Неутолимов и начальник штаба Константин Котов.

      Заснуть было невозможно. Боль рвала на части, а одновременно с ней сверлили мысли: «Ну как же так? Как же так?! Ведь лишь недавно почувствовал, что становлюсь хирургом и – на тебе... Какой же хирург без руки! Без руки, пусть даже левой, операции не сделать даже самой простейшей».

     Мучительной оказалась первая ночь. Жар не спадал, боли не утихали. «Надо заснуть», – убеждал себя Гулякин. Но сон не шёл. 

     Снова вспомнил лётчика, которому удалось спасти ноги. Ведь спасли же, спасли – и он летает…

     Под утро забылся тревожным сном. Проснулся с градусником подмышкой и сразу увидел Машу Морозову, которая так ни разу и не отошла от его койки за всю ночь. Глаза были воспалены от бессонницы и слёз.

      Взяла градусник, и радость озарила её лицо.

      – Миша, температура падает. Уже тридцать восемь. А ночью за сорок поднималась…

     – Ну я же говорил, что всё будет в порядке, – с улыбкой сказал Михаил.

     Узнав об улучшении состояния, прибежали Кусков и Быков. Долго рассматривали руку. Наконец, Костя Кусков сказал:

     – Инфекция дальше не распространяется. На плечо не перекинулась.

     – Снимите повязку с Кисти, – попросил Гулякин. – Хочу посмотреть на рану.

     Края раневой поверхности по-прежнему были отёчными, но изменений не обнаружилось. Возобновилось кровотечение, но нормальное, без патологии.

     – Ну что, ребята, – повеселевшим голосом заключил Гулякин: – Тактику лечения мы избрали верную…

     – Значит, дело идёт на лад!? – воскликнула Маша Морозова

     – Поправляется твой Михаил, поправляется! – сказал Быков. – Но нужен уход. Нужен покой… Опасность ещё не миновала. А то ему только волю дай, он сегодня же к операционному столу встанет.

     Принесли завтрак, но Быков, заметив, что Гулякин поморщился – аппетита не было – предложил:

      – Давайте лучше введём глюкозу и физиологический раствор.

       Гулякин согласился.

       Пошли вторые сутки борьбы с жестокой анаэробной инфекцией. Утром наметилось улучшение состояния, однако к вечеру снова поднялась температура, усилились боли.

       Гулякин держался мужественно, казался внешне спокойным, но внутренне остро переживал случившееся. Оставались опасения, что всё-таки не избежать ампутации.

      «Не хандрить! – приказывал он себе. – Вот и ребята считают, что дело пошло на поправку».

       Но разве себя обманешь? Пожалуй, врачу болеть тяжелее всех, ведь врач всё видит и всё понимает. Свой недуг, ход своей болезни ему определить гораздо легче – все симптомы налицо.

      Кто в медсанбате мог лучше Гулякина успокоить и настроить раненого, кто мог лучше подготовить его к операции? Пытался он успокоить и настроить себя, шутил с товарищами, подбадривал их.

      Ночью у его постели снова дежурила Маша Морозова и снова потихоньку всхлипывала, глядя на Михаила.

      Утром температура снова уменьшилась, а к вечеру на коже предплечья стали появляться морщинки. Жар спал. Гулякин уже мог сидеть на койке, но руку пришлось перевязать косынкой.

      Повеселели и товарищи, особенно Костя Кусков, который все эти дни не находил себе места. Выздоровление шло медленно, но опасность миновала, и Гулякин всё чаще выходил подышать свежим воздухом. Он радовался весеннему солнцу, уже тёплому и ласковому.

      Но лишь к концу марта он снова мог занять своё место у операционного стола.

СТАЛИНГРАДЦЫ ИДУТ НА ЗАПАД!..

        38-й гвардейский медсанбат 37-й гвардейской стрелковой дивизии выполнил все задачи, поставленные командованием. Через руки хирургов медсанбата прошли бойцы и командиры героических соединений, защищавших Город Сталина, Город из стали!..

        Но закалённое в боях соединение боевые дороги уводили на Запад. И снова медиков ждали эшелоны, перестук колёс, за которыми затаились суровые испытания жестокой войны.

Опыт приходил в боях

      Командуя приёмно-сортировочным взводом, Михаил Гулякин очень часто приходил на помощь своим товарищам из операционно-перевязочного взвода, когда те, в буквальном смысле слова не могли отойти ни на минуту от своих столов. Размышляя над тем, как облегчить работу путём усовершенствования организации деятельности медсанбата, Гулякин кое-что придумал.

      Однажды он подошёл к ведущему хирургу и предложил:

      – А что если нам развернуть при приёмно-сортировочном взводе перевязочную на два стола?

      – Это ещё зачем? – не понял сразу Фатин.

      – Для оказания помощи легкораненым, – пояснил Гулякин. – Мы сразу разделим поток: тяжелораненых направим в операционную, а лёгких в свою палатку.

       – Где же возьмёте хирургов для работы в ней? – спросил Фатин.

       – А мы на что? В приёмно-сортировочном взводе достаточно хороших специалистов.

       – Времени-то хватит? – продолжал спрашивать Фатин. – Ведь перед вами тоже не простые задачи стоят.

       – Хватит, – уверенно заявил Гулякин. – Я уже всё взвесил и рассчитал. С людьми посоветовался.

       Фатин задумался, видимо, пытаясь прикинуть в уме, как будет происходить работа по новой схеме.

       – Да вы не волнуйтесь, – уверял Гулякин. – Всё получится.

       – Хорошо, я согласен – решил наконец Фатин. – Устанавливайте палатку. Доложу командиру батальона. Думаю, предложение действительно дельное и он утвердит его.

       В тот же день заработала новая перевязочная. Конечно, забот у командира приёмно-сортировочного взвода прибавилось, но вскоре было чему порадоваться – дело пошло на лад.

       Взвод Гулякина без ущерба для выполнения основных своих задач успевал обработать до 15% раненых, выделяя их из общего потока и направляя из перевязочной палатки сразу в госпитальный взвод, где они продолжали своё лечение.

       Правда, самого Гулякина, как наиболее способного хирурга, продолжали нередко задействовать в большой операционной. Она была развёрнута в огромной палатке, где всё поражало чистотой и порядком. Одновременно там работали две хирургические бригады, хоть и было установлено шесть столов. Продолжительность смены составляла восемь часов.

       Такой режим работы сложился постепенно. Сначала пытались оперировать одновременно сразу все хирурги взвода. Они стояли у столов с раннего утра до поздней ночи. Дело шло медленно, бригады долго простаивали, ожидая, когда на операционных столах будет произведена хирургическими сёстрами с помощью санитаров смена раненых и осуществлена их подготовка к операции.

      И тогда кто-то предложил организовать сменную работу. Каждая из двух оперирующих бригад обслуживала три стола. Когда бригада, закончив операцию на первом столе, переходила на второй, на третьем готовили раненого, а на первом заменяли уже прооперированного новым, поступившим из приёмно-сортировочного взвода.

      Большое внимание уделялось слаженности бригад. Каждый хирург старался работать с одной и той же операционной сестрой, которая привыкала к манере его деятельности и понимала все команды буквально с полуслова.

      Неизменным ассистентом Гулякина оставалась Маша Морозова, исключительно добросовестная, аккуратная, хорошо подготовленная операционная сестра.

      Незаметно промелькнули последние деньки ноября, прошли первые недели декабря. Всё это время Гулякин и его товарищи работали, как и прежде, не зная отдыха.

        И снова перестук колёс

      И вдруг в середине декабря поступило распоряжение прекратить приём раненых и начать свёртывание подразделений медсанбата. Предстояла подготовка к погрузке в эшелон.

       В оставшиеся до отъезда дни работала лишь небольшая операционная, устроенная в одном из домиков на хуторе Цыганская Заря близ штаба дивизии.

       31 декабря личный состав батальона подняли рано утром. Собрав командиров взводов, Крыжчковский объявил:

       – Погрузка в эшелон через четыре часа. Через час доложить о готовности к выдвижению на железнодорожную станцию.

       Грустной была та погрузка… Всего четыре с половиной месяца назад для соединения подавали несколько железнодорожных составов, теперь же 37-я гвардейская легко вместилась в один. Пожалуй, лишь медсанбат, да некоторые подразделения тыла остались более или менее полнокровными.

       Наконец, прозвучал сигнал к отправлению. Близ города состав тащился медленно – латанный-перелатанный железнодорожный путь не позволял набрать скорость. Но вот скрылись из глаз дымы пожарищ, глуше стали отголоски канонады, ровнее и чаще сделался перестук колёс.

       Потянулись за окном западно-казахстанские степи, необозримые и бесконечные, занесённые искрящимся в закатных лучах снежным покровом.

       Сначала эшелон шёл на юго-восток по левобережью Волги. Часто стоял на полустанках, пропуская в сторону Сталинграда железнодорожные составы с войсками и боевой техникой. Во время стоянок вагоны обступали казахи, предлагая различные продукты в обмен на чай, однако, медики ничего лишнего для обмена не имели. Да и не до того было. Все гадали, куда направят дивизию? Пока на этот вопрос ответить не мог никто. Не слишком разветвлённая железнодорожная сеть в том районе – от Сталинграда на восток путь один – через Капустин Яр и Нижний Баскунчак.

      Стемнело рано. Некоторое время эшелон шёл вперёд, рассекая мутную сумеречную пелену. Но вот выглянула луна, и налилась степь мертвенно-бледным светом.

      Кто-то начал читать Пушкина…

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Еду, еду в чистом поле;

Колокольчик дин-дин-дин...

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!

       Близилась полночь, но в вагоне никто не спал. Коптили самодельные светильники из снарядных гильз. Кто писал письма при их тусклом свете, кто читал.

      Командир батальона вместе с замполитом и начальником штаба батальона разбирали бумаги, о чём-то совещаясь вполголоса.

      И вдруг на очередном полустанке в вагон ворвались девушки. Сначала в дверном проёме появилась Трунёва, а вслед за ней Горюновы Аня и Таня, Маша Морозова, Лила Аносова – словом все боевые подруги, с которыми прошли Гулякин и его товарищи трудные дороги боёв в междуречье Дона и Волги, выдержали суровые испытания Сталинграда.

       Фельдшер Трунёва, как старшая среди девушек, заговорила первой:

       – Вы так всё на свете проспите… Новый год на носу, – и скомандовала: – А ну, девчата, накрывайте стол!

       Новый год… Второй раз выпало встречать его в суровую военную пору. Прежде это был радостный праздник, а теперь… Теперь это был праздник надежды. Каждый надеялся, что именно новый год принесёт полную победу над врагом. Так думали в минувшем году, когда шло контрнаступление под Москвой, так думали теперь, радуясь новой грандиозной победе под Сталинградом.

       Михаил Гулякин смотрел на девушек с тёплой грустью. Они-то ведь, наверное, впервые встречали этот праздник вдали от дома, вдали от родителей… Но не находил печали на их лицах, молодость брала своё…

       Бодро, весело отдавала распоряжения Трунёва, задорно отвечала ей Таня Горюнова, как всегда беззаботная и говорливая.

       Без четверти двенадцать собрались вокруг стола, примостившись, кто на сложенных поленьях, кто на чурбачках, а кто на ящиках с имуществом.

       Командир батальона, как бы провожая старый год, предложил помянуть товарищей, которых потеряли на берегах Дона и Волги. А когда минутная стрелка показала полночь, выпили за победу, за то, чтобы всем дойти до Берлина.

       Когда утром Гулякин выглянул в подслеповатое вагонное окошко, эшелон, оставив позади Нижний Баскунчак, уже мчался строго на север, и желтоватый, кажущийся металлическим диск солнца, словно охваченный широким морозным кругом, медленно карабкался на безоблачное небо.

      В печурке-времянке весело потрескивали дрова. В теплушке было не холодно, несмотря на сильный мороз, и товарищи мирно спали, словно добирая то, что не удалось доспать на берегу Волги.

      Комбат же, видимо, проснулся давно. Он сидел за столом и что-то писал. Гулякин, размявшись, и приведя себя в порядок, подошёл к нему. Спросил:

      – Куда же мы всё-таки путь держим?

       – В пункт новой дислокации, – улыбнувшись, отозвался Крыжчковский. – Кажется, объявили это… Вот получим пополнение, сколотим подразделения – и снова в бой.

       – Это понятно, – сказал Михаил. – Но где этот пункт? В городе или нет? Что, секрет большой?

       – Да ну, какой же теперь секрет? Скоро и так узнаем. Станция назначения – один из городов на Волге. А почему это тебя интересует, Миша?

       – Раз город, значит, в нём может находиться военный госпиталь. Хотелось бы поработать, чтоб навыки не терять…

       – Думаю, тебе это удастся. Пооперируешь…

       Он снова углубился в изучение документов, а Гулякин сел рядом, стараясь не мешать и думая о своём.

       Если бы во время учёбы в институте, да и на военном факультете, сказали, что Юрий Крыжчковский станет командиром батальона, Михаил бы не поверил – слишком мягок и деликатен Юра в отношениях с людьми. А вот ведь сумел избавиться на фронте от излишних скромности и застенчивости. В это Гулякин убедился за тот месяц, который его старый товарищ командовал батальоном.

       Не зря, значит, именно ему доверили командование. В батальоне было немало однокурсников Гулякина. С полкового медпункта был переведён Александр Воронцов. Его назначили ординатором операционно-перевязочного взвода.

       Гулякин знал, что до поступления в медицинский институт Воронцов мечтал стать архитектором. Что помешало исполнению мечты, неизвестно. Увлечение же своё живописью и графикой Саша не бросал, оставаясь в душе художником. Его картины, посвящённые учёбе будущих военных медиков, выставлялись на факультете.

       Александр был невысок ростом, несколько медлителен и неповоротлив, но во время боя, работая на полковом медицинском пункте, преображался. Побывав однажды в полку, где служил Саша, Гулякин не узнал его.

       – Ну что, неудавшийся архитектор, получается из тебя неплохой хирург, – сказал он тогда. – Пора переходить в медсанбат, в операционно-перевязочный взвод.

       Назначение состоялось в декабре. Воронцов сразу подошёл к Гулякину, попросил:

       – Миша, надеюсь на твою помощь. Ты ведь у нас уже настоящий ас в хирургии.

      – Ну это, положим, ты прибавил, – заметил Гулякин. – Мне ещё учиться и учиться, но помогать обещаю, тому, чему сам успел научиться.

      Пришли в медсанбат в ноябре-декабре и другие врачи. Назначили ординатором операционно-перевязочного взвода выпускника Семипалатинского медицинского института Константину Кускова. Прежде он тоже служил на полковом медицинском пункте и показал себя с самой хорошей стороны. Из другого полка перевели в батальон Володю Тарусинова, с которым Михаилу довелось служить ещё в воздушно-десантных войсках, где тот был младшим врачом бригады.

        А между тем, эшелон продолжал движение в северном направлении. Это теперь от Волгограда до Саратова можно добраться в считанные часы, а тогда железнодорожные составы тащились по нескольку суток, особенно те, которые направлялись в тыл. К фронту же эшелоны мчались значительно быстрее.

       Не желая терять времени, Юрий Крыжчковский организовал в пути совещание по обмену опытом. На подготовку дал сутки. Каждому командиру взвода предстояло отчитаться за свою работу на берегах Дона и Волги, поделиться положительными моментами, вскрыть и недостатки – ведь и на ошибках тоже могли поучиться те, кто влился в батальон в последние недели и не имел пока необходимого опыта по оказанию квалифицированной врачебной помощи.

      Об этом подведении итогов Михаил Филиппович Гулякин в мемуарах писал о том, как проходило совещание:

      «О многом мы успели поговорить. К примеру, Владимир Тарусинов поинтересовался у меня, почему в Сталинграде было значительно больше осложнений, связанных с анаэробной инфекцией, с шоком, чем на Дону.

      – В Донских степях случаев анаэробной инфекции вовсе не было, – ответил я, – да и шок встречался реже. – Пояснил, что всё дело в быстроте доставки раненых в медсанбат. На Дону мы всё отладили прекрасно, а в Сталинграде не удавалось это делать по независящим от нас причинам.

      Да, было что рассказать. Пришлось медсанбатовцам встретиться и с тяжёлым шоком, и с конечной стадией перитонита, и с газовой гангреной.

      В Сталинграде мы продолжали совершенствовать схему развертывания функциональных подразделений медсанбата, отлаживать все звенья. Именно там окончательно вошло в норму создание на базе приёмно-сортировочного взвода перевязочной на один-два стола, в которой оказывалась помощь легкораненым, и тем самым разгружалась большая операционная. До 15 процентов раненых мы обрабатывали таким образом, причём многие из них затем оставались на лечение в нашем госпитальном взводе. Команда выздоравливающих достигала иногда ста человек. Они охотно помогали по хозяйству, в уходе за ранеными, а главное, являлись хорошо подготовленным и обстрелянным резервом командира дивизии, ибо после выписки возвращались в свои части и подразделения.

      Убедились мы и в том, что вполне приемлем режим работы операционной, установленный ещё на Дону. Продолжительность смены достигала двенадцати часов, причём оперировали тоже две бригады. Увеличение числа бригад, как показала практика, успеха не приносило, а, напротив, замедляло оказание помощи раненым. Возникали неразбериха, скученность людей, что только мешало.

      В приёмно-сортировочном взводе и эвакуационном отделении имелось до двухсот – двухсот пятидесяти койко-мест. Мы убедились, что этого вполне достаточно даже во время боев по прорыву долговременной обороны противника. Но это при условии хорошей организации работы операционных, перевязочных и планомерной эвакуации раненых в полевые армейские госпитали».

      На совещании обсудили немало важных вопросов. Ведь все знали, что впереди доукомплектования, а затем – снова бои.

       Ранним морозным утром эшелон прибыл на вокзал города Балашова. Разгрузились быстро. Вперёд отправили автомобили и подводы с имуществом, затем построились и вышли на городскую улицу. Город спал. На улице – ни души.

      Застучал под ногами деревянный настил моста.

      – Идти не в ногу! – пронеслась команда.

      – Что за река? – спросил Воронцов.

      – Хопёр. Приток Дона.

      – Мрачновато здесь и скучно, – сказал Володя Тарусинов, вышагивая рядом с Михаилом.

      – Это так кажется, – возразил Гулякин. – Просто рано очень, до рассвета далеко. А вообще-то городок должен быть весёлым. Слышал я, что в старину сюда саратовские купцы приезжали жён выбирать. Славился Балашов красавицами.

       Приём пополнения начался в первые же дни после прибытия к месту дислокации. Забот медикам хватало, однако Гулякин не забывал о своей главной цели. Он побывал у ведущего хирурга эвакогоспиталя, и тот, расспросив прежде, где и кем доводилось служить молодому военврачу 3 ранга, а главное, какие операции выполнять, разрешил принять участие в работе госпиталя.

      Хирург был уже не молод, носил небольшую чеховскую бородку, очки в строгой оправе. Говорил грубовато, но глаза смотрели по-доброму, проницательно и участливо.

       – Это похвально, что стремитесь совершенствовать навыки, очень похвально, – выслушав рассказ Гулякина о работе в госпитале между высадками в тыл врага, а затем поинтересовался: – Как там на передовой, достаётся?

       – Ну мы, положим, не совсем на передовой, – заметил Гулякин.

       – Это как сказать, – покачал головой ведущий хирург госпиталя. – По сравнению с нами, пожалуй, самая передовая у вас. И под обстрелами бывали и под бомбёжками?

       – Случалось, – согласился Гулякин.

       – Вот и расскажите о том, как вам приходилось оказывать помощь раненым, о характере ранений и методах их лечений у вас, там, на переднем крае.

       – Кому рассказать?

       – Нашим сотрудникам. Постараюсь найти время для такой беседы. Она, поверьте, очень важна нам. Люди должны понимать, что как бы им тяжело здесь не было, вам ещё тяжелее. И вы справляетесь. Это даст прилив сил. Поможет найти новые резервы у себя. А что касается вашей работы, то мы только благодарны будем. Поверьте, хоть мы и в тылу, казалось, бы, по сравнению с вами, почти что в тепличных условиях, а нагрузка будь здоров. И у нас хирурги порою с ног падают от недосыпания.

       – Хорошо. Постараюсь подробно рассказать о нашей работе. Ну и с удовольствием включусь в вашу…, – сказал Гулякин.

       – Вы один попрактиковаться хотите? – спросил ведущий хирург.

       – Буду просить за наших молодых ординаторов. Ну а кому и что можно доверить, подскажу вашим хирургам.

      – Хорошо, очень хорошо, – кивнул ведущий хирург.

      Уже на следующий день Гулякин привёл с собой в госпиталь Кусова, Тарусинова и Воронцова. Их на первых порах поставили ассистентами к опытным госпитальным хирургам, а Гулякину сразу доверили самостоятельные операции, правда, поначалу не очень сложные. Скоро, заметив его способности и удивительную хватку, стали поручать серьёзные. Случалось, что и ему приходилось быть ассистентом, когда в госпитале проводились наиболее серьёзные хирургические операции. Особенно интересовали Гулякина полостные операции. Ранения были самые различные, а опыта в хирургическом их лечении хватало не всегда. Вот и взялся за учёбу самым серьёзным образом. Словом, время зря не терял.

       Время, отведённое на пополнение дивизии, на сколачивание подразделений и частей пролетело незаметно. В первых числах февраля пришло известие о полной победе наших войск под Сталинградом и ликвидации окружённой гитлеровской группировки.

       Это событие медики обсуждали живо и радовались тому, что и доля их труда была в этой победе.

      А вскоре после этого в дивизию приехал командующий 65-й армией генерал Павел Иванович Батов. В его подчинении дивизия уже находилась в междуречье Дона и Волги. Тогда Батов командовал 4-й танковой армией, впоследствии переименованной в теперешнюю 65-ю.

      Батов вручил дивизии гвардейское знамя, поскольку до сих пор ещё сохранялись боевые знамена воздушно-десантных частей и соединений. К боевому знамени, на котором начертано золотыми буквами 37-я гвардейская стрелковая дивизия, он прикрепил орден Боевого Красного Знамени, которым соединение было награждено за бои в Сталинграде.

      Дивизия стала теперь не только гвардейской, но и Краснознамённой.

      Время пребывания в тылу прошло для Михаила Гулякина и его товарищей не напрасно. Работа в госпитале помогла приобрести навыки в проведении более серьёзных операций, познакомиться с новыми методами хирургической работы. В эти дни Гулякин изучил много специальной литературы, ознакомился с важными документами, обобщающими опыт оказания квалифицированной медицинской помощи.

      День и час отправки на фронт был, разумеется, известен далеко не всем. Только 12 февраля вечером Михаил повидал старого сослуживца ещё по воздушно-десантным войскам, а теперь начальника штаба дивизии майора Ивана Кузьмича Брушко, поговорил с ним, вспомнил общих знакомых, а утром 13 февраля прозвучал сигнал тревоги.

        – Настал долгожданный день, – объявил на построении командир батальона. – Дивизия уходит на фронт.

       А через несколько часов эшелоны уже отошли от Балашовского железнодорожного вокзала. Путь их лежал на Борисоглебск, Грязи и далее на Ливны.

Снега России

       Запуржило, завьюжило в феврале сорок третьего. Взбили огромные снежные перины неугомонные февральские метели, насыпав сугробы чуть не в рост человека. Замело фронтовые дороги. Вязли в снегу грузовые автомобили, тягачи с артиллерийскими орудиями, трудно было пробиваться сквозь снежную целину даже танкам.

       Но и бездорожье не могло сдержать высокий боевой порыв советских воинов. Передовой полк 37-й гвардейской Краснознамённой стрелковой дивизии точно в указанный срок достиг города Ливны. Другой полк пробирался сквозь снежное безбрежье с неукротимой настойчивостью, третий ещё следовал по железной дороге.

      Дважды Герой Советского Союза генерал армии Павел Иванович Батов так вспоминал о тех днях в своих военных мемуарах «В походах и боях»:

      «…18 февраля 1943 года управление 65-й армии прибыло в Елец… На правом фланге должна была уплотнить боевые порядки первого эшелона знаменитая 37-я гвардейская Краснознаменная стрелковая дивизия. Это она в сентябре ушла с Дона и держала оборону в районе Тракторного завода в Сталинграде. Мы были счастливы получить такое закалённое соединение…»

       А части дивизии находились в пути. От передового полка не отставал и 38-й отдельный гвардейский медсанбат: раз впереди есть хотя бы одна часть, ей необходимо и медицинское обеспечение. Батальон шёл почти без остановок и отдыха. Автомашины и санные повозки ползли впереди, утопая в снегах. Личный состав двигался в пешем порядке.

       – Веселей, друзья, скоро привал, – подбадривал Гулякин своих товарищей.

       – Какой уж там привал в чистом поле?! – возражали из строя.

       – Вон уж окраина Ельца показалась, – заметил Гулякин. – Скоро немного отдохнём.

       Действительно, впереди на горизонте маячили какие-то строения. Но идти до них пришлось ещё долго, и Гулякин, чтобы как-то развлечь сослуживцев, стал рассказывать о городе, в котором им предстоял хоть и короткий, но всё же такой необходимый отдых.

       – Видите, как нас судьба с Тихим Доном связала, – говорил он. – То на его берегах воевали, то в Балашове, на Хопре – его притоке – формировались. Теперь вот реку Сосна пересечём.

       – Тоже приток Дона? – спросил Михаил Стесин.

       – Приток… Елец возник на берегу Сосны как укреплённый пункт Рязанского княжества для защиты от половцев. И Батый его разрушал, и Тимур захватывал, а жив город. Почти девять веков стоит.

       – Откуда тебе это известно? – заинтересовался Миша Стесин.

       – Дедушка рассказывал. Он хорошо эти места знал, ведь до моего родного края тут не так далеко, – пояснил Гулякин.

       На окраине Ельца, на тихой улочке стояли автомобили медсанбата и санные повозки. В походных кухнях готовился обед.

       Командир батальона собрал командиров взводов.

       – Много времени на обед дать не могу, – сказал он. – Нас торопят. Впереди идут бои… Прошу быстро пообедать, получить сухой паёк и приготовиться к маршу.

       В сухом пайке впервые выдали маленькие баночки американской консервированной колбасы.

       – Ну что, получил «второй фронт»? – с усмешкой спросил Гулякина Костя Бычков.

       – Как ты сказал? Почему «второй фронт»? – с удивлением рассматривая баночку, поинтересовался Гулякин.

       – Так фронтовики прозвали эти баночки, что шлют американцы взамен обещанного второго фронта, – пояснил Бычков.

       Константин упаковал сухой паёк в вещмешок, надел его за спину.

       С сожалением поглядев на рассевшихся на чём придётся ординаторов, санитаров, медсестёр, спросил у Гулякина:

       – Ну что, пора людей поднимать?

       – А ты что, снова в полной экипировке пойдёшь? – в свою очередь спросил Гулякин. – Я думал, что ты в прошлый раз просто не успел всё это на санную повозку сложить.

       – Нет, специально не складывал.

       – Но ведь тяжело…

       – Всем тяжело, а моим подчинённым – в особенности. Девчушки. Вот пусть смотрят на меня, и жаловаться, глядишь, неудобно станет. Я с грузом – они – налегке.

       – Личный пример? – улыбнулся Гулякин.

       – И личный пример, да и польза. Захочет кто перекусить, угощу в дороге. Всё ведь при мне. Сам знаешь, может статься не сразу свои обозы догоним. Что тогда делать?

       Командир госпитального взвода Константин Филимонович Бычков был молод, вынослив, немножечко упрям. Гулякину в этот момент почему-то вспомнился рассказ Бычкова о том, что с ним случилось в отрочестве. Он страшно любил охоту и однажды увязался с парнями из своего села на «тягу». Дичи было много, поднялась пальба, и вдруг что-то обожгло бедро. Костя упал, посмотрел на ногу – из бедра хлестала кровь.

       А к нему уже спешил бледный, как полотно, парень с ружьём, у которого ещё дымились стволы.

       – Костя, что с тобой? – в отчаянии спрашивал он.

       Бычков ощупал ногу и, морщась от боли, процедил сквозь зубы:

       – Да ничего страшного. Кажется, кость не задета. Помоги перевязать.

       Накладывать повязку научил его отец, фельдшер. Разорвали рубашку. Костя промыл рану и приложил к ней подорожник.

       – Ну как, больно? – виновато интересовался товарищ.

       – Ничего, потерплю. Главное, чтоб родители не заметили, а то сам представляешь, что будет.

       Товарищ ни о чём не просил, хотя понимал, что ему несдобровать, если кто-то узнает о случившемся. Костя успокоил его:

       – Я никому не скажу, только что б сами не заметили.

       Домой он вернулся поздно и сразу лёг спать. Утром потихоньку проверил рану. Она не воспалилась. Значит, дело пошло на поправку.

       Так ничего и не узнали родители, хотя отец был медиком, ну а мать – от матери вообще что-либо скрыть трудно.

       Таким вот был Константин Бычков. Конечно, госпитальный взвод – это не то что хирургический. Личному составу этого подразделения не приходилось до изнеможения простаивать у операционных столов. Однако их труд был едва ли легче. Ведь наряду с выздоравливающими ранеными, были и такие, которых помещали туда в безнадёжном состоянии с единственной целью – облегчить страдания.

       При этом взводе всегда была и команда выздоравливающих, которую капитан медицинской службы Бычков, имевший хозяйскую жилку, постоянно использовал на каких-то работах по улучшению расположения батальона, по заготовке топлива и тому подобных дел.

     Капитан медицинской службы. Да, вот так, почти незаметно произошли большие изменения в воинских званиях и в ношении военной формы одежды.

     10 января 1943 года, приказом НКО № 24 было объявлено о принятии Указа Президиума Верховного Совета СССР от 06.01.1943 года «О введении погон для личного состава Красной Армии». Причём, устанавливался короткий срок для исполнения приказа. Надеть погоны нужно было до 15 февраля 1943 года.

      А военным медикам, кроме того, был зачитан приказ Народного Комиссара Обороны СССР о введении персональный воинских званий военно-медицинскому и военно-ветеринарному составу Красной Армии № 10

      Вот этот приказ, датированный 8 января 1943 года, который был объявлен только в феврале:

      «Объявляю Постановление Государственного Комитета Обороны Союза ССР от 2 января 1943 г. № ГОКО-2685 «О введении персональных воинских званий военно-медицинскому и военно-ветеринарному составу Красной Армии» и Инструкцию по переаттестованию начальствующего состава медицинской и ветеринарной службы.

Заместитель Народного комиссара обороны

генерал-полковник интендантской службы А. ХРУЛЕВ»

     Объявили и Постановление Государственного Комитета Обороны № ГОКО-2685 «О введении персональных воинских званий военно-медицинскому и военно-ветеринарному составу Красной Армии».

1. Ввести с января 1943 года для среднего, старшего и высшего военно-медицинского и военно-ветеринарного состава Красной Армии воинские звания:

Для военно-медицинского состава

Младший лейтенант медицинской службы

Лейтенант медицинской службы

Старший лейтенант медицинской службы

Капитан медицинской службы

Майор медицинской службы

Подполковник медицинской службы

Полковник медицинской службы

Генерал-майор медицинской службы

Генерал-лейтенант медицинской службы

Генерал-полковник медицинской службы

Для военно-ветеринарного состава

Младший лейтенант ветеринарной службы

Лейтенант ветеринарной службы

Старший лейтенант ветеринарной службы

Капитан ветеринарной службы

Майор ветеринарной службы

Подполковник ветеринарной службы

Полковник ветеринарной службы

Генерал-майор ветеринарной службы

Генерал-лейтенант ветеринарной службы

Генерал-полковник ветеринарной службы

2. Вновь вводимые воинские звания присваивать:

а) лицам, окончившим высшие и средние военно-медицинские и военно-ветеринарные учебные заведения;

б) лицам, окончившим гражданские высшие и средние медицинские, ветеринарные и фармацевтические учебные заведения при выслуге шестимесячного срока в действующей армии и одного года в тылу.

3. Сроки выслуги в воинских званиях для военно-медицинского и военно-ветеринарного состава строевых частей и соединений до корпуса включительно действующей армии установить:

Младший лейтенант медицинской и ветеринарной службы – 1 год

Лейтенант медицинской и ветеринарной службы – 1 год

Старший лейтенант медицинской и ветеринарной служб – 1 год

Капитан медицинской и ветеринарной службы – 1 год

Майор медицинской и ветеринарной службы – 1 год 6 мес.

Подполковник медицинской и ветеринарной службы – 1 год 6 мес.

Полковник медицинской и ветеринарной службы – 2 года

      Для военно-медицинского и военно-ветеринарного состава санитарных и ветеринарных отделов армий, округов и фронтов, фронтовых и окружных санитарных и ветеринарных учреждений сроки выслуги установить в полтора раза больше.

      Присвоение первичного и очередного воинского звания производить в соответствии с занимаемой должностью и с учетом аттестации.

4. Присвоение воинских званий военно-медицинскому и военно-ветеринарному составу до старшего лейтенанта медицинской и ветеринарной службы включительно производить военным советам фронтов и округов.

Присвоение воинских званий капитана, майора, подполковника и полковника медицинской и ветеринарной службы производить приказами Народного комиссара обороны СССР.

5. Военным советам фронтов, округов и армий в двухмесячный срок переаттестовать весь военно-медицинский и военно-ветеринарный состав и присвоить новые воинские звания в соответствии с пунктами 1 – 4 настоящего Постановления.

6. Военным советам фронтов, округов и армий предоставить право в отдельных случаях, при наличии выдающихся успехов в работе или особых заслуг, присваивать внеочередные воинские звания до старшего лейтенанта медицинской и ветеринарной службы включительно и представлять на внеочередное присвоение воинских званий от капитана медицинской службы и ветеринарной службы и выше.

7. Заместителю Народного комиссара обороны Союза ССР т. Хрулеву в пятидневный срок издать инструкцию по переаттестованию медицинского и ветеринарного состава.

Председатель Государственного Комитета Обороны И. СТАЛИН»

      Поскольку звание военного врача 3 ранга приравнивалось к майорскому званию, Михаил Гулякин получил майорские погоны.

       …Улицы в Ельце были расчищены и хорошо накатаны. Но едва остались позади городские окраины, как снова пришлось окунуться в глубокие сугробы. Привалы приходилось делать в открытом поле, сидя в сугробах под пронизывающим ветром.

       Нелёгким оказался марш, но молодой и жизнерадостный коллектив медсанбата не унывал. С особой теплотой смотрел Михаил Гулякин на девушек. Аня Киселёва, Маша Морозова, Лила Аносова не только сами держались стойко, но и подбадривали подруг.

       Примерно на полпути от Ельца к Ливнам остановились на ночной отдых в селе Чернава, в котором чудом уцелело несколько изб.

       Всю ночь бушевала за окном вьюга, но в избах было тепло. Медсанбатовцы отогрелись, отдохнули. Утром очень не хотелось расставаться с гостеприимным кровом, но собрались быстро, и с рассветом колонна продолжила путь.

       По дорогам непрерывно шли автомобили с боеприпасами, танки, артиллерия. Приходилось уступать им путь, по пояс забираясь в сугробы на обочинах.

       Ливны… Для Михаила Гулякина они были не просто небольшим районным городком Орловской области. От Ливен до его родного Акинтьева рукой подать. Дед рассказывал, как он ездил на ярмарки в Новосиль и Ливны. Этот город, также, как и Елец, возник в древности и был разрушен во время иноплеменного нашествия. Снова затем возродился в ХVIвеке, как крепость для защиты от крымских татар.

       В Ливнах задержались ненадолго. Там уже ждали автомобили и санные повозки хозяйственного взвода.

       День Красной Армии отметили скромно. Командир батальона выступил перед личным составом, поздравил и сообщил о том, что утром предстоит выход на передовую. Ну, то есть в район развёртывания медсанбата.

       На западе изредка гремела канонада. Там шли бои, в которые уже вступили передовые части дивизии. Надо было спешить с развёртыванием.

       – Далее следуем на машинах, – сообщил Крыжчковский.

       Как не крепились девушки, стремясь показать, что могут выдержать всё, их сообщение комбата особенно обрадовало. Порадовался и Гулякин, ведь он понимал, что силы его подчинённых на исходе.

      Вечером внезапно вызвал комбат.

      – У командира дивизии приступ аппендицита. Направляем его в госпиталь – сказал Крыжчковский и пояснил: – Он перенёс приступ на ногах и теперь развился аппендикулярный инфильтрат.

      – Кто будет сопровождать? – задал вопрос Гулякин, понимая, что вызов к комбату не случаен.

      – Затем и вызвал, Миша. Хочу направить в качестве лечащего врача Фатина. А потому обязанности ведущего хирурга медсанбата временно возлагаю на тебя.

      – Надо, значит, надо, – кивнул Гулякин. – В каком направлении выступаем, известно?

      – Сначала на Золотухино. Там пересекаем московско-курскую железнодорожную магистраль и следуем по маршруту Фатеж – Дмитриев-Льговский – Михайловка… Вот, смотри карту. Маршрут нанесён. Ты должен его знать.

       – Места мне знакомы, – с улыбкой сказал Гулякин. – Многое здесь исхожено. Так что не заблужусь.

       В тот же вечер Гулякин принял дела у Фатина, а с рассветом батальон продолжил путь к фронту.

       Колонна сразу попала в непрерывный поток автомашин и пробиралась вперёд с небольшой скоростью. Глядя в окошко санитарного автомобиля, Гулякин думал о том, что собралась, наконец, в недрах России могучая сила, и не сдержать врагу неудержимого натиска советских войск.

        По дороге непрерывным потоком шла техника. А по обочине, прямо по целине, как недавно и врачи, медсёстры и санитары медсанбата, двигались стрелковые подразделения. Бойцы тащили санки с пулемётами и лёгкими миномётами.

       Пурга утихла, к полудню небо полностью очистилось от туч, и заискрился, засверкал в солнечных лучах снег.

      – Денёк сегодня, как по заказу! – сказал Гулякин водителю Фёдору Боровицкому.

      – Ой, не хорошо это, – отозвался он. – Вчера хоть фриц не летал, а сегодня, неровен час, бомбить начнёт. Местность открытая, дороги забиты. Не сманеврируешь. Да и скоростёнка мала.

      И, действительно, впереди заухали взрывы бомб, застучали зенитные пулемёты.

       Гулякин, приоткрыв дверь, высунулся из машины, с тревогой поглядывая на небо.

       – Далеко это, – заметил водитель.

       – Вижу, что далеко. Но как же быстро притупляется чувство опасности. Вот уж и забыли мы, как бомбили нас на Дону, как налетали фашисты в Сталинграде.

       – Как такое забыть? – не согласился Боровицкий. – Сколько нашего брата полегло.

       – Что верно, то верно. Но я не о том, – задумчиво проговорил Гулякин. – Всего около двух месяцев в тылу пробыли, а отвыкли и от бомбёжек, и от артобстрелов.

        Впереди, на обочине, показались какие-то искорёженные предметы.

        – А вот и следы налёта, – кивнул на них Боровицкий. – Эх как пушку покорёжило.

       Гулякин снова приоткрыл дверь, спросил у пехотинцев, пробиравшихся по обочине:

       – Не знаете, раненые были?

       Но на этот вопрос никто не мог ответить. Очевидно, подразделение, попавшее под удар вражеских бомбардировщиков, уже ушло далеко вперёд. Раненые же, если они и были, наверняка отправлены в ближайшее медицинское подразделение.

       Гитлеровские самолёты появлялись ещё несколько раз, и сразу же начинали стрелять счетверённые зенитно-пулемётные установки, мешая бомбить прицельно и не давая снижаться. На перехват вражеским бомбардировщикам всё чаще вылетали краснозвёздные истребители.

       После Ливен пейзаж стал постепенно меняться. Вот уже замелькали перелески, потянулись рощицы, замаячили на горизонте небольшие леса. Михаилу Гулякину были дороги эти края, воспетые Иваном Сергеевичем Тургеневым. Глядя вдаль, он думал о родном Акинтьеве, о матери, о братьях, о сестре.

       Стемнело. Колонна шла медленно, двигатели автомобилей гудели монотонно. Тянуло в дрёму. И вдруг впереди, в свете фар, чем-то очень знакомая фигура. Гулякин встрепенулся: «Неужели Александр? Но может ли это быть?!»

       По обочине двигалась колонна миномётного подразделения. Командир, остановившись спиной к дороге, отдавал какие-то распоряжения. Видимо, поторапливал своих бойцов.

       «Он или не он?»

       Всё было столь внезапно, что Михаил растерялся и не догадался попросить водителя чуточку притормозить. Останавливаться было нельзя.

       Он выглянул их кабины, даже ногу поставил на подножку, чтобы удобнее смотреть назад. Но что разглядишь в сумерках, да в снежной круговерти.

       – Знакомого что ль увидели, доктор? – спросил водитель. – Может, остановиться?

       – Нельзя, пробку создадим, – возразил Михаил. – Да и обознался я, скорее всего, – прибавил он, захлопнув дверь и поудобнее устраиваясь на сиденье.

      И тут же подумал: «А ведь мог быть Александр, вполне мог. Он писал, что окончил артиллерийское училище и командует миномётным подразделением».

      Вслух же проговорил:

      – Показалось, что брата увидел, Сашку. Теперь он у нас самый младший. Был Анатолий, да погиб ещё в сорок первом. Теперь все мужчины в нашей семье на фронте. И отец, и старший брат Алексей. Ну вот и Сашка стал миномётчиком.

      – Э-эх, доктор, надо было остановиться, очень надо. Как знать, может, это и он. На фронте всяко случается, и встречи такие нередки. Тесен мир…

       – Ну да что теперь говорить?! Жаль, – вздохнул Гклякин. – Сашку я давно не видел. После окончания военфака отпустили домой на двое суток. Повидал родителей, Толика и сестру Аню. А Саша тогда уже в училище собирался. Всё говорил, что мечтает на фронте встретиться.

Не раненые к хирургам, а хирурги к раненым…

Золотой скальпель

       На станцию Золотухино прибыли уже после полуночи. К машине подбежал знакомый Гулякину офицер штаба дивизии.

       – Здравствуй, Миша, с прибытием, – крикнул он, прыгнув на подножку видавшего виды автомобиля. – Двигай во-он к тому строению.

       – Что это за дворец?

       – Пакгауз. Тыловики в нём вчера останавливались. Привели его в порядок, подтопили.

       – А девушек куда поселим? – спросил Гулякин. – Их бы в дом какой устроить.

       – Дома все заняты.

       – Ну, хорошо, показывай свой пакгауз. Делать нечего. Как-нибудь устроимся.

       Помещение действительно оказалось тёплым. В печных времянках потрескивали дрова. Жестяные трубы были просунуты в крошечные окошки под самой крышей.

       Командир батальона приказал размещаться на ночлег и подошёл к Гулякину.

       – А нам с тобой, Миша, в штаб надо идти. Дивизионный врач вызвал. Наверное, задачу поставит.

       Не хотелось покидать тёплое помещение, но что делать?! Ждали дела. Штаб дивизии разместился в здании школы.

       Военврач 2 ранга И.М. Ситкин встретил приветливо.

       – Как добрались, товарищи? – спросил он, пожимая руки и приглашая садиться. – Сейчас горячего чаю организуем. Хорошо с дороги согреться.

       – Батальон прибыл в полном составе, – доложил Крыжчковский. – Потерь и отставших нет. Только Фатин откомандирован в госпиталь с командиром дивизии. За ведущего хирурга – Гулякин.

        – Очень хорошо. Теперь о предстоящем деле. Вы уже знаете, что дивизия вступила в бой. Я приказал эвакуировать раненых в населённые пункты вот на этом маршруте. Смотрите карту…

       Крыжчковский с сомнением покачал головой, проговорил, как бы размышляя:

       – Пробьёмся ли к ним сквозь заносы? Дальше-то, как я слышал, дорог вообще нет. Снежное безбрежье.

       Ситник помолчал немного, внимательно глядя на карту и что-то оценивая, потом спросил:

       – А что вы можете предложить? Оставить раненых без медицинской помощи?

       – Надо подумать, – сказал комбат и, повернувшись Гулякину, спросил: – что посоветуешь, Миша?

       Гулякин ещё раз посмотрел на карту, покачал головой, но сказал уверенно:

       – Ничего, в десанте, в тылу врага и посложнее случалось. И дорог не было, а вот противник кругом. Ну а тут? Что если выдвинуть передовой отряд медсанбата? Опыт у нас уже есть!

       Сотник встал из-за стола, шагнул к Михаилу, взял его за плечи:

       – Спасибо! Дельное решение. Вот вы и возглавьте передовой отряд. Раненые ждут.

       – А с транспортом как? На автомобилях мы далеко не уедем. Застрянем на первом же километре.

       – Попрошу у командира дивизии. Может, есть что-то в резерве что-то более проходимое.

       Гулякин и Крыжчковский вернулись в медсанбат. Сразу приступили к формированию передового отряда.   

       Вот так. Позади тяжёлый марш. Тут хоть немного передохнуть бы, но… Впереди раненые, они размещены в избах, в тепле, но с минимальной помощью, которую способны оказать санитары и санинструкторы. А ведь для иных каждая минута дорога. Уйдёт эта минута, и уже не вернуть в строй бойца или командира, да что там в строй, жизнь не сохранить.

       Утром к пакгаузу примчались две санные повозки – самый надёжный транспорт в снежную зиму, когда дорог в прифронтовой полосе раз два и обчёлся.

       Повозки выделили по распоряжению временно исполняющего обязанности командира дивизии Ивана Кузьмича Брушко.

       – Маловато, – посетовал Гулякин: – Ну да что делать? Хотя бы имущество погрузим. Самим всего, что нужно для работы, пожалуй, не нести.

       – Теперь всем лошадки нужны, – сказал комбат. – И боеприпасы они подвозят, и продовольствие… Так что и на том спасибо. Грузите имущество и отправляйтесь.

       Брать решили только самое необходимое. Но сани и при этом были загружены до отказа.

       И вдруг к Гулякину подошёл старик. Остановился, опираясь на суковатую палку и сказал:

       – Можно вас на минутку, товарищ командир? – попросил он.

       – Конечно.

       – Тут недалече лошадкой, а то и двумя разжиться можно, да и повозкой исправной. Староста драпанул, а имущество своё бросил, не успел с собой забрать.

       – Где это? – оживившись, спросил Гулякин.

       – А идёмте, я покажу.

       Гулякин направил со стариком Александра Воронцова и Ивана Голубцова. Они, действительно, скоро привели под уздцы двух лошадей, одна из которых была в упряжке, а вторая с уздечкой. Запряжена одна из лошадей была в добротные санки. Видимо, на них раскатывал староста.

      Воронцов сказал с сожалением:

      – Жаль, что санки только одни.

      Гулякин усмехнулся. Ему, уроженцу села, сразу было видно, что вторая упряжка и не нужна вовсе. Одна лошадка ещё могла послужить, а вот другая – едва ли. Старик, который помог найти лошадей, сказал, что, видно, немцы хороших лошадей у старосты забрали, ну а ему оставили одну ещё более или менее сносную, а вторую – еле живую.

      Михаил Филиппович Гулякин так рассказал об этом нелёгком марше:

      «Первые сутки такого марша выдержали стойко, тем более что у многих еще оставались сухари, сахар. Когда стемнело, решили остановиться на привал возле сожжённой деревни. Отдых, конечно, нужен был всем, но сделали его исключительно ради лошадей – люди рвались вперёд, зная, что ждут раненые. А лошади настолько выбились из сил, что понукать их было совершенно бесполезно.

     На пепелище расположились и некоторые тыловые подразделения. Бойцы, используя оставшиеся русские печи, кипятили воду, варили, кто что мог.

Александр Воронцов раздобыл буханку хлеба, выпеченного полевой пекарней. Она уже замерзла, и мы с трудом распилили её сначала на две части, бóльшую отдали девушкам, а потом уж остатки поделили между собой. Получилось нечто вроде ужина. Естественно, покормили и лошадей из своего скудного запаса сена.

      Отдохнув и кое-как подкрепившись, снова двинулись в путь. Надо было найти населенный пункт, где полки концентрировали раненых. Впереди, в полосе дивизии, уже двое суток шли бои».

       Дорога действительно оказалась совсем непроходимой. Приходилось подталкивать перегруженные санные повозки, помогая с трудом справлявшимся с грузом лошадям. В поле санный след был едва заметен. Гулякин нет-нет да раскрывал свою рабочую карту, чтобы сверить маршрут. Ориентировался по небольшим рощица и лесочкам, по балкам и лощинам. Лишь часа через два пути показался небольшой хуторок.

       – Наконец-то, – сказал Воронцов. – Пора передохнуть.

       Но отдохнуть не удалось. Все дома на хуторе оказались забиты ранеными.

       Гулякина встретил фельдшер. Доложил, что на хуторе сосредоточено около шестидесяти раненых.

       – Где удобнее развернуть операционную? – спросил Михаил.

       – Вон в той хате, – показал фельдшер. – Там, в горнице, мы уже оборудовали перевязочную.

       – Хорошо, – кивнул Гулякин и обратился к Воронцову. – Саша, займись операционной.

      Затем вместе с фельдшером обошёл все помещения, где находились раненые. Он подбадривал бойцов и командиров, приговаривая:

       – Ну вот и всё – заканчиваются ваши мучения. Сейчас вами займутся хирурги медсанбата. А потом эвакуируем в госпиталь.

       Незамедлительно приступили к сортировке раненых. Прежде всего надо было выявить тех, которые нуждались в немедленной хирургической помощи. И вот уже в оборудованную Воронцовым операционную, доставили первых из тех, кто нуждался в немедленной помощи.

       – Как будем работать, командир? – спросил Воронцов.

       – Двумя бригадами, – решил Гулякин. – Каждая бригада на двух столах. Бери помощников, Саша, и приступай.

       Лишних команд и распоряжений не требовалось, каждый твёрдо знал свои обязанности, а бригады сложились ещё во время жестоких и напряжённых боёв под Сталинградом, когда раненых было необычайно много, когда только сколоченный коллектив мог справиться с запредельной нагрузкой и на хирургов, и на медсестёр, и на всех, кто обслуживал работу хирургических бригад, доставляя раненых в операционную палатку и своевременно заменяя уже прооперированных на новых, которым операция предстояла.

       Маша Морозова, как всегда, заняла своё место у операционного стола в бригаде Гулякина. Аня Киселёва стала готовить к операции первого раненого бойца.

      – Пулевое ранение бедра, – доложил фельдшер Василий Мялковский. – Помощь оказана на полковом медицинском пункте.

      Гулякин осмотрел рану, ещё раз тщательно обработал её и велел накладывать повязку. Сам перешёл ко второму столу. Там оказался тяжелораненый. С ним пришлось поработать дольше, однако, благодаря первой помощи, оказанной на поле боя, причём оказанной по всем правилам, время не было упущено, и операция прошла успешно.

      Два часа пролетели незаметно, однако, усталость сказывалась. Решили сделать короткую передышку. Воронцов подошёл к Гулякину и высказал некоторые наблюдения:

      – Гляжу, в основном пулевые ранения. Осколочных мало, да и то в основном от мин и ручных гранат. Странно…

      – Нет ничего странного. На этом участке фронта у фашистов нет крупных артиллерийских систем, – пояснил Гулякин. – Не успели подтянуть. Оборону заняли недавно.

       Издалека доносилась перестрелка. Изредка гремели взрывы, но явно это рвались гранаты и мины некрупного калибра.

       – Слышишь, миномёты работают, – определил Гулякин. – Интересно, где сейчас идёт бой? Нам это важно знать. Дивизионный врач Сотник приказал развернуть медсанбат в деревне Клещели.

       Он подошёл к пожилому бойцу с перевязанной рукой и спросил:

       – Далеко отсюда вас ранило?

       – Да уж за Клещелями, – ответил тот. – На подступах к селу Бычки.

       – Взяли село?

       – Не знаю. Бой только начинался, – с сомнением сказал раненый, но, подумав, с уверенностью прибавил: – Должны взять.

       – Спасибо, – кивнул Гулякин и позвал Мялковского.

       Мялковский подбежал и остановился, вопросительно глядя на Гулякина:

       – Слушаю, командир.

       – Василий, займись эвакуацией послеоперационных раненых в Золотухино. Там, – он взглянул на часы, – уже должен развернуться полевой подвижный госпиталь.

       Сказал и подумал: «На чём эвакуировать? На трёх санных повозках? Их, конечно, недостаточно».

       Мялковский словно прочёл немой вопрос, застывший в глазах хирурга. Сообщил:

       – Из полков прибыли подводы. Позаботились командиры о своих раненых.

      – Что за подводы?

      – Для эвакуации раненых в тыл, – пояснил фельдшер.

      – Вот и хорошо, – успокоился Гулякин и вернулся к столу, где ждала новая напряжённая и кропотливая работа.

      Бригады завершили оказание помощи всем раненым, которые были на хуторе, уже далеко за полночь.

      – Всем отдыхать, – распорядился Гулякин. – С рассветом выступаем в Клещели.

       Хутор почти опустел. Лишь нескольких уже прооперированных бойцов не успели отправить в Золотухтино. За ними вот-вот тоже должны были подойти подводы.

       Имущество передового отряда погрузили загодя, чтобы утром не терять времени.

       – Да, в обороне, пожалуй, полегче, – сказал Воронцов, не спеша, укладываясь спать.

       – Работать в обороне, может, и легче, но в наступлении жить веселее, – парировал Гулякин.

       Отдых… Хирургу отдых необходим. Гулякин едва прилёг, как сразу заснул, а проснулся, когда разрисованным морозным узором стеклом было темно. Взглянул на часы, и стал собираться. Скоро зашевелился и Саша Воронцов.

       – Что, уже пора? – спросил он.

       – Да, буди ребят. А девушки пусть ещё немного поспят, пока мы поесть приготовим.

       Подогрели чай, разбудили девушек, и все вместе расправились с сухим пайком. Ещё не рассеялись предрассветные сумерки, как двинулись в путь.

       – А что, и вправду наступать веселее, – заметил Воронцов, указывая на опрокинутый вражеский автомобиль и искорёженную пушку возле него. – А там, гляди, танк… Завяз, ну и, видно, фашисты бросили его.

       Сыпавший всю ночь снег скрыл следы недавних боёв. Напоминала о них лишь искорёженная вражеская техника.

       До Клящелей оказалось недалеко, и уже в первой половине дня передовой отряд медсанбата достиг деревни.

       Возле чудом уцелевшего здания школы Гулякин заметил несколько подвод и велел править туда. Возница хлопнул кнутом и прикрикнул на лошадь. Навстречу выбежал фельдшер полкового медпункта, который только накануне передавал раненых на хуторе.

      – Вы уже здесь? Быстро! – заговорил он. – Как там мои подопечные?

      – Всем оказана помощь. Большинство уже, наверное, в госпитале.

      – А мы вам уже помещение для работы подготовили. В школе места достаточно. Принимайте, а я дальше – в полк.

      Раненых в здании школы оказалось немного. Основная их часть, как сообщил фельдшер, сосредоточена в Бычках, что в нескольких километрах западнее.

       И в Клещелях долго не задерживались. Оказав помощь раненым и организовав эвакуацию, отправились в Бычки. Вскоре туда прибыли и основные подразделения медсанбата. И здесь тоже использовали для развёртывания здание сельской школы. Работу наладили оперативно. Однако, заметили, что раненых не так много, как ожидалось. В чём дело? Командир батальона связался с полковым медпунктом и установил, что не всем известно новое место расположения медсанбата. Раненых продолжали направлять в Клещели.

       – Ну там же никого нет! – услышав это пояснение, воскликнул Гулякин. – что же делать?

       – Придётся тебе, Миша, снова в путь дорогу собираться, только теперь не на запад, а на восток, – решил комбат.

       – В Клещели?

       – Да, возьми с собой Костю Кускова, медсестёр, санитаров и вперёд. А точнее – назад.

       Гулякин промолчал.

       – Понимаю, о чём ты сейчас подумал. Не отдыхали твои подчинённые, – сказал Крыжчковский и, вздохнув, прибавил: – А что делать? Кто там раненых встретит? Кто помощь окажет?

       – Мы готовы! – твёрдо заявил Гулякин и повторил свою излюбленную фразу: – Отдохнём после победы.

       Опять зимняя дорога, опять с детства знакомый Михаилу санный след выбегал из-под полозьев.

        И снова с ходу приступили к работе. Уже к середине следующего дня закончились медикаменты. Раненых оказалось больше чем ожидали. Не рассчитали.

      – Что будем делать? – спросил Костя Бычков. – Надо кого-то посылать в Бычки.

      – Это долго. Много времени потеряем, – возразил Гулякин. – Да и в медсанбате сейчас запасы на исходе. А снабжение не налажено. Попробуем обойтись сами.

      – Но как?

      – Обратимся к местным жителям.

       Сельчане сразу откликнулись на просьбу. Они готовили и стерилизовали перевязочный материал, а взамен дезинфицирующих средств предложили использовать самогон. Его принесла пожилая женщина. Смущаясь, она поставила перед Гулякиным объёмистую бутыль и пояснила:

      – Сама готовила. Посмотрите, горит как чистый спирт.

      И снова хирурги приступили к обработке раненых, а ухаживать за прооперированными вызвались женщины села.

      Разумеется, далеко не всё необходимое для лечения раненых можно было найти у сельчан.

      Михаил Филиппович вспоминал:

      «Иммобилизацию огнестрельных переломов конечностей проводить было совсем нечем. Выход нашли: использовали шины транспортной иммобилизации, внешнефиксирующие приспособления, применяли крахмал, но всё это было эффективно лишь на короткое время. К сожалению, ближайшие районные центры, в больницах которых мог оказаться гипс, находились ещё в руках противника. Поэтому не нашей виной, а, скорее, бедой было то, что лечение раненых, прежде всего с переломами костей, не достигало нужного результата. Не всегда мы могли в столь трудной обстановке добиться анатомически правильного сопоставления и срастания костных отломков, а потому не удавалось избежать определённых осложнений».

      На войне, как на войне… Даже при самой хорошей организации дела, даже при самых талантливых руководителях военно-медицинской службы, нельзя было добиться идеальных условий для лечения раненых. Ну как можно прыгнуть выше головы, как можно пробить дороги в огромных сугробах снега, когда части и соединения стремительно наступают. Не останавливать же преследование отходящего противника ради того, чтобы сначала расчистить дороги. Нет… вперёд, только вперёд. Каждый новый день войны приносил новые жертвы. И потому Верховный Главнокомандующий требовал гнать врага с русской земли днём и ночь, гнать, не давая ему передышки. Быстро продвижение вперёд где-то усложняло работу тыловых подразделений и, конечно, что особенно печально, военных медиков. Но оно давало огромную общую пользу – война близилась к полному и окончательному перелому, а значит – к победе.

      Почти четверо суток проработал в Клещелях отряд, возглавляемый Гулякиным. Эвакуировав всех, кому оказана помощь, в госпиталь, возвратились в Бычки. Гулякин доложил о выполнении задачи.

      Комбат подошёл к нему, обнял за плечи, поблагодарил и спросил:

      – Нелегко было?

      – Вам здесь досталось, – вместо ответа сказал Гулякин. – Гляжу, все хирурги за работой.

      – Да, приток большой. Скопилось около четырёхсот человек. Снова к нам раненые не только из нашей дивизии поступают. Есть и кавалеристы, и танкисты. Тарусинов и Воронцов уже около суток у операционных столов.

      Комбат замолчал, но Гулякин всё понял без слов. Отдых, который был так нужен его подчинённым, снова откладывался.

      – Немедленно включаю своих ребят в работу, – сказал он. – Вот только дам чуточку обогреться, да покормить попрошу.

      – Это сейчас организуем, – обрадовался такому решению комбат.

      Своих подчинённых Гулякин нашёл в ординаторской. Девушки дремали, сидя за школьными партами. Костя Кусков что-то писал в блокноте.

      – Ну, что? – спросил он. – Наверное, надо будить девчат, да за работу? Вижу, что не до отдыха здесь. Разрешил немного подремать.

       – Сейчас принесут поесть, тогда и разбудим, – сказал Гулякин. – А пока я дам команду санитарам готовить нам операционные столы.

       Покормили хорошо, видно, комбат приказал подготовить для изголодавшихся в Клящелях более плотный ужин.

       От Сергея Неутолимова Гулякин уже знал, что медсанбат испытывает трудности не только в медикаментах, но и в продовольствии.

       – Всё никак снабжения не наладится, – пояснил Сергей. – Железнодорожная ветка от Дерюгина до Дмитриева-Льговского восстанавливает усиленными темпами, но не так это легко. Правда снабженцы кое-какой выход нашли – пускают по путям автомобили со снятыми шинами. Но это далеко не поезд.

       – А из местных ресурсов? – поинтересовался Гулякин.

       – Край здесь, конечно, не из бедных – чернозёмные области, – сказал Сергей. – Да ты и сам знаешь, что богатый был край. Но ведь саранча фашистская налетела, что не сожрала, так испортила и разрушила. Одно слово – Европа!!! – он только рукой махнул и прибавил: – Конечно, есть кое-что у сельчан – молоко, где коровы уцелели, картофель, хлеб. Для раненых ничего не жалеют, да ведь и самим как-то кормиться надо.

       После ужина приступили к работе. Ранения по-прежнему преобладали пулевые. Но где-то после полуночи на операционный стол положили молодого танкиста. Он был без сознания. Гулякин посмотрел карточку передового района. Повреждения оказались очень сложными и опасными. Внимательно исследовав рану, прикинул мысленно, что можно сделать. Подошёл Костя Кусков. Он только что завершил очередную операцию. Спросил:

       – Что там?

       Гулякин молча показал карточку передового района. Затем, отвёл Кускова в сторону и добавил несколько слов по латыни:

       Костя тихо сказал:

       – Не в каждой клинике и не каждый хирург взялся бы до войны за такую операцию.

       И вдруг танкист приоткрыл воспалённые глаза, посмотрел на Гулякина и прошептал:

       – Доктор, дорогой, делай, что хочешь, вытерплю… Постарайся, доктор, может, выкарабкаюсь, живучий я, – и добавил совсем чуть слышно: – Никак нельзя умирать, никак. Бить надо гадов. Я должен за свой экипаж отомстить, должен, – и он потерял сознание.

      – Маша, работать, – решительно произнёс Гулякин ставшую уже привычной фразу, в которой соединялось всё, что необходимо немедленно делать операционной сестре.

      Эта фраза была сигналом и для всех тех, кто обеспечивал операцию.

      Операционная сестра Маша Морозова обработала раневую поверхность спиртовым раствором йода, не дожидаясь команды, тут же подала скальпель и зажим.

      Гулякин приступил к работе, которую ему ещё делать не доводилось. Теоретически он знал, как и что делать, помнил порядок действий хирургов, которым приходилось ассистировать в госпиталях. Но в эти сложные часы посоветоваться было не с кем. Сам, сам, и только сам. Он собрал в кулак всю свою волю, он сосредоточил на острие скальпеля всю свою решимость спасти раненого.

       В операционной стояла тишина. Лишь иногда чётки и ясные команды хирурга нарушали её. Несколько раз к столу, стараясь неслышно ступать, подходили Кусков, Воронцов и другие ординаторы, чтобы понаблюдать за столь ответственной работой своего товарища. Прошёл час, другой, третий…

      Гулякин извлёк уже три осколка, зашил повреждённые ткани, но конца операции по-прежнему не было видно. С той минуты, как он решился на эту сложную, почти безнадёжную операцию, колебаний и сомнений в успехе у него не было, а ведь в первую минуту, когда прочитал, что написано в карточке передового района, а затем осмотрел раны, подумал, что танкист уже не жилец на белом свете. Теперь же он не мог, не имел права думать так, иначе к чему всё это, что он делал сейчас, напрягая все силы, используя все знания и опыт.

     Наконец, он извлёк последний кусочек металла, промыл рану, положил лекарственный препарат и стал накладывать швы. От операционного стола отошёл шатаясь. Присел на заботливо поставленный стул. Товарищи окружили его, с восхищением обсуждая свершившееся. Что говорили, он не слушал, да и не слышал. Сам же произнёс лишь одну фразу:

      – Будет жить!

Нежданные гостинцы

      Несколько суток хирурги медсанбата провели у операционных столов почти без отдыха, но постепенно Гулякину удалось наладить нормальный ритм работы по сменам. К тому же части дивизии, выполнив поставленные задачи, закрепились на выгодных рубежах и перешли к обороне.

      Война ведь, даже в своей победоносной фазе, не сплошное наступление. Проводятся наступательные операции, освобождаются города и другие населённые пункты. Войска выполняют поставленные задачи, выходят на заранее намеченные рубежи и закрепляются на них, чтобы пополнить части и соединения личным составом, боеприпасами и всем необходимым для продолжения боевых действий.

        На очередной политинформации капитан Неутолимов сказал, что наступление приостановлено из-за бездорожья. Принято решение наладить снабжение, оборудовать пути для подвоза всего необходимого и для эвакуации раненых. Предупредил и о том, что ещё некоторое время сохранятся сложности с питанием.

       – Да что там! – раздались возгласы: – Мы-то выдержим, а вот как быть с ранеными?

       На следующий день, уже под вечер, в медсанбат принесли водителя с обмороженными ногами. Его подобрали в километре от села, где застрял его автомобиль.

       Сразу оказали помощь. К счастью, серьёзной опасности не было.

       – У меня же машина… Её нельзя бросать. В ней продовольствие, – постоянно твердил водитель.

       – Не беспокойтесь, – убеждали его, – Сейчас нужно думать о вашем здоровье…

      Командир батальона приказал вытащить застрявшую автомашину, доставить её в расположение медсанбата и взять под охрану.

      У водителя спросил:

      – Что у вас за груз?

      – Я же говорил, продукты! Печенье, сахар, масло. Это для танкистов. Я их танковой бригады.

      – Где сейчас ваша бригада?

      – Не знаю. Мне указали место расположения. Я приехал, а танки уже ушли. Никто не мог объяснить, куда. Вот и стал искать. Расспрашивал регулировщиков, но и они ничего не знали.

       Командир батальона велел осмотреть груз. Ему доложили, что в кузове автомобиля около двухсот килограммов печенья и по сто килограммов масла и сахара.

        – Эх, нашим бы раненым всё это! – воскликнул Неутолимов.

        – У танкистов тоже, наверное, есть раненые, – возразил комбат. – Одним словом, что там говорить – продукты не бесхозные, и прикасаться к ним мы не имеем права.

        – Но ведь доставить их по назначению невозможно, – не сдавался Неутолимов. – Неизвестно, где теперь танковая бригада. Может быть, вообще на другой фронт перебросили. Где их будет искать водитель, когда поправится?

        – Действительно, – поддержал Гулякин, слышавший разговор. – Сейчас мы перешли к обороне. Бригаду действительно могли перебросить, где она нужнее.

        – Да что там рассуждать! – заявил Неутолимов. – Надо официально оприходовать продукты. Представьте, какая прибавка к питанию раненых.

        И всё-таки комбат медлил. Беспокоило его то обстоятельство, что продукты где-то ждут. Они тоже ведь кому-то нужны.

        Тогда Сергей Неутолимов решил:

        – Я свяжусь с начальником политотдела дивизии. Доложу ему об автомобиле и попрошу ходатайствовать перед командиром дивизии о том, чтобы разрешили использовать продукты.

       Через некоторое время пришёл ответ. Подполковник Брушко разрешил использовать продукты, а машину оставить в медсанбате. Водитель же пролежал в госпитальном взводе несколько недель. Когда настало время выписываться, он пришёл к замполиту и попросил оставить его в батальоне.

       И снова Неутолимов вышел с ходатайством. Разрешение было получено, и водитель провоевал вместе со своими целителями до конца войны.

      Продукты же очень пригодились. Благодаря им удалось несколько улучшить питание раненых. Каждый день им стали выдавать дополнительно к пайку по кусочку сахара, по 10 граммов масла и печенье.

      А вскоре наладилось снабжение, и медсанбат стал своевременно получать все необходимые продукты.

      Части дивизии закрепились на рубеже Кубань – Неварь – Черновка и вели бои местного значения, улучшая своё положение, создавая условия для грядущих наступательных действий. 

Стрельба в госпитальном взводе

(Документальная повесть "Золотой скальпель")

      – Ну, Миша, скоро конец твоим мытарствам, – сказал как-то утром солнечного мартовского дня комбат Крыжчковский. – Генерал Жолудев выздоровел и завтра возвращается в дивизию. А с ним, разумеется и наш ведущий хирург Фатин.

       Гулякин действительно устал от организационной работы. Как ни тяжело было у операционного стола, там он оживал, там чувствовал, что приносит пользу, что делает конкретное дело. Что же касается различных организационных вопросов, которые свалились на него вместе с временным исполнением обязанностей ведущего хирурга, он хоть и решал их добросовестно, старательно, но делал это без видимого удовольствия. Большую часть времени и все свои силы он отдавал лечебной работе.

       Фатин возвратился в медсанбат, когда у хирургов работы было немного. Гулякин сдал ему дела, рассказал о наиболее важных событиях, которые произошли в последнее время, справился о здоровье командира дивизии.

       – Всё в порядке. Здоров генерал, – заверил Фатин. – На днях будет объезжать полки. Может, и к нам заглянет. Надо быть готовыми. А у нас, гляжу, дорожки не расчищены, кругом сугробы. Не видно, что воинское подразделение. Надо бы, пока время есть, заняться наведением самого элементарного порядка.

        Гулякин молча выслушал это замечание. Нет, он не был против порядка, однако, считал, что основное внимание в период затишья следует уделять совершенствования навыков работы хирургических бригад.

       Фатин совершенно серьёзно стремился осуществить эти свои задумки, но ничего не получилось. Едва спало напряжение на передовой, появились простудные заболевания, о которых в дни жарких боёв и думать забыли. В течение марта ежедневно в медсанбат поступало по нескольку десятков больных. Терапевты с ног сбились, пришлось и хирургам прийти к ним на помощь.

       Госпитальный взвод оказался полон. Он размещался в большом селе Дерюгине, где сохранилось здание сельской больницы. Неподалёку от села находился сахарный завод. Под стационар оборудовали уцелевшие помещения заводоуправления, так как в больнице мест не хватало.

       Перед командиром медсанбата встал вопрос, где взять силы для ухода за больными. Оголять операционно-перевязочный взвод он не считал возможным. Сегодня затишье, а завтра?

       Решил посоветоваться с командирами подразделений. Собрал совещание. Рассказал о возникших проблемах. Спросил:

      – Кто может, не ослабляя боеготовности своего взвода, выделить людей для ухода за ранеными?

      Посыпались предложения. И вдруг слово попросил Гулякин.

      – Я хочу поделиться некоторым опытом, – начал он. – В Клещелях мы попали в затруднительное положение. Сил в отряде, как знаете, было немного, медикаменты кончились быстро, возникли перебои и в питании.

      Он помолчал, дождался, когда прекратятся возникшие споры и стихнет лёгкий шумок.

      – И как же вышли из положения? – спросил Крыжчковский, который всё это, конечно, знал, но теперь хотел, чтобы Гулякин поделился опытом с товарищами.

       – Обратились к местному населению, – пояснил Гулякин. – Женщины ухаживали за ранеными, даже кормили их. Думаю, и в Дерюгине можно найти хороших помощниц. Они ведь последнее отдадут для своих защитников, а тем более для раненых.

       – Вот, Миша, и помоги командиру госпитального взвода организовать работу, – сказал Крыжчковский.     

       – Да что ж я сам что ли не справлюсь, – возразил Бычков. – Зачем Михаила от операций отрывать? Поговорю с народом.

       И всё-таки Гулякин съездил в Дерюгино. Госпитальный взвод разместили на некотором отдалении от основных подразделений медсанбата умышленно. Старались лечить простудных больных, среди которых встречались и инфекционные, подальше от раненых. Прошёл по деревне, поговорил с женщинами. Сразу откликнулась молодежь. Девушки пришли в госпитальный взвод ухаживать за ранеными и больными. Помогали стирать бельё, дезинфицировать обмундирование в русских печах.

       Возвратившись в батальон, Гулякин узнал, что простудился и заболел Фатин. Но этого мало. Комбат сообщил, что в дивизию прибыл начальник санитарного управления фронта генерал-лейтенант медицинской службы Арсений Яковлевич Барабанов.

       – Придётся тебе, Миша, представлять хирургическую службу, – сказал командир батальона.

       – А по какому поводу он инспектирует? – задал вопрос Гулякин. – Что-то случилось?

       – Думаю, его обеспокоило число больных. Наверное, займётся нашими терапевтами, посетит госпитальный взвод, – высказал предположение Крыжчковский. – Но надо и хирургами быть готовыми к проверке.

       – Где он сейчас-то?

       – В полках…

       Генерал приехал уже в тот же день под вечер. Обошёл медсанбат, был неразговорчив, хотя от Гулякина не укрылось, что осматривает он всё очень внимательно, даже придирчиво.

      В ординаторской операционно-перевязочного взвода задержался чуть дольше. Поинтересовался характером ранений в минувшие месяцы, попросил рассказать о методах обработки ран.

      Гулякин отвечал подробно, полно, но Барабанов, казалось, слушает не очень внимательно. Перебив на полуслове, он вдруг раздражённо спросил:   

      – Где же, наконец, дивизионный врач?

      Гулякин замолчал. Ответил Крыжчковский:

      – Вчера он выехал в полки для проверки работы полковых медицинских пунктов.

      – Нет его там.., – отрезал генерал и добавил резко: – Нет, и, думаю, не было.

      – Тогда разрешите направить посыльного к нему домой? – спросил комбат: – Он здесь неподалёку остановился.

      – Разрешите, я схожу, – вызвался Гулякин, которому неприятно было присутствовать при этом разговоре на высоких тонах, да тем более, когда речь шла о его начальнике.

      – Идите, – кивнул Барабанов.

      Кунцевич, недавно назначенный дивизионным врачом вместо Ситкина, жил действительно неподалёку. Гулякин постучал в дверь хаты. Но стук выглянула хозяйка.

      – Постоялец дома? – спросил Михаил.

      – Недавно возвернулся, – ответила пожилая женщина с добрым лицом, иссечённым морщинами.

      – Что делает?

      – Спит…

      Гулякин вошёл в комнату, окликнул Кунцевича. Тот не отзывался. Больших трудов стоило его растолкать.

      – Вставайте, генерал Барабанов вас требует, – повторял Михаил до тех пор, пока смысл его слов не дошёл до дивизионного врача.

      – Что? Кто ждёт?! – воскликнул Кунцевич и тут же вскочил, как ошпаренный.

      Быстро одевшись, он бегом помчался в медсанбат. Гулякин едва поспевал за ним.

      Войдя в ординаторскую, Кунцевич доложил:

      – Товарищ генерал-лейтенант медицинской службы…

      Барабанов оборвал:

      – Я объездил сегодня все медицинские подразделения, вплоть до батальонных медицинских пунктов, – резко заговорил он. – Много беспорядков… Расслабились, затишье… А если завтра грянут серьёзные боевые дела?

      – Всё у нас в порядке, всё готово, – попытался возражать генералу Кунцевич.

      – Вы слушайте, – снова оборвал его генерал. – В вашем соединении очень большой процент простудных заболеваний. А это вы чем сможете объяснить?

      – Товарищ генерал-лейтенант, – дрожащим голосом начал Кунцевич, – я до войны был старшим преподавателем кафедры биохимии Военно-медицинской академии… У меня нет опыта работы во фронтовых условиях.

      – Это я знаю. Кстати, я, как вам известно, возглавлял кафедру санитарной тактики Куйбышевской военно-медицинской академии. Но на отсутствие опыта не ссылаюсь. Опыт надо приобретать, так как его приобретают ваши подчинённые в батальоне, где мне, кстати, порядок понравился… А что касается вас, то, учитывая ваше заявление, непременно поставлю вопрос об отстранении вас от должности и возвращении на преподавательскую работу. Но пока решение это будет оформлено соответствующим образом, требую навести порядок в соединении. Если нужна помощь, обращайтесь… У меня всё.

      – Товарищ генерал-лейтенант, ужин готов, – доложил Крыжчковский – Останьтесь у нас поужинать. Дорога-то дальняя.

      – Спасибо, мне некогда, – отрубил Барабанов и, попрощавшись со всеми присутствующими в ординаторской за руку, вышел.

       А уже через минуту его «виллис» рванулся с места и помчался по улице села.

       В ординаторской повисла напряжённая тишина. Наконец, Кунцевич, справившись с собой сказал, обращаясь к Крыжчковскому:

       – Составьте список всего, что необходимо батальону. Немедленно затребуем, – и прибавил: – Нужно покончить с простудными заболеваниями. В этом генерал, безусловно, прав.

      – Заявку на всё, что нам необходимо, мы давно подали, – доложил командир батальона. – Правда, что-то ответа нет.

      – Значит, продублируйте, – резко, с раздражением, бросил Кунцевич и, махнув рукой, торопливо вышел из ординаторской.

       Но дублировать заявку не пришлось. Через несколько дней в медсанбат доставили необходимые медикаменты.

       Долго ещё пришлось бороться с наплывом больных. Однажды Гулякину сказали, что в госпитальном взводе находится на излечении его сослуживец по воздушно-десантной бригаде Борис Губчевский.

       «Надо навестить», – решил он.

       В тот день работы у хирургов не оказалось, и он отправился в Делягино.

       В деревне было тихо, лишь откуда-то издалека, с передовой, доносились раскаты взрывов, да изредка долетали отзвуки ружейно-пулемётной перестрелки. На фронте уже несколько дней было без перемен. Раненые поступали редко, и, конечно, каждое такое поступление становилось событием для медсанбата.

      Гулякин знал, что накануне доставили тяжелораненого офицера. Он попал под разрыв шального снаряда. Вели иногда гитлеровцы вот этакий беспокоящий огонь.

       В приёмно-сортировочном взводе офицера осмотрели и, установив, что хирургическое вмешательство бессмысленно, направили в госпитальный взвод.

       Раненый неоперабелен… К сожалению, нередко приходилось делать подобные выводы. И всякий раз поднимался в душе молодого хирурга протест против этого категорического определения.

       «А может быть, всё-таки можно что-то сделать? – думал он. – Может, надо попробовать?!»

       Увы, иногда медицина оказывалась бессильной.

       Вот и сейчас он вспомнил офицера. Решил: «Зайду, ещё раз взгляну на него. Как знать, а вдруг есть шанс спасти?!»

       Раненый лежал в помещении заводоуправления. Глядя на маячившее впереди небольшое двухэтажное здание, Гулякин перебирал в памяти все более или менее похожие случаи.

       «Ранение в живот с повреждением жизненно-важных органов… Раненый без сознания, в бреду… Организм ослаблен… Может не выдержать сложной и длительной операции…»

      Накануне Гулякин осмотрел его и согласился с мнением хирурга сортировочной бригады. Офицера поместили в небольшую, уютную комнату с двумя другими ранеными офицерского звания, тоже находившимися в тяжёлом состоянии.

       Думали, что часы его сочтены, но утром доложили, что офицер жив, хотя по-прежнему в бреду и в сознание не приходит.

       До здания заводоуправления оставалось метров пятьдесят, когда оттуда послышались выстрелы и, звякнув, вылетели оконные стёкла на первом этаже.

       Гулякин рванулся вперёд, взбежал на крылечко, толкнул дверь и оказался в небольшом коридорчике, который был полон людьми. Все, кто мог держаться на ногах, выскочили из своих палат и теперь толпились у входа в одну из комнат на первом этаже.

       – Что случилось, товарищи? – с тревогой спросил Гулякин, пытаясь протиснуться по коридору. – Кто разрешил вставать с коек? Немедленно всем по своим койкам.

     Заглянул в палату и увидел лежащую на полу Таню Горюнову.

     – Что с тобой, Танечка?

     Девушка при открыла глаза, приподнялась и спросила:

     – Я жива?

     – Конечно… Но что случилось?

     – Он стрелял в меня, – сказала Таня, указывая на офицера, которого уже уложили в койку.

      – Кто стрелял?

       Подошёл Губчевский, отряхивая свой больничный халат.

       – Так кто мне объяснит, что случилось? – снова задал вопрос Гулякин, стараясь разобраться в происшествии.

       Оказалось, что офицер неожиданно в бреду стал подавать какие-то команды, кричал, звал в атаку на врага, а потом выхватил из-под полушки пистолет, моментально зарядил его и стал стрелять, полагая, что вокруг гитлеровцы. К счастью, в таком состоянии он не мог прицелиться. Первой появилась Таня Горюнова. Офицер услышал шум, повернулся и выстрелил в неё. Таня упала.

       Прибежал Борис Губчевский, который находился в другой палате. Он ещё сам не оправился от ранения, был слаб, но, не задумываясь, кинулся на офицера и выбил у него из руки пистолет.

       Выслушав рассказ о случившемся, Гулякин спросил:

       – Откуда у раненого пистолет? Есть же приказ забирать у раненых всё оружие. Да ведь и не было при нём пистолета, когда мы его осматривали в приёмно-перевязочном взводе.

        Все молчали.

        Гулякин подошёл к койке, приподнял подушку и увидел командирскую сумку с какими-то бумагами. Из неё торчала кобура. Уже потом стало известно, что кто-то из подчинённых этого офицера принёс ему в палату личные вещи, а в сумку вложил пистолет в разобранном виде. Собрать же его, даже в бреду, оказалось для тяжелораненого делом простым – все движения отработаны до автоматизма.

       После этой стрессовой вспышки состояние офицера резко ухудшилось. Об операции уже не могло быть и речи.

       На следующий день Крыжчковский собрал офицеров медсанбата, чтобы ещё раз напомнить о том, что необходимо неукоснительно выполнять правила обращения с оружием.

       – Вы знаете, в каком состоянии находятся некоторые наши пациенты? – говорил он. – Разве можно разрешать им держать при себе оружие? И, пожалуйста, следите за тем, что приносят посетители. Все посещения под строгим контролем должны быть. Только по счастливой случайности всё обошлось без жертв. А ведь мы могли потерять нашу медсестру Аню Горюнову, в которую стрелял раненый

          Руфин Дорохов: «Дуэли не было – было убийство»

как поверили, что французов в 1812 году победили не гений Кутузова и героизм русского воинства, а «генерал Мороз», как поверили, что мы сами, а не французы сожгли Москву в 1812 году, как поверили, что декабристы были радетелями за счастье народное, а не государственными преступниками, как поверили, что во время операции на Крымском театре военных действий названной почему-то Крымской войной, врагу удалось захватить Севастополь, а не пробраться лишь на одну его сторону, «Корабельную», ну и в прочие наглые выдумки. А ведь Лев Николаевич Толстой ясно сказал: «История есть ложь, о которой договорились историки».

        Попробуйте ответить на вопрос, какова была бы судьба у маньяка Чикатило, если бы его отец являлся партнёром по бизнесу второго лица в государстве, к примеру, мерзкого перестройщика Яковлева или другого лютого врага России? Тогда бы он мог прекрасно объявить, что все, кого убил, оскорбляли его достоинство, а он их вызывал на дуэль, ну и так получалось, что убивал на дуэли. А следователи по указанию свыше всё приняли за чистую монету.

        Почему я назвал именно этого изуверского убийцу, да потому что с Лермонтовым убийца поступил так же, как поступал Чикатило со своими жертвами. Нисколько не милосерднее. Заманить на Машук, в безлюдное место, выстрелить в спину, а потом дожидаться три с лишним часа под проливным дождём, когда Лермонтов умрёт, умышленно не вызывая врача и не принимая никаких мер оказания помощи. Это как называется?

        Резковато начало статьи? Но, представьте, доказательно. Так всё же откуда стало известно о том, что Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль? Со слов Мартынова, причём заявил убийца о дуэли только после того, как ему удалось отправить Лермонтова – единственного участника разговора после вечера у Верзилиных и единственного, кто слышал сказанное убийцей – на тот свет.

       Никто не подозревал о том, что готовится дуэль. Даже секунданты не подозревали, в результате чего, называя их имена уже после убийства Лермонтова, Мартынов совершил ряд ошибок. К примеру, двое из названных – Трубецкой и Салтыков – вообще не могли быть секундантами. Биограф Лермонтова Павел Александрович Висковатов (1842 – 1905) доказал, что ни Столыпин, ни князь Трубецкой на Машук, где был назначен поединок, не ходили и при убийстве не присутствовали. Они были приглашены в тот день на обед к князю Голицыну и не могли, да вряд ли хотели отказываться.

       Что же касается двух других, Васильчикова и Глебова, то они совершенно запутались. Не могли даже точно сказать, кто и чьим секундантом являлся и, кто и каким образом добирался на Машук, к месту убийства – да, именно убийства. Ни о какой дуэли даже речи не было.

       Кстати, об этом совершенно твёрдо и определённо сказал боевой друг Лермонтова, отважный рубака и первейший дуэлянт Руфин Дорохов, сын знаменитого героя Отечественной войны 1812 года генерала Дорохова.

       Он в то время был в Пятигорске, ни о какой дуэли не слышал, а после убийства Мартыновым Лермонтова, быстро разобрался в том, что произошло и сделал своё заявление, которое осталось в истории, но которое никто не пожелал заметить. Как, впрочем, и заявление слуги Лермонтова, которого вызвали убийцы на Машук через три с лишним часа после убийства, посчитав, что Лермонтов, наконец, после их долгих ожиданий, оставил сей мир. Но когда слуга положил его на повозку, Лермонтов на тряской дороге очнулся и постоянно повторял: «Я убит, я умираю…»

       Те, кто вёл следствие открестились от вышеприведённых свидетельств. Они сочтены, видимо, бездоказательными. А то, что записано со слов убийцы, то, что никто, кроме убийцы подтвердить не мог, разве доказательно?

         А то, что секунданты никак не могли договориться, кто и чьим был секундантом, не вызвало подозрений? Путаница произошла потому, что не успели договориться. Мартынов, убив Лермонтова, спешил уйти от ответственности – он метался по Пятигорску, пытаясь всё свести к дуэли. От кары за убийство было уйти труднее, даже несмотря на то, что его отец Соломон Мойшевич Мартынов был партнером по винному откупу Иллариона Васильевича Васильчикова, председателя Комитета министров и Государственного совета с 1838 по 1847 годы.

         Как произошло убийство, вряд ли когда-то станет известно. Но вот на то, что оно готовилось, указывают серьёзные факты. Ну, во-первых, надменные подонки, известной подлостью прославленных отцов (подонки написано умышленно), не могли простить разоблачительного стихотворение «Смерть поэта». И как ни старались радетели этих самых потомков-подонков доказать, что стихотворение бичует самодержавную власть, ничего не получилось. Во-вторых, Лермонтов, ещё ранее, задолго до подлого убийства Пушкина киллером Дантесом, одетым в бронированную кирасу, показал себя приверженцем Государя, о чём молчат учебники, молчат радетели Мартынова и ненавистники Лермонтова.

       Сохранились свидетельские показания губернского секретаря С.А. Раевского, обвиняемого в распространении стихотворения «Смерть поэта» о его отношениях с Лермонтовым и «о происхождении стихов на смерть Пушкина».

        Не будем касаться того, что сказано о стихотворении «Смерть поэта», обратим внимание на другое, более раннее стихотворение. С.А. Раевский писал:

       «…мы русские душою и ещё более верноподданные: вот ещё доказательство, что Лермонтов неравнодушен к славе и чести своего государя. Услышав, что в каком-то французском журнале напечатаны клеветы на государя императора, Лермонтов в прекрасных стихах обнаружил русское негодование противу французской безнравственности, их палат и т. п. и, сравнивая государя императора с благороднейшими героями древними, а журналистов – с наёмными клеветниками, оканчивает словами:

Так в дни воинственные Рима,

Во дни торжественных побед,

Когда с триумфом шёл Фабриций,

И раздавался по столице

Народа благодарный клик, –

Бежал за светлой колесницей

Один наёмный клеветник.

       Начала стихов не помню – они писаны, кажется, в 1835 году, и тогда я всем моим знакомым раздавал их по экземпляру с особенным удовольствием.

  Губернский секретарь Раевский.  21 февраля 1837».

      Раевский упомянул о стихотворение «Опять народные витии...», которое было написано Лермонтовым под влиянием блистательных поэтических творений Пушкина – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».

Опять, народные витии,

За дело падшее Литвы

На славу гордую России,

Опять шумя, восстали вы.

Уж вас казнил могучим словом

Поэт, восставший в блеске новом

От продолжительного сна,

И порицания покровом

Одел он ваши имена…

        Именно Пушкин «казнил могучим словом» европейских клеветников и пасквилянтов, которые организовали лживые нападки в печати на императора Николая I и на Россию. В 1834 году 13 января (по русскому стилю) – 25 января по французскому – в Брюсселе выступил польский демократ – ярый русофоб – Иоахим Лелевель с отвратительной и, конечно же, лживой – в польском духе – речью по случаю трёхлетней годовщины «свержения Николая I с польского престола», а в апреле 1834 года в журнале «Revue de Paris» была напечатана мерзкая статья об императоре Николае I. Были и другие пасквильные публикации в газетах и журналах. Европейские журнашлюшки, лживость которых особенно хорошо видна в наши дни в связи с событиями на Украине, в Сирии и других конфликтных зонах, продолжали свою мышиную возню и в 1835 году.

     Лермонтов выступил жёстко.

Что это: вызов ли надменный,

На битву ль бешеный призыв?

Иль голос зависти смущенной,

Бессилья злобного порыв?..

Да, хитрой зависти ехидна

Вас пожирает; вам обидна

Величья нашего заря;

Вам солнца Божьего не видно

За солнцем Русского Царя.

        В этом стихотворении Лермонтов показал себя приверженцем Русского Православного Самодержавия…

Давно привыкшие венцами

И уважением играть,

Вы мнили грязными руками

Венец блестящий запятнать.

Вам непонятно, вам несродно

Все, что высоко, благородно;

Не знали вы, что грозный щит

Любви и гордости народной

От вас венец тот сохранит.

      В советских изданиях далее ставились отточия, поскольку из Лермонтова лепили, так же, как и из Пушкина, вольнодумца, осуждающего самодержавную власть, ну и, конечно, царя…

      Но, как известно, рукописи не горят. Вот эти слова…

Так нераздельны в деле славы

Народ и царь его всегда.

Веленьям власти благотворной

Мы повинуемся покорно

И верим нашему царю!

И будем все стоять упорно

За честь его как за свою.

         Ну как же можно было такое допустить до советского читателя, а тем более изучать в школе?! Тогда ведь трудно объяснить, почему же Лермонтова сослали за стихотворение, которое, кстати, понравилось наследнику престола цесаревичу Александру Николаевичу – будущему императору Александру II, да и сам поэт вызывал симпатии у младшего брата государя великого князя Михаила Павловича, заступавшегося за него, а императрица, спустя некоторое время, когда в печати появились главы «Героя нашего времени», буквально зачитывалась ими.

       Ну и завершил Лермонтов издёвкой в отношении клеветников…

Но честь России невредима.

И вам, смеясь, внимает свет...

       За стихотворение «Смерть поэта» Лермонтов был арестован. Но кто принял решение арестовать? Император? Так принято было говорить. Нет. Арест произвести решил член организованной преступной группировки, совершившей подлое убийство Пушкина А.Х. Бенкендорф, возглавлявший III отделение. Конечно, он обязан был доложить о своём решении государю, поскольку имя Лермонтова уже стало известным на всю столицу, и шествие этой известности по стране продолжалось.

       Стихотворение действительно распространялось стремительно. В.П. Бурнашев в воспоминаниях «М. Ю. Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников» отметил:

        «Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но и все проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон».

       Но это было только начало. Через несколько дней, 7 февраля 1837 года Михаил Юрьевич Лермонтов дополнил стихотворение шестнадцатью гневными строками, которые начинались со слов «А вы, надменные потомки».

       А спровоцировало это добавление посещение Лермонтова его дальним родственником камер-юнкером Столыпиным, завсегдатаем враждебного России салона мадам Нессельроде, ну и полностью разделявшим антирусские взгляды.

       19 февраля Бенкендорф письменно доложил:

       «Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец – бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермантова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.

 А. Бенкендорф».

        Императору было уже многое понятно. Недаром он отчитал Бенкендорфа за то, что тот не выполнил его приказ и не предотвратил убийство Пушкина под предлогом так называемой дуэли.

        Что же оставалось делать государю? Взять Лермонтова под защиту так же, как и Пушкина? Но Пушкина он уберечь не смог. Отринуть заявления Бенкендорфа, оставить без внимания? Лермонтова надо было спасать, как не раз спасали Пушкина различными командировками под видом ссылок.

       Вспомним, что говорил император Пушкину во время беседы в Чудовом монастыре… Он прямо заявил: «Моя власть не безгранична». Ну и обратим внимание на замечание профессора В.М. Зазнобина об умении государей говорить, когда надо, двусмысленно. Увы, это необходимо, когда окружение, зачастую, сплошь лживо и враждебно.

         Император оставил резолюцию на французском языке: «Приятные стихи, нечего сказать». Это ключевая фраза. Но достаточно ли сил выказать своё личное отношение к «надменным потомкам, известной подлостью прославленных отцов», ко всем этим омерзительным Бенкендорфам, Нессельроде и прочим?

       Но что же делать далее? Вполне естественно, оставлять в столице нельзя. Лермонтов будет убит под видом дуэли непременно. «Надменные потомки известной подлостью прославленных отцов», то есть члены тайных ложь, хоть и запрещённых, но подпольно действующих, не простят разоблачения.

      Столетие спустя Константин Симонов сказал в романе «Товарищи по оружию»: «Война для военных – естественное состояние». Сильная фраза. Она мне запомнилась с того времени, когда я, будучи суворовцем Калининского суворовского военного училища, читал этот роман, предваряющий другие произведения – «Живые и мертвые», «Солдатами не рождаются», уже посвящённые Великой Отечественной войне.

       Естественное состояние? Значит отправка в действующую армию – дело вполне нормальное. Конечно, в случае необходимости можно придумать, мол, отправили, чтобы погиб. Но позвольте, Лермонтов окончил Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Может ли считаться направление корнета в Гродненский гусарский полк наказанием? Его же не разжаловали, взыскание не объявили. Кстати, комментарии к тому или иному назначению по службе делались иногда – на потребу социального заказа – весьма забавные. К примеру, один из биографов сообщил о том, что от государя пришло распоряжение не использовать Лермонтова в особенно опасных местах. Опять ведь незадача. Государь заботится о поэте!? Биограф выкрутился таким образом… Государь, мол, опасался, что Лермонтов получит ранение, выйдет в отставку, вернётся в столицу и будет опасен своими произведениями. Почему-то сочтено, что государь будет опасаться именно ранения. Про возможную гибель, которая не исключена во всякой войне, будто и забыли.

       19 марта 1837 года поэт отправился на Кавказ и с середины мая до середины сентября провёл в Пятигорске. Тоже удивительное наказание. Что за странный отпуск от боевых действий, к которым ещё не приступил? Уж никак не получается жестокого наказания за страшное для государя стихотворение. Государь как раз не увидел ничего такого, что было направлено против него и его самодержавной власти. Так расценили либо намеренно те, кто был врагом и государю, и Пушкину, и Лермонтову, либо те, кто вообще ничего не понимал и не умел читать между строк. Не мог государь не знать и о стихотворении «Опять народные витии…». Там как раз полная поддержка государю.

        В июне 1841 года Лермонтов снова заехал в Пятигорск. Но вскоре военный комендант Пятигорска шестидесятидевятилетний полковник Василий Иванович Ильяшенков, дал ему совет как можно быстрее покинуть город для своей же личной безопасности. Ильяшенков, видимо, имел информацию о готовящемся убийстве, но не знал, откуда отходит угроза.

      Именно к Ильяшенкову прибыли Лермонтов и Столыпин, когда брошенная монетка указала им путь в Пятигорск. И они вместо пункта назначения отправились на воды, где комендант дал им разрешение на лечение, но тут же и дело завёл, так, на всякий случай, понимая, что один из этих гостей опасен не своим поведением, а тем, что может стать мишенью для уголовников, натянувших на себя тогу великосветских особ. Дело № 36 пятигорского комендантского управления именовалось: «О капитане Нижегородского драгунского полка Столыпине и Тенгинского пехотного полка поручике Лермонтове». Начато: 8 июня 1841 года. Окончено 23 июля 1841 года.

      Когда же Лермонтов и Столыпин явились 12 июля к коменданту с просьбой о продлении лечения, тот посоветовал Лермонтову покинуть Пятигорск, поскольку пребывание его здесь небезопасно. Выслушав полковника, Лермонтов написал несколько строк

Им жизнь нужна моя, – ну, что же, пусть возьмут,

        Не мне жалеть о ней!

В наследие они одно приобретут –

        Клуб ядовитых змей.

         Написал и уехал в Железноводск. Совет, данный Лермонтову, говорит о том, что он заботился не только о безопасности поэта, но и стремился избежать ненужных неприятностей.

        Лермонтов прекрасно понимал истинную причину ненависти к нему разоблачённых им «надменных потомков, известной подлостью прославленных отцов», что видно из его стихов, написанных в те дни.

Мои друзья вчерашние – враги,

        Враги – мои друзья,

Но, да простит мне грех господь благий,

        Их презираю я...

Вы также знаете вражду друзей

        И дружество врага,

Но чем ползущих давите червей?..

        Подошвой сапога.

        Но раздавить великосветских червей было не так просто. Мартыном, конечно, к великосветским не относился – это был рядовой червь, и Лермонтов, к сожалению, не оценил его опасность, поскольку вот этакие холуи бывают особенно страшны. Они готовы на преступление, если им обещаны награда и избавление от наказания. Ну а Мартынов, сын винного откупщика и сам уже заражённый духом отвратительного бизнеса, тем паче.

         Трус, торгаш и убийца Мартынов – и Лермонтов. Личности несопоставимые.

       Сколько ещё мог сделать для России величайший поэт, которого прочили в наследники творчества Пушкина! Кстати, напомню, Император Николай Первый, когда ему доложили о жестоком и подлом убийстве поэта, сказал:

       «Как жаль, что мы потеряли того, кто мог заменить нам Пушкина!»

       В тот день, когда в столицу пришло известие о гибели Лермонтова, императрица Александра Фёдоровна, супруга императора Николая I, писала С.А. Бобринской: «Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать её выдающейся звездой…»

       Ну а безобразные слова в уста Царя вложили лживые преступники – убийцы и Пушкина, и Лермонтова. Повторять ложь не хочется – она и так растиражирована врагами Православного Русского Самодержавия и России.

       Мы уже привели твердое заявление друга Лермонтова Руфина Дорохова, который слыл первейшим дуэлянтом: «Дуэли не было – было убийство».

     Кстати, Руфин Иванович Дорохов, храбрейший из храбрых офицер, подружился с Лермонтовым в 1840 году. Он высоко ценил отвагу и мужество Михаила Юрьевича и когда был ранен, именно ему передал свою команду «охотников», фактически спецназ того времени. Руфин Иванович был сыном знаменитого героя Отечественной войны 1812 года.

         И действительно. Дуэли не было. Было исполнения заказа на убийство, полученного от тех же «надменных подонков», что расправились с Пушкины. Они достаточно хорошо поняли, что имел ввиду Лермонтов в известных строках. Им надо было убрать того, кто мог заменить Пушкина, но убрать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы.

  «Как в подобных случаях это бывало не раз, – пишет Висковатов, – искали какое-либо подставное лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной интриги. Так, узнав о выходках и полных юмора проделках Лермонтова над молодым Лисаневичем, одним из поклонников Надежды Петровны Верзилиной, ему через некоторых услужливых лиц было сказано, что терпеть насмешки Михаила Юрьевича не согласуется с честью офицера. Лисаневич указывал на то, что Лермонтов расположен к нему дружественно и в случаях, когда увлекался и заходил в шутках слишком далеко, сам первый извинялся перед ним и старался исправить свою неловкость. К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль – проучить. «Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого человека».

        Ни о какой дуэли не слышала до убийства и Екатерины Быховец, письмо которой несколько подработали, но сохранился и подлинник…

        Вот строки из этого письма.

        «Пятигорск,1841 г. августа 5-го, понедельник

        Как же я весело провела время. Этот день молодые люди делали нам пикник в гроте, который был весь убран шалями; колонны обвиты цветами, и люстры все из цветов: танцевали мы на площадке около грота; лавочки были обиты прелестными коврами; освещено было чудесно; вечер очаровательный, небо было так чисто; деревья от освещения необыкновенно хороши были, аллея также освещена, и в конце аллеи была уборная прехорошенькая; два хора музыки. Конфет, фрукт, мороженого беспрестанно подавали; танцевали до упада; молодежь была так любезна, занимала своих гостей; ужинали; после ужина опять танцевали; даже Лермонтов, который не любил танцевать, и тот был так весел; оттуда мы шли пешком. Все молодые люди нас провожали с фонарями; один из них начал немного шалить. Лермонтов, как cousin, предложил сейчас мне руку; мы пошли скорей, и он до дому меня проводил…

      Этот пикник последний был…»

      Далее я приведу дополнение к письму, о которым умышленно забывали, дабы изменить дату пикника.

      О дуэли в письме ни слова… Не случайно у многих добросовестных исследователей снова и снова возникал вопрос: а была ли дуэль? Был ли вызов? И не на пикник ли примирения пригласил Мартынов Лермонтова, сказав, что будет ждать на поляне у дороги? Якобы на пикник!

        То, что никто ничего не знал о намечавшейся дуэли и не слышал, как Мартынов вызывал Лермонтова, подтверждает в очерке-расследовании Александр Владимирович Карпенко, профессиональный следователь, раскрывший немало сложных и запутанных дел, в числе которых были и заказные убийства. Как специалист высочайшего класса, он сначала с недоумением читал всё, что выдумано об убийстве Лермонтова, а затем занялся собственным расследованием и установил, что налицо лишь точные доказательства убийства. А вот что касается самой по себе дуэли, то доказательств того, что она произошла, нет ни единого!!

        Мартынов сочинял в собственных интересах, зная, что никто не может опровергнуть, потому что и разговаривали они один на один, и на Машуке они были вдвоём, когда он стрелял в спину, неожиданно выхватим пистолет, а Лермонтов сидел на коне.

        Мартынов врал нагло и уверенно. Свидетеля того, что произошло – Михаила Юрьевича Лермонтова – уже не было в живых. Никто вообще не знал о том, что назначена дуэль, да и Лермонтов, судя по его поведению в день гибели, тоже не подозревал, что «Соломонов сын» позвал его на Машук стреляться, а не просто выпить шампанского для примирения. Ящик или там коробка – в общем много бутылок – то всплывало, то исчезало, прежде чем совсем исчезнуть из материалов. «Секунданты» оправдывались – мол, хотели отметить дуэль, полагая, что она будет бескровной.

          Мартынов вынужден был сообщить властям, что Лермонтов убит. Один на один он встретился с Лермонтовым или были свидетели, точно сказать трудно, однако, всё же похоже, что был один. Просто убить и скрыться? Не скроешься. Он ведь не знал, кому и что рассказал Лермонтов о своей предстоящей встрече на Машуке.

          Естественно, с пылу с жару, он не в состоянии был достаточно безопасно для себя изложить своё вранье.

         Вот его первые показания, которые дал на следствии 17 июля 1841 года:       «С самого приезда своего в Пятигорск, Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счёт одним словом, всё чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести. Я показывал ему, как умел, что не намерен служить мишенью для его ума, но он делал как будто не замечает, как я принимаю его шутки. Недели три тому назад, во время его болезни, я говорил с ним об этом откровенно; просил его перестать, и хотя он не обещал мне ничего, отшучиваясь и предлагая мне, в свою очередь, смеяться над ним, но действительно перестал на несколько дней. Потом, взялся опять за прежнее. На вечере в одном частном доме, за два дня до дуэли, он вызвал меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить этому конец. При выходе из этого дома, я удержал его за руку чтобы он шёл рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут, я сказал ему, что я прежде просил его, прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если он ещё раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать. Он не давал мне кончить и повторял раз сряду: – что ему тон моей проповеди не нравится; что я не могу запретить ему говорить про меня, то что он хочет, и в довершение сказал мне: «Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, следовательно, ты никого этим не испугаешь». В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего Секунданта, – и возвратился к себе. Раздеваясь, я велел человеку, попросить ко мне Глебова, когда он приедет домой. Через четверть часа вошёл ко мне в комнату Глебов я объяснил ему в чём дело; просил его быть моим Секундантом и по получении от него согласия, сказал ему чтобы он на другой же день с рассветом, отправился к Лермонтову. Глебов, попробовал было меня уговаривать, но я решительно объявил ему, что он из слов самого же Лермонтова увидит, что в сущности, не я вызываю, но меня вызывают, – и что потому, мне невозможно сделать первому, шаг к примирению».

         Ну прямо самоубийцей Лермонтова выставил…

        Давайте посмотрим, чем же так оскорбил Лермонтов Мартынова? Тут уж свидетелей было достаточно, и описан эпизод многократно. Так, Аким Шан-гирей сообщил о том, что произошло в доме Верзилиных:

      «…Лермонтов сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошёл Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал:

       – Мадемуазель Эмилия, берегитесь – приближается свирепый горец».

       Ну и что же здесь такого, в этой фразе? Неужели за неё нужно убивать человека? Никаких других шуток в отношении Мартынова присутствующими не зафиксировано.

       А вот свидетельство самого Мартынова, что их разговор с Лермонтовым никто не слышал: «При выходе из этого дома, я удержал его за руку чтобы он шёл рядом со мной; остальные все уже были впереди…».

       То есть следователи удовлетворились заявлением того, кто сообщил им об убийстве пота, и не предприняли никаких попыток установить, правду ли он говорит.

       А что касается Глебова, то и вообще ни в какие ворота не лезет. Мартынов заявляет следователю, что просил Глебова быть его секундантом. И Глебов, якобы, отправился от его имени решить вопрос о дуэли. Мартынов, которого сразу посадили под арест, не успел сообщить Глебову, чей он секундант, и тот, когда его взяли на гауптвахту, объявил себя секундантом Лермонтова. Это, как ни странно, оказалось и для следователей, и для лжеписателей дуэли, делом совершенно нормальным.

         Но и это ещё не всё. Хоть дуэли в ту пору были и запрещены, существовали определённые, непреложные правила. Назначались секунданты с той и с другой стороны, которые заранее оговаривали условия дуэли, и обязательно привлекался доктор. Вспомним описание дуэли Печорина и Грушницкого, столько блестяще сделанного Лермонтовым в «Героя нашего времени». Там доктор активный участник поединка, даже участник мошенничества. Он же впоследствии вынул пулю из сражённого Грушницкого, чтобы всё представить, как несчастный случай – падение с горы. То есть Лермонтов прекрасно знал, что на дуэли должен был присутствовать доктор. Наверняка знал об этом и Мартынов. Но о докторе никто не позаботился? А это прямая обязанность секундантов. Почему же они не позаботились? Да потому что о дуэли до убийства и речи не было. Никто не знал и о предполагаемой встрече Мартынова с Лермонтовым на склоне горы Машук. Судя по тому, что ни Васильчиков, ни Глебов не могли объяснить, как добирались до места «дуэли», они там могли и вовсе не присутствовать.

        И это тоже ещё не всё. Лекарь Барклай-де-Толли, точно описал рану и ход пули. Выстрел был произведён в спину, пуля прошла снизу-вверх. В свидетельстве, подписанном лекарем Пятигорского военного госпиталя титулярным советником Барклаем де Толли, значится:

«…При осмотре оказалось, что пистолетная пуля попав в правый бок ниже последняго ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое лёгкое, поднимаясь в верх вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча…»

          Описание хода пули озадачил. Но одни радетели Мартынова тут же придумали, что вообще выстрел произведён был из зарослей Машука, другие заявляли, что Лермонтова поставили на возвышенность, а Мартынова значительно ниже, а потому он вынужден был стрелять снизу вверх. Но почему же в спину? А-а-а, да ведь Лермонтов изгибался, крутился, вертелся и так далее.

       Даже придумали историю, подобную «дантесовской пуговицы», которая, якобы, спасла французского киллера. Мол, в кармане Лермонтова лежало бандо, украшение для волос, которое забыла Екатерина Быховец.

         Для того, чтобы ввести в оборот это самое украшение, перенесли участие Екатерины Быховец в пикнике на десяток дней. Подумаешь! Какая, мол, разница. Но вот незадача. Опубликовано письмо этой барышни, в котором открывается правда. Вот строки из письма Екатерины Быховец, написанного в Пятигорске «1841 г. августа 5-го, понедельник».

      «Как же я весело провела время….». Письмо цитировалось суть выше, но без завершающей фразы… Вслед за фразой: «Этот пикник последний был», есть ещё одна: «ровно через неделю мой добрый друг убит, а давно ли он мне этого изверга, его убийцу, рекомендовал как товарища, друга!»

      Вот так. Ровно через неделю, а не в тот же день.

        А ведь всё гораздо проще. Очень точно всё разложил по полочкам в своём расследовании Александр Владимирович Карпенко:

       «Что произошло потом у подножия Машука, кто и когда туда приехал, ход самой дуэли – всё это мы знаем из путаных показаний людей, заведомо симпатизировавших Мартынову. Но события могли происходить и иначе. Например, Мартынов и Лермонтов просто договорились о встрече. Уже на месте Мартынов (после резкого разговора?) с близкого расстояния выстрелил в сидящего на лошади поэта (потому такой угол проникновения пули в тело). После чего бросился к Глебову: выручай, была дуэль с Лермонтовым без секундантов, я его убил! Придумывается «сценарий» (но спешно, с массой нестыковок)».

      Убийцы, стараясь замести следы, предпринимали некоторые характерные действия. Внезапно Глебов был отпущен с гауптвахты для лечения в Кисловодск, на 2 (!!!) дня. Курс лечения в Кисловодске в советское время в военном санатории был 26 дней! Два дня – это не лечение? Зачем ездил? Он привёз пистолеты, якобы, дуэльные. Причина? Лекарь усомнился, что с расстояния, определённого для поединка, можно было сделать такую рану из того пистолета, что был приобщен к следствию. Поэтому и привезли пистолеты крупного калибра. И ведь Глебова отпускали за ними! Всё следствие было под зорким оком «надменных подонков, известной подлостью прославленных отцов».

А чего стоят только согласование в переписках, распределение ролей на дуэли. Путались, кто и чьим был секундантом. Ведь все были под стражей, а потому договорить уже в явь не могли. Глебов в начале был назван секундантом Мартынова, потом стал зваться секундантом Лермонтова. Он лгал так же, как и все. Видимо, прилично запугали, могли пообещать его одного во всём виновным сделать. Тем более у двух «секундантов» было железное алиби – они присутствовали на обеде…

 Об этой путанице Александр Карпенко пишет так:

  «Записка Глебова в тюрьму Мартынову: «…прочие ответы твои согласуются с нашими, исключая того, что Васильчиков поехал со мной; ты так и скажи. Лермонтов же поехал на моей лошади – так мы и пишем... Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали… ты напиши, что ждал выстрела Лермонтова».

       Это пишет человек, который и сейчас в лермонтоведении считается другом Лермонтова!

      Комментарий автора: Зачем они инструктировали Мартынова, как надо говорить, кто, как и на чем ехал? Так уж это важно?  Важно! Потому что этой поездки не было. Лермонтов ехал из Железноводска и в трактире мадам Рошке, что находился в пос. Шотландка, (на пути в Пятигорск) остановился пообедать. Его там видели примерно за час до смерти. Так мог офицер, прошедший войну, готовившейся к дуэли, спокойно набивать свой желудок едой. Раны в живот тогда, были самые опасные. Зачем надо было выдумывать не существовавшую поездку из Пятигорска? Бытует мнение, что таким путем они скрывали участие в дуэли Столыпина и Трубецкого. Неубедительно!»

      Таков вывод настоящего, серьёзного следователя, нашего современника, раскрывшего много очень сложных дел. Но гибель Лермонтова расследовали слуги надменных подонков. Чего же от них ожидать? Верили на слово убийцам.

К примеру, Васильчиков, сын компаньона Соломона Мойшевича Мартынова по винному откупу, сочинял:

        «Собственно секундантами были: Столыпин, Глебов, Трубецкой и я. На следствии же показали: Глебов себя секундантом Мартынова, я – Лермонтова. Других мы скрыли: Трубецкой приехал без отпуска и мог поплатиться серьёзно; Столыпин уже раз был замешан в дуэли Лермонтова, следовательно, ему могло достаться серьёзнее».

       Он, поскольку и сам, вероятнее всего, не был на месте убийства, не знал о том, что Столыпин и Трубецкой находились на обеде у Голицына.         

       По поводу того, как всё происходило на самом деле, появилось впоследствии такое количество версий, что проглядывалось совершенно явное намерение создать калейдоскоп, при котором правда не может пробиться на поверхность.

       Таким образом, совершенно не случайно Руфин Дорохов сделал вывод: «Дуэли не было – было убийство!»

       Ну а далее началось очернение Лермонтова, причём начали его убийцы. Прежде всего, конечно, Мартынов. Подпевал ему князь А.И. Васильчиков, принявший на себя роль секунданта. Он называл Михаила Юрьевича заносчивым, задорным, нестерпимым и так далее. А потом это стало укореняться в литературе. Кажется, Геббельс утверждал, что ложь, повторяемая сотни раз становиться правдой. Конечно, с нашей точки зрения, правдой в кавычках. Но люди с тёмными душами готовы принимать ту правду, которая по душе этим душам.

       Мартынов, пригласив Лермонтова на склон Машука, чтобы выпить на мировую шампанского – наличие ящика шампанского фигурирует в некоторых описания – ждал не с бокалами, а с заряженным пистолетом. Он всё решил – Лермонтов будет убит. Ну а Михаил Юрьевич, пообедав, по пути, в весёлом расположении духа приехал на место встречи. Наверное, решил, что обед – не помеха к дружескому приёму шампанского, столь модного в те времена. Машук – живописнейшая гора. Она чем-то даже отдалённо напоминает знаменитый крымский Аю-Даг, тоже склоны с одной стороны несколько кручи, с другой – более отлоги.

       Вот и поляна. А на поляне – один Мартынов. Естественно, не сходя с лошади, Лермонтов мог, осматриваясь в поисках других участников пикника, обернуться. Воспользовавшись этим, Мартынов быстро подошёл со спины и выстрелил в упор. Таким же вот образом трусливый декабрист Каховский, подло и коварно подошёл сзади к Милорадовичу, гарцевавшему на коне и убеждающему войска разойтись с площади, и выстрелил. Трус убил «храбрейшего из храбрых», как называли генерала Милорадовича…

        Присутствовал ли Глебов при выстреле или подошёл позже, не известно. Александр Карпенко полагает, что, выстрелив в Лермонтова, Мартынов помчался к Глебову, чтобы рассказать о, якобы, случившейся дуэли. Глебов потом рассказывал, что рыдал, положив голову убитого Лермонтова себе на ноги. Мартынов показал, что попрощался(!) с убитым Лермонтовым и уехал. Цинизм зашкаливает. Лермонтов был тяжело ранен и, возможно, его ещё можно было спасти. Но врача-то не было. Это на дуэль врача приглашать – обязательное правило, нерушимое правило, твёрдое правило! А кто же врача на убийство по сговору приглашает? Потому и не приглашали, что ни о какой дуэли речи вообще не было. И замыслов поединка не существовало. И вызова не было. Иначе бы врача, конечно, пригласили бы.

         Мы можем только догадываться, кто заказал Мартынову убийство Лермонтова – собственное, главари банды «надменных потомков, известной подлостью прославленных отцов» известны.

          Совершив убийство, «стали искать врача». Беру в кавычки не случайно. Что за поиски длиной почти в три часа? Далеко, мол. Да там вообще нет этого вот «далеко». Я восемь раз отдыхал в Пятигорском военном санатории и каждый день обязательно трижды обходил Машук по терренкуру длиной в 10 километров. Так вот, один круг ускоренным шагом – это примерно 1 час 30, ну максимум 1 час 45 минут. Это весь маршрут. А расстояние от места дуэли до церкви, которая уже действовала во времена Лермонтова, идти около 20 минут. А за церковью – вот он, город. До «Домика-музея Лермонтова» – дома Верзилиных – от места дуэли ходу минут 30. Все члены организованной преступной группировки были молодыми, достаточно спортивными людьми, к тому же они сами показали, что при них были, и запряжённые дрожки, и лошади под сёдлами. Верхом и вовсе минут за 10 добраться можно.

        Так неужели же, на поиски доктора нужно два-три часа?

       Нет. Дело в другом. Лермонтов, судя по тому, что показал его слуга, был жив ещё тогда, когда его в примерно в 9 вечера везли в город. По словам словам Александра Карпенко, «имеется свидетельства слуги Христофора Саникидзе, который сообщил, что когда мы везли Михаила Юрьевича, он был ещё жив, стонал и едва слышно шептал: умираю, потом на половине пути затих, умер».

      То есть почти три часа тяжело раненый Лермонтов лежал на склоне Машука, и его убийцы из организованной преступной группировки ждали, когда же он умрёт, и можно пригласить врача для констатации смерти. Вот уж поистине чикатилы девятнадцатого века. Ну как это можно наблюдать за раненым, которого ещё можно спасти и равнодушно ожидать последнего вздоха?         

         Вот попробуйте сказать, к примеру, что Иоанн Грозный сына не убивал. Ох как зашипят историки… Строго потребуют: «докажите, что не убивал»! А ведь сначала надо доказать, что убил. А это не доказано. Так и здесь. Предвижу вопли «надменных потомков» нынешних дней. А ну докажи, что дуэли не было! До-ка-жи… Ответ прост. Докажите, что дуэль была, не касаясь того, что заявлено убийцей и соучастниками убийства. И сказать будет нечего. Гораздо вернее выглядит жестокое и коварное убийство без всяких там выдуманных в разных вариантах воплях: «Сходитесь!» «Стреляй же!» И так далее, причём с угрозой «А то разведу дуэль!» То есть прекращу поединок. Причем у разных авторов вопли издавали разные «секунданты». Авторы повинны только в том, что читали разные показания.

         Как тут не вспомнить строки из замечательной песни Игоря Талькова, посвящённой судьбе истинных поэтов:

Они уходят, выполнив заданье

Их отзывают высшие миры.

Неведомые нашему сознанью

По правилам космической игры.

Они уходят, не допев куплета

Когда в их честь оркестр играет туш

Актёры, музыканты и поэты

Целители уставших наших душ.

Ну а теперь несколько слов, совершенно не обязательных и бездоказательных. Просто, личные заметки.

Мне посчастливилось отдыхать в тех изумительных краях много раз. Впервые я приехал в Пятигорский военный санаторий в августе 1977 года. Затем я отдыхал там в 1978, 80, 81, 86, 87, 88, 89 годах, да ещё ездил в командировки в этот настоящий рай три или четыре раза. С 1978 года я уже работал в военной печати, но заниматься журналистским расследованием было бессмысленно, да и в голову не приходило, поскольку всё казалось настолько точным и ясным. Злая шутка – вызов – дуэль – гибель поэта.

И всё же иногда доводилось говорить с местными жителями, причём, даже очень старших поколений, которые от своих предков знали некоторые подробности, не вписывающиеся в официальные установки. Так вот уже тогда я неоднократно слышал о том, что потом прочитал в воспоминаниях современников: «Дуэли не было – было убийство». Об этом утверждении боевого побратима Лермонтова Руфина Дорохова, мы ещё поговорим, но ведь и многие пятигорчане ещё в конце семидесятых, утверждали то же самое. Правда, рассказывали они, то что знали от своих предков только в приватных беседах. В советское время у каждого человека в разной мере присутствовал так называемый «внутренний цензор», особенно у людей более старших поколений.

  В 1988 году я был назначен редактором пятитомника «Последние письма с фронта». Вот тогда, приезжая в командировки в города Кавминвод, я уже подолгу беседовал со многими людьми, знавшими тех, кому посвящался этот пятитомник, то есть, порою, уже очень пожилыми людьми. В тома были включены письма по годам войны – письма 1941 года собраны в первом томе, 1942 года – во втором и так далее. Письма включались только тех бойцов и командиров, которые не вернулись с фронта. И комментарии к ним. Перед одной из поездок я прочитал в журнале «Молодая гвардия» размышления офицера, специалиста по баллистики, который, изучив материалы, особенно вскрытия, сделал вывод, что, поскольку пуля прошла снизу-вверх, выстрел был произведён, видимо, откуда-то из низины что ли. Ну и высказал предположение, что, может быть, стрелял не Мартынов, а нанятый киллер.

        Разговорившись с одним из пожилых пятигорчан, я рассказал о статье. Собеседник мой очень разгневался, воскликнул:

        – Как не Мартынов?! Он, он, негодяй (не ручаюсь, что сказано именно негодяй, а не что-то покруче, просто не запомнилось, поскольку отпечаталось главное). Он… Он заманил Лермонтова на Машук и убил там.

       И сообщил, что ему рассказал о том его отец, а его отцу – его отец…

       Он уж точно не помнил кто, но, твёрдо знал, что кто-то видел, как сначала на Машук проехал Мартынов, а через некоторое время и Лермонтов. И тут же выстрел… А потом уж потянулись туда и другие офицеры. Надо полагать «секунданты».

       Возможно даже кто-то видел, как всё происходило. Ведь место дуэли не так далеко от церкви и кладбища, на котором было первое захоронение погибшего поэта. А церковь – и ныне действующая – была на окраине города, да и в восьмидесятые практически тоже. Рядом – только санаторий «Ленинские скалы», ну и несколько ниже него по склону – Военный санаторий.

       Всё это я выслушал, принял к сведению. Но… Ни в коей мере не выставляю как факт в данном повествовании. Просто, информация к размышлению, дополнительная к неопровержимым, просто сражающим наповал фактам, о которых почему-то долгие годы никто не задумывался.

       А здесь, просто речь шла о героях войны. Мы собирали в сборнике письма, тех кто погиб, среди которых обязательно публиковалось самое последнее. Не мог же я прервать этот разговор и попросить под запись, да с указанием имени и фамилии, начать записывать такие истории. Но и не мог не заинтересоваться такими рассказами, поскольку и гибель Пушкина, и гибель Лермонтова не могли не волновать. И каждому здравомыслящему человеку ясно, что это звенья одной цепи, что и Александра Сергеевича, и Михаила Юрьевича убили именно «надменные подонки».

Сталинградский медсанбат

Главы из книги "Золотой скальпель"

       Однажды ночью, выйдя из палатки после операции подышать свежим воздухом, Гулякин поразился, увидев вдали, на юго-востоке, багровое зарево в полнеба.

       Подошёл военврач Саша Воронцов, тихо сказал:

       – Сталинград горит. Нефть, наверно. Далеко забрался фашист. Долго гнать придётся его, ох долго… ну да ничего, прогоним.

       – Да, в городе сейчас тяжело, очень тяжело, – кивнув на зарево, сказал Гулякин. – Жестокие бои в городе. Как там медсанбаты работают? Разве что сразу раненых за Волгу эвакуируют?

       Подошли Фатин и Кириченко, включились в разговор.

       – Наша дивизия хоть и не в самом Сталинграде, но тоже, можно сказать, за город сражается, – заметил комбат Кириченко. – И мы, медики, свой вклад вносим. Вон сколько бойцов в строй вернули. А за одного битого, как говорят, двух небитых дают. Вот так-то! Сами знаете, как нужны на передовой опытные, обстрелянные воины. Дивизия для того и ведёт мобильную оборону и покоя врагу не даёт, чтобы ни одного солдата фашисты не могли отсюда в Сталинград перебросить.

       – Кстати, вы читали обращение ветеранов обороны Царицына тысяча девятьсот восемнадцатого – девятнадцатого годов? – спросил Фатин, протягивая газету.

       – Я с утра не отходил от операционного стола, – ответил Гулякин, с интересом рассматривая газету, которую взял из рук Фатина.

      – И я скальпель из рук не выпускал, – добавил военврач Воронцов. – А что за обращение?

      – Призывают ветераны так сражаться за Сталинград, как они за Царицын дрались. Чтоб слава о защитниках волжской твердыни в веках жила!

       – Нас это тоже касается, – сказал Кириченко, – Тебе, Миша, с завтрашнего дня предстоит поработать в сто девятом гвардейском стрелковом полку. Нужно помочь организовать работу полкового медицинского пункта. Народ там молодой, опыта маловато.

       – Намечается что-то серьёзное?

       – Очень может быть. Узнаешь об этом на совещании в штабе полка. Завтра в восемнадцать ноль-ноль нужно быть там

       Штаб полка размещался в хуторе Колоцком, в просторном блиндаже.

        Пожалуй, со времени переформирования бригады не видел Михаил многих своих товарищей, да и командование полка – тоже. В блиндаже собрались комбаты, комиссары, командиры приданных и поддерживающих подразделений. Большинство из них – старые знакомые Гулякина, бывшие десантники.

       Михаил обнялся с командиром роты Иваном Семёновым, с которым совершал рейд в тылу врага по зимним лесам Подмосковья, крепко пожал руку комсоргу Хасину, поздоровался с другими товарищами.

      Вошли командир полка Омельченко, комиссар полка Звягин и начальник штаба Малков.

       Омельченко начал совещание. Изложил общую обстановку под Сталинградом и непосредственно в полосе обороны дивизии.

       – В Сталинграде сейчас тяжело, – говорил он. – Враг занял Рынок, вышел к Орловке, его части ведут уличные бои в центре города. Южнее они прорвались к Купоросному. Для наращивания силы удара Паулюс получает всё новые и новые подкрепления. Но нужно помнить, что и у врага есть предел резервам. Имеются данные, что гитлеровское командование предполагает снять часть сил с флангов ударной группировки, в том числе и с нашего направления. Этого допустить нельзя.

      Начальник штаба Малков развернул карту. В сторону участков, занятых врагом, уходили красные стрелы.

       – Значит, будем наступать, – сказал Семёнов сидевшему рядом с ним Гулякину.

       – По приказу командующего армией, – как бы подтвердил Омельченко, – наша тридцать седьмая гвардейская стрелковая дивизия и соседнее соединение переходят в наступление с задачей выбить гитлеровцев с высот за Доном и овладеть плацдармом….

       Омельченко указал рубеж и перешёл к постановке боевых задач стрелковым батальонам и приданным подразделениям.

       «Нелегко будет наладить эвакуацию раненых, – думал Гулякин, слушая боевую задачу, – Река – серьёзное для этого препятствием».

      Он стал изучать карту, размышляя над задачей, которая встанет перед полковым медицинским пунктом.

       «Необходимо усилить ПМП. Это прежде всего. Приёмные пункты раненых следует развернуть у самого берега. Вот здесь…», – он отметил на карте небольшую балку.

       После совещания Михаила обступили бывшие сослуживцы.

       – Раз медицина с нами – полный порядок, – шутили они. – Мишу прислали, потому что он всегда выручит. По частям соберёт и склеит так, что завтра снова в бой… 

       – Насчёт этого не сомневайтесь, – смеялся Гулякин. – Насморк вылечить на фронте трудно, а остальное – пустяки. Можем и голову новую пришить. На всех друзей в запасе держу.

       Времени на подготовку к выполнению боевой задачи было в обрез, и вскоре блиндаж опустел.

       Гулякин зашёл на полковой медицинский пункт к Тарусинову, договорился о взаимодействии, обещал прислать в помощь ординатора операционного взвода врача Голованя.

       – Ну, мне пора, – попрощался он с начальником медпункта. – Работы ещё непочатый край.

      За ночь развернули отделение медпункта ближе к Дону. А в шесть утра все услышали грохот канонады. Над головой с характерным свистом пролетели реактивные снаряды «катюш». Позиции противника заволокло дымом и пылью.

       Подразделения полка, переправившиеся во время артподготовки на небольшой плацдарм, удерживаемый ротой Орехова, поднялись в атаку, и бой стал удаляться в глубину обороны противника.

      Вскоре на передовой пункт, усиленный врачами медсанбата, стали поступать раненые. Гулякин и Головань быстро оказывали им неотложную помощь, сортировали их и эвакуировали в медсанбат.

       На второй день боя доставили заместителя командира полка В.П. Курсаева. Он был ранен осколком мины. Прямо в палатке сделали операцию.

       Курсаев попросил Гулякина подойти к нему, поинтересовался, можно ли остаться для лечения в дивизии.

       – Никак нельзя, – покачал головой Гулякин. – Никак. Ранение серьёзное. Если хотите вернуться в строй, нужно пройти стационарное лечение именно в госпитале. Так что эвакуация в ваших же интересах.

       – Жаль, очень жаль расставаться со своими бойцами и командирами. Ну да что ж, раз медицина требует, – попытался он улыбнуться, – Остаётся только повиноваться…

       Между тем, полк наступал, его подразделения уверенно продвигались на запад и вскоре перехватили важную дорогу, идущую от Задоно-Авиловского на Хлебный.

       Враг пытался остановить наступление контратаками, но безуспешно. Дивизия захватила высоты и выполнила поставленную перед ней боевую задачу, не позволив противнику снять с этого участка фронта ни одного подразделения.

       Все полки дивизии действовали столь же успешно, как и 109-й гвардейский. Были освобождены хутор Хлебный, многие другие населённые пункты.

       – Кто сейчас вместо Жихарева батальоном командует? – спросил Гулякин у одного из раненых.

       – Иван Андреевич Гриппас, – уважительно проговорил боец. – Командир полка приказал ему ни клочка отбитой у врага земли не отдавать. Да он и не отдаст. Мне бы скорей туда, к ребятам, а, доктор? Скоро подживёт моря рана, будь она не ладна?

       – Скоро.

       – А в госпиталь меня отправлять не будете? Мне бы в дивизии остаться, чтоб вернуться в свой батальон.

       – В медсанбате подлечим, – успокоил Гулякин, привыкший уже к таким просьбам.

       – Вот это хорошо! – искренне обрадовался боец. – А то ведь из госпиталя в свою дивизию вряд ли попадёшь.

       До конца боёв врачи медсанбата находились на полковом медицинском пункте, а затем вернулись в хутор Алаев. Особых изменений они там не нашли, новых следов от бомбёжек не было. Все последние дни, пока дивизия наступала, авиация противника была занята на переднем крае.

        «Неужели сентябрь на исходе? – подумал Гулякин, читая свежий номер газеты. – Как быстро пролетели первые недели на фронте».

        И тут вспомнил, что всего лишь год назад был в Москве, в институте. А вот о том. Что год быстро пролетел, он сказать не мог. Сколько событий, сколько испытаний пришлось вынести.

         В своих военных мемуарах «Будет жить» Михаил Филиппович Гулякин отметил:

         «В конце сентября на нашем участке фронта наступило относительное затишье. Уменьшилось и число раненых. Тут-то и развернулись наши девушки. Они организовали художественную самодеятельность. Прекрасно пела Алла Вишневская. Раненые очень любили её слушать. Алла специально подбирала репертуар, старалась подбодрить бойцов, напомнить им о доме, о счастливой предвоенной поре, утвердить веру в будущее, в неизбежную победу над врагом.

Выступали и другие девушки. Приезжал к нам и дивизионный клуб во главе с гвардии капитаном Николаем Ляшко, неутомимым организатором, отдававшим всего себя любимому делу.

     Активизировалась вся общественно-политическая жизнь медсанбата. Прошли очередные партийное и комсомольское собрания. Вступили в комсомол Маша Морозова, Аня Горюнова и другие девушки. Я в эти дни связал свою жизнь с партией коммунистов...

      Не забывали мы, конечно, и о повышении своего профессионального уровня. А.Ф. Фатин организовал занятия по различным вопросам. В частности, в один из дней он показал организацию работы донорского пункта в полевых условиях и взял у нескольких врачей и медсестер кровь для раненых.

      В одном из номеров центральная газета «Медицинский работник» (ныне «Медицинская газета») рассказала о действиях нашего батальона на «зелёном пятачке». Это ободрило всех медсанбатовцев, что было очень кстати перед новыми трудными испытаниями».

       В конце сентября 37-я гвардейская стрелковая дивизия получила приказ передать полосу обороны другому соединению и вывести свои части и подразделения на левый берег Дона.

       Кириченко была поставлена задача быстро эвакуировать из медсанбата всех раненых и свернуть его. В частях и подразделениях зачитали приказ командующего 4-й танковой армией генерал-майора Крюченкина, в котором подводился итог боевых действий дивизии.

       В приказе говорилось, что за время пребывания в составе армии гвардейская дивизия выполнила ряд ответственных и сложных боевых задач. Она прочно закрепилась на плацдарме, геройски отражала попытки противника форсировать Дон в полосе своей обороны, блестяще действовала в дерзких десантах на правом береге, умело удерживая левый.

       Военный совет армии объявил личному составу соединения благодарность.

       А на следующий день стало известно, что 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию срочно перебрасывают в Сталинград.

   В составе легендарной 62-й генерала Чуйкова

      Дивизии предстоял марш к новому месту дислокации, да, собственно, не дислокации, конечно. Предстояло с ходу, после длительного перехода, занять полосы оборону уже в составе 62-й армии. Да, именно в легендарной в будущем армии, легендарного командарма Василия Ивановича Чуйкова. Впрочем, в ту пору он был обычным генералом, каких много на Сталинградском фронте. Обычным, в том смысле, что ничем особо не отличался от тех, кто командовал соединениями в разгорающейся битве, в грядущем названной великой Сталинградской битвой. Но именно там он показал удивительную стойкость, беззаветное мужество и волю к победе. Именно там он начал восхождение к высшим воинским званиям и высшим наградам страны, именно там он вошёл в историю как легендарный командарм легендарной 62-й армии, преобразованной за Сталинград в 8-й гвардейскую, закончившую свой фронтовой путь в поверженном Берлины у стен захваченной ею рейхсканцелярии.

       Не случайно именно 37-я гвардейская стрелковая дивизия срочно перебрасывалась в Сталинград, в город, в котором во многом решалась судьба России, именно России, а не Советского Союза, не СССР. То есть решалась судьба не советского строя, а судьба того огромного пространства – шестой части света, наименованного в ту пору СССР, но являющегося Россией, если точно, Российской Империей, правопреемником которой стал Советский Союз, судьба русского мира, включившего в себя и объединившего в себе бессчётное количество национальностей, множество народов и народностей. Именно Российская Империя, а затем Советский Союз сплотили эти такие разные по сути, но единые в своём стремлении к победе народы и народности.

       Под Сталинградом решалась судьба всех народов и народностей, спасаемых и спасённых Россией на протяжении многих столетий, народов и народностей, которым она открыла путь к существованию, а Советский Союз направил к светлой жизни.

       В те горячие дни Гулякин и его товарищи вряд ли доподлинно знали, какие беды таит захват гитлеровцами Сталинграда, вряд ли им были известны обещания, данные Гитлеру Японией и Турцией вступить в войну на его стороне в случае падения Сталинграда. Но была поставлена задача, и её надо было выполнять, потому что воины Красной Армии свято верили руководству страны, верили, что необходимо любой ценой отстоять Сталинград, а потому не был спущен сверху, а родился именно в рядах Сталинградцев девиз: «За Волгой для нас земли нет!»

        Но ведь и Гитлер, и его генералы осознавали великое значение этого города, носившего имя Сталина – вождя, сумевшего уберечь страну от революционного беспредела, спасти от превращения в запал для взрыва мировой революции, сплотить её и в кратчайшие сроки подготовить к схватке с жесточайшим противником – авангардом самых омерзительных, самых коварных, жестоких и бесчеловечных сил Запада. Собственно, Запад весь омерзителен – это он доказал многовековой историей. Но то, что он затеял, воспитав и вооружив гитлеровцев, вышло за всякие нормы человеческой морали.

      И вот в Сталинграде сошлись для решающей схватки две силы – сила света, добра, справедливости, которую олицетворяла Россия, которую олицетворял восток – восходящий ток – и сила зла, которую олицетворял запад (с ударением на втором слоге). За – пад… Падаль, падающая в бездну и старающаяся утянуть за собой всё, что противостоит ей, этой чёрной силе.

       З7-й гвардейской стрелковой дивизии, которая и представляла собой, как и другие соединения, силу света, добра, справедливости, была поставлена задача переправиться через Волгу в сорока километрах севернее Сталинграда, в районе села Дубовки, а затем выдвинуться к хутору Цыганская Заря, что в нескольких километрах восточнее Сталинграда. Разумеется, хутор называли, как один из ориентиров. Хутор и дивизия понятия не совместимые. Хутор и взвод или пусть даже рота – это ещё куда ни шло. А взводов в дивизии по самым элементарным подсчётам около ста. Если считать не только стрелковые, но и взводы разведки, артиллерийские, миномётные и так далее. Одних стрелковых более восьмидесяти.

       Пока личный состав готовился к маршу, командир медсанбата Кириченко собрал командиров подразделение на короткое совещание. Долго и попусту комбат говорить не любил. Просто в данный момент необходимо было подвести итоги работы. Как знать, может на новом месте и минуты не будет для такого разговора. Дивизия вероятнее всего сразу вступит в бой. Медсанбат же немедленно приступит к работе. А поговорить прежде всего об опыте, приобретённом в ходе полуторамесячных действий в междуречье Дона и Волги необходимо. Ведь именно здесь медсанбат получил первые навыки в оказании квалифицированной медицинской помощи.

       – Товарищи, – начал он своим негромким проникновенным голосом, – мы славно потрудились на придонских рубежах. Но теперь, чувствуется, нас ждут испытания, гораздо более серьёзные. Это – мягко говоря. В Сталинграде развёртываются события грандиозные. Враг рвётся к Волге. Его части прорвались в центр города, овладели посёлками Баррикады и Красный Октябрь, наступают на Тракторный завод. Наше командование понимает, что главная цель врага – расчленить части и соединения шестьдесят второй армии и разгромив их по частям, сбросить в реку. Мы идём на помощь защитникам пылающего, но по-прежнему неприступного города. Мы многому научились в первых боях уже в пехоте. Мы работали в тесном взаимодействии с полковыми медицинскими пунктами. Там оказывалась первая врачебная помощь, проводилась иммобилизация при огнестрельных переломах конечностей и обширных повреждениях мягких тканей, выполнялись другие мероприятия. Хорошая обработка раненых перед поступлением в медсанбат, разумеется, имела для нас огромное значение. И это будет особенно важно в Сталинграде, где эвакуация осложнена, и каждая сделанная нами операция, каждая наложенная повязка нуждается ещё в большем качестве.

      После Кириченко выступил И.И. Ахлобыстин. Он похвалил военных медиков, отметил:

      – Важную роль сыграло то, что медицинские службы полков были укомплектованы грамотными кадрами: врачами, военфельдшерами, прошедшими закалку в воздушно-десантных бригадах, имевшими опыт обеспечения боевых действий в крайне сложных условиях. То же самое можно сказать и о медсанбате, где собраны в основном кадровые военные врачи и фельдшеры. На них кроме выполнения непосредственных обязанностей лежит задача помочь побыстрее освоиться и по-настоящему вступить в строй призванным из запаса товарищам.

      Вспоминая это выступление, Гулякин поделился и своими мыслями о том, что пришлось испытать в первые месяцы боёв в междуречье Дона и Волги:

      «Слушал я начальника санитарной службы дивизии и невольно вспоминал, как трудно было ввести в строй вот эти самые кадры из запаса, – писал он. – Первое же развертывание батальона показало, что они многого не умели. Не могли даже показать санитарам, как поставить и оборудовать палатку под приёмно-сортировочное или операционно-перевязочное отделение, не имели навыков в работе с ранеными. Да и немудрено: достаточно было взглянуть на их личные дела и узнать гражданские специальности, чтобы понять, как сложно было этим людям освоиться во фронтовой обстановке. К нам ведь прислали и гинекологов, и педиатров, и поликлинических хирургов.

Если разобраться, так и у нас, бывших десантников, опыт был невелик – года не прошло, как мы начали службу в войсках. Но в боевой обстановке люди закаляются быстро, и по фронтовым меркам год – срок немалый. Потому и смотрели на нас как на бывалых, умудрённых жизненным и боевым опытом людей, требовали, чтобы мы оказывали помощь врачам, кое-кто из которых был значительно старше и по возрасту, и по стажу работы в медицине. Нужно отдать должное товарищам, прибывшим к нам на пополнение из гражданских лечебных учреждений. Они настойчиво обогащали свой профессиональный опыт и сравнительно быстро вошли в строй. Были, конечно, на первых порах ошибки в расстановке сил при больших потоках раненых. Так, сначала мы действовали в одну смену, не отходя от операционных столов до полного изнеможения. Собирали в кулак всю силу воли, выносливость, старались, чтобы усталость не мешала качеству работы. Но, как показала практика, темп нашего труда не повышался, а, напротив, снижался. В подразделениях медсанбата возникали встречные потоки раненых, что нарушало ритм. Потребовалось уже на ходу перестраиваться. В период напряженных боев приходилось обрабатывать до шестисот раненых в сутки. В конце концов мы организовали разделение раненых на два потока. Выделение потока легкораненых для оказания им хирургической помощи в отдельной перевязочной, как правило, силами приемно-сортировочного взвода положительно сказывалось на качестве работы всего подразделения, позволяло хирургам в большой операционной тщательнее осуществлять сложные оперативные вмешательства».

     Ну что ж, опыт приобретён, хоть и самый первый опыт. Конечно, основные направления работы медсанбата прописаны в руководящих документах, но по-настоящему они прошли проверку в деле именно в ходе этой большой и кровопролитной войны. И все изменения, все совершенствования вписывались кровью.

      И вот построение. Последние распоряжения перед маршем.

      Дивизия выступила в пешем порядке. Медсанбат, в штате которого были автомашины, должен был обеспечивать форсированный марш, собирать больных, оказывать им помощь, словом, содействовать быстрому и скорому движению вперёд. Ну а по прибытии на место немедленно развернуться и приготовиться к приёму раненых.

     Было уже известно, что 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию решено поставить за правым флангом дивизии Гуртьева, чтобы хоть как-то эшелонировать оборону в направлении вероятного удара гитлеровских войск.

     Половину пути части дивизии преодолели пешком, а затем их стали подвозить на автомашинах полка резерва главного командования, чтобы в ночь на 4 октября переправить на правый берег Волги.    

        Сразу после совещания Кириченко сообщил Гулякину, что тот поступает в распоряжение начальника штаба дивизии гвардии майора Ивана Кузьмича Брушко, поскольку включён в группу обеспечения переправы.

        Брушко сказал:

        – Выезжаем на берег Волги, в район села Дубовки.

        Был вечер 30 сентября. Осень – в разгаре. Золотилась листва деревьев. Но не до красот было. Впереди бои.

       – Нам нужно всё продумать и просчитать, организовать быструю и чёткую переправу, – сказал Брушко, когда прибыли на место. Подход передовых частей ожидается в первой половине дня 1 октября.

Брушко занялся организацией комендантской службы, составлением графика переправы, по его распоряжению были установлены указатели для обозначения движения частей и подразделений.

     Под руководством Гулякина санитары поставили палатку, в которой при необходимости могла быть оказана медицинская помощь.

     С высокого волжского берега была хорошо видна переправа, с большими прямоугольниками паромов, до отказа наполненными личным составом и автотранспортом. Напрягая все силы тащили их катера. Гулякин огляделся. Были заметны стволы зенитных орудий, направленные в небо. Переправа была хорошо прикрыта. К вечеру похолодало. От реки сырость. А Гулякин даже шинель не взял. Днём-то было тепло.

       Утром ещё раз всё проверил, подготовил санитаров. К полудню показались первые машины с личным составом. В час дня подошла колонна медсанбата. Медсёстрам разрешили освежиться речной водой после долгой и пыльной дороги.

      Медсанбат переправили точно по графику, и колонна двинулась в район Цыганской Зари. Погода стояла сухая – ни дождичка. Огромные клубы пыли поднимались, демаскируя колонну. Да и водителям было трудновато – дороги изрыты воронками.

      «Неровен час налетят, а укрыться негде», – с беспокойством думал Гулякин, периодически поглядывая на небо, хотя, конечно, были назначены наблюдатели, зорко следившие за воздушной обстановкой.

       К счастью, обошлось без налётов вражеской авиации.

       Гулякин внимательно следил за дорогой, пытаясь представить, каков он сейчас – Сталинград.

       Дорога пошла на подъём, громче зарычали моторы машин. Ещё немного, ещё – и вот уже вершина холма, на который взбиралась колонна.

       Сталинград открылся внезапно. Открылся и поразил…

       Яркие языки пламени, мириады искр, клубы дыма от горящих нефтехранилищ поднимались в небо. Слышалась непрерывная стрельба, гулко ухали разрывы авиабомб и артиллеристских снарядов.

       Спустивший с холма по тряской, неровной дороге, изрытой и обезображенной множеством глубоких и мелких воронок, до половины заполненных дождевой водой, машины передового отряда медсанбата вслед за колоннами стрелковых подразделений первого эшелона проехали вдоль берега Волги ещё несколько километров и наконец, когда уже совсем стемнело, остановились у кромки воды.

      На левом берегу не видно было ни огонька, зато правый был освещён пожарами, их отблески плясали на воде, делая её зловеще кровавой.

       Место паромной переправы можно было определить по шуму моторов катеров, буксировавших паромы, по приглушённым голосам командиров, по топоту солдатских сапог, но все эти звуки, хорошо слышные вблизи, тонули в грохоте разрывов, треске ружейно-пулемётной стрельбы, которые доносились с противоположного берега. Там уже много недель ни днём, ни ночью не прекращались бои.

       Выгрузив передовые части дивизии, автомобильные подразделения ушли назад, за остальными. Началась переправа. Передовой отряд медсанбата расположился близ пристани в небольшом овражке, ожидая своей очереди.

       Основные силы медсанбата ещё находились в пути.

       Когда они прибудут на берег и развернутся в указанном Кириченко районе, приёмно-сортировочный взвод и отделение операционно-перевязочного взвода уже начнут оказывать помощь раненым на Зайцевском острове.

     – Медсанбат развернётся близ переправы, – сообщил подчинённым военврач 2 ранга Кириченко. – Таким образом будет ускорена эвакуация раненых. Передовой отряд приказано выслать на остров Зайцевский. Там развернётся приёмно-сортировочный взвод с отделением операционно-перевязочного взвода.

       И уже привычно начальником передового отряда Кириченко назначил Гулкина. Но тут вмешался ведущий хирург Фатин.

       – Это хорошо, что у Михаила отличные командирские навыки, – сказал он. – Мне рассказывали, что его даже хотели в штабисты перевести. Но нынче он мне нужен в большой операционной. Думаю, что раненые будут поступать из города очень сложные. А хирургов с таким опытом и такими способностями, как у Гулякина, у нас раз два и обчёлся.

      Комбат согласился. Возглавить передовой отряд он приказал военврачу 3 ранга И.Ф. Ежкову.

      В книге «Будет жить!» Михаил Филиппович Гулякин так рассказал об этом серьёзном и ответственном деле, выпавшем его сослуживцам:

      «В задачу отряда входило оказание помощи раненым, которых эвакуировали из города в дневное время, а также тем командирам и бойцам, которые обеспечивали переправы и находились под постоянным огнем противника. Отряд выехал на остров, но условия для работы там были крайне неблагоприятными. В светлое время суток немцы почти непрерывно бомбили его расположение, переправы, передвигающиеся войска, и вода в Волге буквально кипела от разрывов. Оказывать помощь раненым в таких условиях не представлялось возможным. Значительно надежнее было сразу отправлять их в тыл, нежели держать на острове под интенсивным огнем врага. Отряд пробыл на острове чуть более двух суток, а затем получил распоряжение вернуться в расположение батальона».

       Уже по возвращении передового отряда стало известно, что довелось пережить врачам, медсёстрам и санитарам.

       Военврач 3 ранга Ежков определил место, где должен расположиться передовой отряд медсанбата, показал его своим подчинённым: сюда им придётся сопровождать раненых.

       Совсем низко прошли к противоположному берегу какие-то самолёты, к ним потянулись огненные трассы зенитных пулемётов.

       Комендант переправы пояснил, что это ночные бомбардировщики По-2 и тут же указал:

       – Готовьтесь к переправе. Сейчас будет ваша очередь.

       Подошёл паром, с него стали сгружать носилки с ранеными, их принимали неизвестные Гулякину санитары. Он поинтересовался:

        – Откуда вы? Из какой части?

        – Из медсанбата, – ответил пожилой санитар, но свой полк и свою дивизию так и не назвал.

        – Здесь очень много медицинских подразделений, – пояснил Ежкову комендант. – Раненые часто не в свои медсанбаты попадают. Времени разбираться нет – надо помощь оказывать. Ну, грузите свой взвод. И удачи… маскируйтесь на острове получше. Его и бомбят, и обстреливают из орудий. Несладко там.

       – Спасибо, учту, – кивнул Ежков.

       Паром медленно отвалил от причала. Катер напрягся, выбросив буруны волн из-под кормы. Мотор загудел громче, почти надрывно, и берег стал медленно удаляться, а вскоре и вовсе скрылся в кромешной тьме.

       Неожиданно в небе повисли осветительные ракеты, и тут же вражеская артиллерия открыла огонь. Снаряды падали в воду, поднимая огромные фонтаны.

       Но с нашего берега тоже ударили орудия. Позиции вражеской батареи были хорошо пристреляны, и вскоре она замолчала.

       – Днём эти гады совсем не дают переправляться, – пояснил паромщик, погрозив кулаком в темноту, – да вишь и ночью пытаются мешать. Не выйдет.

       – Днём паром совсем не действует? – поинтересовался Ежков.

       – Даже по лодке батареей бьют, не то что по катеру или парому. – пояснил паромщик. – Совсем обнаглели фашисты. Катера с ранеными пытаются топить. Видят красный крест и лупят. Хуже зверей лютых.

       «Значит, днём проводить эвакуацию нельзя, – отметил про себя Ежков. – А ведь для многих раненых каждая минута дорога. Плохо дело…»

       Едва паром причалил, началась разгрузка. Руководить ею начальник передового отряда поручил Красникову. Сам же пошёл искать место для развёртывания. Распорядился:

       – Палатки поставить в кустарнике и тщательно замаскировать, – распорядился он, уходя. – Приступить к оборудованию перевязочной и операционной… Сортировать раненых будем прямо здесь, около штурмового мостика.

      Остров Зайцевский располагался недалеко от правого берега Волги. Штурмовой мостик соединял его со Сталинградом, а паромная переправа – с восточным берегом. Днём переправляться, как и предупредили, нельзя было ни в одну, ни в другую сторону.

      Сразу вырисовывался план работы. Ночью и утром – приём и сортировка раненых, оказание им неотложной помощи. Днём – самые необходимые операции и подготовка раненых к эвакуации в медсанбат на левый берег.

       Ещё не успели завершить оборудование операционной и перевязочной, ещё только подготовили к установке палатки приёмно-сортировочного взвода, когда стали поступать раненые. Это были бойцы и командиры не только 37-й гвардейской стрелковой дивизии, но и других частей и соединений.

       – Плащ-палатки уложить на землю, выровнять, поверх них постелить простыни, – распорядился Ежков, увидев в этом решении единственный выход из создавшегося положения. – К работе приступаем немедленно. Санитарам продолжить оборудование перевязочных и операционных в указанных мною местах.

       Всё предельно ясно.

       Работать пришлось, стоя на коленях. Это очень утомляло, но делать было нечего – раненые всё прибывали и прибывали.

       Наконец, санитары установили большие палатки. Но едва перешли в них, наблюдатель подал команду: «Воздух». Как только рассвело, как вражеские стервятники повисли над рекой.

       Поскольку операции ещё не начались, Ежков приказал всем укрыться в щелях. Уже выработалось правило – если идёт операция, если на столе тяжёлый раненый, никаких укрытий. Операцию продолжать. Ну а если операций нет, то уходить в укрытия всем.

       Земля качнулась под ногами. Первый взрыв, второй. Свежевырытые и ещё не укреплённые щели частично засыпало землёй. Но когда опасность миновала, точнее, отодвинулась до следующего налёта, и Ежков с подчинёнными выбрались из укрытий, глазам предстала печальная картина. Только что установленные палатки разметало взрывами.

       – Проверьте есть ли жертвы среди раненых, – приказал Ежков одному из санитаров.

       Сам же проверил весь медперсонал. К счастью, при первом вражеском налёте жертв не было. Часть раненых затемно, последним паромом, успели отправить в медсанбат на левый берег Волги, остальных ещё не успели перенести в палатки.

       Да, на войне, как на войне… Военные медики привыкали к тому, что война идёт не с людьми, а с жалкими их подобиями. Мы привыкли говорить – немец – отличный солдат. Военные медики убедились – особенно отличный и храбрый, если бомбит и расстреливает медсанбаты и санитарные поезда, если вдруг захватывает войсковые медицинские подразделения. Вот тогда истинные арийцы аж захлёбываются от радостного азарта – уж чего только не придумывают в своих изуверских измывательствах над ранеными и над медиками.

       Много раз в этом убеждались военные медики. Но это их не останавливало от выполнения своих священных обязанностей.

       Может показаться людям непросвещённым, что в боевой обстановке быстрые, смелые, важные решения принимали только командиры стрелковых, танковых, артиллерийских и других боевых подразделений. Нет и нет… Недаром одним из предметов в Военно-медицинской академии имени С.М. Кирова, на военно-медицинский факультетах медицинских вузов была тактика. Причём, изучалась не только тактика медицинских подразделений, но и общая тактика. Военный медик должен был знать общую тактику в объёме того подразделения или той части, медицинскую службу которой возглавляет.

       Решения же приходилось военным медикам принимать от самых простых, хотя и очень быстрых, до самых сложных. После бомбёжки Ежкову пришлось принимать важное решение. Как оказывать помощь в таких невероятных условиях? На условия скидок нет. Какие могут быть скидки, если в руках военных медиков жизни десятков, даже сотен раненых?

       «Нужно рассредоточить по острову подразделения передового отряда медсанбата, а всех раненых укрыть в щелях, откуда для оказания помощи брать поочерёдно», – понял Ежков и тут же отдал необходимые распоряжения, которые оказались более чем своевременными, поскольку налёты продолжались весь день.

       Было понятно, что гитлеровское командование посылало своих воздушных бандитов практически на смерть, ну а эти вот самые убийцы, гордо именовавшие себя ассами люфтваффе, к моменту Сталинградской битвы растеряли не только спесь, но и дерзость, которая была присуща им в начале войны. Ну и приказы выполняли так. Нужно отбомбиться – искали тыловые подразделения, особенно любили полковые медицинские пункты, медсанбаты или прифронтовые госпитали. Конечно, медучреждения прикрывались средствами противовоздушной обороны, но всё же меньше опасности, чем бомбить боевые подразделения, где можно нарваться и на заградительный огонь из стрелкового оружия.

       Словом, уж кому-кому, а военным медикам Великой Отечественной хорошо известна была вся подноготная так называемых арийцев.

       Вот и на Зайцевском острове оказание помощи раненых приходилось осуществлять под непрерывными бомбовыми ударами, которые наносили европейцы по хорошо различимым красным крестам. Что ж, таковы хвалёные веками европейские ценности.

       Ночью от поступавших раненых стало известно о гибели многих отважных десантников, храбро сражавшихся под Москвой. В первые же часы действий в Сталинграде дивизия понесла такие потери, которых не знала ни во время рейдов по тылам врага, ни за время боёв в междуречье Дона и Волги.

       А ведь многие раненые, которых вполне можно спасти, умирали оттого, что им невозможно было оказать срочную квалифицированную медицинскую помощь в разрушенном пылающем городе, а переправить не только в медсанбат, но и в его передовой отряд на Зайцевский остров не позволяла авиация врага. Приходилось ждать тёмного времени суток, а это ожидание далеко не все раненые могли выдержать.

       Иногда боец или командир, получивший ранение ещё утром, вынужден было до самого вечера находиться в своём окопе или на огневой позиции, в подвале дома, откуда голову высунуть было нельзя. Ночью раненого вывозили в полковой медицинский пункт, где оказывали первую врачебную помощь. Затем по штурмовому мостику переносили в передовой отряд медсанбата, и только после этого он попадал на левый берег Волги в медсанбат, причём опять же приходилось ждать, когда возможна переправа.

       С первым ночным паромом на остров прибыл Кириченко. Он осмотрел расположение отряда, поинтересовался обстановкой, выслушал доклад о потерях при бомбёжках и от артиллерийского огня противника.

       Поразмыслив над увиденным, он сказал Ежкову:

       – Буду докладывать командиру дивизии о необходимости передислоцировать передовой отряд на левый берег в расположение медсанбата. Такое распыление сил не оправдывает себя – эвакуация раненых только затягивается.

       И точно. Вскоре поступил приказ перебраться на левый берег.

       Когда стемнело, подошёл первый паром. Сначала на него погрузили раненых, доставленных на остров на исходе минувшей ночи и потому до сих пор не эвакуированных на восточный берег. Затем перенесли на паром тюки с медицинским имуществом.

       Уже началась посадка медперсонала, когда подбежали санитары и старший доложил Ежкову:

       – Товарищ военврач третьего ранга, мы с медпункта полка Омельченко. Раненых принесли. Что с ними делать?

       – Тяжёлые есть? – спросил военврач. 

       – Один. Остальным помощь оказана. До медсанбата дотянут.

       Сортировку раненых провели ещё на пароме. Сразу определили, кого нести в медсанбат, а кого эвакуировать в госпиталь. Машины уже ждали на берегу.

       Когда раненых доставили в медсанбат, Гулякина позвали осмотреть самого из них тяжёлого. У раненого было бескровное, обезображенное гримасой лицо. Он чуть слышно стонал.

       – В живот? – спросил Гулякин.

       – Да, несколько осколочных ранений…

       – Нужна операция. Срочная.

      Медсанбат был расположен довольно удачно – в оврагах, чуть выше переправы, в лесу, близ хутора «Цыганская Заря». Хорошо замаскировали расположение. Причём, не стали привлекать стервятников красными крестами… Попросили проверить маскировку, для чего специально пустили опытных воздушных разведчиков. Они сообщили, что с воздуха медсанбат вообще не видно.

      Это было очень важно. Из Сталинграда поступали раненые, для помощи которым нужны были и время, и тишина, относительная, конечно, и спокойная, размеренная работа хирурга. Вот и с доставленным с Зайцевского острова раненым Гуляукину пришлось работать очень долго. А когда он, наконец, вышел из большой операционной, оборудованной в палатке, Михаил Стесин спросил:

        – Ну что там?

       Гулякин устало улыбнулся:

      – Будет жить!

      Впереди были долгие и суровые испытания Сталинградской битвы. К этому времени работа медсанбата была отлажена в совершенстве, хотя, как известно, предела совершенствования нет.

      В своих военных мемуарах Михаил Филиппович Гулякин в общих чертах рассказал о том, как работал 38-й гвардейский медико-санитарный батальон 37-й гвардейской стрелковой дивизии. Конечно, основа основ – тактика действий медицинских подразделений, но уже на первых порах в эту тактику вносились поправки, поскольку любая теория нуждается в проверке и закреплении.

      Итак, слово Михаилу Филипповичу:

      «Четко обозначились три основные рабочие группы медсанбата. Приёмно-сортировочный взвод обеспечивал приём и сортировку раненых для всех подразделений. Здесь действовали две бригады во главе с хирургами. В каждую входили две хирургические медицинские сестры. Приём, сортировка и направление раненых в другие подразделения проводились одним из врачей взвода, фельдшером, санинструктором и санитаром. Тогда же бригады взвода начали оказывать хирургическую помощь легкораненым, и поток последних с той поры и до конца войны был отделён от тяжелораненых.

       Операционно-перевязочный взвод развертывал большую операционную на пять-шесть столов и отдельно – операционную на один стол, а также противошоковую палатку. В большой операционной работали две хирургические бригады, тоже из одного хирурга и двух хирургических сестёр в каждой. Кроме того, одна сестра готовила переносные операционно-инструментальные столики для каждой бригады.

      В этой палатке проводилась хирургическая обработка тяжелораненых, преимущественно носилочных, с огнестрельными ранениями костей, обширными ранениями мягких тканей и с проникающими ранениями грудной клетки.

      Одна из медсестёр бригады, как правило, занималась подготовкой раненых к хирургической обработке, а после её завершения накладывала повязки и проводила транспортную иммобилизацию. В случае необходимости она же с помощью маски осуществляла эфирный или хлорэтиловый наркоз. Вторая медсестра непосредственно ассистировала в операции.

       При хорошей слаженности и организованности эти две бригады могли за смену, которая продолжалась восемь – десять часов, квалифицированно прооперировать от восьмидесяти до ста человек со средними и тяжёлыми ранениями. Нам это удавалось, но такая работа требовала всесторонней подготовки не только хирургов, но и медицинских сестёр, сноровки санитаров-носильщиков. Константин Кусков и Владимир Тарусинов, например, справлялись с нагрузкой успешно. Им эффективно помогали наши лучшие медсёстры Аня Киселёва, Маша Морозова и Алла Вишневская. Однако кое-кому подобный темп работы был не под силу.

      Большое значение имело быстрое и правильное оформление медицинских документов – карточек передового района. Это хорошо делала Лида Аносова. Она, жительница подмосковного дачного поселка Малаховка, после окончания десятилетки, ещё не достигнув совершеннолетия, тайно от матери уехала с нашей дивизией на фронт, в большую излучину Дона. Сначала была связисткой, а потом её перевели в медсанбат. Мы в шутку называли её «автоматом». Лида могла одновременно выслушивать диагноз и характер оказания помощи ох двух врачей сразу и успевала всё это записать в документ, причём без малейших ошибок. В последующем она приобрела квалификацию медицинской сестры.

     В малую операционную, которая всегда развертывалась в двух палатках, образуя и предоперационную, направляли раненых с проникающими ранениями в живот и комбинированными брюшно-грудными ранениями. Обычно таких пациентов было до десяти – двенадцати за сутки. Оперировал их ведущий хирург медсанбата А.Ф. Фатин. Он, в прошлом ассистент клиники общей хирургии 1-го Московского медицинского института, был, конечно, значительно опытнее нас.

      На первых порах к операциям при проникающих ранениях живота Фатин подключал меня редко, считая, что успешно работаю и в большой операционной, где помогаю разгружать поток раненых. В помощники он приглашал кого-нибудь из ординаторов операционного взвода. Потом постепенно стал обучать меня более сложным хирургическим вмешательствам. Но об этом позже...

      Госпитальный взвод – третье большое подразделение медсанбата – решал не менее трудоёмкие задачи. Он обеспечивал лечение прооперированных тяжелораненых и нетранспортабельных. На плечах его личного состава вместе с персоналом эвакоотделения лежали питание и эвакуация в армейские госпитали сотен наших пациентов. Возглавлял взвод гвардии военврач 3 ранга Константин Филимонович Быков. Он вырос в медицинской семье. Отец его работал фельдшером сельской участковой амбулатории, где оказывалась помощь при любом заболевании, ибо до больницы было далеко, а на принятие решений оставались иногда считанные минуты. Константин с большой любовью относился к своей профессии, которой он решил посвятить себя с самых ранних лет».

       И все эти формы работы предстояло вновь проверить в сложнейшей обстановке, в ходе битвы, масштабов которой ещё не знала история.

Сталинградский медсанбат

      Итак, с 3 октября 1942 года 37-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора В. Г. Жолудева продолжила свой фронтовой путь в составе 62-й армии. Дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков, в ту пору командовавший армией в звании генерал-лейтенанта, в своих военных мемуарах «Сражение века» отметил, что в ночь на 4 октября было решено «переправить дивизию Жолудева и поставить её за правым флангом дивизии Гуртьева – на оборону Тракторного завода».

      Удалось переправить за ночь лишь стрелковые полки. Для противотанковой артиллерии просто не хватило средств переправы. Не успел переправиться и штаб дивизии, а потому задачи полкам ставил лично командарм. Несмотря на все трудности, сложнейшая задача по переправе была выполнена. В.И. Чуйков отметил:

      «Заняв рубеж, полки 37-й дивизии с утра 5-го сразу же вступили в бой с пехотой и танками противника, прорвавшимися через боевые порядки дивизий Гуртьева и Ермолкина. С утра 6 октября немцы продолжали развивать наступление, направляя главный удар от поселка Баррикады на посёлок Тракторного завода. Они, похоже, не ожидали появления 37-й гвардейской дивизии генерала Жолудева на пути их главного удара. Завязались жесточайшие бои».

      И далее легендарный командарм дал высочайшую оценку гвардейцам:

      «Не могу не сказать несколько слов о прибывших гвардейцах 37-й дивизии генерала В. Г. Жолудева. Это действительно гвардия. Люди все молодые, рослые, здоровые, многие из них были одеты в форму десантников, с кинжалами и финками на поясах. Дрались они геройски. При ударе штыком перебрасывали гитлеровцев через себя, как мешки с соломой. Штурмовали группами. Ворвавшись в дома и подвалы, они пускали в ход кинжалы и финки. Отступления не знали, в окружении дрались до последних сил и умирали с песней и возгласами: «За Родину!», «Не уйдём и не сдадимся!» Только за один день было зарегистрировано семьсот самолёто-вылетов противника на боевые порядки дивизии. Все же фашистам не удалось продвинуться вперед ни на шаг. А 109-й гвардейский полк этой дивизии продвинулся несколько вперед и занял рубеж обороны от кладбища через Базовую улицу по оврагу до Типографской улицы. Дивизию поддерживали 499-й истребительно-противотанковый, 11-й пушечный артиллерийские полки и дивизион 85-го гвардейского гаубичного полка».

      Для медсанбата, как и для всей дивизии, начались суровые испытания в огне Сталинграда. Поскольку дивизия вошла в состав армии, следовательно, и медсанбат стал подчиняться её Военно-медицинской службе, возглавлял которую начальник санитарного отдела военврач 1 ранга Михаил Прокопьевич Бойко, по отзыву Василия Ивановичу Чуйкова, среднего роста, подвижный, волевой человек, готовый, если сложится критическая обстановка, в любую минуту пойти в контратаку с гранатой и автоматом. Именно высокая распорядительность и умение предугадать обстановку, спасли многих и многих раненых в ноябре и декабре, когда на Сталинград обрушились холода. Ещё в сентябре, когда было тепло и не думалось о морозах, Бойко убедил командующего построить, несмотря на постоянную нехватку людей, утеплённые блиндажи и убежища для медицинских пунктов. Чуйков отдал приказ командирам соединений и частей. Медсанбаты в самые трудные дни обороны размещались на восточном берегу Волги, но полковые и батальонные медицинские пункты были непосредственно в боевых порядках. Ну а линия фронта в Сталинграде, как известно, практически не изменялась. Бывало, конечно, что противнику удавалось вклиниться в оборону, но блиндажи, которые были построены ближе к берегу или вырыты в самой береговой круче, сохранились.

       38-й гвардейский медсанбат прибыл в Сталинград, когда холода уже были не за горами, и Гулякин сразу отметил, что, хотя раненым, порой, приходилось дожидаться переправы целый день, поскольку Волга простреливалась врагом, прибывали они всё-таки всё таки из тепла. Ну а тяжёлое ранение и холод – это путь к гибели. Уж что-что, а в этом молодой военврач убедился сполна во время рейдов по тылам врага под Москвой и на Волховском фронте.

      В начале октября ещё не было холодов, ещё не шла по реке шуга, а потому даже при той сложности, которая с первых дней ощущалась в доставке раненых, трудно было представить, какие невероятно тяжелые условия ждут впереди.

      Конечно, и в ночное время переправа была далеко не безопасно, но всё же не только бронекатера и небольшие речные судёнышки, но даже и лодки соединяли берега, доставляя на правый продовольствие и боеприпасы, на ла левый – раненых.

      На причале раненых перекладывали на повозки и автомобили, чтобы доставить в тщательно замаскированный медсанбат. Днём все передвижения вблизи расположения строго ограничивались.

      Ну а напряжённая работа началась буквально с первых часов развёртывания.

      После доставки раненых с Зайцевского острова, личный состав приёмно-сортировочного взвода сразу приступил к работе. Для отдыха не было времени.

       Михаил Филиппович Гулякин в книге «Будет жить!» вспоминал:    

       «Начиная с 3-го и особенно с 4 октября поток раненых резко увеличился, и о тех пор он редко был меньше двухсот человек в сутки. Чаще же число наших пациентов приближалось к трёмстам, а в период боев с 10 по 15 октября и в начале ноября доходило до четырёхсот и более человек».

       А 7 октября противник начал новое наступление, причём, один из основных его ударов пришёлся на 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию.

      Василий Иванович Чуйков вспоминал: «В тот день мы не видели солнца. Оно поднималось в зенит бурым пятном и изредка выглядывало в просветы дымовых туч. Под прикрытием ураганного огня три пехотных и две танковых дивизии на фронте около шести километров штурмовали наши боевые порядки. Главный удар наносился по 112-й, 95-й, 308-й стрелковым и 37-й гвардейской дивизиям. Все наши дивизии были сильно ослаблены от понесенных потерь в предыдущих боях, особенно 112-я и 95-я дивизии. Превосходство противника в людях было пятикратным, в танках – двенадцатикратным, его авиация безраздельно господствовала на этом участке».

      С момента переформирования корпуса в 37-ю гвардейскую стрелковую дивизию, не знали недавние десантники такого натиска многократно превосходящего противника.

       Командарм отметил в мемуарах:

       «В 10 часов 109-й полк 37-й гвардейской дивизии был смят танками и пехотой противника. Бойцы этого полка, засевшие в подвалах и в комнатах зданий, дрались в окружении. Против них противник применял огнеметы. Нашим бойцам приходилось отстреливаться, переходить в рукопашную схватку и одновременно тушить пожары».

     Всё это – суровая правда войны. Наступающий всегда создаёт значительное превосходство. Он не может не создавать его. Лишь русские и советские полководцы, русские и советские войска умели бить врага не числом, а уменьем и даже проводить наступательные операции, уступая врагу числом войск. 

     О том, что происходило в полосе обороны дивизии, врачи медсанбата узнавали от раненых. Весь день были в неведении, прислушиваясь к грохоту боя, ведь эвакуация раненых возможна только ночью.

     Построенные ещё в сентябре по приказу командующего армией тёплые блиндажи очень пригодились уже в октябре. Ночи становились день ото дня холоднее. Из холода да в холод совсем не здорово. Ведь переправа бывала долгой. А тут всё же из тепла, которое ещё какое-то время поддерживала раненого.

      Приёмно-сортировочный и операционно-перевязочный взводы медсанбата весь день, если и имели какую-то нагрузку, то минимальную. Бойцы и командиры получали ранения и на восточном берегу. Но это случалось не так часто. Нередко раненые с правого берега ухитрялись переправляться самостоятельно на попутных лодчонках. Гитлеровские бомбардировщики варварски атаковывали гружённые ранеными судёнышки, особенно если видели на них красный крест. Ну и топили многие из них.

      Когда темнело, начинала работать переправа, и нагрузка в медсанбате быстро нарастала. Пик её наступал обычно после полуночи.

       Гулякин, несмотря на то, что был командиром приёмно-сортировочного взвода, нередко, оставив за себя Михаила Стесина, работал в большой операционной палатке.

       Самых сложных тяжелораненых оперировал Фатин, меньших по сложности – другие ординаторы, ну и, зачастую, Гулякин. Хотя ведь как угадаешь? Только Фатин приступал к операции, а тут привозили раненого с ещё более тяжёлыми повреждениями, нежели у того, что уже был на операционном столе у ведущего хирурга. Приходилось браться за дело Гулякину. Вот когда благотворно сказывалась его работа в госпитале близ аэродрома Хвойная.

      Гулякин отметил в своих воспоминаниях, что часть пациентов, особенно с проникающими ранениями в живот и грудь, с повреждением костей и суставов, поступала в медсанбат в состоянии тяжёлого шока. Для них вынужденная задержка с доставкой в медсанбат порой влияла на исход лечения: раненные в живот оказывались в конечной стадии перитонита без определяемого кровяного давления и пульса. Предпринимаемые в таких случаях противошоковые меры часто оказывались неэффективными. Подобное встречалось чаще всего среди раненых жителей города, которых тоже доставляли к нам в медсанбат. В те дни все советские люди, находившиеся в Сталинграде, были его активными защитниками, и наш долг был оказывать помощь каждому, кто поступал оттуда».

       Врачи, фельдшеры медсёстры и санитары медсанбата валились с ног, а приток раненых продолжал увеличиваться.

       – Как там в городе? – спрашивал Гулякин у раненых.

       – Дерёмся. Выстоим! Отвечали просто, без лишних слов.

       Почти все, у кого ранения были не слишком серьёзные, просились побыстрее в часть, хотя там с каждым днём становилось всё тяжелее.

       Всё чаще на стол к Гулякину попадали знакомые командиры. Однажды принесли тяжелораненого капитана. Михаил узнал его сразу – гвардии капитан Бондаренко, разведчик.

       В прошлом он занимал тыловую должность, но рвался в бой и бомбил командование рапортами. Однажды, оказавшись на передовой, Бондаренко заменил раненого в бою командира и действовал грамотно, дерзко, смело. Это не осталось незамеченным. Вскоре его перевели в разведку, и он не раз ходил в тыл врага, добывал важные разведданные, приводил «языков».

       В одном из опаснейших поисков получил тяжёлое ранение. Капитан был без сознания. Требовалась срочная операция.

       Гулякин уже хотел взяться за неё, но тут доложили, что один из хирургов только что освободился, а в этом случае раненого полагалось отправить в операционную.

       Командир приёмно-сортировочного взвода мог подменять хирургов в экстренных случаях, когда все заняты операциями, а поступает раненый, нуждающийся в оказании немедленной хирургической помощи. Ну а если такой срочности нет, нужно руководить сортировкой раненых. Участок работы тоже наиважнейший.

       Принесли очередного раненого. Поймав вопросительный взгляд Маши Морозовой, которая держала шприц с обезболивающим раствором, Гулякин кивнул:

       – Сделай укол и – в отделение нетранспортабельных. 

       – Неужели спасти нельзя? – спросила Маша Морозова, когда раненого унесли.

      – Нет такой возможности. Хирургическое вмешательство только ускорит гибель. Мы можем лишь облегчить страдания и создать покой.

        К сожалению, таких раненых было немало. Тяжело сознавать бессилие, но что же делать, если нет никакого выхода. Гулякин, также как его товарищи, брался за операцию, если хоть чуть-чуть верил в благополучный исход.

       Однажды в приёмно-сортировочный взвод принесли комиссара первого батальона 109-го гвардейского стрелкового полка Николая Кравцова. Только-только обработали раны, как санитары доставили комиссара второго батальона гвардии политрука Шумина. Сообщили, что и комиссар третьего батальона Волостнов тоже ранен, да ещё и контужен, но пока остался на полковом медицинском пункте.

       – Все комиссары из строя вышли? Как же там наш полк? – спросил Гулякин.

       Шумин приоткрыл глаза и ответил убеждённо:

       – Наши места заняли другие коммунисты. Политработа будет вестись. В этом не сомневаюсь.

       Как бы там «демоняки» (по аналогии, если демократы прозвали коммунистов «коммуняками», то сами-то, кто – ясно, что «ДЕМОНяки») – не порочили членом партии, которая в ту пору носила название ВКП(б), на такие подвиги, на которые были способны комиссары, просто члены партии, комсомольцы, либералы и демократы никогда не были способны. Разве что выть на разрытых могилах, взывая к офицерам: «что ж, вы братцы, наделали, не смогли уберечь их». Ну, и, как водится, призывать к покаянию за преступления, совершённые бандой ельциноидов. Офицеры смогли бы всё, если бы любая победа во временя торжества ельциноидов, не сводилась на нет предательством «демоняк» с самым главным организатором кровавых конфликтов во главе.

       Рядовые члены партии и комсомольцы и в Сталинграде, и на других фронтах, всегда были впереди и, не задумываясь, отдавали свои жизни в боях, если того требовала обстановка.

       Шумин и Кравцов и в медсанбате остались настоящими комиссарами. Едва пошли на поправку, стали собирать вокруг себя раненых бойцов, рассказывать им о подвигах однополчан. Заходили послушать их страстные беседы и медсанбатовцы.

        – Медработники наши тоже настоящие герои, – рассказывал Шумин. – Санинструктор полка Владимир Клюев, к примеру, вынес из боя под огнём врага более тридцати раненых с оружием, а ведь каждый раз сам был на волоске от гибели.

        В ноябре в медсанбат привезли гвардии лейтенанта Чумакова, который, будучи дважды ранен, не покинул поля боя, продолжал командовать подразделением и лично уничтожил более двух десятков гитлеровцев. Чуть ли не силой гвардии лейтенанта удалось отправить в медпункт, откуда его эвакуировали в медсанбат. Он продолжал рваться назад, к товарищам, но ранение оказалось слишком тяжёлым – предстояла сложная операция.

       Читали раненым боевые листки, которые в те суровые дни готовил распространял политотдел 62-й армии.

       Маршал Советского Союза Василий Иванович Чуйков привёл в своей книге такие вот памятные документы войны:

       «В моих руках несколько пожелтевших от времени боевых листков, которые распространялись на передовой линии.

       Вот один из них.

       «Сегодня героически сражались:

Козлов Андрей Ефимович – пулемётчик, член ВЛКСМ. За время Отечественной войны тов. Козлов истребил 50 гитлеровцев, не считая фашистов, истреблённых его пулемётным расчётом. Только с 7 октября 1942 года тов. Козлов уничтожил 17 фашистов. Пулемётный расчёт Козлова – лучший в батальоне. Тов. Козлов участник боев за Ленинград, за Харьков. Дважды ранен. Имеет два знака отличия. Равняйтесь по Козлову!»

         А вот другая листовка.

«Подбили и сожгли 7 немецких танков!

Красноармейцы Яков Щербина и Иван Никитин, будучи раненными, не ушли с поля боя. Верные сыны Родины сражались до тех пор, пока не была отбита последняя атака врага. За каких-нибудь полчаса отважные бронебойщики подбили 7 танков врага».

     В те дни части и соединения армии облетело известие о подвиге шестнадцатилетнего паренька, всеми правда и неправдами оказавшегося на фронте.

       Василий Иванович Чуйков так рассказал об этом подвиге в своей книге «Сражение века»:

      «В батарее лейтенанта Очкина, на которого возлагалась задача – оборонять площадь имени Дзержинского и быть готовым к борьбе в любых условиях, то есть в окружении, – были три противотанковых орудия и девять противотанковых ружей. В одном орудийном расчёте, что стоял на южной окраине площади, был юный друг лейтенанта – подносчик снарядов шестнадцатилетний Ваня Фёдоров, курносый, подвижный и, – как рассказывает Алексей Очкин, – драчливый юнец. Он познакомился с ним по пути на фронт, на станции Поворино. Лейтенант заметил отдыхающего на буфере «зайца», подошёл к нему, попытался стащить, а тот, обороняясь, двинул его ботинком в лоб.

       – Что ты пристал? Хочу на фронт…

       Вскоре они нашли общий язык. И теперь здесь, на площади Дзержинского, когда после очередной бомбежки и неравной борьбы с танками в расчетах осталось по два-три человека, Ваня Федоров стал наводчиком орудия. Наступил критический момент. Танки немцев ворвались на площадь. Вслед за ними к орудию Вани ринулись автоматчики. Алексей Очкин кинулся выручать друга, но его остановил замполит дивизиона Борис Филимонов:

      – Танки справа… Убит наводчик, Ваню уже не спасёшь.

      Они считали, что при атаке немецких автоматчиков Ваня погиб. Но мальчик каким-то чудом уцелел. Из ровика, выкопанного возле орудия, он отогнал автоматчиков гранатами. Но танки так не отгонишь.

      – Плетью повисла правая рука мальчика, – рассказал очевидец подвига Борис Филимонов. – Осколком снаряда оторвало кисть другой. А к орудию ползли еще два танка. И тогда из ровика поднялся окровавленный мальчик. Руки перебиты, но есть зубы. В них противотанковая граната. Он упал под гусеницы. Раздался взрыв…

      Ване Федорову было шестнадцать. Всего один день носил он на груди комсомольский билет. Какое же было сердце у этого юного сына земли русской?!»

      В медсанбате Гулякин и его товарищи ежедневно встречались с подлинными героями.

      В один из дней уже за полночь Гулякину доложили, что в медсанбат доставили лётчика, который был сбит ещё утром. Успел прыгнуть с парашютом, но ветром его отнесло на нейтральную полосу. Невелика в Сталинграде была эта полоса. Иногда доходило до того, что ещё чуть-чуть и можно будет добросить гранату. Вот и лётчик оказался в глубокой воронке, до которой всего ничего, но все попытки добраться до него, оканчивались потерями в медперсонале младшего звена. Санитары добраться не могли.

       Увы, нередко случалось, что раненые целый день проводили вот так, в виду наших позиций, но вне досягаемости даже самых отважных санитаров. Враг словно специально выцеливал красноармейцев с сумками через плечо, наслаждаясь возможностью помешать исцелению раненых.

      Все видели, как отважно сражался в небе этот лётчик, как поджога два вражеских бомбардировщика, но, оставшись без ведомого, который был сбит, сам сделался добычей врага. Окликали в минуты, скорее даже не в минуты, а в мгновения затишья. И он отвечал, что держится, что жив.

      И вот едва стемнело вынесли его на полковой медицинский пункт. Обе ноги были перебиты. Что могли сделать? По всем правилам наложили повязки, но необходима была срочная операция.

      И снова ожидание – сначала возобновления переправы, затем самой переправы. От переправы уже недолгие путь до медсанбата и, наконец, то подразделение, в котором оказывалась квалифицированная врачебная помощь.

      Как и полагалось, доставили раненого в приёмно-сортировочный взвод, и Гулякин сразу определил – газовая гангрена голени. Причём – обеих ног. Доложил ведущему хирургу медсанбата Фатину. Тот собрал консилиум. Когда речь заходила об ампутации, решение принималось только после консилиума.

       – Что будем делать, товарищи? – спросил ведущий хирург.

       Многие высказались за ампутацию, опасаясь за жизнь лётчика.

       И тут медсестра позвала к лётчику – консилиум то, естественно, проводился не в палатке.

       Фатин и Гулякин подошли к столу, на котором всё ещё находился лётчик, совсем молоденький лейтенант, видно, недавний выпускник лётного училища, но уже отважный воздушный боец.

       Лётчик посмотрел на хирургов и попросил, проникновенно, настойчиво, как-то очень действенно:

       – Прошу вас, спасите ноги... Делайте, что хотите, всё вытерплю, всё, без ног не жизнь для меня… Да и долги надо фашистским стервятникам отдать…

      Фатин ещё раз осмотрел ноги.

      – Миша, как твоё мнение? – обратился он к Гулякину.

      Тот задумался. Он понимал, что значит для лётчика остаться без ног. Но тут ведь речь шла не только о ногах – речь шла о жизни человека. Что-то прикинув, сказал:

      – Если позволите, попробую что-нибудь сделать.

      – Что конкретно? – пытливо глядя на Гулякина, спросил Фатин.

      – Думаю необходимо провести расширенную хирургическую обработку раны с удалением всех мёртвых тканей.

       – Мы доктору поможем, Афанасий Фёдорович, – глядя на Фатина, заговорили медсёстры. – Ночами будем дежурить, выходим!

       – Ну, что же, – сказал Фатин, – готовьте операцию. Миша, о больном докладывайте мне ежедневно. – Да, вот ещё какие советы. Не забудьте изолировать область выше раны. Внимательно следите за состоянием тканей.

       Вспоминая о том случае, Гулякин писал в мемуарах:

       «Объём хирургического вмешательства и при заболевании, и при ранении решается, как правило, хирургом. В случае сомнений хирург, безусловно, может привлечь на помощь своих коллег. Операция обычно производится с согласия пациента. На фронте же практически во всех случаях само ранение являлось поводом к хирургическому вмешательству и отказа у раненых возникать не могло. Порой операции на грудной и брюшной полостях оказывались сложнейшими и очень опасными, и всё же не так тяжело они воспринимались. Или, скажем, компенсаторные возможности восстановления функций частично или полностью удалённого парного внутреннего органа пострадавшего таковы, что человек зачастую не страдал от этого. А вот хирургические вмешательства, чреватые ампутацией конечностей, пугали поголовно всех. И это естественно, ведь они вели к инвалидности. Поэтому потеря ноги или руки всегда становилась трагедией для человека. И многие наотрез отказывались от таких операций. Мы обязаны были убедить раненого, внушить ему, что только ампутация может спасти от смерти, но для того чтобы убеждать, обязаны были твердо уверовать сами, что ничего другого сделать уже нельзя. Иногда на убеждение раненого уходило столько драгоценного времени, что делать операцию было уже поздно...»

      Не теряя времени, Гулякин подошёл к операционному столу, распорядился:

       – Наркоз!

       Дождавшись, когда больной уснёт, сделал широкие лампасные разрезы, прошёл ножом до костей обеих ног через все мышечные слои, удалил мёртвые ткани.

       – Маша, марлевые тампоны…

       Сестра уже держала их наготове.

       – Смажь мазью Вишневского, да погуще. Так… Теперь заведём их в рану и уложим ноги в комбинированные шины Крамера. Петя, подготовь переливание крови, введи сыворотку и сердечные препараты.

       Операция проходила точно по избранному Гулякиным плану. Он действовал решительно, с уже приобретёнными навыками.

      – Ну, вот, – сказал, наконец, – Кажется, всё получилось… Теперь у постели раненого должен быть постоянный пост.

      – Разрешите, я заступлю? – попросила Аня Горюнова.

      – Хорошо, – кивнул Гулякин.

      Пришёл Фатин, поинтересовался результатом операции, состоянием раненого, сделал несколько практических советов по дальнейшему лечению.

      В частности, дал важный практический совет:

      – Положите выше места, где забинтована нога, простую шёлковую нить. Если она «утонет» через некоторое время – значит нужно снова делать разрезы, если останется на месте – всё в порядке. Дело пошло на поправку.

      Лётчика положили в послеоперационную палатку. Гулякин занялся неотложными делами, однако уже через некоторое время прибежала Аня Горюнова. Попросила осмотреть раненого.

       Гулякин лишь только взгляд бросил и тут же приказал:

       – Быстро на стол…

       Снова позвали Фатина, снова решали, как быть дальше.

       – Разрешите попробовать ещё раз? – спросил Гулякин. – Думаю, ампутацию и через сутки не поздно сделать. А всё-таки есть, мне кажется, шанс спасти ноги.

      После второй операции гангрена отступила. У койки лейтенанта медсёстры дежурили круглосуточно, причём использовали для этого время, положенное им на отдых. Борьба за жизнь и здоровье совсем ещё молодого человека была выиграна.

       Вскоре лейтенанта направили для дальнейшего лечения в госпиталь, а уже оттуда он вернулся в свою часть и сразу прислал в медсанбат тёплое письмо, в котором благодарил за всё, что для него сделали и хирург, и его помощницы.

       Жестокие бои под Сталинградом не прекращались ни на минуту. В те дни на каждого хирурга приходилось до ста раненых в сутки. В один из таких дней Гулякин не отходил от операционного стола более двадцати часов.

       Оказание неотложной помощи, перевязка, осмотр, операция, участие в сортировке раненых, снова серьёзная и длительная операция – всё это чередовалось по нескольку раз.

       К исходу дня он уже едва держался на ногах. Только сложных операций сделал более полутора десятков. Одна из них оказалась неудачной. Собственно, и брался за неё хирург почти без надежды на успех. У раненого были повреждены крупные магистральные сосуды. Никак не удавалось остановить кровотечение. В чём же дело? Оказалось, что глубоко в ране сидел крупный осколок снаряда. Остановить кровотечение, не извлекая осколка, было невозможно. Гулякин склонился над раненым, осторожно зацепил осколок, но тут брызнул фонтан крови, и через несколько секунд остановилось сердце…

       Гулякин вышел из палатки глубоко опечаленный. Смерть раненого или больного во время операции для врача всегда трагична. Михаил вспоминал, строго оценивая, каждый этап операции, но нигде не находил ошибки. Неужели заведомо шёл на безнадёжное дело?

       От тягостных мыслей отвлекла медсестра Зина Шлягина.

       – Товарищ военврач, ещё одного принесли. Тяжёлый… Все хирурги заняты.

       – Готовьте операцию. Иду!

       В тот день, а точнее в те сутки, Гулякин сделал двадцать восемь операций. Возможно, он простоял бы у стола и больше, но вошёл Фатин. Посмотрел на Гулякина, покачал головой и приказал:

       – Немедленно отдыхать. Усталость – плохой союзник хирурга!

       На этот раз удалось более или менее отдохнуть. Днём раненые почти не поступали.

       Разбудили Гулякина, когда уже стемнело. Открыв глаза, Михаил увидел Кириченко и Фатина. Оба были чем-то встревожены.

       – Что случилось? – спросил Гулякин, торопливо приводя себя в порядок.

       – Во время бомбёжки на командном пункте дивизии засыпало генерала Жолудева, – сообщил Кириченко. – Пойдёте на правый берег: возможно потребуется хирургическая помощь. Генерала сейчас откапывают. К счастью, он жив. Если сочтёте необходимым, лично доставите его в медсанбат.

        Гулякин, взяв с собой всё необходимое, поспешил к переправе.

        Остановился у причала, глядя как причаливает паром. Затем с него сгрузили раненых. Санитар, невидимый в темноте, полушёпотом считал носилки. Скоро он сбился и, чертыхаясь, проворчал:

       – С того берега. Полнёхонький прибыл. А туда кто переправляется?

       Действительно, кроме Гулякина, на паром сели несколько бойцов во главе с молодым лейтенантом.

       Спустя час паром подошёл к Зайцевскому острову. Оттуда Гулякин перебрался на правый берег по штурмовому мостику.

       Штаб дивизии отыскал быстро.

       В штабе дивизии Гулякин встретил военврача 3 ранга Сашу Воронцова, с которым вместе учился в мединституте. Относительно состояния генерала он сразу успокоил:

       – Всё обошлось. Есть несколько ушибов со ссадинами и кровоизлияниями, но безопасны. Я их обработал. Правда, генерал немножко контужен, но держится бодро. Сейчас пьёт чай в блиндаже начальника штаба и в тыл не собирается.

       – Всё же схожу, доложу о прибытии – решил Гулякин. – Ты-то сам как?

       – Недавно в окружение угодил прямо с ранеными, которых готовил к отправке в медсанбат.

       – Как это случилось? – спросил Гулякин.

       – Мы вместе с фельдшером Змиевским подготовили к эвакуации раненых, но началась атака, и фашисты захватили дом, в подвале которого мы находились. Отбивались от врага все, кто мог держать оружие в руках. А ночью вышли к своим. Не в полном составе, к сожалению. Две группы нарвались на врага и погибли, – вздохнул он. – Ну ты иди к генералу… Он к нам, военным медикам, всегда внимателен.

      Генерал Жолудев действительно встретил очень приветливо.

      – А-а-а, медицина! Ну что вы все так всполошились? Ну засыпало малость. С кем не бывает.

      Он встал, сделал несколько шагов навстречу Гулякину, крепко пожал, словно демонстрируя своё вполне нормальное состояние здоровья.

       – Расскажи-ка мне лучше, чем моей персоной заниматься, как вы там справляетесь. Раненых-то, увы, много вам направляем.

       – Конечно, хотелось бы, чтоб поменьше направляли – с улыбкой сказал Гулякин. – Но ничего, справляемся.

       – Нам бы тоже хотелось, что б потери были меньше, – вздохнул генерал, – но обстановка очень сложная. Как сам видишь, штаб – под берегом, в двухстах – четырёхстах метрах уже фашисты. Но ничего. Перемололи мы их, крепко перемололи. Выдыхаются, чувствуется, что выдыхаются. Не тот, не тот уже фашист. Сбили спесь.

       Он расспросил о нуждах медсанбата, прибавив при этом, что, конечно, как ему докладывают, делается всё для своевременного обеспечения военных медиков.

       – Вы ребята – надежда каждого бойца, каждого командира, надежда всех, идущих в бой. Они ведь прекрасно знают, как сложно доставлять раненых на левый берег, знают, что, порой, такие задержки в доставке дорого стоят, но верят, что вы там чудеса творите. Верят, помни это, Михаил и сослуживцам своим скажи, чтобы знали и помнили. Ну а теперь, тебе, доктор пора в обратный путь. Пока темно, легче переправиться. К чему зря рисковать? А за заботу спасибо!

      Этот случай нашёл отражение в книге «Сражение века». Василий Иванович Чуйков вспоминал:

     В 12 часов 30 минут командный пункт 37-й гвардейской дивизии бомбят пикирующие бомбардировщики. Командир дивизии генерал Жолудев завален в блиндаже, связи с ним нет. Управление частями 37-й гвардейской дивизии штаб армии берёт на себя. Линии связи и радиостанции перегружены. В 13 часов 10 минут в блиндаж Жолудева «дали воздух» (просунули металлическую трубу), продолжая откапывать генерала и его штаб. В 15 часов на командный пункт армии пришёл сам Жолудев. Он был мокрый и в пыли и доложил: «Товарищи Военный совет! 37-я гвардейская дивизия сражается и не отступит».

     Доложил и тут же спустился на земляную ступеньку, закрыл лицо руками».

     Побывав в настоящем аду на правом берегу, Гулякин направился к переправе. На левом берегу ждали раненые. Много раненых. Грохот в городе не умолкал даже с наступлением тишины. Было отчётливо слышно, как где-то совсем неподалёку стучал пулемёт.

     «Короткими бьёт, с перерывами. Видимо, прицельно, – подумал Гулякин. – Надо же, штаб дивизии почти на передовой!»

      На берегу догнал Саша Воронцов, сказал:

      – Как не попрощаться! Нынче каждый день может стать последним.

      – Зачем ты так…

      – Нет-нет, я оптимист. Да и устали уже здесь думать о гибели. Давным-давно узнали. Каждый думает лишь о том, как выполнить свою работу, большую или маленькую… Сам знаешь, когда в руках жизнь раненого, о чём ещё можно думать. Ну, счастливо. И нашим всем привет…

      Переправлялся Гулякин вместе с теми ранеными, которых Саша Воронцов вывел из окружения. Их сразу же перенесли на машины медсанбата, а там после доклада Кириченко о поездке он занялся ими уже в приёмно-сортировочном взводе.

      Подошёл Фатин, и попросил подробнее рассказать о самочувствии генерала.

      – Саша Воронцов доложил мне, что всё необходимое сделано. Словом, генерал даже осмотреть его не дал, – сообщил Гулякин. – Ходит по штабу весёлый, демонстрирует хорошее самочувствие и заявляет, что фашисты выдыхаются… Так что остался в строю.

      Период с 14 по 18 октября 1942 года Василий Иванович Чуйков назвал самыми трудными днями. Враг ещё обладал огромной боевой мощью и колоссальным превосходством и на земле, и в воздухе. Нужно непременно уточнить – превосходством численным. Ибо духовное и нравственное превосходство было на стороне защитников Сталинграда.

      Нелегко было и потом. Но именно в период с 14 по 18 октября была огромная опасность прорыва гитлеровцев к Волге, и эта опасность была устранена благодаря мужеству и стойкости воинов 37-й гвардейской стрелковой дивизии и других соединений.

      К примеру, 15 октября дивизия потеряла до 75 процентов личного состава стрелковых подразделений и частей, действовавших непосредственно на переднем крае. Лишь 18 октября натиск врага немного ослаб. Но к этому времени после отражения гитлеровского натиска по существу оставался боеспособным лишь один стрелковый полк. За пять дней боёв враг сумел продвинуться лишь на некоторых направлениях от 50 до 100 метров. Конечно, в Сталинграде имел значение каждый метр, однако, учитывая, что гитлеровское командование рассчитывало выйти к Волге, наступающие части и соединения на некоторых направлениях не смогли преодолеть ни на шаг, успех, конечно, был за обороняющимися.

       В конце октября – начале ноября, когда бои достигли наивысшего напряжения, к трудностям оказания помощи раненым добавился ещё и холод. А ведь по-прежнему те, кто получали ранение в течение дня, вынуждены были ждать квалифицированной медицинской помощи до наступления темноты.

       А печальные вести о гибели боевых товарищей поступать не переставали.

Один из раненых сообщил Гулякину печальную весть. Смертью героя пал на поле боя бывший командир парашютно-десантной роты Иван Семенов. Гулякин вспомнил смелый рейд по тылам врага в Подмосковье, вспомнил, как бойцы звали своего отважного командира «наш Чапаев».

       На фронте Гулякин встретил своего товарища по школе Александра Козлова, который стал гвардии политруком.

       Пришлось оперировать Сашу.

       Козлов, едва наметилось улучшение состояния, стал проситься в строй. Каждый день приставал:

       – Когда ты меня отпустишь, Миша? Не могу здесь лежать, когда там каждый человек на счету. Сам знаешь, какие события назревают, а я здесь прохлаждаюсь.

       – Ишь ты, – улыбнулся Гулякин. – Сначала уговорил не отправлять в госпиталь, а теперь и в медсанбате лежать не хочешь. Нет уж, изволь долечиться.

       – Сколько ещё лежать?

       – Ну хотя бы недельку.

       – Да ты что… Не отпустишь – убегу.

       И убежал. А через несколько дней пришло известие о геройской гибели политрука Александра Козлова.

       Торопился, очень торопился к важным событиям… Но что же это за события, о которых говорил политрук.

       Однажды Гулякину поручили съездить по делам в один из прифронтовых госпиталей. Едва отъехал от берега, поразился тому, что увидел. Все населённые пункты были забиты войсками, танками, артиллерией, другой боевой техникой. Эта силища, хорошо замаскированная, тщательно скрываемая от врага, не могла оставаться тайной для своих. Копились, явно копились ударные соединения для решительного наступления. Было ясно, что не за горами перелом в Сталинградской битве.

       Вот такова логика войны – на передовой бьются насмерть части и соединения, изрядно потрёпанные, давно уже численно уступающие врагу, держатся из последних сил, а в тылу стоят полнокровные воинские формирования. И нельзя их тронуть раньше назначенного часа. В том то и секрет успеха – измотать врага, обескровить его наступающие части и соединения и ударить наверняка, так что б порвать в клочья…

       В Сталинграде по-прежнему был настоящий ад. Казалось бы, человек, вырвавшийся из этого ада по причине ранения, заслужил хотя бы небольшой отдых, но не было такого раненого, из тех, что поступали в 38-й гвардейский медсанбат, которые бы не рвались назад, в огонь, к своим товарищам, чтобы стоять на смерть без особых надежд на то, что удастся остаться живыми. Но все твердо знали, те, кто останутся в строю – выстоят и не пустят фашистов к Волге.

       В один из тех огненных дней в медсанбат доставили начальника штаба 109-го гвардейского стрелкового полка гвардии капитана Ивана Малькова, с которым Гулякин был знаком ещё по службе в воздушно-десантных войсках. Вместе воевали под Москвой.

      Как обычно капитан попал на стол приёмно-сортировочного взвода. Гулякин подошёл к столу. Мальков узнал его и проговорил, стараясь скрыть боль:

      – Ну, Миша, если ты возьмёшься за меня, значит, скоро вернусь в строй. Верно?

      – Сейчас посмотрим, – ответил Гулякин, приветливо кивнув Малькову, но воздерживаясь от преждевременных заключений.

      – И побыстрей, Миша, прошу тебя, побыстрее. Мне надо назад…  в штабе то, почитай, никого…

      Из карточки передового района явствовало, что после ранения Мальков более суток ещё находился в штабе, причём не просто находился, а прогоняя от себя медиков, выполнял обязанности начальника штаба. Даже когда его всё же отправили в медпункт полка, вызывал туда командиров штаба и отдавал указания. Об этом рассказал фельдшер полкового медпункта, доставивший Малькова в медсанбат.

      Бывали всякие ранения, бывали очень сложные, но такие, с которыми всё-таки можно было бороться. Но бывали и такие, что даже и говорить не о чем. Каждое слово диагноза – окончательные приговор.

      Так было и здесь. Гулякин обнаружил конечную стадию перитонита. Ранение в живот – столько времени без оказания квалифицированной медицинской помощи. Даже не дни – часы жизни раненого были сочтены.

       А Мальков, видимо, совершенно не понимая, что с ним, как заведённый требовал:

        – Миша, помоги мне поскорее вернуться в строй... Ведь там мои ребята, как же они без меня?..

       Что мог сделать Гулякин? Он стоял и вспоминал, как однажды на Волховском фронте начальник штаба 1-й воздушно-десантной бригады стал просить командира бригады Омельченко забрать его, хирурга, на штабную работу. Просто на учениях Гулякин блестяще оформил рабочую карту командира, ну и начальник штаба решил, что он вполне подходит для штабной работы. Омельченко разъяснил начальнику штаба, сколько тяжело подготовить хирурга. И вот на ту самую должность и прибыл через некоторое время старший лейтенант Иван Мальков. Он был роста небольшого, блондин, добрый и жизнерадостный. Сразу вошёл в дружный коллектив десантников. И вот уже стал начальником штаба гвардейского полка, отличился в боях в междуречье Дона и Волги, в Сталинграде…

      – Ну что, Миша, будешь оперировать?

      Что было сказать? Гулякин совершенно спокойно, положив руку на плечо Малькова, пояснил:

      – Понаблюдаем, пока показаний к операции нет. Поправим повязку. Завтра решим.

      – А в полк, когда я могу вернуться в полк?

      У Гулякина защипало глаза. Кто-то из девушек поспешно покинул палатку – такое выдержать было трудно.

      – Как только будет возможно. А пока в госпитальный взвод. Сейчас сделаем укольчики необходимые… Завтра, завтра решим…

      Он знал, что завтра уже осложнение тяжёлой раны само решит всё и за самого раненого, и за медиков.

      Вскоре Мальков потерял сознание и тихо ушёл из жизни, до самого последнего мгновения надеясь, что вернётся в строй бить фашистов.

       Конечно, наиболее потрёпанные соединения заменяли свежими постоянно. В первой половине ноября поступил приказ и 37-й гвардейской стрелковой дивизии сдать свою полосу обороны 45-й стрелковой, полностью укомплектованной и готовой стоять насмерть.

       Нелёгкое это дело – выход из боя и отход. Прикрывал смену частей сводный отряд, основу которого составил 118-й гвардейский стрелковый полкгвардии полковника Н.Е. Колобовникова, который находился на стыке с полками 138-й стрелковой дивизии Людникова. Полк обеспечил выход из боя частей и подразделений дивизии. Но обстановка сложилась так, что сам он остался в Сталинграде и оборонял свой участок вплоть до начала контрнаступления. Лишь тогда он был выведен на переформирования в составе семи человек! Причём, в числе этих семи человек был и сам командир полка, тяжело раненый в последнем перед выходом бою.

       А случилось всё так.

       Полк принял на себя главный удар врага. Фашисты рвались к посёлку Баррикады, а в распоряжении лишь стрелковый батальона Толина. Затем подошла сводная рота с пополнением.

       Каждый гвардеец дрался за пятерых, но обстановка всё усложнялась. Командир полка сжёг документы, карты, всех штабистов поставил в строй стрелковых подразделений, а вместе с ними и сам занял место на оборонительной позиции.

       Атаки гитлеровцев следовали одна за другой. Во время девятой или десятой был убит командир батальона Толин. Враг обошёл подразделения полка, взял их в кольцо, но и оказавшись в окружении гвардейцы сражались с прежним упорством.

       Лишь ночью в расположение дивизии Людникова пробились семь раненых бойцов этого полка. Они вынесли из боя и командира полка гвардии полковника Колобовникова.

       Прорваться к своим было нелегко, но не менее сложным оказалось эвакуировать командира полка на левый берег в медсанбат.

       По реке шла ледовая шуга. На простой лодке перебраться было уже невозможно. С трудом пробились к переправе, где стоял бронекатер. Осторожно внесли на борт гвардии полковника Колобовникова, который тут же приказал взять и остальных раненых. Перегруженный катер отошёл от причала и благополучно добрался до левого берега.

       В приёмно-сортировочный взвод медсанбата Колобовников попал под утро. Гулякин осмотрел его, приказал сделать переливание крови и вызвал ведущего хирурга Фатина.

       Тот провёл осмотр и принял решение:

       – Готовьте операцию. Колобовниковым займусь сам.

       Операция прошла успешно, но долго ещё жизнь отважного командира полка оставалась в опасности.

        Ну а когда можно было эвакуировать в госпиталь, гвардии полковник Колобовников попросил генерала Жолудева посодействовать направлению его в госпиталь воздушно-десантных войск. Жолудев разгадал нехитрую хитрость командира полка. Ну что ж, он и сам мечтал вернуться в ВДВ. Да только нужно было воевать там, где сегодня важнее. Колобовникову такую возможность мог дать госпиталь. Как потом Гулякину стало известно, после окончательного излечения Колобовников вновь стал десантником.

        Но всё это было уже позже. А пока Сталинградские дни и ночи каждый день давали сотни раненых и, к сожалению, много безвозвратных потерь.

        Погиб комиссар 118-го гвардейского стрелкового полка Михаил Шитов, давний товарищ Михаила. До войны Шитов возглавлял областную комсомольскую организацию.

        Периодически раненые приносили и радостные вести – слали приветы своему десантному доктору сражавшиеся в самом пекле комбат Иван Гриппас и гвардии старший политрук Николай Коробочкин.

        О тех днях Михаил Филиппович вспоминал:

        «Суровые испытания в огне Сталинграда ещё больше сплотили коллектив медсанбата, побудили работать четче. Более грамотно стало проводиться послеоперационное лечение раненых. В совершенстве отработали мы способы переливания крови, приемы введения противошоковых и других физиологических растворов. Без малейших задержек эвакуировали раненых в госпитали. Оставалось только удивляться, откуда берутся силы у наших хирургов, фельдшеров, медицинских сестёр и санитаров, которые нередко не отдыхали сутками.

      С наступлением холодов прибавилось дел у санитаров. Так, противошоковую палатку отапливал у нас пожилой боец Кузнецов – из донских казаков. Трудился он день и ночь, а когда удавалось поспать, укладывался прямо возле печки, подкладывая под голову полено. Просыпался тотчас, если раздавался стон раненого или пора было подбрасывать в печку дрова. Так же самоотверженно работал и его товарищ Кашаф Миникаев. Он как-то особенно осторожно, даже нежно, снимал раненых с носилок и укладывал на операционный стол, умел аккуратно раздевать их, не причиняя боли».

       На протяжении 116 дней и ночей, до самого вывода дивизии из Сталинграда 38-й отдельный гвардейский медико-санитарный батальон работал с огромной, превышающей все нормативы нагрузкой. Было подсчитано, что через руки врачей медсанбата прошло свыше пяти тысяч раненых бойцов и командиров. Большинство из них вернулись в строй.

       Утро и день 19 ноября 1942 года прошли как обычно. Чувствовалось, что враг выдыхается. Его таки почти прекратились. Всё реже над Волгой показывались и самолёты гитлеровцев. А если и появлялись, то немедленно им навстречу поднимались краснозвёздные «яки» и «миги».

       20 ноября 1942 года личный состав дивизии подняли на рассвете. Объявили построение, первое построение всего соединения за многие месяцы боёв.

      Перед строем – генерал-майор Жолудев, командиры штаба.

      – Товарищи! – начал генерал приподнятым, торжественно-радостным голосом: – Митинг, посвящённый началу контрнаступления наших войск, объявляю открытым… Слово предоставляю товарищу Щербине.

       Щербина зачитал приказ Военного совета Сталинградского фронта, в котором говорилось о том, что настал час грозной и справедливой расплаты над немецко-фашистскими оккупантами. Враг понёс огромные потери, бойцы и командиры Сталинградского фронта показали образцы доблести, мужества, геройства.

       Едва закончилось чтение приказа, грянуло дружное «ура».

      Затем генерал сообщил, что 19 декабря 1942 года после мощной артиллерийской подготовки советские войска перешли в решительное контрнаступление с целью окружения вражеской группировки в районе Сталинграда.

       С митинга расходились в приподнятом настроении. По дороге в расположение медсанбата шутили, смеялись. Казалось, все трудности позади, ведь свершилось, наконец, то, о чём мечтали на протяжении долгих и необычайно тяжёлых дней боёв в Сталинграде.

       – Ну, Миша, – воскликнул Стесин, – кажется, работа наша на берегах Волги подходит к концу. Теперь вперёд, на запад.

       – С кем наступать-то? Видел, что от дивизии осталось? – возразил Гулякин. – Пополнить сначала надо полки, да подготовить к боям.

       – Значит, отправят на пополнение личным составом?

       Но он ошибся.

       Снова объявили построение. Удивительно. То ни одного за долгие месяцы, а тут прямо одно за другим. На этот раз медсанбат приказал построить военврач 1 ранга И.И. Ахлобыстин. Пожалуй, с момента формирования не собирали личный состав медсанбата, вот так, в едином строю.

       – Дорогие друзья, – начал он, выслушав рапорт Кириченко. – Позвольте поблагодарить вас за самоотверженный труд. Вы честно выполнили свой долг здесь, у стен Сталинграда. Однако, учитывая удобное расположение медсанбата на путях эвакуации раненых, санитарный отдел шестьдесят второй армии принял решение подключить вас к оказанию помощи раненых других соединений.

      Ахлобыстин внимательно оглядел строй. Никто из медиков не проронил ни слова.

      – Понимаю, – продолжил он. – Вам было трудно, очень трудно. Сколько выпало на долю каждого из вас бессонных ночей! Этого не счесть! Но вы закалились, приобрели опыт. Кто лучше вас справится с поставленной задачей!? Батальон останется на прежнем месте и будет работать до особых распоряжений.

       Грохот боя за Волгой не умолкал, и Ахлобыстину приходилось говорить громко, почти кричать. Казалось, голос от этого звучал взволнованно, почти нервозно. Но причина, как выяснилось, была в другом… Дивизионный врач сделал несколько шагов к строю и сказал уже тише:

       – Прощаюсь с вами, – и, поймав на себе удивлённо-вопросительные взгляды, пояснил: – Я получил назначение на должность начальника медицинской службы воздушно-десантного корпуса. Срочно убываю в Москву…

      Затем он представил своего преемника военврача 2 ранга И.М. Ситника, обошёл замерший строй, каждому крепко пожимая руку, и как бы в заключении сказал:

      – Теперь все вопросы к новому начальству… 

     В последний раз оглядев строй, круто повернулся и торопливо зашагал по дороге в сторону штаба дивизии.

      Новый дивизионный врач проводил взглядом Ахлобыстина и заговорил с личным составом, как бы продолжая уже начатую бывшим начальником беседу.

       – Так уж получилось, товарищи. Что сегодня предстоит узнать и о других изменениях в командном составе медсанбата. На должность командира батальона назначен военврач второго ранга Юрий Крыжчковский, а его заместителем по политической части – капитан Сергей Неутолимов. Штаб медсанбата возглавит гвардии старший военфельдшер Константин Кротов. Ну а теперь за дело. Ближе познакомимся в ходе работы.

      Новый командир медсанбата был не только сокурсником Гулякина по мединституту, но и его хорошим товарищем. Крыжчковский всегда собран, выдержан, но в то же время скромен, даже иногда застенчив. Впрочем, застенчивость на командных должностях проходит быстро.

      Сергей Неутолимов был чуть постарше Гулякина и многих врачей медсанбата, которые в основном являлись сверстниками. Он успел приобрести солидный боевой опыт в боях под Спас-Деменском и Ельней. Он – кадровый командир – совершенно не имел никакого отношения к медицине, что поначалу немного настораживало. Но это не помешало быстро войти в строй и понять специфику работы медицинского подразделения.

        Построения и совещания в те дни сыпались как из рога изобилия. Накал боёв в Сталинграде несколько снизился, да и потоки раненых перенаправлялись на 38-й гвардейский медсанбат постепенно. Потому и удалось дважды построить весь личный состав. В разгар приёма раненых, проведения операций – это совершенно невозможно. Как невозможно и совещания проводить.

      А тут в первый же день новый комбат собрал командиров подразделений.

      – Ну что же, нам с вами, несмотря на вывод дивизии на отдых и доукомплектование, подводить итоги работы под Сталинградом ещё рано. Соединения нашей шестьдесят второй армии по-прежнему ведут тяжёлые бои в городе. И всё-таки, несмотря на это, у меня к вам просьба. В оставшиеся дни необходимо обобщить опыт, приобретённый в минувших боях. Скоро ведь и нам предстоит доукомплектование, в батальон придёт пополнение. Надо сделать так, чтобы наши методы работы стали достоянием тех, кто ещё не нюхал пороху, кто не имеет опыта в деле оказания помощи раненым во фронтовых условиях.

       Слушая Крыжчковского, Гулякин вспомнил бои в междуречье Дона и Волги, трудные недели октября и ноября здесь, в Сталинграде. И подумал с гордостью за своё подразделение, за своих товарищей, за себя, что не случайно санитарный отдел 62-й армии принял решение временно оставить медсанбат на прежнем месте, приказав продолжить работу, поскольку работа эта организована на высочайшем уровне.

       «Ну что ж, – подумал Гулякин. – Теперь мы медсанбат не только 37-й гвардейской. Мы – Сталинградский медсанбат…»

       Решение командования было понятно. За время боёв удалось выработать наиболее рациональные методы оказания помощи раненым, усовершенствовать организацию деятельности всех отделений.

Трагедия под Харьковом. Парашютов не брать.

Золотой скальпель.

Глава двенадцатая.

.1-й воздушно-десантный корпус проводил интенсивную подготовку к боям, и никто не знал, что уже ставшее родным наименование соединения доживает свои последние дни. Ничто не предвещало перемен. Занятия организовывались с учётом полученного при выбросках в тыл в врага под Москвой и Тихвином. Прошли учения, которые как бы завершали подготовку к новому десантированию в тыл врага.

      Михаил Филиппович Гулякин в своих мемуарах «Будет жить!» вспоминал:

      «Учения мы посчитали последней проверкой перед выполнением новой ответственной задачи. Теперь уж сомнений не оставалось: следующая тревога станет не учебной, а боевой. И она прозвучала 29 июля 1942 года, на рассвете. Батальон подготовился к маршу. Он выстроился на дороге в походной колонне, когда поступила неожиданная команда:

      – Парашютов не брать!

     Такое распоряжение мы получили впервые. Чем оно было вызвано – никто не знал.

      – В чём дело? — спрашивал я у Жихарева и Коробочкина, но и они ничего пояснить не могли.

     Лишь при следовании к железнодорожной станции нам сообщили, что приказано прибыть в район расположения штаба корпуса, который по-прежнему находился в Люберцах. Видимо, обстановка изменилась и нам предстояло действовать уже не в полосе 2-й ударной армии Волховского фронта, а где-то в другом месте».

       Эшелоны стремительно понеслись в южном направлении. Мелькали знакомые города, станции, населённые пункты. Вот и Московская окружная железная дорога. Ещё немного и Люберцы…

       «Куда же теперь? – думал Гулякин. – Странно, что никто из командиров ничего не знает».

       Он подсел к комиссару Николаю Ивановичу Коробочкину. Поинтересовался, что он думает обо всём этом.

       – Трудно сказать, – неопределённо ответил комиссар.

       – Может, всё-таки под Мценск, как и планировалось? – с надеждой спросил Гулякин.

       – Может быть, всё может быть, – проговорил комиссар и прибавил, то ли спрашивая, то ли утверждая: – О родных краях думаешь, Миша? Хоть глазком взглянуть?

       – Думаю Николай Иванович, ещё как думаю, особенно после того, как погиб мой младший братишка. Да и ещё мысли – может учтут опыт минувших боёв и выбросят корпус в полном составе, а не по частям? Вот тогда дадим фрицам…

       – Возможно, всё возможно. На юге-то обстановка накалилась. – Коробочкин так ничего и не сказал определённого, да и вообще отвечал без энтузиазма.

       То, что произошло под Харьковом, особенно не обсуждалось, но ведь не думать то о том не могли. Шила в мешке не утаишь, и хоть не было точной информации, просачивались сведения о крупной неудаче и её виновниках. Правду же Гулякину удалось узнать много позже, уже после войны. Суровую правду. Она была открыта лишь в лихие 90-е. К примеру Фёдор Маренков в своей книге, названной: «Государь и погань. Непроизнесённая речь адвоката в защиту И.В. Сталина». (Москва. Палея, 1995 год. Стр. 118). Писал:

       «На обвинение И.В. Сталина в трагедии наших войск под Харьковом следует остановиться подробнее:

       В своих мемуарах Хрущёв признаёт:

       1. В конце 1941 года – начале 1942 года они с Тимошенко разработали и предложили Ставке Верховного Главнокомандования провести наступательные операции в районе Барвенкова по окружению Харькова. Никто им этого плана не навязывал и не приказывал против их воли.

       2. Для проведения операции в распоряжении Тимошенко и Хрущёва находились: 6-я армия, 57-я армия, две танковые бригады, две противотанковые бригады, три кавалерийских корпуса. Войск у них было 500 тысяч…

       3. Тимошенко и Хрущёв, прорвав на узкой полосе фронт противника, ввели 500 тысяч войск, не позаботившись о расширении участка прорыва и закреплении. Этим дали возможность немцам закрыть введённые войска в котле.

       4. Тимошенко и Хрущёв не заботились о технике, не обеспечили горючим и боеприпасами, т.е. сами обезоружили свою армию.

       По существу, это был преднамеренный ввод огромной группировки войск в кольцо врага, для сдачи врагу без боя.

       Что это было именно так, свидетельствует сам Хрущёв в своих мемуарах: «Всё было кончено. Городнянский, командующий 6-й армией, не вышел, весь штаб погиб. Командующий 57-й армией Подлас – погиб. Штаб тоже погиб. Погибло много генералов и полковников, командиров и красноармейцев. Вышли очень немногие, потому что расстояние между краями в этой дуге было небольшим. Окружённые войска были на большой глубине впереди. Технику они не могли использовать, не было горючего, не было боеприпасов, а пешком идти – велико расстояние. Я летел в Москву. Мы потеряли много тысяч войск, много тысяч. И мы эту операцию закончили катастрофой. Инициатива наступления была наша с Тимошенко.

       Я… ехал, летел и шёл к Сталину, как говорится, отдаваясь на волю судьбы, что будет – не знаю! Когда поздоровались, Сталин мне говорит:

       – Немцы объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?

       Я говорю:

       – Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена немцами, довольно точна. У нас примерно такое количество войск там было. Даже чуть больше».

       И.В. Сталин чувствовал измену Тимошенко и Хрущёва, о чём свидетельствует сам Хрущёв:

      «За обедом он (Сталин) завёл разговор довольно монотонным и спокойным тоном. Смотрит на меня и говорит:

       – Вот, в Первую мировую войну, когда наша армия попала в окружение в Восточной Пруссии, командующий войсками генерал, кажется, Мясников, Царём был отдан под суд. Его судили и повесили.

       Сталин дальше свои мысли не развивал. Но и этого для меня было достаточно».

       Из всего того, что признаёт Хрущёв, даже не будучи военным, любой здравомыслящий человек не может отрицать измену Родине командующего фронтом Тимошенко и члена военного совета – Хрущёва.

       Объяснения Хрущёва, что в трагедии виноват И.В. Сталин, лживы и преступны.

       Если Хрущёв и Тимошенко боялись Сталина, и поэтому сдали Гитлеру 500 тысяч войск с техникой и вооружением, имея возможность их вывести из окружения, то как же они не боялись Сталина, сдав без боя 500 тысяч войск Гитлеру, бежать к И.В. Сталину, грубо говоря, даже без штанов?

       О том, что Тимошенко и Хрущёв изменили Родине, свидетельствует сам Хрущёв.

       Были преданы: командующий 6-й армией генерал Городнянский, командующий 57-й армией генерал Подлас, командующий конной группой и его сын покончили жизнь самоубийством. 

      Возвращаясь к обвинению, не могу не признать И.В. Сталина виновным в том, в чём обвинил его Хрущёв. В том, что, разгадав измену, пошёл на поводу и Молотова и не расстрелял Хрущёва и Тимошенко.

       За это он ответит сам лично перед погибшими».

       Здесь нужно ещё добавить, что, по словам Героя Советского Союза, известного писателя Владимира Васильевича Карпова, «На участке прорыва сосредоточили 22 дивизии, 2860 орудий и 5600 танков. Кроме того, в прорыв должны были вводить два танковых корпуса, три кавалерийские дивизии и мотострелковую бригаду. Да ещё в резерве у командующего фронтом оставались две стрелковые дивизии, один кавкорпус и три отдельных танковых батальона. Кроме того, соседний Южный фронт выделял на усиление три стрелковые дивизии, пять танковых бригад, четырнадцать артиллерийских полков РГК и 233 самолёта».

       Вот такой подробный анализ проводится в указанной выше книге.

       Хрущёв и Тимошенко не могли не знать, что противник уже сосредоточил у основания будущего прорыва мощную группировку сил и средств для проведения операции под кодовым названием «Фридерикус I». Эта группировка подрезала под корень Барвенковский выступ. Разыгралась небывалая после июня – июля сорок первого года трагедия. В той был виновен изменник Павлов, в этой – Тимошенко и Хрущёв. Кстати, именно Хрущёв реабилитировал после смерти Сталина изменника Павлова.

       После всего этого становится вполне понятно, почему немцы ждали нашего удара и ответили на него контрударами ещё более мощными.

       Они обошли нашу группировку с двух сторон, и мы под Харьковом оказались в котле до 60 километров.

      Историк С. Мельгунов писал в своё время: «Несколько искусственная и вызывающая поза какой-то моральной непогрешимости, которую склонны без большой надобности занимать самооправдывающиеся мемуаристы» вытекает из того, что «каждый из современников видит то, что он хочет», а потому «самооправдывающиеся мемуаристы становятся в благородную позу и обличают других».

       Всего этого Михаил Филиппович Гулякин в ту пору не знал, да и не мог знать, как не могли знать не только его товарищи, но и командиры высокого ранга. Но сказать об этом необходимо, поскольку иначе трудно понять, почему после блистательной победы под Москвой, победы, одержанной не числом, а уменьем, пришлось срочно собирать по сусекам силы, чтобы заткнуть образовавшуюся брешь на юге, грозящую большими неприятностями. Известно, что ошибки, просчёты, ну и, конечно, предательства командования выправляют не какие-то сверхъестественные силы, а те бойцы и командиры, на плечи которых ложится основная тяжесть бед, обрушившихся на из головы по причинам вышеперечисленным.

        Вот и воинам-десантникам 1-го воздушно-десантного корпуса в ту пору было не до рассуждений. Враг ворвался в открытую брешь в нашей обороне, рванулся к Волге, к Сталинграду. Нужно было его остановить.

      Трагедия под Харьковом повлияла на судьбу Гулякина и его товарищей, на судьбу всего корпуса…

Рождение 37-й гвардейской

      Стремительное движение эшелонов к Москве продолжалось. Десантники всё ещё не знали, что их ждёт впереди.

      И вот первая остановка. За вагонными окнами – станция Нахабино. Это уже ближайшее Подмосковье. На станции уже находились несколько железнодорожных составов.

      На перроне ждали заместитель командира корпуса подполковник Гончаров и командир бригады подполковник Омельченко.

      Омельченко приказал Жихареву:

      – Личный состав покормить в столовой стационарного питательного пункта и помыть в санпропускнике. В вашем распоряжении четыре часа. Затем эшелоны проследуют на станцию Люберцы, где находится штаб корпуса. В Люберцах корпус получит необходимые вооружение боевую и другую технику для переформирования в гвардейскую стрелковую дивизию.

      Командиры, слышавшие приказ, переглянулись.

      У каждого вероятно возник вопрос: «Почему в стрелковую? А как же предстоящий десант, к которому столько готовились?»

      Кто-то спросил у Гончарова, будут ли переодевать в другую форму: не хотелось расставаться с лётными фуражками и знаками различия десантников.

      Заместитель командира корпуса ответил:

       – Пока всё останется как есть, – и прибавил, посмотрев на часы: – Не теряйте времени. Его у вас не так много.

      Подразделения организованно направились в столовую. Поражала чёткая организация, слаженность. Надо же, эшелоны ещё находились в пути, а в Нахабино всё уже было приготовлено для встречи десантников. Причём, там лишь промежуточный пункт. Видно, в Люберцах невозможно было покормить и помыть большое количество людей. Поэтому всё делалось на маршруте движения.

      Столовая и душевая в Нахабино оборудованы в паровозном депо. Удивительно. Поражали такие чистота и порядок, что с трудом верилось в недавнее предназначение этих строений. Ведь здесь находились закопчённые труженики железных дорог – паровозы.

      Михаил Филипповича вспоминал в мемуарах:

      «В тот день, когда мы прибыли в Нахабино, как узнал я позднее, немецко-фашистское командование повернуло с кавказского направления на сталинградское 4-ю танковую армию. Её передовые части уже 2 августа вышли к Котельниковскому, создав угрозу прорыва к Сталинграду с юго-запада.

      В Нахабино нас встретили представители штаба 1-го воздушно-десантного корпуса. Они сообщили, что приказом Верховного Главнокомандующего на базе нашего корпуса формируется 37-я гвардейская стрелковая дивизия. Ей предстоит вместе с другими вновь созданными соединениями отправиться в район большой излучины Дона».

       И снова, теперь уже недолгий путь в Люберцы, выгрузка и построение на лётном поле аэродрома неподалёку от станции.

       – Сейчас прибудет генерал, – сообщил Жихарев. – Тогда всё и узнаем в подробностях.

        Машину увидели издали. Она остановилась на краю поля, и из неё вышел генерал Жолудев.

       – Смирно! Равнение на середину, – скомандовал Омельченко и пошёл навстречу генералу.

       Генерал Жолудев поздоровался и, не теряя ни минуты, обратился к десантникам:

       – Товарищи! На южном крыле фронта резко изменилась обстановка. Враг рвётся к Волге, к Сталинграду. Приказом Верховного Главнокомандования наш первый воздушно-десантный корпус преобразован в тридцать седьмую гвардейскую стрелковую дивизию.

       Генерал сделал паузу, чтобы дать осмыслить сказанное, и завершил с подъёмом:

       – Поздравляю вас, товарищи с присвоением гвардейского наименования соединению, и нашим гвардейским званием. Теперь мы – гвардейцы.

       Троекратное «ура» взлетело над полем. А генерал продолжил своё краткое выступление:

       – Да, товарищи! Отныне мы все – гвардейцы. Это высокое доверие Родины мы обязаны оправдать в боях. Враг не должен продвинуться ни на пядь там, где встанем на его пути мы – гвардейцы тридцать седьмой гвардейской стрелковой дивизии.

        Переформирование корпуса в дивизию предстояло завершить в семь дней…

      Гулякин с восхищением смотрел на генерала, на орден Красного Знамени, знак мастера парашютного спорта и яркий, красно-золотистый гвардейский знак на генеральском кителе. Обратил внимание и на золотую планку за ранение. Уже в первые дни войны Жолудев геройски проявил себя в боях с врагом. Орден Красного Знамени ему вручил Всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.

      Вспомнилась первая встреча с генералом. Он посетил батальон в ноябре 1941 года, поинтересовался, как питаются бойцы, где размещены, подсказал как улучшить быт.

      Биографию генерала в соединении знали все. Ещё в 1921 году Виктор Жолудев, рабочий лесосплава, ушёл из города Углича на командные курсы Красной Армии. Службе отдавался всей душой, и она вознаградила его. В двадцать два года Жолудев командовал ротой, в двадцать пять – батальоном, в тридцать три – полком, а в начале войны получил дивизию. Спустя полгода был выдвинут на должность командира корпуса.

       И вот теперь он, отважный десантник, стал командиром гвардейского соединения.

       – Товарищи командиры, до погрузки в эшелоны и отправки на фронт остались считанные дни, – говорил Жолудев. – Враг не ждёт! И в пехоте вы должны действовать так же энергично, как в десанте.

       Сразу после построения военврач 2 ранга Константин Игнатьевич Кириченко собрал медицинских работников по указанию военврача 1 ранга Ивана Ивановича Ахлобыстина. Тот объявил, что назначен врачом дивизии, а командиром медико-санитарного батальона будет Кириченко.

       – К формированию тридцать восьмого отдельного гвардейского медсанбата приступить немедленно! – распорядился он.

       Вскоре Кириченко зачитал приказ о назначении должностных лиц батальона. Гулякин получил в своё подчинение приёмно-сортировочный взвод.

       Сразу вспомнилось тактическое учение, состоявшееся в учебном лагере 21 июня 1941 года. Думал ли он тогда, что спустя год примет приёмно-сортировочный взвод гвардейского медсанбата…

       Врач дивизии собрал совещание, на котором объявил Гулякину:

       – Ведущего хирурга медсанбата пока нет. Его обязанности придётся исполнять вам, товарищ Гулякин. На днях прибудут медицинские сёстры. Вместе с товарищем Кириченко примите их и распределите по подразделениям. Небось, уж забыли о женщинах!? – улыбнулся он. – Теперь они будут постоянно рядом с вами. По возможности окружите их заботой. А пока вот вам наряды на получение медицинского имущества. Адрес центрального медицинского склада указан, транспорт выделен. Палатки и другое санитарное имущество будете грузить в седьмой эшелон. В нём и будет следовать медсанбат.

      Имущество получили без задержки. Склады работали чётко, организованно. Недолго пришлось ждать и прибытия медперсонала. Через три дня в батальон приехали медицинские сёстры – двадцать восемь молодых москвичек, только что окончивших курсы. Лишь у пятерых был опыт практической работы. Три девушки имели воинские звания военных фельдшеров. Их назначили на должности старших медсестёр подразделений.

       В книге «Будет жить» Михаил Филиппович Гулякин подробно рассказал о том, как происходило переформирование, особенно медслужбы:

        «2 августа на построении объявили приказ о присвоении наименований частям новой, 37-й гвардейской стрелковой дивизии. В своём выступлении генерал Жолудев сказал, что формирование на базе нашего соединения гвардейского является показателем высокого доверия командования. Это доверие предстоит оправдать в боях своим мужеством и стойкостью. Командир сообщил также, что на южном крыле фронта сложилась тяжелая обстановка и нам придётся встретиться с многократно превосходящими силами врага. Задача – остановить захватчиков, измотать и обескровить их ударные группировки и создать условия для полного разгрома.

       Наша 1-я воздушно-десантная бригада была преобразована в 109-й гвардейский стрелковый полк. Всё командование, кроме парашютно-десантной службы, личный состав которой направили на формирование других частей ВДВ, осталось прежним. На подготовку к боевым действиям нам выделялось семь суток. За это время надо было получить артиллерийскую и автомобильную технику, гужевой транспорт – одним словом, всё, что не имели до сих пор в своём штатном расписании части воздушно-десантного корпуса.

       Санитарная служба 37-й гвардейской стрелковой дивизии была укомплектована врачами и фельдшерами воздушно-десантных бригад. Возглавил её военврач 1 ранга И.И. Ахлобыстин, старшими врачами полков были назначены военврачи 2 ранга М.А. Кунцевич, Ю.К. Крыжчковский и И.М. Сытник. Командиром 38-го отдельного гвардейского медико-санитарного батальона стал военврач 2 ранга К. И. Кириченко.

       С волнением ждал я, когда назовут мою фамилию. Ведь, понятно, не безразлично было, какие обязанности придётся выполнять. Наконец услышал, что назначен командиром приёмно-сортировочного взвода медсанбата. Мои товарищи К.Ф. Быков и И.А. Голубцов тоже возглавили подразделения медсанбата: Костя Быков – госпитальный взвод, а Ваня Голубцов – санитарный. На должность же командира основного подразделения – операционно-перевязочного взвода прислали мобилизованного из запаса опытного хирурга военврача 2 ранга А.Ф. Фатина. У каждого из нас в воинском звании прибавилось гордое слово «гвардии».

       Для укомплектования медсанбата средним медперсоналом Московский горздравотдел направил к нам 28 медицинских сестёр. В числе их лишь пять были старше двадцати лет и имели небольшой практический опыт работы, остальные только-только закончили курсы. Это необычное пополнение поручили принимать мне. Необычное, потому что в штатах наших воздушно-десантных подразделений и частей женщин не было, а здесь сразу двадцать восемь молодых красивых девушек.

       Просмотрел у них документы. У троих в предписаниях было сказано, что они направляются на должности старших медицинских сестёр и имеют воинское звание военфельдшера. Одну из них я сразу назначил старшей в группе. Показал ей столовую, предложил отвести девушек на обед, а потом уж заняться делами: получить военную форму одежды, переодеться и прибыть в медсанбат.

     До чего же забавно выглядели девушки, когда они облачились в непривычное одеяние. Форма сидела на них неуклюже из-за несоответствия размеров. Они с каким-то откровенным детским любопытством рассматривали друг друга. Я подошёл, познакомился с Машей Морозовой, родными сёстрами Аней и Таней Горюновыми, Аллой и Лелей Вишневскими, Аней Киселевой и остальными. В подразделениях их встретили тепло, старались всячески подбодрить, понимая, что трудно вот так сразу оторваться от дома, от родителей и окунуться в незнакомую атмосферу суровых армейских будней.

В последующие дни я занимался получением всего необходимого оснащения. Радовало, что, несмотря на трудное время, на дефицит имущества и медикаментов, склады работали четко, слаженно и нас снабдили по штатным нормам. Точно в указанный срок мы завершили формирование и укомплектование медсанбата. Началась погрузка в эшелоны. Тут нам пришлось встретиться с непредвиденными трудностями. В медсанбат поступили полудикие монгольские лошади – немало теперь было их у нас по штату. Так вот с ними и довелось повозиться – никак не хотели они идти в вагоны. Санитарам приходилось затаскивать их туда чуть ли не на руках.

Часть имущества нам выдали и в пути, на промежуточных станциях. Получить-то всё получили, а вот на боевое сколачивание медсанбата времени не осталось. Наверстывали уже в дороге. Занятия организовали прямо в вагонах. Разъясняли фельдшерам, медицинским сестрам, санинструкторам и санитарам предназначение медико-санитарного батальона. Ведь это не батальонный медицинский пункт, где оказывается фельдшерская помощь, и не полковой, цель которого – первая врачебная помощь. Задачи медсанбата более объемны: лечение раненых, сортировка и эвакуация их – одним словом, квалифицированная врачебная помощь».

       Особенно запомнилась Гулякину первая встреча с девушками. Она произошла в одном из помещений штаба дивизии.

       Не без робости заглянул он в комнату. Спросил:

       – Кто здесь старший?

       – Я, военфельдшер Трунёва.

       – Пойдёмте, покажу вам столовую, где вы поставлены на довольствие, – сказал Гулякин, спеша покинуть комнату, где чувствовал себя неловко под взглядами двадцати восьми пар глаз.

       По дороге пояснил Трунёвой:

       – После обеда распределю всех по подразделениям, согласно приказу. Так что из столовой прошу прибыть прямо в медсанбат…

       В медсанбате всех построили в две шеренги. Девушки робели, но чувствовалось, что рвутся начать свою службу – когда спросили, что их интересует, забросали вопросами.

       Днём позже прибыл ведущий хирург медсанбата военврач 2 ранга Афанасий Фёдорович Фатин. Он был вдвое старше своих коллег, опытен – много лет работал в хирургической клинике медицинского института.

       Когда Гулякин доложил о врачебно-сестринском составе батальона, Фатин с тревогой спросил:

       – С кем же мы будем работать?

       – С молодежью, а, значит, с энергией, – недолго думая, ответил Гулякин. – Ваш опыт будет для нас залогом успеха. Будем у вас учиться.

       – Ну что ж, помогайте и вы мне, – сказал Фатин. – Вижу, вы немало уже сделали для организации работы медсанбата.

       Прибежал посыльный, сообщил, что Кириченко собирает на совещание командиров подразделений медсанбата.

       Он сделал важные объявления:

       – На сколачивание батальона времени у нас не было, товарищи, а может статься, сразу по прибытии к месту назначения, дивизия вступит в бой. Выход один – заниматься с подчинёнными в пути. Нужно научить каждого чётко выполнять свои обязанности.

       – Когда же учить? Остановки-то, наверное, недолгими будут? – спросил один из врачей.

       – Занятия организовать в вагонах, – отрезал Кириченко. – Прежде всего разъяснить каждому медработнику, для чего предназначен наш батальон. Наша задача – лечение раненых, сортировка и эвакуация. Медсанбат предназначен для оказания квалифицированной медицинской помощи.

       Гулякин всё это знал ещё с институтской скамьи, понимал и ответственность, которая легла на него, как на командира приёмно-сортировочного взвода. Уже не на учении, по карточкам, приколотым к обмундированию, а на основании осмотра и постановки диагноза нужно определять, что делать с раненым: оперировать на месте или эвакуировать. Ошибка может стоить жизни раненому бойцу или командиру.

       Занятия с личным составом начались по подразделениям. Организовал их в своём взводе и Гулякин.

       Вместе с фельдшерами и санитарами, уже испытанными в боях под Москвой, в его подчинении теперь были и молоденькие девушки. Для них всё ново, необычно, непонятно. Нелегко перестроиться на выполнение совершенно иных задач и тем, кто привык действовать в тылу врага, под постоянным огнём. Нужно уяснить, что же такое квалифицированная медицинская помощь в медсанбате и чем она отличается от первой помощи.

       С рассказа обо всём этом и начал Гулякин своё первое занятие.

       Поезд мчался без остановок, оставляя позади залитые августовским солнцем поля. С каждым километром всё реже попадались леса, всё чаще открывались глазу бескрайние степи.

       В глубоком тылу приметы войны можно было обнаружить только на крупных станциях, где было много военных, где на запасных путях стояли эшелоны с боевой техникой.

       Небольшие деревушки, мимо которых, стуча колёсами, проносились эшелоны, жили, казалось, мирной и спокойной жизнью. Разве что людей поубавилось, да на полях мелькали в основном женские косынки и редко, очень редко виднелись мужские кепки.

       А в вагонах шли занятия.

       – Назовите виды медицинской помощи, – обращался Гулякин к своим подчинённым.

       И слышался ответ:

       – Первая медицинская, доврачебная, первая врачебная, квалифицированная медицинская…

       Хорошо отвечали не только воины-медики, побывавшие в боях, но и вновь прибывшие медицинские сёстры. Теорию все знали твёрдо.

       – Термин «квалифицированная медицинская помощь», – рассказывал Гулякин, – получила конкретное содержание в связи с принятием в нашей армии системы этапного лечения. При этом основой лечебно-эвакуационного обеспечения боевых действий войск становится эвакуация по назначению наставлением по санитарной эвакуации, принятом в двадцать девятом году, оказание квалифицированной медицинской помощи возлагалось на существовавшие в то время дивизионные госпитали. В Уставе военно-санитарной службы, вступившем в силу в тридцать третьем году, определялось, что оказание этой помощи возлагается на дивизионные пункты медпомощи и дивизионные госпитали, а уже в Наставлении по санитарной службе сорок первого года центром оказания квалифицированной помощи определён медико-санитарный батальон.

       Сделав краткий экскурс в историю, Гулякин стал рассказывать о видах хирургической и терапевтической помощи. Без твёрдого знания всех этих вопросов невозможно успешно проводить сортировку раненых.

      В мемуарах Гулякин вспоминал:

      «Эшелоны мчались к фронту, а вести с юга становились всё тревожнее. Танковые и моторизованные соединения гитлеровцев рвались к большой излучине Дона, чтобы с ходу захватить переправы. Задача дивизии состояла в том, чтобы опередить врага, успеть занять оборону и сделать её прочной…

Ближе к Сталинграду движение несколько замедлилось, часто стали попадаться разрушенные участки полотна, развалины станций. Я понял, что мы оказались в зоне активных действий вражеской авиации».

       Чем ближе к фронту, тем более напряжённо велись занятия. Комбат Кириченко требовал, чтобы тренировки были в обучении главным, ведь было совершенно ясно, что через несколько дней батальон приступит к практическим действиям.

        Главное внимание уделялось выработке у личного состава твёрдых навыков оказания помощи раненым. Гулякин учил своих подчинённых не только ставить диагноз, но и быстро, ловко подавать во время операции хирургические инструменты, перевязочный материал, накладывать шины, готовить аппаратуру для переливания крови и введения других лекарственных препаратов, давать наркоз, ставить банки – словом, выполнять всё, что понадобится на фронте.

       Молодой врач понимал, что приёмно-сортировочному взводу придётся включаться в самую разнообразную работу по оказанию помощи раненым. Не будут же подчинённые Гулякина во главе с ним сидеть сложа руки, когда прекратиться приём раненых и сортировать будет некого. Сортировочные бригады немедленно перейдут в перевязочные и операционные, а, следовательно, каждый фельдшер, каждый санитар, каждая медсестра, а тем более врач, должны уметь работать в любом подразделении медсанбата, начиная от приёмно-сортировочного и кончая эвакуационным.

       Эшелоны мчались на юго-восток, твёрдо выдерживая установленный график. Вести с фронта с каждым днём становились тревожнее. Задача дивизии состояла в том, чтобы успеть выйти к выступу излучины Дона раньше противника и занять прочную оборону и остановить врага.

       До Саратова двигались по западному берегу Волги, но далее, через Петров Вал, проехать было уже нельзя. Враг перерезал железнодорожную магистраль. Пришлось переправляться на восточный берег, а ведь дорога была каждая минута.

       Но вот ещё несколько десятков километров в южном направлении, и в ночь на 14 августа дивизия возвратилась на западный берег Волги. Здесь скорость движения резко снизилась. Всё чаще попадались разбитые участки пути. В следующую ночь небо озарилось сполохами пожаров и артиллерийских разрывов.

       В пять часов утра первые эшелоны дивизии начали разгрузку на участке железной дороги Котлубань – Иловля.

В междуречье Волги и Дона

       Эшелон, в котором следовал медсанбат, остановился на разъезде Тишкино. На путях стояли искорёженные вагоны; на месте стационарных построек остались лишь груды кирпича и щебня.

       – Да, видно, жарко здесь было, – сказал Гулякин, оглядевшись. – Нужно торопиться, а то и нам достанется…

       Разгрузкой медико-санитарного батальона руководил командир батальона Кириченко. Он поторапливал подчинённых, с тревогой поглядывая на небо. Увидев Гулякина, подозвал к себе и поставил задачу.

     – Вот что, Михаил, – сказал он, впервые назвав его по имени, – Обстановка такова… Мы ещё долго здесь прокопаемся, а полки дивизии вот-вот вступят в бой. Кто займётся ранеными?

     – Надо спешить? Но как? – спросил Гулякин, оглядев разъезд. Разгрузка только началась.

     – Нужно срочно сформировать передовой отряд медсанбата. Помни, наша дивизия в состав четвёртой танковой армии, которая уже давно в боях. Так что и у нас передышки не будет. Наверняка, уже есть раненые.

     Гулякин попросил уточнить:

     – Передовой отряд? В каком составе? Какие задачи?

     – Костяк отряда твой взвод. Кроме того, возьмёшь две хирургические бригады из операционно-перевязочного.

     Кириченко достал из командирской сумки карту, развернул её прямо на капоте автомобиля и указал Гулякину:

      – Вот смотри… Здесь задонские высоты... На рубеже высот занимают оборону полки дивизии. Ты срочно выдвинешься на правый берег Дона, западнее хутора Хлебного, развёртываешь передовой отряд и приступаешь к приёму раненых. Определишь объём хирургической помощи на месте. Переправляй раненых на остров в излучине Дона. На нём развертывается дивизионный обменный пункт, к которому и будет подходить по мосту с левого берега транспорт для эвакуации раненых.

     В годы войны на стыке дивизионных и полковых звеньев подвоза имущества, снаряжения и боеприпасов создавались дивизионные обменные пункты, через которые и передавались грузы в полки, там же был организован и приём легкораненых, которых направляли в вышестоящие медицинские учреждения.

     Кириченко обещал уточнить задачи после того, как прояснится обстановка. Он снова поглядел на небо и распорядился:

       – Собирай отряд, грузи всё необходимое и выезжай, как можно быстрее. Неровен час, налетят.

       Четыре машины, выделенные передовому отряду, были нагружены быстро. Никого особенно поторапливать не приходилось. Понимали необходимость спешить – ведь впереди уже вступили в бой части дивизии. Ну и обстановка не терпела проволочек. Кому ж охота испытать на себе, что такое воздушный налёт.

       В машинах разместили личный состав приёмно-сортировочного взвода. Взяли и несколько человек из операционно-перевязочного взвода.

       – Пора выезжать! – сказал Гулякин. – Доложу комбату.

       И тут разнеслось по всей станции: «Воздух, воздух!»

       – Уезжайте, быстро уезжайте! – издали крикнул Кириченко, поняв, что Гулякин спешит к нему с докладом.

      – По машинам! – скомандовал Гулякин. – Заводи!

      И, убедившись, что посадка закончена, сел в головную машину рядом с водителем. Колонна рванулась с места и вскоре скрылась в клубах пыли. Лето выдалось знойным – пыль на дорогах, зачастую, заменяла дымовую завесу. Но одновременно и демаскировала передвигающиеся колонны. Лётчикам с высоты хорошо было видно передвижение войск.

       Гулякин с тревогой думал о том, что теперь происходило на станции разгрузки. Оттуда доносился грохот взрывов. А ведь там ещё была основная часть батальона.

       Но и впереди скоро всё загрохотало. Ещё не было видно моста через Дон, но там, впереди, где он находился, стучали зенитные пулемёты, гремели залпы орудий. Там шёл бой с вражескими бомбардировщиками. Неожиданно один «Юнкерс», оставляя за собой шлейф дыма, пошёл, снижаясь, в сторону от переправы. Прогремел взрыв, и стервятник закончил свой путь на чужой для него земле.

       – Увеличить скорость! – приказал Гулякин водителю.

       Но колонна и так шла на пределе возможностей машин.

       А грохот на разъезде всё не умолкал, отзываясь в сердце острой болью. Страшно было представить себе, что сейчас происходило там. Несмотря на скорость и тряску на ухабах, Гулякин приоткрыл дверь и посмотрел назад.

       Небо над разъездом было покрыто шапками от разрывов зенитных снарядов. За одним из вражеских самолетов тянулся дымный шлейф, но остальные всё ещё продолжали заходы, хотя уже и не снижаясь.

       – Давай-ка еще прибавь, – сказал водителю, захлопнув дверцу. – Как бы они на обратном пути не устроили охоту за нами.

        – Жму на всю катушку, – отозвался шофер. – Больше не может старушка...

       Колонна на большой скорости подошла к переправе. Здесь налёт был отбит. Мост уцелел. Комендант пропускал на запад в первую очередь. Грузовики прогрохотали по деревянным настилам пролётов моста. Гулякин вглядывался в величаво несущий свои воды Дон. Несмотря на происходящее вокруг, он оставался торжественно тихим, разве что тишина эта была обманчива, поскольку налёты врага следовали за налётами.

       Где-то впереди уже вступили в бой с врагом воины дивизии – вчерашние десантники, а ныне – гвардейцы.

       Едва мост остался позади, Гулякин вновь велел увеличить скорость, пояснив:

       – Место расположения батальона указано полковым медпунктам. Так что туда уже могут доставить раненых. А мы ещё в дороге…

       – Да могли бы и не говорить, доктор, – отозвался водитель – и так уж стараюсь…

       Миновав станицу Трёхостровскую, колонна прошла по западному берегу ещё километров двенадцать и достигла неглубокой балки, той самой, которую определил Кириченко для развёртывания медсанбата.

       Гряда высот, хорошо различимая во время движения по левому берегу, исчезла из глаз при переправе, и снова показалась во всей своей красе. Там всё было в думу, поминутно вырастали шапки разрывов, доносились гулкие взрывы.

       А по обочине дороги к переправе шли небольшими группами бойцы в мокрых от пота гимнастёрках. Шли организованно. Каждую группу вёл командир.

       – Тормозни ка на минутку, – велел водителю Гулякин и, встав на подножку, попросил подойти старшего лейтенанта, небритого, в пропылённом, порванном во многих местах обмундировании и спросил у него:

       – Что случилось? Почему идёте в тыл?

       – С передовой. Десантники нас сменили. Досталось тут...

       Гулякин решил всё же разобраться в обстановке, уточнить, не изменилась ли она за то время, пока добирался до правого берега. Мимо проходил во главе небольшой колонны майор с артиллерийскими петлицами. Спросил у него:

       – Товарищ майор, немцы далеко?

       Майор остановился, посмотрел на совсем ещё юного военврача 3 ранга. В званиях то они были равны… Перевёл взгляд на машины, в кузовах которых вместе с имуществом сидели медицинские сёстры.

       – Куда же вы с девчатами-то? Кто же это вас направил? – и он указал рукой в южном направлении.

       – Что там? – спросил Гулякин.

       – Танки! Вон прут в обход…

       Только теперь Гулякин, приглядевшись, увидел сквозь завесу пыли султаны разрывов вокруг вражеских танков. Там шёл бой. Жестокий бой. Танков было много. Попытался сосчитать, но сбился. Мысль лихорадочно работала: «Надо выполнять боевую задачу! Надо выполнять приказ! А если враг обойдёт, отрежет от Дона? Какой подарок сделаю этим нелюдям. Девчонки, такие девчонки!!! Что с ними будет?»

       О себе он не думал. Он думал о выполнении задачи и о медсёстрах, которые сидели в машинах, полностью доверяясь ему, своему командиру. Да, война устраивала и такие испытания. Врач, хирург, которого учили спасать людей на операционном столе, в эти минуты должен был принимать решение почти что такое, которое принимают командиры боевых подразделений.

       Танки скрывала пыль, к тому же за ними тянулся дым от горевшей позади этих лютых чудовищ станицы. Там они уже сделали своё бесчеловечное дело.

      – Я веду передовой отряд медсанбата в указанный район. Нужно развернуться и приступить к приёму раненых.

      – Ну, смотрите. Командованию виднее. Только не нравится мне эта танковая армада. Ну а раненых хватает, – тихо заметил майор и, обращаясь к старшему лейтенанту, прибавил: – Нам пора на сборный пункт. Строй своих бойцов...

       «Что делать? Повернуть назад? На каком основании? На том основании, что видел бой. Да, танки атакуют. Артиллерия ведёт по ним огонь. Бой. В бою раненые. А мы, значит, подальше отойдём?»

       Гулякин решительно захлопнул дверь и приказал водителю:

       – Вперёд!

       До балки, в которой было приказано развернуть передовой отряд медсанбата, добрались быстро и без приключений. Гулякин ступил на землю и скомандовал:

       – К машинам!

       Ординаторы помогли девушкам спешиться, поддержали тех, кто не решился просто спрыгнуть на землю. Балка огласилась визгом и смехом. Никто не чувствовал опасности, которая постепенно нависала над ними. Гулякин же прогнал сомнения. Надо было работать. Ведь если каждый на войне будет решать вопросы по собственному разумению, что получится?     

      Балка давала очень слабые возможности для маскировки. Вокруг, насколько хватало глаз, лежала степь. Естественно, вражеские стервятники сразу будут обращать внимание вот на такие естественные укрытия.

      «Да, это не Калининская область, где в лесу можно спрятать весь медсанбат, – подумал он и пошёл вдоль балки, внимательно осматривая её и размышляя, как получше замаскировать приёмно-сортировочный взвод. Вспомнились предвоенные споры: нужно ли маскировать медицинские учреждения? Теперь эти рассуждения каждому показались бы наивными, теперь никто не сомневался, что фашистов не только не остановят красные кресты и другие опознавательные знаки, а напротив будут действовать как красные тряпки».

      – Наломать веток и сверху прикрыть ими все палатки, – распоряжался Гулякин. – Машины замаскировать в кустарнике.

      Работа закипела. Гулякин раскрыл карту, пытаясь определить наиболее вероятные пути эвакуации раненых. Вдали, значительно южнее места, передовой отряд медсанбата переправился через Дон, грохотала канонада. Но впереди, куда ушли полки первого эшелона дивизии, пока было тихо.

       Ещё на разъезде, ставя боевую задачу, Кириченко особо предупредил, что оборонительный рубеж будет проходить по скатам господствующих высот на удалении примерно двадцать – двадцать восемь километров от реки. Медсанбат решено развернуть именно в этой балке, поскольку здесь сходились пути, удобные для эвакуации раненых из всех частей дивизии.

       Развёртывание приёмно-сортировочного взвода, перевязочной и операционной было завершено, а основные силы батальона всё не появлялись.

       «Уж не разбомбили ли их на разъезде, – с беспокойством думал Гулякин. – Да ведь и не только на разъезде, но и в дороге можно попасть под бомбы. И над переправой вражеские бомбардировщики висят…»

       Связаться с Кириченко было невозможно. Пришлось терпеливо ждать. Мимо проходили к линии фронта части и подразделения дивизии.

       Под вечер на хуторе Зимовейском, а потом и значительно левее разгорелся жаркий бой. Звуки стрельбы становились всё слышнее – значит, приближались.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – подбежал с докладом назначенный Гулякиным наблюдатель, – наши отходят к переправе через Дон. Соседи. Видимо?

       Гулякин, понимая, что больше ждать нельзя ни минуты, тут же распорядился:

       – Водителей и медсестёр, выделенных для сопровождения раненых, ко мне. Наши соседи ведут бой. У них наверняка есть раненые. Давайте-ка за ними. Тем более из частей нашей дивизии раненые пока почему-то не поступают.

       Информация о том, где расположился передовой отряд медсанбата, была своевременно доведена до полковых медицинских пунктов, однако раненых все еще не было.

      Бой с танками на юге, за которым наблюдал Гулякин во время разговора с майором, как будто бы стих. Значит, атаки отбиты…

      «Вот так… А я ещё размышлял, правильно ли поступаю, не обращая внимание на такую опасность».

      И всё же где-то южнее бои продолжались. Из балки определить где, было невозможно. Под вечер стало ясно, что сосед с юга всё же отходит.

      Снова появились мысли о том, что медсанбат могут попросту отрезать и захватить в плен.

      – Продолжайте работу, – распорядился Гулякин. – Я разведаю, что к чему.

     Далеко ездить не понадобилось. По дорогам, а где и просто по степи спешили к Дону автомобили, повозки, ускоренным шагом шли подразделения.

     «Отходят и оголяют нам фланг – с досадой подумал Гулякин и тут же с гордостью: – А наши стоят. В полосе обороны нашей дивизии всё спокойно. Гвардейцев врагу так просто не сломить».

     Вернувшись, Гулякин приказал оставить в рабочем состоянии перевязочную, а приёмно-сортировочный взвод свернуть и всё имущество погрузить на машины. Понимал, что произошла какая-то неурядица. И вот-вот поступит – не может не поступить команда о смене места расположения. Не случайно же не поступают раненые, хотя в полки сообщено, где находится передовой отряд. Раненые же в отряде были лишь те, которых подобрали на марше. Многие из них не хотели обращаться за помощью, убеждая, что получен приказ на отход и ехать в западном направлении опасно.

      Сразу же по прибытии в этот пункт, Гулякин направил автомобили на полковые медицинские пункты. Их тоже долго не было. И вдруг вернулись сразу все, да с большим количеством раненых. Гулякин быстро организовал осмотр и перевязку. Едва закончили, показался вездеход. Из него выскочил заместитель командира дивизии подполковник Гончаров.

      – Что вы здесь делаете? – прокричал он сквозь грохот, заполнявший всё окрест.

      – По приказу командира батальона развернул приёмно-сортировочный взвод и передовой отряд медсанбата, – доложил Гулякин. – Основные силы медсанбата следуют за нами в этот район.

      – Да никуда они не следуют. Всё изменилось. Медсанбат развёрнут на острове в излучине Дона. Немедленно свёртывайте всё тут и отправляйтесь в излучину. Дайте карту…

      Стоявшая неподалёку молоденькая медсестра с тревогой спросила:

      – Фашисты прорвались?

      Гончаров оторвался от карты, на которой показывал Гулякину маршрут движения и точку, куда надо прибыть, посмотрел на медсестру и уже спокойнее сказал:

      – Никуда они не прорвались. Просто потеснили потрёпанную стрелковую дивизию, которую мы должны были сменить. В связи с этим полностью выйти на рубеж господствующих высот наша дивизия не успела. Передовым подразделениям приказано задержать врага, пока основные силы подготовятся к обороне. Так что здесь, где вы находитесь, скоро, очень скоро будут бои. А мы встанем твёрдо на новом рубеже, который нам указан.

      – Скажите, – попросил Гулякин. – А наш батальон при налёте во время разгрузки не пострадал?

      – Нет, к счастью обошлось почти без потерь, хотя налёт был сильный. Всё в батальоне в порядке. А вы поторапливайтесь. Скоро здесь будет бой.

      Подполковник захлопнул дверцу, и машина исчезла в клубах пыли.

      «Предчувствие не подвело, – подумал Гулякин. – Гончаров явно не всё сказал, чтобы не пугать девчонок. Возможно здесь, в этой балке, скоро будут не мои, скоро здесь будут немцы».

      Он понял это по встревоженному виду заместителя командира дивизии, по удивлению, которое выразилось на лице, когда он увидел медиков в этой балке.

      Передовой отряд медсанбата свернули быстро. Переправы достигли без происшествий, но мост был повреждён, а паром не работал.

       Гулякин нашёл коменданта паромной переправы и, сообщив кто он и откуда, попросил:

       – Товарищ капитан, медсанбат тридцать седьмой гвардейской стрелковой дивизии находится в излучение Дона, на острове. Нам необходимо срочно туда. Наверное, уже раненых много. Прикажите перевести. Всего то у нас четыре машины…

       – Не могу перевести. Приказано ждать на этом берегу высокое начальство. Езжайте в другое место.

       – Да где же найти переправу?

       – Не мешайте. Кажется, едут.

       Вскоре появились два «виллиса».

       Из первого вышел генерал. Капитан подбежал к ним и доложил о готовности парома к переправе.

       «Вот и высокое начальство», – понял Гулякин.

       Генерал и его спутник в реглане ступили на паром. Следом туда въехали «виллисы».

       Гулякин стоял неподалёку и слышал, как капитан задал вопрос:

       – Разрешите переправлять?

       – А кого ждут санитарные машины? – спросил генерал, кивнув на колонну, возглавляемую Гулякиным.

       – Не знаю, – пожал плечами капитан. – Я им говорил, чтобы искали другое место. Пока вас не перевезу, переправлять никого не буду.

      – Что за вздор?! Немедленно грузите на паром санитарные машины. Места всем хватит, – приказал генерал.

       Остров, на котором располагался батальон, имел километра четыре с половиной в длину, полтора в ширину, и тянулся вдоль излучины Дона. Отряд, возглавляемый Гулякиным, добрался туда далеко за полночь.

       – А я уж беспокоился, не случилось ли что?! – сказал Кириченко, выслушав доклад о прибытии, и обо всех приключениях на правом берегу Дона. – Хотел посылать за вами машину на поиски, да подполковник Гончаров обещал, что сам вас найдёт. Как раз в полки направлялся. До прибытия генерала Жолудева, он обязанности командира дивизии исполняет.

       – Да, подполковник Гончаров нас и нашёл, да сюда направил, – подтвердил Гулякин и спросил: – Какие будут указания?

       – Развёртывайте приёмно-сортировочный взвод. Думаю, что к утру начнут поступать раненые. Пока тихо…

Операции под бомбами

       На рассвете привезли первых раненых. Пока их было немного: стычки с противником минувшим днём носили частный характер, а ночью и вовсе прекратились. Передовые подразделения дивизии остановили, а кое-где и отбросили гитлеровцев. Пока в боевое соприкосновение вступили в основном походные охранения. Происходили в основном встречные бои, и десантники с яростью опрокидывали врага, правда преследовать команды не было. Ведь за походными охранениями и авангардами врага шли главные силы, значительно превосходящие численно наши подразделения и части.

       Было ясно, что гитлеровцы ожидали прибытие главных сил, чтобы продолжить атаки.

       Всем раненым, которых доставили в медсанбат в то утро, уже была оказана не только первая помощь на поле боя, но и первая врачебная на полковых медицинских пунктах. Лишь одно пришлось сразу направить в операционную.

       – Это Григорий Осипов, – сказал санинструктор, который привёз раненого в медсанбат. – Его сам комиссар до машины провожал, обещал к награде представить.

       – За что? – поинтересовался военфельдшер, помогавший Гулякину сортировать раненых.

       – Отход своих товарищей с позиций боевого охранения прикрывал. Пулемётчик. Много фашистов покосил, страсть как много. Сначала его в правую руку ранило, так он пулемёт к левому плечу приложил и продолжал вести огонь. Ещё несколько раз зацепило, а он продолжал стрелять, пока сознание не потерял.

       – Кто ему помощь оказывал? – спросил Гулякин.

       – Товарищи. Наложили повязки, а потом вытащили с поля боя на плащ-палатке.

       – Много крови потерял. Необходимо сделать переливание, – распорядился Гулякин.

       – Я записал в сортировочной карточке, – доложил Гулякину военврач 3 ранга Михаил Стесин.

       – Запомните его фамилию, – сказал Гулякин, устало снимая перчатки. – Первый раненый, которому оказана помощь в нашем медсанбате. Первый! Сколько их ещё будет?!

      Когда приток раненых прекратился, Гулякин собрал своих подчинённых возле палатки приёмно-сортировочного взвода.

      «Вот они все, усталые, намученные переездом, развертыванием на правом берегу, свёртыванием, новым переездом и работой у сортировочных столов… Такие разные по характеру и такие сплочённые в деле, – думал он. – Миша Стесин – добрый, отзывчивый парень. Он не жалеет себя, не жалеет сил, если нужно что-то сделать для раненого. Его можно разбудить ночью, и он, не колеблясь станет к операционному столу, несмотря на то, что не отдохнул после напряжённого дня. Вот Петя Красников. Этот не раз показал себя в период действий в тылу врага. Волевой, бесстрашный парень. Знает своё дело, работается с ним легко, если он ассистирует во время операции».

       Михаил посмотрел на девушек, по сути принявших боевое крещение. Строгая красавица Аня Горюнова, старшая медсестра, и улыбчивая, голубоглазая Таня Горюнова, её родная сестрёнка, которая может заплакать, жалея раненого, а уже через минуту, смеясь, рассказывать какую-то историю из далёкого, мирного прошлого. Маша Морозова…

       Думая об этой девушке, Михаил чувствовал, что невольно краснеет, выдавая свою волнение…

        «Устали, ох как устали, – пожалел он своих подчинённых, – а ведь завтра им всем снова чуть свет за работу, если ещё и ночью раненых не привезут».

       Но подвести итоги было необходимо.

       – Коротко поговорим о том, как прошёл день, – сказал Гулякин. – Начнём с тебя, Миша, – повернулся он к Стесину.

       – Своей бригадой я сегодня доволен, – заявил тот. – Вот только Ане небольшое замечание. Нужно лучше врачу помогать, активнее. Нужно действовать быстро и сноровисто. Это важно, ведь дальше раненых будет, увы, побольше, чем сегодня.

        – Да, товарищи, – кивнул Гулякин. – Михаил прав. Нагрузка будет с каждым днём увеличиваться. И тем более уж не до слёз. А ты, Таня, расплакалась, когда нужно было действовать быстро. Ведь от нашей сноровки, от нашей точной работы жизнь раненого зависит.

        – Жалко стало парнишку, – сказала Аня. – Такой молодой, а может остаться без руки.

        – Афанасий Фёдорович Фатин, ведущий хирург нашего медсанбата сделает всё, чтобы спасти руку. Но речь сейчас не об этом. Запомните, девушки, раненым не слёзы нужны, а помощь, быстрая и надёжная квалифицированная медицинская помощь. Высококвалифицированная! Слёзы не спасут, а только настроение раненому испортят. Руки ваши должны спасать, а вы сами излучать уверенность, что всё хорошо окончится. Лучше улыбнитесь, хоть и через силу, но подбодрите раненого.

       Гулякин помолчал, дал время осознать сказанное и закончил уже требовательно:

       – А сейчас приказываю всем отдыхать. Завтра нам предстоит очень трудный день.

       С рассветом по всей полосе обороны дивизии загрохотало. Стало ясно, что начались атаки врага.

       С острова в излучине были видны кружащиеся стаи стервятников. Несколько «юнкерсов» и «мессершмидтов» пролетели над медсанбатом. Вздрогнула от разрывов авиабомб земля. Но с берега тут же ударили зенитные орудия и пулемёты. Самолёты больше не показывались. Видимо, сочли, что на острове не столь важный объект, чтобы рисковать, атакуя его. Их целью были позиции полков дивизии и переправы.

       Как следует отдохнуть подчинённым Михаила Гулякина не удалось: рано утром стали подвозить раненых. Их быстро сортировали, направляли, кого в перевязочную, кого в операционную, кого в эвакуационное отделение.

       Уже были заняты все врачи в операционной, когда на стол в приёмно-сортировочном взводе положили молоденького артиллериста. Глаза закрыты, впалые щёки, бескровные губы.

       – В операционную, – коротки приказал Гулякин.

       – Там нет свободных хирургов, – доложил санитар.

       – Готовьте операцию, – решил Гулякин. – Быстро сердечные и морфий. К ногам грелки.

       Красников бросился выполнять распоряжение, сёстры Горюновы начали осторожно раздевать бойца.

       «Проникающее ранение в живот, большая потеря крови, – определил Гулякин. – Проверю-ка ещё пульс… Пульс падает».

       – Подготовьте переливание крови, – отдал новое распоряжение.

       – Какая группа? – спросил Красников.

       – Определять некогда. Посмотрите, есть ли у вас первая? – приказал Гулякин.

       Аня Горюнова проверила запасы концентрированной крови, нашла нужную банку. Быстро приготовила всё необходимое для переливания. Дело пошло.

       Красников подошёл к столу. Гулякин вопросительно посмотрел на него.

      – Пульс улучшается. Дыхание стало ровнее, – сообщил Красников, держа раненого за руку.

       – Ассистенты, к столу, – распорядился Гулякин. – Маша, скальпель!.. Так, теперь кохер… Хорошо, быстро пеан…

       Медсестра Маша Морозова старалась угадывать, что понадобится хирургу и уже до команды держать в руках инструмент, чтобы моментально подать его.

       – Следите за пульсом. Посмотрите зрачки, – это распоряжение относилось уже к Пете Красникову, но тот и без напоминаний чётко выполнял всё необходимое.

       – Ревизуем кишечник! Вот оно – раневое отверстие, вот ещё одно, ещё… Да здесь словно решето, – пояснял Гулякин свои действия, продолжая работать и одновременно учить подчинённых понимать его действия. – Маша, физиологический раствор… Сейчас мы всё это обработаем.

       Движения хирурга точны и аккуратны. Помогли занятия в госпитале под Москвой, в дни перерыва между боями. Учёба у опытных хирургов ох как пригодилась теперь.

       И вот, наконец…

       – Маша, зашиваем. Кетгут мне. Иглодержатель. Салфетки…

       Маша подала кетгут – саморассасывающийся хирургический шовный материал, затем протянула салфетки.

       Ещё немного, и Гулякин устало проговорил:

       – Ну вот, кажется, всё. Будет жить!

       Сколько раз ему приходилось повторять эту фразу, и на фронте, и в мирные дни!

       Он неспеша отошёл от стола, снял перчатки, сменил халат на чистый. Он был доволен. Удалось сделать всё, что необходимо и заключить уже с уверенностью: боец будет жить.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – доложил санитар. – Здесь ещё один тяжёлый…

       Снова короткий осмотр и снова команда:

       – Готовьте операцию.

       И вдруг рёв пикирующих бомбардировщиков, свист падающих авиабомб. Гулякина бросило в сторону, треснули мачты палатки, посыпалась земля.

       Выбравшись из-под обломков, Гулякин поспешил к послеоперационному отделению, но на его месте была воронка.

       Подбежал Миша Стесин.

       – Наши все целы! – сказал он. – Только палатку сорвало. Сейчас восстановим, – и осёкся, взглянув на воронку.

       – Здесь и артиллерист, которого я только что оперировал, – тихо сказал Гулякин. – Совсем мальчишка… Э-эх…

       Он тут же взял себя в руки и спросил:

       – Подготовили тяжелораненого?

       Но никто не ответил. Гулякин и сам увидел: там, где стояли носилки, тоже зияла воронка.

       Подошли очередные машины, работа продолжилась.

       Невдалеке стучали зенитки; шипя, врезались в воду осколки. Иногда бомбы падали совсем близко, но теперь на это никто не обращал внимания. На операционных столах менялись пациенты с самыми различными повреждениями. У некоторых к ранениям, полученным в бою, добавлялись вторичные – после атак «мессершмиттов», охотившихся за санитарными машинами, как за наиболее безопасными целями.

       Что поделаешь? На русскую землю пришла «просвещённая Европа», давно уже имевшая своими ценностями варварство, бессовестность и бесчеловечность.

      Первые трое суток словно слились в один бесконечный трудовой день без отдыха. Да собственно отдыха была ждать неоткуда. Обстановка осложнялась с каждым часом.

     Стойко держалась 37-я гвардейская стрелковая дивизия, но кое-где на флангах противник потеснил соседей. Его танковые и моторизованные части вышли на оперативный простор и, несмотря на огромные потери, стали продвигаться к Сталинграду.

      К исходу третьего дня остров подвергся артиллерийскому обстрелу. Разведали-таки европейские «сверхчеловеки», что там находится медсанбат. Земля заходила ходуном. Снаряды рвались возле палаток, свистели осколки.

      – Раненых в укрытие, – приказал Кириченко. – Ускорить эвакуацию в госпитали.

       И ещё одно распоряжение, непременное для прифронтовых медицинских подразделений и учреждений:

       – Дежурным бригадам оставаться на местах. Продолжать работу!

       Никто из медиков и не собирался уходить в укрытия, ведь приток раненых не прекращался и во время бомбёжек, и во время артобстрелов. Ведь практически всем, кого привозили, требовалась немедленная помощь.

       Огромные двухмачтовые палатки медсанбата местами превращались в решето. На операционные столы всё чаще попадали и медики.

       – Помощь оказывать только остронуждающимся, – распорядился Кириченко, зайдя в палатку приёмно-сортировочного взвода. – Всех, кто подлежит транспортировки, немедленно отправлять в госпитали.

       – Но ведь и остронуждающихся много, очень много – сказал Гулякин.

       – Вижу, но пока нет указания на перемещение медсанбата, хотя, конечно, здесь работать больше уже нельзя.

       Кириченко ещё раз осмотрел столы с ранеными и медленно пошёл к штабу медсанбата.

       Гулякина пригласили к очередному раненому. На сортировочном столе лежал пожилой боец. Повязка намокла. Видимо, хоть и остановили кровотечение в полковом медпункте, но при транспортировке оно возобновилось.

      – Все хирурги заняты, – сказал Красников.

      – Буду оперировать сам.

      Гулякин склонился над раненым, с помощью Маши Морозовой снял повязку. Кровь била пульсирующим фонтаном.

      – Неужели подвздошные сосуды? – проговорил Гулякин и повернулся к Маше: – Быстро пеан… Петя, срочно переливание крови. Давай первую группу.

     Осмотрев банки, Красников растерянно сообщил:

     – Первой нет. Будем определять группу?

     – У меня первая, – подошёл один из санитаров. – Возьмите мою кровь.

     – Переливайте, – кивнул Гулякин.

     И в этот момент снова начался артобстрел. Европеизированные нелюди били по медсанбату, по раненым с изуверской жестокостью.

     Несмотря на грохот взрывов, работа не прекращалась.

     Дрожала под ногами земля. Взрыв, ещё один, снова нарастающий вой снаряда, от которого озноб по коже. И страшный удар. Разрыв где-то совсем рядом. Палатка накренилась. Маша Морозова рванулась к столу и склонилась над раненым, прикрывая собой обнажённое операционное поле от летящих сверху комьев земли.

      Спокойный голос Гулякина вывел всех из оцепенения:

      – Санитары, поправить палатку. Маша, работать. 

      Переливание крови помогло: исчезла мертвенная бледность лица, появился пульс, который практически уже не прощупывался. Но жизнь раненого всё ещё была в опасности: кровотечение в сложной анатомической зоне продолжалось.

       Хотелось позвать Фатина, посоветоваться с ним, однако Гулякин знал, что у того сложная операция и на столе не менее сложный раненый. Значит, нужно рассчитывать только на собственные силы.

       – Маша, зажим! Салфетку… Вот он, осколок. Сейчас, сейчас мы его извлечём…

      Перчатки и халат хирурга давно уже в крови. Но работа продолжается. Наконец, кровотечение начинает уменьшаться.

      Гулякин отдаёт распоряжение:

      – Самый тонкий шёлк… Иглодержатель!

      Операция продолжается уже более часа.

      Когда Гулякин вышел из палатки, его поразила необычная тишина. Стемнело. Обстрел прекратился. Весь район расположения медсанбата оказался изрытым воронками. На месте некоторых палаток – глубокие ямы.

      «Значит есть жертвы», – с тревогой подумал Гулякин.

      Подошёл к одной из воронок. Здесь было эвакуационное отделение. «Неужели?»

      Сзади подошёл санитар. Тихо сказал:

      – Успели всех перенести в укрытие. Не волнуйтесь, товарищ военврач третьего ранга. Все живы.

      Однако в других подразделения медсанбата были потери и среди раненых, и среди личного состава.

       Санитар, словно спохватившись, спросил:

       – Вам передали, что командир медсанбата всех командиров подразделений собирает на совещание?

       – Нет. Я был на операции. Где собирает?

       – В штабе.

       – Спасибо. Иду.

       Кириченко был немногословен:

       – Спасибо за самоотверженный труд, спасибо, товарищи, за мужество. Наша работа не прекращалась даже во время обстрелов и бомбёжек. Теперь о ближайших задачах. Раненых отправляем в госпитали. Медсанбат немедленно передислоцируется в хутор Алаев. Это в четырёх-пяти километрах отсюда. Располагаться будем на северо-восточной окраине хутора. Там уцелело несколько хат. Вокруг хат – сады. Там и поставим палатки.

      В военных мемуарах «Будет жить!» Михаил Филиппович Гулякин так описал этот момент:

      «С приближением к нам боевых действий расположение медсанбата становилось всё более уязвимым. Ведь теперь не только к нам на остров нелегко было доставить раненых, но и дальше эвакуировать их оказалось очень сложно. К тому же мы находились под постоянным минометным, а иногда и пулемётным огнём противника, несли неоправданные потери. Оценив все это, командование приняло решение о переброске медсанбата на левый берег Дона, в хутор северо-восточнее станции Иловля.

       Немедленно приступили к подготовке к этому новому нелегкому переезду. Пришлось свертывать палаточный городок спешно, под усиливающимся огнём врага.

       Особенно досталось командиру госпитального взвода гвардии военврачу 3 ранга К. Ф. Быкову, на плечи которого легла эвакуация раненых, находившихся на лечении в медсанбате. Только благодаря его распорядительности удалось затем провести эвакуацию быстро и почти без потерь. Костя Быков договорился с регулировщиками, и те направляли в обусловленное место порожние автомобили, следовавшие с передовой в тыл, за боеприпасами. На них он эвакуировал не только раненых, но и часть госпитального имущества. Своего транспорта нам не хватало. Это было известно командованию дивизии, и незадолго до того, как мы прибыли на фронт, состоялся приказ, в котором было изложено требование использовать порожние рейсы для эвакуации в тыл раненых.

      К вечеру перестрелка на острове прекратилась. Раненые, поступившие к нам, рассказали, что враг сброшен в воду. С наступлением темноты мы начали эвакуацию в новый район расположения медсанбата. Большая операционная продолжала работать до последней возможности. Оставались долгое время на местах часть приемно-сортировочного взвода и эвакуационное отделение. Они снялись лишь тогда, когда поступило сообщение о том, что медсанбат начал прием раненых в новом районе.

      И вот мы погрузили на автомобили раненых, которым оказывали помощь в последние часы пребывания на острове».

     Ночью, когда на переднем крае всё затихло до утра, колонна автомашин и повозок с ранеными и имуществом двинулась к новому месту расположения. В степи темным-темно. Светом пользовались осторожно и войска, и местные жители: слишком далеко он виден на этой бескрайней равнине.

     Комбат, уже садясь в кабину одного из санитарных автомобилей, попросил Гулякина подойти. Распорядился:

     – Миша, назначаю тебя старшим… Собери всех, кто остался, проверь, ну и за нами в пешем порядке.

     Тот ответил:

     – Есть! – и приказал строиться на дороге.    

Медсанбат во фруктовом саду

       Любопытно было посмотреть на небольшую, нестройную колонну медсанбата. Конечно, девушки тоже способны показать класс в строевой подготовке. Ныне, когда места трусливых косил от службы, незаконно ощущающих себя мужчинами лишь 23 февраля, когда их поздравляют с днём настоящих мужчин, всё чаще занимают отважные девчата, вся страна любуются парадным шагом девчушек из Пансиона воспитанниц Министерства Обороны РФ и девушек-слушателей военных академий. Но во время войны было не до строевой. Поэтому, конечно, колонна была весьма забавной с точки зрения мирных лет, но она была по-военному суровой и строгой. Если и для ординаторов, имевших воинские звания, уже год спустя получившие наименования офицерских, длительный марш был не так уж и лёгком, что говорить о хрупких девушек, вчерашних школьницах, которых ещё недавно холили и лелеяли родители в семьях?! И вот они стали в строй защитником Отечества, встали в строй наравне с мужчинами. А мужчины, что были рядом с ними, были немногим старше их по летам. Тоже ведь в основном вчерашние, пусть и не школьники, но студенты или слушатели.

      И командиру их, Михаилу Гулякину, лишь совсем недавно, 22 июля 1942 года исполнилось 24 года. Впрочем, война принуждала взрослеть быстро, и никто не делал скидки на возраст – ни командиры и начальники, ни сами юные командиры подразделений. Да что там подразделений?! Вспоминаются кадры из кинофильма «Горячий снег». Командующий армией генерал Бессонов спрашивает у молодого командира дивизии, рвущегося в бой, готового отправиться в полк, оказавшийся в трудном положении, сколько ему лет. И услышав, что двадцать восемь, отвечает: «Хочу, чтобы вам было двадцать девять!»

       Двадцать восемь и командир дивизии! И это не домысел автора книги, Юрия Бондарева, прошедшего горнила войны. Так было сплошь да рядом в военные годы.

       Когда я в пору своей офицерской молодости, в двадцать два года получил назначение на должность командира отдельной роты, необычной роты, в которой было 238 человек по штату, казалось, куда как здорово! Но если задуматься, ведь в годы войны в таком возрасте, бывало, и полками командовали! И мера ответственности несоизмерима. Ну а что касается медиков, то у них слишком долгий срок учёбы, а потому Гулякин, всего лишь год назад окончивший военно-медицинский факультет, просто не мог быть моложе тех лет, в которые вступил в войну.

       Ну а девчонкам медсёстрам и вовсе было по восемнадцать, а кое-кто из них прибавил себе годик-другой, чтобы оказаться на фронте.

       И вот эта юная колонна ускоренным шагом, почти на пределе своих возможностей совершала нелёгкий марш по выжженным солнцем степям Придонья.

       Вот и мост, ведущий на левый, восточный берег Дона. Колонна автомашин медсанбата, да и повозки, следующие за ней, уже давно переправились и даже клубы пыли, поднятые ими на противоположном берегу, почти рассеялись.

      Гулякин подошёл к коменданту переправы, спросил, успешно ли прошла колонна медсанбата.

      – Да успешно, успешно… В рубашке родились. Только переправились – налёт. Мост повреждён. Так что переправа закрыта…

       – Мы не можем ждать! – твёрдо сказал Гулякин. – В колонне имущество. А личный состав здесь. Имущество и медикаменты без хирургов и медсестёр, как вы понимаете, бесполезны.

       – Да я понимаю, всё понимаю, – махнул рукой майор с воспалёнными от бессонницы глазами и рукой на перевязи. – Что с вами делать? Давайте, только осторожно. В настиле проломы. Можно и ноги поломать, да и в воду свалиться.

       – Благодарю вас, – сказал Гулякин, приложив руку к головному убору, а потом протянув её майору.

       Пожать пришлось левую руку. Правая так и висела на широкой косынке.

       – Что с рукой? – спросил Гулякин.

       – Да перелом… швырнуло взрывной волной.

       – Надо в медсанбат…

       – Успею… Я и так уж здесь за своих подчинённых работаю. Двоих убило. А меня и заменить некем.…

       Переправились с осторожностью, но довольно быстро. Когда поднялись на береговую кручу, Гулякин огляделся. Кругом непроглядная темень южной ночи. В степи ни огонька. Маскировка. Полевую дорогу различить было невозможно. Разве что она ощущалась, поскольку была разбита в пыль, которая как мелкий песок затрудняла движение.

       Идти можно было только по обочине, постоянно проверяя, не удалились ли от дороги. Ну что ж, ночь трудна для ориентирования, а день опасен вражескими налётами. В голой степи негде укрыться. И защиты никакой. Даже пулемёта нет, чтобы хоть очередь дать по самолётам, снижающимся до бреющего. Это фашисты любили, когда видели, что нет никакой опасности.

      Внезапно впереди землю озарила вспышка и раздался взрыв. Через некоторое время чуть подальше другой.

      – Что это взрывается? – наивно спросила одна из девушек.

      – За день немцы пристрелялись, ну и теперь ведут методичный огонь, рассчитывая, что снаряды достигнут цели. Так что опасность существует.

      Он построил колонну, которая рассыпалась во время перехода по мосту. Проверил наличие людей. В группе вместе с Гулякиным было четыре врача, двенадцать медсестёр и десять санитаров. Все оказались на месте.

      Впереди время от времени гремели взрывы.

      – Ну, прямо дорогу обозначают, – сказал кто-то из санитаров.

      – В том-то и дело, – сказал Гулякин. – По дороге идти опасно. Да и вдоль дороги не пойти. Можно попасть под шальной снаряд. Остаётся напрямик по степи, хотя так можно заблудиться. Что будем делать?

      Вопрос напрасный. Кто и что может предложить? Гулякин это понимал, но всё же спросил. Интересно было услышать мнение людей.

      – Командуй, Миша, – сказал Михаил Стесин. – Ты наш командир, к тому же ориентируешься лучше любого из нас. И по компасу ходить умеешь.

      О том, что ещё во время службы в ВДВ некоторые командиры хотели переаттестовать Гулякина в штабисты, многим было известно. 

      – Не надо по дороге, – прибавил Михаил Стесин. – С нами ведь девчата. Да и петляет дорога.

      Гулякин обошёл строй, тихо сказал:

      – Прошу держаться строем, не отставать. В степи легко заблудиться. Ну а ночью в степи и волков можно встретить… Так что будьте внимательнее. – и прибавил уже веселее: – Ну что ж, за мной!

       Пошли по компасу. Гулякин периодически светил фонариком на карту, сверял движение по компасу. Взрывы гремели по-прежнему, но уже в стороне. Они тоже были своеобразным ориентиром. Фашисты не лупили в белый свет как в копеечку. Всё-таки, насколько это было возможно ночью, стремились бить по дороге.

       Гулякин шёл впереди, регулируя темп движения. Спешка спешкой, но надо было понимать, что девчата непривычны к таким переходам. По сути это был первый их прифронтовой марш. А ведь позади напряжённый день по оказанию помощи раненым. Это же постоянно на ногах у операционных и перевязочных столов.

      Периодически делали остановки. Гулякин проверял, не отстал ли кто. Спрашивал:

      – Ну как, есть ещё силы? Потерпите. Скоро придём.

      – А мы и не жалуемся! – отвечали девчата.

      Особенно задорно говорила Аня Горюнова:

      – Не волнуйтесь, командир. Дойдём. Мы же фронтовые медсёстры.

      Гулякин хотел обещать отдых по прибытии, но воздержался. Какой там отдых, если в медсанбат поступят раненые.

      Постоянно сверяя маршрут по карте и компасу, он всё же волновался. Мог себе представить, что будет, если выведут группу не туда, куда нужно. Потом ищи медсанбат… Да и неловко как-то. Но десантная подготовка и умение чтения карты не подвели. Как бы не было темно вокруг, а всё же впереди обозначились силуэты хат, утопающих в садах.

      И вдруг окрик:

      – Стой! Кто идёт?

      Гулякин узнал голос бойца из подразделения обеспечения медсанбата.

      – Это я, военврач Гулякин. Узнаёшь по голосу?

      – Так точно. Только, товарищ военврач третьего ранга, подойдите ко мне один.

     «Ишь ты, знает устав, – подумал Гулякин. – Конечно, в настоящем карауле нужно вызвать начальника караула или разводящего. Но, наверное, караула-то и нет полноценного. Просто выставлены посты. А одного подозвать правильно. Ещё на караульной подготовке объясняли, что ведь и начальника караула и разводящего могут вести под пистолетом».

      В мирное время всё это казалось игрой, но теперь… Не исключено, что в степи может работать вражеская разведка.

     Ну а что касается прибытия колонный медсанбата, то, часовой, конечно был извещён.

     Гулякин подошёл и спросил, как найти командира медсанбата.

     Часовой ответить не успел. Кириченко сам вынырнул из темноты и сказал:

     – Мы уж вас заждались. Долго блудили?

     – Вышли точно!

     – Ну молодцы. Ну а теперь за работу. Перевязочную развернёте в этом доме. Для приёма раненых поставите две палатки под вишнями. И побыстрее. На полковые медпункты уже поступают раненые. Скоро их начнут доставлять к нам.

       Приёмно-сортировочному взводу досталась простая деревенская хата с потолком и стенами, засиженными мухами. Хозяев не было, видимо, ушли на восток.

       Гулякин осмотрелся и отдал распоряжение:

       – Потолок и стены завесить простынями. Полы хорошенько вымыть. Установить столы. Сортировать будем на улице и в палатках. Оперировать – здесь. Подготовить светомаскировку на окна.

       Дал указания и включился в работу наравне со всеми: разгружал машины, приводил в порядок перевязочную, стараясь добиться стерильности. Сам того не замечая, всё время оказывался возле Маши Морозовой. С ней старался работать. Помогал вешать на стены простыни, устанавливать столы для сортировки раненых и операций.

       Разговор никак не получался. Перебрасывались лишь краткими, ничего не значащими фразами, да краснели, если встречались взглядами.

       Но вот за окном, скрипнув тормозами, остановилась первая машина. Она прибыла с медпункта одного из полков. На улице было ещё темно, и сортировку раненых начали в доме. Сортировочную бригаду Гулякин приказал возглавить военврачу 3 ранга Михаилу Стесину. Ну а сам отправился на основную площадку медицинской роты, чтобы посмотреть, готовы ли операционные и перевязочные в соседних домах, узнать, где размещено эвакуационное отделение.

      Работать пришлось всю ночь. К утру личный состав бригад совершенно обессилил.

      «Нужно разбиться на смены, – понял Гулякин. – Усталость может сказаться на качестве и эффективности оказания помощи раненым».

       Он отправил Михаила Стесина и его помощников спать, но уже скоро их пришлось поднять, поскольку приток раненых с рассветом значительно увеличился.

       Снова сутки слились в один нескончаемый, изнурительный день у операционного стола. Всё реже удавалось занимался сортировкой: не было перерывов между операциями.

       В своих военных мемуарах «Будет жить!» Михаил Филиппович Гулякин вспоминал о том, как приходил первый и очень важный опыт, как внедрялись первые новшества, помогавшие обеспечить более качественную квалифицированную медицинскую помощь. Он писал:

      «Заботясь о совершенствовании помощи раненым, а главное, об ускорении их обработки, разумеется без ущерба для здоровья наших пациентов, мы применили и некоторое, если можно так выразиться, новаторство. Я предложил во время сортировки сразу отделять поток легкораненых и направлять их в отдельную операционную палатку, где действовали хирургические бригады приёмно-сортировочного взвода. Это сразу сократило срок пребывания большого количества раненых на этапе. В то же время удалось сконцентрировать наиболее опытных хирургов для оказания помощи тяжелораненым и повысить качество всей работы.

       Подобного опыта соседние войсковые медицинские учреждения пока не имели, и уже в первых числах сентября командиры медсанбатов и ведущие хирурги из других дивизий приезжали к нам, чтобы перенять его. Встречая их, начальник санитарной службы дивизии И.И. Ахлобыстин рассказывал о положительных результатах, которых позволил добиться наш метод, а потом поручал мне:

       – Миша, покажи, на что способны гвардейцы-десантники...

       Опыт коллектива нашего 38-го отдельного гвардейского медсанбата был одобрен руководством санитарного управления фронта, и вскоре многие соединения внедрили его у себя. А мы старались и дальше совершенствовать систему собственной работы, повышать качество хирургической помощи раненым. Даже в самом начале своей фронтовой деятельности мы не отступали от принципов, выработанных такими замечательными хирургами, как Н.Н. Бурденко, П.А. Куприянов, М.Н. Ахутин и другие».

      А между тем, накал работы не ослабевал.

      Однажды, только-только прооперировав очередного раненого, Гулякин вышел на улицу подышать свежим воздухов и увидел у крыльца носилки.

      – Жихарев, Степан! – воскликнул он, узнав старого сослуживца, бывшего комбата-десантника. – Ты какими судьбами? Ранен?

      – Да вот, как видишь, Миша, зацепило. В бедро, – пояснил тот, кривясь от боли. – У тебя то как? Тоже, небось, достаётся? Гляжу, очередь на операцию выстроилась. Хотел уж по старой памяти без очереди прорваться, да всё, гляжу, тяжёлые идут, – попытался пошутить Степан.

       Гулякин посмотрел на рану, прикинул, что там скрыто повязкой и решительно сказал:

       – Давай-ка на стол. Посмотрим, что там у тебя. Я как раз только что всех тяжёлых отправил.

       Жихарева внесли в хату, раздели, сняли повязку. У него оказалось обширное ранение мягких тканей бедра.

       Операцию делали под местным наркозом.

       – Что с ногой, Миша? – спросил Жихарев.

       – Кость цела. Это уже хорошо. Потерпи, Степан, потерпи, сейчас обработаю рану.

       – Значит, нога будет цела, а то меня на полковом медпункте напугали. Сказали, что, если будет осложнение, могу лишиться ноги.

       – Верно сказали. Ранение опасное. Если бы вовремя за операцию не взялись, могла бы гангрена начаться. Но теперь, думаю, всё обойдётся. Правда поваляться тебе придётся.

      – Куда меня, в госпиталь?

      – Да.

      – А, может, у себя оставите? Здесь подлечусь?

      – Нет. Только в госпиталь. Там быстрее поправишься. Да и у нас, как видишь, пока кочевой образ жизни. Стационар рано открывать.

      После операции Жихарева положили на носилки и отправили в эвакуационное отделение. Перед отправкой в госпиталь, Гулякин ещё раз повидался с ним.

       – Расскажи. Как там наши воюют? – попросил Михаил. – Оторвался я от нашего десантного батальона. Редко кого удаётся повидать. Да и свидания обычно не очень весёлые. Ранеными бывшие сослуживцы ко мне поступают, да не всегда с лёгкими ранениями.

       – Хорошо дерутся наши ребята. Молодцы. Фашистам так и не удалось сбросить нас с правого берега Дона. Крепко держались за плацдарм. Пригодится он, когда в наступление пойдём. Но обстановка очень тяжёлая. Потеснили нас на левом фланге. Кое-где гитлеровские автоматчики даже на остров просочились. Но ничего, выбьем оттуда.

       Гулякину понравилось, что Жихарев говорил о грядущем наступлении с уверенностью, что несмотря на серьёзное ранение, бодр, как и прежде, когда ходили они с боями по тылам врага. В медсанбате уже знали, что враг уже стоял под Сталинградом, а на некоторых направлениях ворвался в город, что на улицах кое-где уже идут ожесточённые бои. Превосходство и в авиации, и в танках, и в живой силе было у врага ещё очень и очень солидное.

       Правда в полосе 37-й гвардейской стрелковой дивизии врагу не удалось продвинуться ни на шаг. Были сорваны все попытки форсировать Дон. Гвардейцам, оборонявшимися на фланге великой битвы, не довелось испытать всей тяжести отхода под давлением численно превосходящего противника. Дивизия активно оборонялась. Предпринимались контратаки там, где врагу удалось выйти к реке, и вылазки в тыл противника с плацдарма, захваченного 109-м гвардейским стрелковым полком, в который была переформирована 1-я воздушно-десантная бригада.

       Нелёгкое было время, но раненые бойцы, поступавшие в медсанбат, рассказывали о том, как бьют фашистов их товарищи, обычно умалчивая о своих личных подвигах.

       Однажды во время операции Гулякин услышал гул вражеских самолётов и с горечью подумал: «Сейчас начнётся». На операционном столе был тяжелораненый, прерывать операцию было нельзя.

       – Продолжаем работать, – тихо сказал Гулякин, прочтя немой вопрос в глазах подчинённых.

       Никто не дрогнул, не попросился в укрытие. Все были спокойны. А ведь большинство помощников – девушки.

       Неподалёку прогремело несколько взрывов. И вдруг с улицы неожиданно и так нелепо в этой обстановке донеслись крики «ура». Это кричали раненые, носилки с которыми стояли в вишнёвом садике возле дома.

       – Что там, посмотрите, пожалуйста, – попросил Гулякин, бросив взгляд на Аню Горюнову.

       Сам отойти от стола не мог ни на минуту.

       Девушка выглянула в окно и радостно сообщила:

       – Наши! Наши истребители бьют гадов! Два фашиста уже горят. Вот и ещё один «юнкерс» задымил. Остальные удирают.

       «Наконец-то враг стал получать достойный отпор», – радостно подумал Гулякин.

      Прежде редко можно было видеть в небе наши самолёты. Мало, очень мало их было. Но вот всё начало меняться. Стали наши лётчики бить врага.

      После окончания операции вся бригада вышла на улицу. Раненые возбуждённо, перебивая друг друга, рассказывали со всеми подробностями о том, как наши истребители сломали строй фашистских бомбардировщиков и, сбив три «юнкерса», остальные обратили в бегство.

      – Может, бомбить перестанут? – робко, но с надеждой спросила у Гулякина Аня Горюнова.

      – Для этих зверей медсанбат – лакомая цель. Не боевое подразделение. С таким же удовольствием они гоняются за санитарными поездами. Нет, бомбить не перестанут, если наши не заставят их перестать. Вот посбивают ещё с десяток, может и отвадят.

       И действительно, налёты продолжались. Частенько приходилось оказывать помощь раненым по аккомпанемент разрывов. Во время одной из операций бомба упала возле самого дома. Операция была несложной, уже завершалась, но Гулякину работу пришлось прервать. Поручив завершить операцию Стесину, он взялся на тяжелораненого, ожидавшего своей очереди и получившего вторичное ранение от взрыва бомбы.

       Взрывом вышибло рану, кое-где оторвались от стен и потолка простыни, оголились грязные стены.

       – Все живы? – первым делом спросил Гулякин.

       – Меня слегка зацепило, – сказал санитар. 

       – Петя, осмотри и перевяжи, – распорядился Гулякин. – Таня, поправь простыни. Маша, работать!

       И без перерыва началась новая операция.

       После операции все вышли на улицу и увидели большую воронку рядом с палисадником. Собственно, палисадника уже не было. Кустарник, деревья, цветы, вырвало из земли. Колья и штакетник валялись по сторонам. Чуть дальше лежала опрокинутая вверх колёсами санитарная машина. Возле неё стоял водитель и растерянно перебирал в руках какие-то запчасти.

       – Что делают гады, товарищ военврач? – сказал он, увидев Гулякина. – Ведь на крыше был красный крест. А если б в машине были раненые.

       Гулякин покачал головой и пожал плечами. Что тут можно было сказать. Звери они и есть звери. Да собственно иных просвещённых европейцев и зверьём называть неправильно. За что же так зверей-то обижать? Вон французы в двенадцатом году с наслаждением сожгли заживо 15 тысяч раненых русских солдат и офицеров, которых вынуждены были оставить наши войска, отходя через Москву, поскольку транспортировка в силу состояния этих раненых, привела бы к их гибели.

       Поведение европейцев никогда не соответствовало нормам человеческой морали. Ну а гитлеровцы превзошли своей жестокостью всех изуверов.

       Подошёл Кириченко. Спросил:

       – У вас все целы?

       – Ранен санитар, – доложил Гулякин. – отправили его к Быкову в лазарет. Один тяжелораненый получил вторичное ранение. К счастью, удалось его спасти.

       Кириченко обошёл вокруг машины.

       – Да, пожалуй, ремонту она не подлежит.

       – Что ж мне теперь без машины-то делать, товарищ военврач второго ранга? – уныло проговорил шофёр.

       – Машину дадут. А пока будете подменять товарищей. Сутками за рулём, с ног валятся. А ведь людей возят.

       – Да, отдохнуть некогда, – махнул рукой водитель. – Осмотрю ещё машину, может хоть что-то на запчасти сгодится.

Глава одиннадцатая

Волховский фронт. Хвойная…

("Золотой скальпель". Продолжение.)

Оставшиеся дни декабря и первая неделя января прошли в напряжённой боевой учёбе. Кому-то может показаться, что части и соединения, выводимые на отдых и пополнение, действительно отдыхают?

Нет, в данном случае лучше всех подходит пословица: лучший отдых – это смена труда. Отдых тут имеет иной характер, нежели поездки, к примеру, на курорт в мирное время. Отдыхают красноармейцы и командиры от постоянного напряжения боёв, от непрерывной опасности, от изнуряющего, порой, холода, от неудобств фронтовой жизни. В тылу всё же спокойнее в этом плане. Распорядок дня, непрерываемый внезапными боевыми задачами.

       Ну а что касается боевой учёбы, так и красноармейцы, и командиры, особенно уже побывавшие в боях, отлично понимали её необходимость.

       Воздушно-десантный корпус готовился к новым боям. Командир батальона и штаб организовали занятия с командирами подразделений, на которых анализировали итоги первых боёв, обменивались опытом. Продолжались тренировки десантников, тактические занятия, учения.

      Перед бригадой вновь была поставлены задача готовиться к выброске в тыл врага в районе Орла.

      Наравне со всеми готовил своих подчинённых к боевым действиям и Михаил Гулякин. К занятиям он обычно привлекал не только личный состав медпункта, но и активистов-санитаров парашютно-десантных рот. Убедившись в важности своевременного оказания первой помощи на поле боя, командиры стали охотнее выделять для обучения людей.

       На первом же занятии Гулякин сказал:

       – Я решил организовать тренировку по отработке навыков оказания первой помощи на поле боя. Опыт боёв за линией фронта показал, насколько это важно.

       День выдался тихий, безветренный, но студёный. Дымы от труб в окрестных деревушках белесыми ровными столбами поднимались в небо, по которому плыли редкие облака.

       Чтобы напрасно не морозить людей и побыстрее приступить к практическим действиям, Гулякин постарался говорить кратко:

       – Как вы знаете, только одного раненого мы смогли оставить в более или менее благоприятных условия – в доме лесника. Других пришлось нести с собой. Условия для лечения раненых в лесу создать практически невозможно. Поэтому я обращаю особое внимание на качество наложения первой повязки.

       Тараканов попросил разрешения задать вопрос. Он касался судьбы раненого, оставленного на попечение семьи лесника.

       – Я справлялся о нём, – сказал Гулякин, – выяснил, что его доставили в госпиталь, и дело идёт на поправку. Скоро вернётся в строй. Нужно заметить, что очень помогло то, что первая помощь была оказана правильно, что затем мы своевременно осмотрели его и наложили уже в доме лесника капитальную повязку.

       Гулякин объявил перерыв, а после него перешёл к обучению практическим действиям на учебном поле.

       Прежде всего, он ввёл обучаемых в тактическую обстановку:

       – «Противник» обороняется на рубеже: перекрёсток дорог, отдельный двор, колодец. Наш батальон после десантирования в двух километрах к югу от леса «Берёзовый» получил задачу внезапной атакой разгромить опорный пункт врага…

       Ну а теперь надо было переходить к вопросам военно-медицинским:

       – В роли начальника медицинской службы батальона будет действовать военфельдшер Мялковский; в роли санитаров – Мельников, Дуров, Сидоров. Остальные атакуют «противника» и по моему указанию имитируют раненых.

       Тренировка началась. Санитары выносили «раненых» с поля боя в безопасные места, оказывали первую помощь, затем эвакуировали их на опушку леса. Там Мялковский осматривал раны и оказывал первую помощь.

       Подводя итог занятию, Гулякин подчеркнул, что в бою может случиться всякое, и каждый должен уметь выполнять обязанности на ступень выше, чем положено по должности. Указал он и на то, что в тылу врага можно ждать нападения на батальонный медицинский пункт в любое время и с любого направления, причём в этом случае военным медикам придётся спасать раненых не только с помощью хирургических инструментов, но и с оружием в руках. Конвенция конвенцией, но гитлеровцы совершенно не придерживаются её – уничтожают раненых, убивают военных медиков. От этих зверей необходима вооружённая защита.

       Михаил Филиппович Гулякин вспоминал в своих военных мемуарах:

       «Служба в воздушно-десантных войсках всегда таит много неожиданностей: не знаешь, что ждёт тебя завтра. Ятщательно готовил своих подчинённых к новым испытаниям. Занятия стало организовывать значительно легче, ведь появился и собственный опыт. К тому же и мои непосредственные подчинённые, и ротные санинструкторы и санитары на себе испытали важность тех навыков, которые потребовались во времядействий в тылу врага. Да и командиры рот теперь охотнее выделяли время для моих занятий».

       Занятия шли с полным напряжением. Нужно было учесть при подготовке и личного состава, и санинструкторов тот опыт, который был получен при первом десантировании в тыл врага.

      «И вот нас собрал командир батальона, – продолжил свой рассказ Гулякин. –Он развернул на столе топографическую карту с нанесенной обстановкой. У меня часто забилось сердце — выбрасываться предстояло под Орлом. Теперь-то уж был уверен, что решение никто не отменит. Целый день мы тщательно изучали по карте район десантирования, задачи подразделений, обсуждали вопросы взаимодействия, а под вечер прозвучал сигнал тревоги.

«Наконец-то! – с радостью думал я, поторапливая своих подчиненных ина ходу проверяя экипировку. –Скоро буду рядом с родными местами». Они уже былиосвобождены от противника, так что при выходе к своим войскам после выполнения задачи вполне можно будетоказаться поблизости от дома.

      Капитан Жихарев вскрыл пакет, полученный из штаба бригады, и сообщил:

      –Приказано следовать форсированным маршем на станцию Люберцы. Через час туда подадут эшелоны.

      «Эшелоны? Почему эшелоны? –подумал я. –Ведь до аэродрома рукой подать».

      Спрашивать в таких случаях было непринято, однако Жихарев, заметив, видно, всеобщее изумление, сказал:

       –Задача будет уточнена по прибытии в новый район».

       Марш к Люберцам был форсированным. Периодически переходили на бег, затем снова на ускоренный шаг. Никто толком ничегоне знал. Пока даже командир батальона не получил конкретной боевой задачи. Оставалось лишь гадать, отчего такая спешка. Гулякин всё-таки поинтересовался у комбата, что тот думает по поводу столь скоро марша. Тот ответил на бегу:

      – Пока не знаю. Командир бригады сказал, чтобы спешили, и что будет время отдохнуть в поезде.

      – В поезде отдохнём? – переспросил Гулякин. – Раз такая забота об отдыхе, значит, утром будет скорое десантирование?

      Вот и эшелоны. Соблюдалась маскировка. Ни огонька. Впрочем, зимой и так на фоне снега всё, что нужно можно увидеть.

      Построение, распределение по эшелонам. Чёткие негромкие команды, и вот уже десантники быстро заняли места в вагонах.

      Эшелоны помчались в неведомую даль со скоростью курьерских поездов. К рассвету прибыли на какую-то станцию. Удалось разглядеть название – «Хвойная».

       Гулякин вышел из вагона и поразился удивительной, давно забытой тишиной, которую нарушали лишь звуки, знакомые с детства. Они доносились от медленно пробуждавшегосяпристанционного посёлка: мычали коровы, блеяли овцы.

       – И не скажешь, что идёт войны, – проговорил Мялковский, тоже поражённый мирным деревенским пейзажем, но тут же осёкся и указал Гулякину на воронки, которые чернели близ железнодорожных путей. А вдали уже проступали в предрассветной мгле развалины каких-то построек.

       А между тем десантники покидали вагоны и выходили на небольшую площадку перед станционным зданием.

       Прозвучала команда:

       – В линию взводных колонн по три, становись!

       Место, где строился батальона, площадью можно было назвать с большой натяжкой. Это была дорога, расширявшаяся перед участком, замусоренным и загромождённым щебнем и битым кирпичом. Случайно уцелевшее одноэтажное станционное здание смотрело своим фасадом на остовы сгоревших ларьков, размётанную взрывом коновязь и на многочисленные воронки.

       Видя следы бомбёжек, командиры с беспокойством поглядывали на небо. Однако опасения были напрасны. Низкая облачность и густой туман, висевший над станцией, надёжно прикрывали десантников от воздушного противника.

       – Проверить наличие людей, оружие, снаряжение и доложить, – хриплым, простуженным голосом приказал командир батальона капитан Жихарев, выйдя на середину строя.

       Гулякин тотчас подошёл к нему с рапортом. Его подчинённых, да и всё имущество медпункта можно было перечесть по пальцам. Времени на проверку немного.

       – Смотри ка Миша, – выслушав доклад, заметил Жихарев, – станция оправдывает своё название. Кругом сосновый лес, а за ним аэродром, куда нам и приказано прибыть.

      Выслушав доклады командиров рот, Жихарев скомандовал:

      – В походную колонну по три, первый взвод за мной, левое плечо вперёд, шагом марш!

      Подразделения ступили на ровную, накатанную дорогу, по сторонам которой тянулись деревянные домики с палисадниками. Пахло навозом, парным молоком, из печных труб тянуло дымком. Дымок не поднимался вверх, а стлался над крышами. Отступили на короткое время лютые морозы.

       – А ну ребята, запевай! – задорно крикнул капитан Жихарев. – Пусть послушают в деревне, как поют десантники.

       Сельчане высыпали на улицу. Для деревенских жителей час рассвета вовсе не ранний час. Все давно уже на ногах, особенно теперь, когда мужчины на фронте, и все заботы и дела легли на женские плечи.

       Миновали посёлок, ступили на лесную дорогу. Деревья спали под пушистыми шапками снега. Тишина… на снегу беличьи следы, словно и нет войны. Впереди просветлело, и открылось широкое поле аэродрома с тщательно замаскированными на опушке леса ангарами и другими служебными постройками.

       Подбежал посыльный, передал Жихареву распоряжение командира бригады разметить личный состав в одном из ангаров, а самому срочно прибыть в штаб, который разместился в строении близ ангаров.

       После завтрака, которым накормили прямо на аэродроме, десантники приступили к приведению в порядок оружия и снаряжения.

       Примерно часов в одиннадцать вернулся из штаба Жихарев и собрал командиров подразделений.

       Когда все расселись на лавках, рассказал:

       – Бригада поступила в оперативное подчинение командующего Волховским фронтом и будет дислоцироваться в районе Хвойной на базовом аэродроме. Штаб бригады размещён в посёлке, там же разместятся и специальные подразделения. Батальоны приказано расположить в близлежащих сёлах. Нам выделена деревня Бревново. Начальнику штаба старшему лейтенанту Левкевичу и помощнику по хозяйственной части технику-интенданту Ёлкину немедленно отправиться в деревню и подготовить помещения для личного состава.

       КогдаЛевкевич и Жихарев ушли, Жихарев продолжил:

       – Мы прибыли на базовый аэродром в районе станции Хвойная, которая расположенасеверо-восточнее Боровичей.С сентября-месяца она являетсяосновной авиационной базой снабжения блокадного Ленинграда. На аэродром базируетсяОсобая Северная авиагруппа гражданской авиации. В окрестностях подготовлены ещё несколько аэродромов близ деревень Покров, Наротово, Ронино, Кашино, Пестово и в Жилом Бору. Это что касается нашей дислокации. Теперь о задачах.

       Жихарев разложил на столе рабочую карту и продолжил:

       – Гитлеровцы после разгрома под Тихвином пытаются взять реванш. Судя по группировке и по данным разведки, их основная задача перейти в наступление с целью обхода Ленинграда с востока. Наша разведка получила данные о том, что враг готовит выброску десанта с целью уничтожения аэродрома в Хвойной.

       Жихарев сделал паузу, осмотрел собравшихся и сказал с нажимом:

       – Хочу отметить особую важность Хвойнинского аэродрома. Это одна из немногих жизненно-важных для Ленинграда артерий снабжения. На станцию прибывают боеприпасы, горючее, продовольствие для осаждённого города. Затем всё это перегружается в самолеты и отправляется в Ленинград. Каждому из вас, думаю, ясно, что уничтожение врагом такого аэродрома ухудшит и без того тяжелейшее положение в осаждённом городе.

       Заключительная фраза утонула в мощном гуле авиационных моторов. Это приземлились три транспортных самолёта.

       Комиссар Коробочкин кивнул на небольшое окошко, в которое был виден снежный вихрь, поднятый самолётами.

       – Видите, даже в такую погоду летают. В Ленинград – снаряды, горючее, хлеб, из Ленинграда – раненых.

       – Подойдите, посмотрите, – разрешил Жихарев.

       Все обступили окно. Гулякин увидел как из самолётов выгружали носилки. К ним уж спешили санитарные машины. А бензозаправщики уже заправляли самолёты.

       – Так нас сюда перебросили охранять и оборонять аэродром? – спросил старший лейтенант Орехов. – Десантников и на выполнение такой задачи, с которой и пехота справится?

       – Нет, конечно, нет, – возразил Жихарев. – Приказано разрабатывать операции в тылу врага. Примерный район: Старая Русса – Демянск. Но и присутствие наше здесь совсем не лишнее. Подготовку к боям в тылу врага совместим с охраной и обороной подступов к аэродрому. Нашему батальону, в частности, приказано взять под охрану дорогу от аэродрома к штабу фронта. Так что выступаем в деревню Бревново. Построение через пятнадцать минут. И помните – боеготовность постоянная, как на передовой. Враг может выбросить десант в любое время.

      Снова марш. Теперь уже недолгий.

      Михаил Филиппович Гулякин писал в своих мемуарах:

      «Я шёл, отдыхая: что значат для десантника каких-то девять километров?! Шёл и вспоминал, о чём говорил Жихарев, подробно рассказавший о предстоявшей операции. Нас ожидали действия в глубоком тылу врага в районах Старой Руссы и Демянска, куда нескоро доберутся наступающие с фронта части. И конечно, прежде всего,меня беспокоили вопросы эвакуации раненых. Я смотрел на весёлых, задорных ребят, легко вышагивавших по лесной дороге, и мне больше всего хотелось в те минуты, чтобы каждый из них дожил до победы. Но шла война, жестокая война, и мне, военному медику, приходилось думать о том, каким образом я буду спасать этих вот бойцов и командиров, многие из которых станут моими пациентами».

       Сколь же высока на фронте ответственность военного медика вообще! И сколь высока она в десантных войсках, где у раненого солдата вся надежда на одного лишь военного врача, у которого и возможности-то ограничены до предела. Какие уж там операции в заснеженном лесу, в лютый мороз?

       Вот и деревня… Под медицинский пункт выделили деревянный домик из двух комнат и прихожей. В одной комнате разместились фельдшер, санинструктор и санитары, вдругой оборудовали нечто вроде приёмной, где можно осматривать больных. Хотелось надеяться, что до начала операции раненых не будет.

    Забежал комбат, посмотрел как устроились медики и сказал:

     – Да, Миша… Тебя приглашаю в штаб батальона. В доме места всем нам хватит. Хороший дом и хозяева славные.

      Весь день десантники устраивали жильё, ведь в каждом доме размещались по отделению, а то и больше. Гулякин руководил обустройством медпункта. Лишь к вечеру Жихарев собрал командиров на совещание. Он зачитал приказ на боевое дежурство и организацию занятий по боевой подготовке. Начальник штаба раздал рабочие карты с нанесённой на них общей обстановкой, вкратце разъяснил некоторые моменты.

       Первые дни прошли в напряжении. С минуты на минуту ждали выброску вражеского десанта. Но всё было спокойно. Лишь нарушал тишину почти неумолкающий рёв самолётов. Но к такому постоянному рёву человек постепенно привыкает. Гулякин вспомнил лагерный сбор на берегу Волги подо Ржевом, где была похожая симфония.

       Постепенно жизнь и боевая учёба в деревне Бревново вошли в свою колею. Дело в том, что успешные действия наших войск сорвали планы врага и сделали невозможной выброску десанта с целью уничтожения Хвойнинского аэродрома. Правда, задачи по охране и оборонеаэродрома не были отменены, да и понятно – война есть война. Диверсии исключать было нельзя.

       И всё же боевая учёба вошла в размеренный ритм. Ну а у Гулякина появилась возможность поработать над своей квалификацией как хирурга. И командование пошло навстречу.

       Михаил Филиппович в своих военных мемуарах писал:

       «Дни, пока батальон находился в районе аэродрома, я решил провести с максимальной пользой. Дело в том, что неподалеку от деревни располагался эвакогоспиталь. Стал посещать его, практиковался в хирургическом отделении, делал операции. Там осваивал методы работы Александра Васильевича и Александра Александровича Вишневских. Эти выдающиеся хирурги заслуживают того, чтобы рассказать о них более подробно, ибо оба они –и отец и сын –внесли большой вклад в развитие советской медицины, в частности важнейшей еёотрасли –хирургии.

      В послевоенные годы А.В. и А.А. Вишневские стали академиками Академии медицинских наук СССР, заслуженными деятелями науки РСФСР. А в то время, зимой 1941/42года, А.А. Вишневский являлся главным хирургом Волховского фронта. Он нередко посещал и госпиталь, в котором мне довелось практиковать. Встречи с этим человеком дали очень много. Особенно запомнились операции, на которых я присутствовал: они вызывали восхищение –мастерству хирурга нельзя было не позавидовать. Хирургическая династия Вишневских зародилась в Казани. Там Александр Васильевич закончил университет, в 1904 году защитил докторскую диссертацию и получил звание приват-доцента. Затем стал профессором, руководил хирургической клиникой. В 1935 году переехал в Москву, где возглавил хирургические клиники Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ) и Центрального института усовершенствования врачей. С преобразованием клиники ВИЭМ в Институт хирургии АМН СССР в 1947 году он стал его директором. После кончины А. В. Вишневского в 1948 году институту было присвоено его имя.

Александр Александрович Вишневский родился в Казани в 1906 году. После окончания Казанского государственного университета работал на медицинском факультете, позже был преподавателем кафедры нормальной анатомии Военно-медицинской академии. Вместе с бригадой хирургов оказывал помощь раненым в период боев на реке Халхин-Гол в 1939 году. Там впервые применил новокаиновые блокады и доказал их эффективность в борьбе с травматическим шоком у раненых. Удалось ему тогда же внедрить и хирургическое вмешательство под местной анестезией, проводимой методом «ползучего инфильтрата», а также использование повязок с масляно-бальзамической эмульсией при лечении нагноившихся огнестрельных ран. Все это имело огромное значение в годы Великой Отечественной войны... Особенно важных достижений в медицинской науке и хирургической практике Александр Александрович добился в послевоенное время. Так, в 1953 году он впервые и мире провел операцию на сердце под местной анестезией, а в 1957 году –первую в СССР успешную операцию на открытом сердце с применением отечественного аппарата искусственного кровообращения. В 1960 году Александр Александрович стал лауреатом Ленинской премии, в 1966-м был удостоен звания Героя Социалистического Труда, а в 1970-м –Государственной премии СССР.

    Под руководством этогозамечательного специалиста, учёного и практика и решала свои задачи хирургическая служба Волховского фронта. Тогда я, конечно, не мог даже предположить, что в будущем снова доведется работать с Александром Александровичем. Но это случилось уже после войны...

    Ещёв студенческие годы я познакомился с некоторыми научными работами Вишневских, но по-настоящему познакомился с их школой в эвакогоспитале Волховского фронта. Мы пользовались разработками ученых во многих областях: применяли местную анестезию по методу «ползучего инфильтрата», изучали вопросы нервной трофики, лечения ран и воспалительных процессов. Широко применялись для лечения раненых масляно-бальзамические повязки и новокаиновые блокады, разработанные Александром Васильевичем и Александром Александровичем».

       Гулякин совершенствовал свои навыки в хирургии, ну а десантники занимались боевой учёбой. Разумеется, и он далеко не всё время проводил в госпитале. В батальоне дел было тоже немало.

      Подразделения отрабатывали действия по захвату важных объектов в тылу врага, по блокированию дорог, по уничтожению аэродромов и опорных пунктов, совершали марши. Используя эти занятия, Гулякин обучал своих помощников оказанию помощи в различных видах боя.

       Комиссар Коробочкин, политруки рот в беседах с личным составом разъясняли поставленные командованием задачи, рассказывали о боевых действиях советских войск, развернувшихся в начале 1942 года на северо-западном направлении.

      Батальон пополнялся личным составом. Для его усиления в штат была включена пулемётная рота, полностью укомплектованная и хорошо вооружённая.

      Заместителем командира батальона был назначен капитан Иван Андреевич Гриппас, умный, спокойный, доброжелательный человек, кадровый военный. Эрудиция, богатый жизненный и боевой опыт помогли ему быстро влиться в семью десантников. Подчинённые полюбили его.

      Среди вновь назначенных командиров – в ту пору ещё не существовало термина – «офицеры» – все, имеющие воинские звания, которые теперь привычно называются офицерскими, именовались командирами. Так вот, среди вновь назначенных командиров был и уполномоченный особого отдела капитан Иван Иванович Лупов – человек исключительной порядочности, принципиальный, вдумчиво исполнявший своё ответственное дело.

       С 19 апреля 1943 года особые отделы были преобразованы в отделы контрразведки СМЕРШ – «Смерть шпионам». А в ту пору были в войсках уполномоченные особых отделов.

       С включением в состав батальона пулемётной роты у Гулякина прибавилось работы, ведь обучение вновь прибывших оказанию помощи в тылу врага, по сути, пришлось начинать с самых азов. Прежде никто из воинов роты в десантных войсках никто не служил. Ну а оказание медицинской помощи во время боевых действий в тылу врага существенно отличается от того, с чем приходится встречаться в обычных условиях.

       Но прежде чем начать занятия, нужно было ещё осмотреть каждого, проверить, правильно ли определена его годность к службе в воздушно-десантных войсках, ну а затем уже переходить к обучению приёмам оказания первой помощи во время выполнения боевых задач в тылу врага.

       Конечно, Гулякин стремился почаще бывать в госпитале, практиковаться там, поскольку эта практика вырабатывала навыки, столь необходимые в любых условиях, особенно там, где оказывать помощь придётся почти вслепую – зачастую не в каком-то пусть не очень подходящем, но помещении, а просто в лесу, в снегу.

       С пулемётной ротой нужно было ещё проводить прыжки с парашютом. А уж на прыжках врачу быть необходимо.

   Как помочь лейтенанту!?

       Однажды в медпункт пришёл молодой лейтенант, командир взвода пулемётной роты.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – обратился он к Гулякину, – я не могу прыгать с парашютом. И вообще не годен для службы в воздушно-десантных войсках. Случайно сюда попал.

       – Что же у вас такое? – поинтересовался Гулякин, готовясь осмотреть лейтенанта.

       Однако тот ничего вразумительного сказать не мог.

       Попросив выйти из комнаты фельдшера и санинструктора, Гулякин попытался вызвать лейтенанта на откровенный разговор.

       Тот долго мялся, но всё-таки, наконец, стыдливо сказал:

       – Боюсь я прыгать. Ну, боюсь и всё тут. Направили бы меня в пехоту. Честное слово, воевать буду, как надо. Не дрогну.

       – Страх и в пехоте не лучший попутчик, – возразил Гулякин. – Не думайте, что там легче будет, даже если и переведут туда. Там, порой, такие переделки случаются…

       – Вы меня, товарищ военврач третьего ранга, совсем не так поняли, – сказал лейтенант. – Я не робкого десятка, только вот высоты боюсь… С детства боюсь, – он хотел, видно, что-то пояснить, но раздумал и повторил: – А в бою не струшу.

       – Если так, то давайте договоримся. Сделаете один прыжок, только один – хочу убедиться в вашей смелости – тогда буду ходатайствовать. А иначе, как я смогу вас рекомендовать на фронт? Словом, после прыжка поговорим, каким образом перевести вас в стрелковые войска. Я буду прыгать вместе с вами. Вот такое моё условие. Согласны?

       Лейтенант сидел, насупившись, чувствовалось, что происходит в нём внутренняя борьба. Да ведь какой выход? Если откажется от прыжка – отправят в пехоту, да только, скорее всего, в штрафбат.

       – Согласен, – наконец, сказал он.

       Об этом разговоре Гулякин рассказал Коробочкину. Тот одобрил решение начальника медицинской службы и помог получить разрешение на прыжок.

       Всё время, пока укладывали парашюты, пока ждали посадки в самолёт, пока самолёт набирал высоту, молодой лейтенант был неспокоен: на лице выступали красные пятна, выдавая волнение, даже лоб покрылся испариной. Больше всего Гулякин опасался, что не прыгнет лейтенант, осрамится перед товарищами и перед подчинёнными. Тогда уж действительно в батальоне ему не служить.

       Гулякин был рядом. Молчал. И вот команда: приготовиться.

       – Я прыгаю вслед за вами, – сказал он, подталкивая лейтенанта к раскрытой двери.

       Тот не сопротивлялся. Лишь в самый последний момент отпрянул от двери, но Гулякин напомнил:

       – На нас смотрят ваши подчинённые. Вперёд!

       Приземлились они неподалёку друг от друга.

       Лейтенант был возбуждён, говорил без умолку, делясь впечатлениями.

       – Ну что, теперь поговорим о пехоте? – хитро щурясь, спросил у него Гулякин.

       – Что вы, какая пехота. Это же, это же… Не передать. Спасибо вам, товарищ военврач третьего ранга. Буду десантником.

       – Вот и хорошо. Я и не сомневался, что так решите.

       Но не у всех получалось так складно. Вскоре после случая с лейтенантом позвали Гулякина к красноармейцу Хренову, который наотрез отказывался прыгать. Его дважды сажали в самолёт, но пока товарищи прыгали, он забивался в угол, и никакими силами невозможно было его оттуда вытащить к раскрытой двери.

       Затем боец стал выдумывать себе всякие болячки – жаловался на плохое самочувствие, на боли в животе.

       Гулякин предложил командирам не спешить с выводами, а прислать его в медсанбат. Осмотрел внимательно, но никаких отклонений не обнаружил. На следующий день попытался сам вывезти бойца на прыжки. Командиры не возражали. Надеялись, что получится так же как с лейтенантом. Но не тут-то было. Хренов снова увильнул от прыжка.

       Пришёл комиссар батальона Коробочкин. После беседы с ним Хренов снова сел в самолёт и, наконец, прыгнул. Однако приземлился в таком состоянии, что Гулякин сам забрал его в медпункт.

       Снова осмотрел и сказал комиссару, что, скорее всего, у красноармейца расстройство психики.

       – Что будем делать?

       – Понаблюдаю немного, – решил Гулякин, – и тогда скажу своё мнение о нём.

       Через несколько дней красноармеец Хренов выглядел уже совершенно здоровым. Но стоило заговорить с ним о повторном прыжке, как он снова становился словно невменяемым.

       И тогда Гулякин сделал твёрдое заключение:

       – Нужно перевести в стрелковые войска.

       Мнение начальника батальонного медпункта начальство учло, и вскоре Хренов был откомандирован в стрелковую часть.

       Батальон продолжал готовиться к десантированию в тыл врага. Командиры изучали по картам район десантирования, отрабатывали взаимодействие.

Хирурга переаттестовать в штабисты?

       Был уже конец февраля, когда батальон подняли по тревоге. А на дворе – вьюжная, морозная ночь. Ветер завывал, бросая в лицо крупу снега. В считанные минуты батальон построился, совершенно готовый к немедленным боевым действиям.

       И вдруг команда:

       – Парашюты не брать!

       «Неужели десант противника? – подумал Гулякин. – Но почему так тихо вокруг?»

       Но оказалось, что начальник штаба бригады майор Кошечкин поднял батальон на тактические учения. Они начались с марша. Потом были отработки разных способов боя.

       Учения продолжались несколько дней. Гулякин рассчитывал подучить своих подчинённых эвакуировать раненых и собирать их в безопасных местах, оказывать первую помощь в лесу, в самых сложных условиях в постоянно меняющейся обстановке. Но вышло иначе. Командир батальона капитан Жихарев вызвал его к себе и попросил:

       – Вот что, Миша, ты, как мне известно, с картой хорошо работаешь. Будь при штабе, помоги мне. А то ведь не силён я. В военкомате, где до войны служил, не до карт было.

       На протяжении всех учений пришлось находиться при штабе батальона. Зато уж рабочая карта командира батальона была отработана по всем правилам. Даже майор Кошечкин, кадровый военный, не ожидал такого. Он похвалил Жихарева, но командиры других батальонов, присутствовавшие при сём – учения были показными – после разбора выдали тайну, рассказали, кто наносил на карту обстановку и все её изменения.

       – Откуда у тебя такая штабная подготовка? – удивился Кошечкин.

       – На военном факультете мединститута получил, – пояснил Гулякин. – Нас ведь там по общей тактике обучали преподаватели академии имени Фрунзе.

       Кошечкин ещё раз внимательно осмотрел карту. Задал несколько вопросов. Гулякин поразил его знаниями тактики.

       – Послушай, да ты же просто находка для меня! В штабе бригады как раз нет начальника оперативного отдела. У тебя эта работа прекрасно пойдёт. Станешь хорошим штабистом. Переаттестуем быстро. Я доложу комбригу. Он все сделает. Как сам-то на это смотришь?

       – В данной обстановке, на фронте, готов исполнять свой долг там, где буду нужнее, – ответил Гулякин. – Но потом вернусь в медицину.

       – Это ещё посмотрим, захочешь ли… Командно-штабная работа – дело, знаешь, стоящее, увлекательное. Идём к комбригу, чтоб дело в долгий ящик не откладывать.

       Командир бригады Фёдор Степанович Омельченко выслушал своего начальника штаба внимательно, а затем, едва заметно усмехнувшись, проговорил:

       – Значит, говоришь, хорошего оперативника нашёл… А кого вместо Гулякина начальником батальонного медпункта назначишь? Может, ты сам в медицину подашься? А что, сейчас приказ отдам…

       – Я же серьёзно, а вы шутите, – обиделся Кошечкин.

       – Отчего же шучу? Получим маленько, и будешь операции делать. Вон, видишь, как Гулякин быстро научился штабной работе. Ведь тактика на военном факультете не основным предметом была. Так ведь и ты в своё время какие-то занятия по медицине посещал. Вот и карты в руки.

       Кошечкин покачал головой, тихо сказал:

       – Нет, врачебному делу быстро не научишь..

       – Вот именно. – Омельченко встал из-за стола, рубанул ладонью воздух. – Переаттестовать, действительно, недолго. А вот подготовить врача – это братцы мои, не так просто. Сколько лет вас учили, Гулякин?

       – Чуть больше четырёх. Да и то, потому что война началась, сократили срок.

       – А в мирное время?

       – Пять лет…

       – Вот видите, – сказал Омельченко, обращаясь к Кошечкину. – Ну а теперь скажите, сколько лет в мирное время готовят общевойскового командира в пехотном училище?

       – Два года.

       – А в военное?

       – Шесть месяцев.

       Омельченко повернулся в Гулякину и спросил:

       – Ну а теперь скажите мне, можно ли в военное время подготовить врача, ну пусть не за шесть месяцев, а, скажем, за год? Ведь в мирное время командиры учатся в два с половиной раза дольше, ну а если и для врачей такой расчёт сделать сроков?

       – Нет, конечно, нет. Врача ни за год, ни даже за два не подготовишь, – ответил Гулякин.

       – Да. Не подумали мы как-то об этом, – согласился Кошечкин. – Решили, что важнее все силы бросить на то, чтобы бить врага.

       – А спасать людей разве не так важно? Разве не важнее возвращать их в строй после ранений? Каждому нужно заниматься своим делом. Ваше рвение мне понятно, – обратился Омельченко к Гулякину, – но вы на своём месте. И дел у вас столько, что и не перечесть. Ко мне много людей обращается из окрестных деревень с просьбой о медицинской помощи. Что, может, подучите моего начальника штаба, да и буду к нему их направлять? Шучу, шучу. Словом, готовьтесь принимать больных. Практикуйте. Лечите нуждающихся в вашей помощи.

      – Я хирург.

      – Знаю. Знаю и о том, что в свободное время в госпиталь ходите, что операции делаете. Вас очень хвалят. Благодарили за вас. Вот так. Но вы же, хоть и хирург, знаете не только хирургию. Специализация-то в институте, как слышал, на старших курсах. Так что в любом случае ваша помощь более действенная, нежели помощь фельдшерицы, которая, как мне сказали, одна на несколько деревень. Нет здесь поблизости ни терапевтов, ни врачей иных специальностей.

       И вот в небольшой домик, в котором расположился батальонный медицинский пункт, потянулись сельчане. К сожалению, многим из них Гулякин мог помочь разве что советом. Медикаментов было не так много. Да и те, что имелись, годились для оказания помощи раненым в бою. Лекарств же для лечения тех заболеваний, с которыми обращались местные жители, не было предусмотрено.

       Однажды на приём пришла пожилая женщина с красными, слезящимися глазами.

      «Хронический конъюнктивит», – сразу определил Гулякин.

      – Где вы лечились? – спросил у больной.

      – Ой, где уж только не была. Перед войной в Ленинград ездила, профессорам показывалась. Вот, поглядите, какие заключения сделали, какие лекарства рекомендовали.

      Больная положила на стол медкнижку.

      Гулякин покачал головой. Что он мог сделать для женщины, которая лечилась у светил медицинской науки.

       – У вас сейчас острое воспаление, – сказал он. – Из тех лекарств, что есть у меня, самым эффективным будет паста Лассара. Ничего более подходящего в медпункте просто нет.

       Гулякин позвал Тараканова и распорядился:

       – Помогите больной заложить в глаза пасту.

       В медпункте оказали необходимую помощь, дали больной пасту, и Гулякин рассказал, как лечиться дальше.

       Прошло около десяти дней. Тот случай уже забылся, и вдруг женщина пришла вновь.

       – Вот уж спасибо! – сказала она с порога искренне и радостно. – Сколько меня лечили, кто только не лечил, и всё без толку, а вы, военные, сразу помогли. Вот, попейте молочка парного. Только корову подоила, перед тем как к вам идти. Вам ведь молока не дают. Дом свой вспомните, в доме то ведь без молока дня не прожить.

       Женщина была взволнована, говорила без умолку.

       Когда она ушла, Гулякин задумался: «Как же так? Неужели не могли посоветовать ей в Ленинграде такую простую вещь? Или просто сочли, что уж слишком примитивно рекомендовать такой метод лечения?»

       Уже потом, после войны, он как-то услышал признание одного светила медицины. Тот говорил, что иногда берёт с собой на осмотр больного обыкновенного студента. И пояснил, что студент, напичканный знаниями симптомов из учебников, зачастую быстро определяет диагноз, поскольку у него не проносится в голове в момент осмотра множество разных нюансов.

       Впрочем, иногда нужно лечить не болезнь, а больного.

       Много лет спустя Михаил Филиппович Гулякин, вспоминая тот случай, писал:

       «Может, самый обычный хронический конъюнктивит, который протекал с некоторыми особенностями, принимался за какие-то другие, более серьёзные заболевания? Не пойдёт же, в конце концов, человек к профессору с конъюнктивитом. Все объяснялось просто: конъюнктивит и не искали, о нём и не думали. Поэтому и пичкали разными лекарствами. Тогда уже я начал понимать, что мало знать характерные симптомы того или иного заболевания – необходимо изучать и болезнь, и человека, а потом лечить тоже конкретного человека, ибо у каждого организм имеет свои особенности».

       В госпитале, что находился поблизости, работать удавалось урывками, но, тем не менее, польза была для Гулякина огромная. Вскоре все его товарищи – врачи бригады – стали приходить к нему за консультациями по хирургическим вопросам.

И снова в тыл врага.

      Миновал февраль, пролетела первая декада марта. Доходили сведения об успешном продвижении наших войск к Ленинграду, и все понимали, что скоро могут начаться десантные операции.

       И вот в один из мартовских дней посыльный штаба батальона ворвался в медпункт в тот момент, когда Гулякин заканчивал приём больных.

       – Товарищ военврач третьего ранга, вас срочно вызывает командир батальона.

       В штабе были комбат, его заместители, начальник штаба и командир пятой парашютно-десантной роты старший лейтенант Орехов. Других ротных Гулякин в штабе не увидел.

       – Слушайте боевой приказ, – начал Жихарев, едва Гулякин сел на указанное ему место у окна. – Пятая парашютно-десантная рота и приданные ей пулемётный взвод и отделение связи с радиостанцией следуют на аэродром. Район действий, как мы и предполагали, Старая Русса – Демянск. Рота выбрасывается с парашютами в районе леса Тёмный, изгиб реки Полисть, безымянная высота. Смотрите карту…

       Комбат дал более точные координаты «по улитке» и продолжил:

       – После сосредоточения в указанном районе командиру роты старшему лейтенанту Орехову сообщить о своём десантировании майору Гринёву. Его бригада уже участвует в боях. До десантирования командования батальона будете действовать во взаимодействии с бригадой Гринёва. С вашей ротой десантируются начальник медицинской службы батальона и санитарный инструктор батальонного медпункта. Задачи Гулякина сложные – он их знает сам, поэтому останавливаться не буду. В районе десантирования легче сориентироваться и определить, где целесообразнее разместить медпункт, в котором будет оказываться помощь раненым. В свой самолёт командиру роты взять радиста. Военврач третьего ранга Гулякин будет во второй машине. Основная задача роты – захватить указанный район и обеспечить высадку батальона.

      Путь до аэродрома занял не более полутора часов, и вот после доклада Орехова о готовности к выполнению боевой задачи Жихарев скомандовал:

       – По самолётам!

       Десантники быстро заняли свои места. Гулякин огляделся. Рядом с ним находились командир первого взвода, совсем ещё юный лейтенант, санинструктор Тараканов, санитар роты Титов и двадцать десантников. Все были хорошо знакомы военврачу, ведь не раз он проводил медицинские осмотры.

       – Почему вы не в первом самолёте? – спросил Гулякин у Титова.

       – Решил быть к вам поближе. Хоть и малое, но звено медицинской службы получится, – ответил тот.

       – Ну что ж, пусть будет так.

       Самолёты, взревев моторами, начали разбег. Минуты, и Гулякин почувствовал, что машина оторвалась от земли. Курс – на заданный район.

       Сразу после взлёта выключили свет. Летели молча. С волнением и нетерпением ждали команды. Хотелось скорее покинуть самолёт, ведь во время перелёта и ночные вражеские истребители могли атаковать и зенитки сбить. В полёте ощущение беспомощности. Это, собственно, в любом полёте. Трудно человеку сознавать, что от него ничего не зависит. Приходилось во всём полагаться на пилотов. Они были опытными, можно сказать настоящими героями. Но всё же легче, когда сам можешь влиять на обстановку. Покинул самолёт, и можешь уже рассчитываться на собственные силы, на ловкость, смекалку, выучку, решительно и мастерство.

       И вот, наконец, из кабины пилотов показался штурман.

       – Пока, товарищи, всё спокойно, – сказал он: – враг нас не обнаружил и не ждёт. Мы приближаемся к указанному району. Приготовиться к выброске.

       Командир взвода решительно подошёл к двери и открыл её. Все подобрались, ожидая команды.

       – По моей команде, первый.., – твёрдо и отрывисто начал командир взвода, и когда штурман подал сигнал, а первый десантник приготовился к прыжку, резко закончил: – Пошёл!...

       Следом прыгнул Гулякин.

       Ночь. Не видно ни огонька. Лёгкий ветерок сносил парашютистов к темнеющему внизу лесу.

       Глубокий снежный покров стал хорошей подушкой. Приземлились без происшествий.

       Взводы стали собираться и выходить в район сбора. Когда собралось около восьмидесяти процентов десантников, командир роты повёл их к мосту через реку Полисть. Ждать полного сбора времени не было. Остальные догоняли уже в пути.

      Вперед Орехов выслал разведчиков. Вскоре они вернулись и доложили, что мост исправен, чуть поодаль стоит палатка, в которой находится караул по охране моста. На мосту – часовые.

       – Ликвидировать часовых, только без шума. Разведка – вперёд. Первому взводу – уничтожить караул.

       Между тем, собралась вся рота. Командиры взводов доложили о том, что все десантники приземлились успешно. Никто не потерялся в такой сложной обстановке. Тренировки были не напрасны.

       Задача по ликвидации часовых и караула была выполнена без шума. Орехов повёл роту к Старой Руссе. Вскоре на пути показалась деревня. Темнели дома, над некоторыми вился дымок от печей, хорошо различимый на фоне постепенно светлевшего неба.

       Орехов развернул роту на опушке леса, но атаковать не спешил. Необходимо было достичь внезапности, а для этого снять часовых, которые наверняка выставлены на подступах к деревне.

       Между тем, радист связался со штабом бригады, с которой предстояло взаимодействовать. Соседи сообщили, что командир бригады Гринёв тяжело ранен. Командование принял комиссар бригады полковой комиссар Никитин.

       Полковой комиссар изложил Орехову обстановку:

       – Выполнение задачи усложнилось. В район Старой Руссы гитлеровцы подтянули до полка пехоты с танками, артиллерией и миномётами. Вести с ними фронтальные бои бессмысленно. Увязнем. Рекомендую уничтожать отдельные гарнизоны врага и его штабы. По замыслу нашего командования, должна быть прорвана оборона немцев на участке Старая Руса – Демянск. Мы должны содействовать этому прорыву и уничтожению шестнадцатой армии врага. В населённом пункте перед вами один из отделов штаба шестнадцатой армии немцев. Сообщите, как они себя ведут?

       – В деревне всё спокойно, – доложил Орехов. – Немцы нас не обнаружили.

       Полковой комиссар Никитин посоветовал:

       – Воспользуйтесь своим преимуществом, пока совсем не рассвело. Примите сведения для вашего начальника медслужбы.

       Орехов развернул рабочую карту. Два дюжих десантника тут же закрыли его плащ-палатками, что бы он мог нанести на карту данные. Никитин продолжал:

       – Северо-восточнее деревни, что перед вами, в лесу, в квадрате пятьдесят три тысячи триста двадцать семь, пункт сбора тяжелораненых. Рядом ровная площадка, которая позволит в ночное время принимать самолёты для эвакуации раненых. После соединения с наступающими войсками эвакуация будет проводиться в их медицинские учреждения.

       Орехов уточнил боевые задачи командирам взводов.

       Первый взвод, используя предутреннюю мглу и туман над поймой реки, стал обходить деревушку справа; третий, маскируясь за рощицей, пошёл в обход слева. Второй взвод изготовился для атаки по общему сигналу с фронта.

       Но не всё можно предугадать в столь сложной обстановке. Неожиданно в том направлении, куда ушёл первый взвод, прогрохотала пулемётная очередь.

       – Немецкий пулемёт, – по звуку определил Орехов и скомандовал: – Рота, к бою!

       Перестрелка вспыхнула на широком фронте. Пулемётчики, приданные роте Орехова, быстро заняли позиции и поддержали атаку.

       – Быстро на фланги, – приказал Гулякин своим помощникам и уточнил: – Титов на правый фланг, Тараканов – на левый. Я буду в центре, за вторым взводом.

       Догнав Орехова, Гулякин спросил, где лучше организовать пункт сбора раненых.

       – За рекой, конечно, за рекой, – решил командир роты. – Сюда они не сунутся. Судя по всему, мы натолкнулись на сильный опорный пункт врага. Вполне возможно, противник превосходит нас численно и будет предпринимать контратаки. Так что раненых лучше держать в более безопасном месте. Ну а мы будем выполнять боевую задачу.

       Вскоре по всему периметру деревни загрохотали автоматные очереди и взрывы гранат, а затем прогремело в разных концах дружное «ура».

       Застигнутый врасплох враг попытался организовать сопротивление, но был ошеломлён и дезорганизован. Подразделения, выделенные для охраны и обороны штаба, оставили деревню и бежали подальше от неё. Было ясно, что они, опомнившись и придя в себя организуют контратаку. Но десантники уже выполнили важную задачу – разгромили штаб и захватили важные документы.

       Это десантирование резко отличалось от первого. Там десантники имели дело с уже сломленными с фронта и отступающими частями и подразделениями гитлеровцев. Здесь же был просто тыл врага, ещё не начавшего отход с передовой.

       Едва завершив сбор документов штаба, десантники услышали гул танковых моторов. Отходить в лес было поздно.

       – Контратаку врага отражать с места! – решил Орехов и тут же указал рубежи взводам, собравшимся в центре села.

       Уже рассвело, и было видно, как три вражеских танка рванулись вперёд, отрезая десантников от леса. Автомашины остановились на дороге, и из них высыпали солдаты.

       – Если не уничтожим танки, к лесу не прорвёмся, – сказал Орехов. – Нужно взорвать мост.

       – Разрешите я? – вызвался коренастый сержант невысокого роста.

       – Идите с двумя бойцами отделения, – приказал Орехов.

       Три фигурки в белых маскхалатах, почти неразличимые на фоне заснеженного поля, поспешили к мосту, поочерёдно волоча с собой тюк со взрывчаткой. Они маскировались за кустарником, росшим вдоль дороги.

       До моста им оставалось полтора-два десятка метров, но танки шли по ровной дороге и приближались к мосту гораздо быстрее.

       – Э-эх, не успели, – с досадой сказал Орехов, когда первый танк въехал на мост.

       Но в этот момент под гусеницы танка бросился сержант с тюком взрывчатки.

       Яркая вспышка озарила мост и подходы к нему, полетели вверх щепки, куски досок, и тут же разлился по окрестностям грохот взрыва.

       Один из десантников, ушедший на задание вместе с сержантом, перебрался на другой берег по льду чуть выше моста. Когда второй танк приблизился к нему, он поднялся во весь рост и метнул связку гранат. Вражеская машина загорелась.

       – Кто эти ребята? – спросил Гулякин у лежавшего рядом десантника.

       – Не знаю. Не знаю. Они из пулемётной роты. Ещё не познакомились с ними.

       Гулякин поискал глазами кого-нибудь из пулемётчиков, но они все были на позициях, готовились к отражению атаки.

       Впереди, примерно в километре, то есть за пределами дальности действительного огня из стрелкового оружия спешивались вражеские солдаты. Было видно, как размахивали руками офицеры, видимо отдавая распоряжения – голосов слышно не было – и вот уже нестройные группы в серых шинелей стали развёртываться в стрелковые цепи.

       Орехов прикинул силы врага:

       – Примерно до пехотной роты. Справимся. Атаку отразим с места, а потом пойдём на прорыв.

       Ведя огонь на ходу, скорее психологический, нежели действенный, вражеские цепи стали приближаться к реке. Танк поддерживал их огнём с противоположного берега.

       «Да, эти два парня спасли роту, – подумал Гулякин о десантниках, подбивших два танка врага. – Теперь справиться с пехотой будет легче».

       Завязался огневой бой. Напоровшись на меткий огонь, гитлеровцы залегли. Но в боевых порядках десантников стали рваться снаряды танковой пушки. Пристрелялись гитлеровские танкисты.

       Появились раненые.

       Гулякин сам перевязал сержанта и двух красноармейцев. Ранения были лёгкими, и всё десантники вернулись на позиции.

       – Нужно сжечь танк, – крикнул Орехов.

       Он не приказывал. Он знал, что его ребята вызовутся сами…

        – Прикройте меня, – крикнул один из бойцов, стараясь перекричать шум боя. – Я пойду.

        – Решение? – спросил Орехов.

        – Вон из тех кустов доброшу гранату.

        И указал на кустарник, разросшийся на берегу реки как раз против позиции вражеского танка.

       – Вряд ли, – усомнился Орехов. – Далековато.

       – Доброшу! Я сильный, – уверенно возразил боец.

       Орехов задумался. Он видел, что подойти к кустарнику довольно сложно. Шансов на успех очень мало.

       – Товарищ старший лейтенант, – вдруг предложил командир взвода, – зачем нам назад прорываться? Давайте отойдём в другой лес, а ночью вернёмся в район высадки основных сил батальона.

        – А что? Пожалуй, верно, – согласился Орехов.

        Отходили вдоль поймы, в которой ещё не рассеялся утренний туман. И тут открыли огонь вражеские миномётчики. Это было очень некстати – место открытое, осколки свистели, поражая десантников. Вот уже появились раненые. Санитары с помощью бойцов подобрали их и понесли в лес.

        Наконец, удалось вырваться из огня. Конечно, миномётный огонь и в лесу не подарок, но враг почему-то стрельбу прекратил.

        Гулякин отдал распоряжение:

        – Тяжелораненых – вглубь леса. Лёгких, кто может держать оружие, на опушку. Приготовиться к отражению атаки.

        Орехов поднял вверх большой палец:

        – Так держать, товарищ военврач!

       Вражеские миномёты замолчали не случайно. Гитлеровцы попытались преследовать десантников и уже нацелились на опушку леса. Они, видимо, решили, что им удалось рассеять русских парашютистов и обратить в бегство. Но едва приблизились к опушке на дальность действительного огня, первый дружный залп разрядил их пехотные цепи. Фигурки в эрзац-шинелях залегли.

       Уже после войны стал известен эпизод боев, когда партизаны вот также положили в снег гитлеровцев и метким огнём не давали им даже приподняться. Так и замёрзли залёгшие незваные гости.

      Но здесь гитлеровцы оказались попроворнее, да и мороз не был столь, видимо, сильным как в вышеупомянутом эпизоде, впоследствии отражённом в кинофильме. Гитлеровцы стали отползать от леса. Иногда отходили перебежками. Но это было опасно – их моментально срезали меткими очередями десантники.

       Гулякину уже не было времени наблюдать за развязкой. Раненых оказалось много. Пришлось срочно отозвать в медпункт санитара роты Титова и попросить у Орехова нескольких бойцов для эвакуации раненых на пункт сбора бригады, куда должны были прибыть санитарные самолёты.

       Теперь все выделенные для этого бойцы находились в лесу, на поляне, где под вековыми елями лежали тяжелораненые.

       – Почему люди не укрыты от холода? – спросил Гулякин старшину роты.

       – А мы что, долго здесь будем? Ведь в лес ночью вернёмся.

       – Когда пойдём, тогда другое дело. А сейчас хоть лапника наломайте, укрытия в снегу сделайте. Раненых положить на настил из ельника, укрыть плащ-палатками, быстро согреть чай.

       Не дожидаясь, когда старшина выполнит его распоряжение, Гулякин склонился над одним из раненых. Тот тихо стонал, скрипя зубами.

      – Кто накладывал повязку?

      – Друг, – прошептал боец, – перевязал меня, а самого осколком наповал.

      На глазах раненого появились слёзы.

      – Что поделаешь, – вздохнул Гулякин, – Война... Повязка наложена правильно. Хорошо наложена, – прибавил он. – Но есть признаки перелома кости. Сейчас займёмся тобой. Потерпи, дружок, потерпи.

       – Я потерплю, доктор…

       – Потерпи, – ещё раз повторил Гулякин. – Ты молодец, я вижу, что не от боли плачешь. По другу грустишь…

       Он отошёл к следующему раненому. Уже тогда, на самых ранних этапах своего пути, Гулякин начинал понимать, что не всегда надо лечить рану или болезнь, что надо лечить и самого больного – лечить участием, добрым словом, быть с ним рядом, быть ему другом. Пройдут годы, и он сконцентрирует всё это в одной ёмкой фразе – душа хирурга должна быть с больным вместе.

       Осмотрев очередного раненого, Гулякин спросил:

       – А вас кто перевязывал?

       – Сам я, доктор, сам, – чуть слышно ответил десантник.

       – Э-эх, сам… А кровь-то не остановил. Ну я сейчас, потерпи.

       Гулякин снял повязку и осмотрел рану. Кровотечение продолжалось за счёт сокращения мышц. Достав из сумки большой широкий бинт, он туго забинтовал бедро.

       – Не шевелите ногой, полежите спокойно, много крови потеряли...

       Следующему раненому пришлось оказывать помощь прямо на снегу. От большой кровопотери и сильного повреждения руки у него уже были налицо признаки шока.

       Гулякин снял с плеча раненого жгут, повязку и обнаружил, что предплечье держится лишь на сухожильях и коже.

       – Титов, быстро ко мне, – крикнул он санинструктору. – Растворите пятьдесят граммов спирта и дайте раненому. Из врачебной сумки достаньте скальпель и два кровоостанавливающих зажима и ампулу с шёлком.

       Санитар быстро приготовил всё необходимое и подал врачу.

       Гулякин ещё раз осмотрел рану, зажал кровоточащие сосуды и перевязал их, после чего отсёк ткани, удерживающие кисть и наложил на рану повязку.

       Старшина роты сообщил, что отыскал в лесу партизанскую землянку с железной печкой-времянкой.

       – Вот это хорошо, – кивнул Гулякин. – Растопите печку. Теплов, этого раненого немедленно в землянку. Ему нужны тепло и покой. И вызовите Тараканова. Раненых много. Один не управлюсь.

       Он продолжил осмотр. На поляне скопилось уже более двух десятков раненых. Особенно беспокоили его десантники с пулевыми ранениями в грудь и живот. Что с ними делать в таких условиях? Тяжело было сознавать, что многих можно спасти в стационарных условиях, а здесь оставалось лишь тщательно обработать и хорошенько перевязать раны, да поместить бойцов в тёплое место, в надежде на скорую эвакуацию. Лишь она могла спасти.

       К вечеру Гулякин буквально падал с ног. Он не знал, что происходило на опушке леса, откуда доносилась перестрелка. Мог лишь предполагать, как трудно приходится десантникам. Ведь боеприпасы таяли у них столь же быстро, как у него медикаменты.

       Реже стали стучать пулемёты и автоматы, но уж и день клонился к вечеру, сгущались сумерки.

       Раненых приносили с оружием, но без боеприпасов. Патроны забирали товарищи, остававшиеся на позициях. Гулякин всё же приказал санитару проверить на всякий случай оружие. Удалось набить несколько автоматных дисков. Необходимо было позаботиться и о мерах по обороне медпункта. Ведь воевали то с нелюдями, для которых всякие нормы человеческой морали ничего не значили.

      К ночи бой затих. Но отдыхать времени не было. Рота начала передислокацию в лес Тёмный, где предполагалась выброска основных сил батальона, а затем и бригады.

       На новом месте Гулякин осмотрел всех раненых, организовал их питание. Там и застал его рассвет. В этот второй день боя в тылу врага в лесу сосредоточился весь батальон, выброшенный ночью в нескольких километрах отсюда. В лес стали поступать раненые из соседней бригады. Прибыли военврачи Крыжчковский, Ежов и другие.

       Вскоре поступила задача – подготовить раненых к эвакуации на Большую землю самолётами. Это поручалось Крыжчковскому и Ежову. Гулякину предстояло поддерживать остающихся и ориентироваться на выход с ними к нашим наступающим войскам.

       За ночь враг перебросил в район десантирования наших бригад крупные силы, и прорваться к штабу 16-й гитлеровской армии стало почти невозможно. Завязались ожесточённые затяжные бои.

       Весь день санитары и выделенные им в помощь бойцы готовили посадочные площадки для самолётов. Ночью развели костры, приняли несколько самолётов, загрузили и отправили через линию фронта раненых, которым была особенно необходима срочная медицинская помощь. Однако гитлеровцы догадались, кто находится в лесу. Они бросили несколько подразделений в обход и утром неожиданно появились в поле близ медпункта.

       – Всем, кто может держать в руках оружие, выйти на опушку, – приказал Крыжчковский, когда ему доложили о приближении врага. – Будем отражать атаку.

       Устроившись в ложбинке, Гулякин подбадривал товарищей, советовал не забывать о гранатах (у каждого было по одной).

       Гитлеровцы шли цепью, поливая всё перед собой автоматными очередями.

       Крыжчковский определил, что атакует не менее роты и скомандовал:

       – Огонь!

       Врачи, фельдшеры, санитары, раненые – все, кто мог стрелять из автоматов, дружным огнём встретили врага. Гитлеровцы не ожидали такого отпора. Гулякин видел, как многие падали в снег и больше не поднимались. Другие пытались продолжать атаку короткими перебежками, повинуясь командам своих офицеров.

       Первая атака была отбита, но последовала вторая, затем третья.

       Перестрелка привлекла внимание старшего лейтенанта Орехова. По его команде взвод десантников атаковал гитлеровцев во фланг и заставил ретироваться.

       Однако это ещё более обозлило врага. Трое суток продолжались попытки уничтожить раненых, собранных в лесу. Днём медики наравне со всеми сражались с врагом. Ночью оказывали помощь вновь поступившим раненым и готовили нуждающихся к срочной эвакуации к погрузке в самолёты.

       За это время на Большую землю удалось отправить около двухсот человек. Остальных, как и предполагалось, переправляли через линию фронта. Через бреши, пробитые в обороне врага, раненых успешно доставляли в лечебные учреждения частей и соединений, наступавших с фронта.

       Михаил Филиппович вспоминал:

       «Бригада оказалась втянутой в жестокие затяжные бои. Гитлеровцы бросили против десанта значительные силы. Число раненых росло, а эвакуацию их так и не удалось наладить как следует.

      С одной из партий раненых на медицинский пункт поступил командир бригады майор А.В. Гринев.

       – Сколько же раненых скопилось! – удивился он.

       Посоветовавшись с медиками, Гринев приказал немедленно начать эвакуацию через линию фронта, используя разрывы в боевых порядках противника, – их в общем-то было немало: местность лесистая, сильно заболоченная.

       Действия десантников в районе Старая Русса – Демянск заставили врага снять часть своих сил с других участков фронта. Впрочем, гитлеровцы долгое время вряд ли могли чётко представить себе, где у них тыл, а где фронт.

       Гулякин писал в военных мемуарах:

       «Сражаться с врагом нам пришлось несколько дней, пока полностью не иссякла возможность эвакуации раненых по воздуху. Остался один путь – через линию фронта.

       И снова бои, теперь уже в заслонах. Подчас некогда было выполнить свои прямые обязанности, сменить автомат на скальпель.

       Нелёгким был тот прорыв к своим войскам, печально выглядела колонна с ранеными. Тяжелораненых тащили на волокушах, несли на носилках, причем идти было неимоверно трудно, вне дорог, сквозь лесные чащи, по болотам, часть которых оказалась незамерзшей.

       А враг бомбил нас с воздуха и обстреливал из орудий. Многие наши подопечные получали в пути вторичные ранения, которые зачастую оказывались смертельными.

      Шли мы около двух недель. Трудно описать усталость, трудно вообще представить то, что выпало на нашу долю. И всё-таки мы справились с задачей, доставили раненых в медицинские учреждения фронта, и я возвратился в свою бригаду».

      В этих боях Гулякин потерял своего однокашника по военному факультету. Об этом Михаил Филиппович рассказал в военных мемуарах:

       «В лесу были развернуты медицинские пункты. На одном из них я встретил своих однокурсников по институту Юрия Крыжчковского и Ивана Ежкова.

      – Значит, на помощь прибыл? – переспросил Крыжчковский. – Это хорошо. Помощь нужна, но не нам, а Георгию Мухе. Помнишь такого?

      – Конечно, – кивнул я.

      – А у нас, как видишь, все организовано. Справляемся сами. Он же там один.

      Георгий был обрадован моему приходу.

       – Как раз вовремя, – сказал он. – Наш батальон перебрасывается на другой участок. Я прямо не знал, что делать. И раненых не бросишь, и с батальоном идти нужно. Так что оставайся с ранеными. Передаю их в надежные руки. – Он улыбнулся и похлопал меня по плечу.

      Мы успели немного поговорить, вспомнить учебу на военном факультете. Георгий был отчего-то грустным, иногда мне даже казалось, будто он не слушает, что ему говорю. Спросил, в чём дело.

      – Скажу честно: у меня такое чувство, Миша, что видимся в последний раз, – признался он.

      – Ну уж выдумал, – старался успокоить я товарища. – Вот выполним задание и вернёмся домой. Тогда наговоримся вдоволь.

      – Хорошо бы! Но знаешь, всё-таки чувствую, что не вернусь...

      – Слушай, может, я пойду с батальоном, а ты здесь, с ранеными останешься?

       – Нет, с батальоном должен быть начальник санслужбы. К тому же неизвестно ещё, где безопаснее. Мы ведь не у себя в тылу.

       Он немного помолчал и заключил:

       – Да ты не думай, я не боюсь. Просто что-то не по себе...

       Георгий попрощался и ушёл. Не ведал я тогда, что вижу его действительно в последний раз».

      Да, шла жестокая война, и каждый день кто-то терял родных и близких. Ведь похоронки приходили не только в сёла и города, они приходили и на фронт… Снова вспомнилось личное горе, вспомнился брат Анатолий, о гибели которого сообщила сестра. Михаил Гулякин настроил себя на то, что нужно в первую очередь думать об общем горе, нависшим над страной, над всем советским народом, да и не только думать, а делать всё, чтобы поскорее отвести эту беду.

       Как и все части и соединения, участвовавшие в тяжелейших схватках под Старой Руссой, десантная бригада после окончания боевых действий была доукомплектована пополнением.

       Командование и штаб, пользуясь временной передышкой, подробно анализировали итоги боевых действий, готовили личный состав к выполнению новых боевых задач.

       Несмотря на напряжённую боевую учёбу, затишье на фронте нервировало и настораживало. Все мысли были о предстоящих боях, но каковы планы командования, никто не знал.

      Опытные воины могли лишь догадываться о том, что ждёт бригаду, по отрабатываемым темам боевой подготовки, по интенсивности занятий.

       И вот штаб фронта отдал распоряжение изучать район действий 2-й ударной армии и быть готовыми к выброске в полосе её наступления.

      Весть о предстоящем прибытии в бригаду командира корпуса генерал-майора Жолудева быстро облетела все подразделения и взволновала воинов.

      – Наконец-то, в бой! – говорили между собой десантники. – Засиделись в тылу. Пора в дело…

      Не дожидаясь указаний, проверяли оружие, снаряжение, парашюты – всё, что необходимо для боевых действий.

       Неопределённость и неизвестность давно уже всем надоели. Испытывал это и Гулякин. Всё реже ему удавалось посещать госпиталь, работу в котором возобновил после завершения боевой операции. Участие в работе хирургического отделения урывками его не очень устраивало, не приносило удовлетворения.

Готовясь к новым боям.

       Текли обычные заполненные учёбой дни. Гулякин рассказывал об оказании первой помощи на поле боя, показывал приёмы и способы этого важного действия. Приходилось начинать всё сначала, поскольку бригада пополнилась многими новыми десантниками, необстрелянными, неопытными.

       И вот в один из таких дней к нему прямо во время занятий неожиданно к нему подбежал посыльный и сообщил:

       – Товарищ военврач третьего ранга. Вас вызывают в штаб батальона.

       Гулякин поручил фельдшеру медпункта продолжить занятия и поспешил в штаб.

       Там уже собрались командиры рот и взводов.

       Жихарев был предельно краток:

       – Личный состав с оружием, снаряжением и неприкосновенным запасом вывести на западную окраину аэродрома. Дальнейшие указания получите на месте.

       Через час на лётном поле была построена вся бригада.

       Командир бригады подполковник Фёдор Степанович Омельченко расхаживал перед строем, внимательно следя за дорогой, что вела к лётному полю. Вот-вот должен был подъехать командир корпуса.

       Наконец, на лётное поле на большой скорости выкатила из леса легковая машина. Она остановилась перед строем, и из неё вышел высокий военный. Это был командир корпуса генерал Жолудев.

       Омельченко скомандовал:

       – Смирно! Равнение на середину!

       И пошёл, чеканя шаг, навстречу командиру корпуса. Доложил:

       – Товарищ генерал-майор, личный состав первой воздушно-десантной бригады для строевого смотра построен. Командир бригады подполковник Омельченко.

       Генерал-майор Виктор Григорьевич Жолудев не спеша обходил подразделения, беседуя с бойцами и командирами. Проверял экипировку, снаряжение, но больше интересовался настроением, расспрашивал о нуждах десантников.

       После смотра начались тактические учения. Батальон капитана Жихарева получил задачу выдвинуться в северо-западном направлении от аэродрома. Начальник штаба на ходу раздавал командирам карты.

       В лесу на коротком привале Жихарев собрал командиров.

       – Товарищи, – начал он, – задача перед нами такая: совершить марш на девяносто километров, захватить аэродром «противника», разгромить два опорных пункта и блокировать важную автомагистраль.

       Учения продолжались трое суток. Проводя разбор, командир корпуса высоко оценил действия бригады, положительно отозвался и о медицинской службе. Несмотря на длительный переход по лесисто-болотистой местности, в батальонах не было потерь. Особенно отметил генерал работу начальников медицинских служб батальонов, военврачей третьего ранга Воронцова и Гулякина.

       После учений ожидали новых боевых задач. Гулякин в военных мемуарах вспоминал:

       «Было над чем поразмыслить... Я снова убедился, что всех сложностей, которые могут встретиться при действиях в тылу врага, не предугадать. Много, очень много вопросов обеспечения раненых так и не удалось решить. Медикаментов не хватало, продовольствия – тоже. Медицинское имущество вместе с продуктами нам пытались сбрасывать на парашютах, но в сложной, быстроменяющейся обстановке не всегда это получалось. Нередко парашюты с бесценным грузом спускались в расположении врага. Убедился я и в большом значении тщательной сортировки раненых перед эвакуацией. В первую очередь с помощью санитарной авиации надо было отправлять в тыл тех, кому требовалась срочная квалифицированная врачебная помощь в стационарных условиях, для кого каждый лишний день пребывания за линией фронта мог стать роковым.

      Анализируя опыт двух десантных операций, я думал, что он очень пригодится при дальнейших действиях в тылу врага, но судьбе угодно было распорядиться иначе...»

Накануне большой любви.

       Итак, семья собралась за обедом. Перед каждым приёмом пищи читалась молитва в благодарение Богу за хлеб насущный. И как в патриархальных русских семья в императорской семье никто не мог раньше главы семьи притронуться к еде и раньше главы семьи выйти из-за стола.

       Обычно в детстве после обеда юный Николай со своими братьями играл на улице. Он строил с ними крепости из песка, прокладывали дороги. А когда стояла дождливая и пасмурная погода, занимались дома, вырезывая и склеивая из бумаги корабли и разные фигурки.

       В играх маленький Николай Александрович был всегда главным, всегда командовал младшими братьями. Построив бумажные корабли, начинали боевые действия в защиту Отечества – такие игры на первом месте. И это вовсе не то, что нынешние одуряющие компьютерные игры на западный манер. Да и игрушки отражали Русь, Русскую историю, а не разных похабнейших Гарри Поттеров-шпротеров. Раньше ценились в императорских семьях былины о русских богатырях, сказание о Русских землях, о победах над агрессорами.

      Об учёбе наследника престола Николая Александровича рассказал в своих воспоминаниях русский духовный писатель, публицист, историк Николай Дмитриевич Тальберг(1886-1967):

        В 1877 году ближайшее заведование его занятиями было поручено генерал – адъютанту Г.Г. Даниловичу. Учебные занятия были распределены на двенадцать лет, причём первые восемь лет посвящены были предметам гимназического курса с заменой классических языков элементарными основами минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии. Расширено было преподавание политической истории, русской литературы, иностранных языков. Курс высших наук продлен был потом на пять лет, дабы предоставить будущему Государю подробнее ознакомиться с военным делом и главнейшими началами юридических и экономических наук.

Преподавателями его были выдающиеся профессора высших учебных заведений К. П. Победоносцев, Н. X. Бунге, М. Н. Капустин, Е. Е. Замысловский; генералы М. И. Драгомиров, Г. А. Леер, Н.Н. Обручев, П. Л. Лобко. Понимание подлинной русской государственности усвоил он, главным образом, от умного и убеждённого идеолога самодержавия Победоносцева, тесными узами связанного с его августейшим родителем».

       Детство, отрочество, юность пролетают стремительно, столь же стремительно оно бежало и в те времена, когда подрастал будущий император Николай Второй.

       Генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер рассказал и об ещё одном направлении учёбы, для русских Государей наиважнейшей»

      «6 мая 1884 года Наследнику Цесаревичу исполнилось 16 лет и, как достигший совершеннолетия, он – атаман всех казачьих войск – принёс присягу под штандартом лейб-гвардии Атаманского полка. Имев счастье, как выпускной кадет, присутствовать на этом торжестве, впервые переступивши порог Зимнего дворца, я никогда не забуду этой трогательной и величественной картины в Георгиевском зале: умиленные и восторженные взоры великанов – бородачей атаманцев и сосредоточенный серьёзный вид Наследника, казавшегося много моложе своих лет, его взволнованный, но звучный голос, которому он усилием воли придавал чеканную твёрдость, когда произносил слова клятвы, даваемой своему отцу Императору Александру III и в лице его – России. С этой минуты Наследник Цесаревич считался на действительной военной службе».

       Н.Д. Тальберг поведал и о военном образовении:

       «Военное дело Наследник изучал под руководством таких общепризнанных знатоков его, как генералы Драгомиров, Леер и Лобко. Одновременно он знакомился и практически с военной службой, бытом офицера и солдата. Будущий монарх последовательно с 1887 года исполнял обязанности строевого офицера. В лейб-гвардии Преображенском полку он был субалтерн-офицером, потом ротным командиром; в лейб-гусарском полку был тоже младшим офицером, затем командиром эскадрона. Один лагерный сбор он провел в составе гвардейской конной артиллерии.

По свидетельству генерала Миллера, в прошлом офицера лейб-гвардии гусарского полка, Наследнику по душе был именно весь уклад полковой жизни: тесная товарищеская среда, простые и вполне определенные взаимоотношения - дружественные вне службы и строго дисциплинированные во время несения службы. Но особенно привлекала его возможность ближе подойти к солдату, к простому человеку из толщи народной. Входя в жизнь и быт солдат вверенной ему роты или эскадрона, наблюдая и изучая солдатскую психологию, взаимоотношения офицеров и солдат, Наследник вынес из своего пребывания в войсковых частях не только глубокую искреннюю любовь к военной среде, к армии, но и совершенно определенные взгляды на духовную сторону жизни в казарме.

     Мечтой Наследника была возможность командовать полком. Он желал провести в жизнь свои взгляды на офицера и солдата, на их взаимоотношения, на отношения к службе и собственным примером увлечь офицеров на путь еще большего приближения к солдату. Это не осуществилось из-за неожиданной кончины Императора Александра III. Но то, что он приобрел, командуя ротой и эскадроном, отразилось на предпринятых им как Государем мерах для улучшения самой жизни офицера и солдата.

     В первые же годы его царствования были увеличены содержание офицеров и пенсии. В желании скрасить казарменную жизнь и зная, как солдат, взятый от сохи, тяготится замкнутой жизнью в казарме, Государь приказал увеличить число и продолжительность их отпусков. Упразднены были в связи с этим вольные работы в полках, исполнявшиеся осенью, когда именно солдаты могли увольняться в отпуск. При постройке казарм приказано было обращать особое внимание на устройство квартир для семейных офицеров. Понимая, какое значение для всего уклада офицерской жизни имеет офицерское собрание, в особенности в глухой провинции, Государь неоднократно помогал оборудованию их из собственных средств. По личному почину Государя улучшено было довольствие солдат. Введено было чайное довольствие и отпуск постельных принадлежностей.

    Государем проведено было производство o6eр-офицеров в чины через каждые четыре года. Исключительное внимание уделял Государь вопросу о сверхсрочных унтер-офицерах. Подпрапорщикам выслужившим сроки, обеспечены были места с соответственным положением в других ведомствах. Для возвышения звания солдата в собственных его глазах отменены были телесные наказания для штрафованных солдат. Издан был приказ о ношении погон нестроевыми денщиками, причем «казенная прислуга» была переименована в денщиков и вестовых».

       Всё это так, всё это было необходимо, потому что цесаревичу предстояло управлять Российской Империей. И поэтому, ему нужно было, кроме просто знаний, необходимых обычному человеку, получить знания обширнейшие по управлению Державой, а кроме того, военные знания, ибо много, очень много врагов было у России во все времена, на протяжении всей многовековой её истории.В одной из старинных книг говорится о роли армии в жизни государства следующее:

      «Все большие расы повелительницы были расами воинственными, и та, которая теряет твёрдые воинские доблести, напрасно будет преуспевать в торговле, в финансах, науках, искусствах и в чём бы то ни было: она потеряла своё значение; поэтому в жизни народа первое место должны занимать войска, а следовательно и военная наука, которая есть искусство воевать и готовиться к войне».

       Но каждый юноша, вступая во взрослый мир, не может оградить себя от этого мира и в не последнюю, если не первую очередь, от мира волшебных чувств. Цесаревич не был лишён и тех светлых чувств, которые посещают каждого молодого человека, когда приходит время.

       И родители, конечно, не раз задумывались о будущем старшего сына, о том, что и ему скоро придётся делать один из важнейших выборов в своей жизни – выбор своей второй половины, той женщины, которой предстоит шествовать с ним рука об руку по жизни, какой бы ни была эта жизнь – лёгкой или сложной.

       Задумывались и о том, что пора бы уже учиться ухаживать за барышнями, танцевать, уверенно вести себя в светском обществе, в котором правят бал прекрасные дамы. Конечно, обо всём этом они рассказывали наследнику престола, воспитывали его в самых лучших традициях и учителя. Но… Всё это теория. Нужна и практика.

         И вот это время пришло. Почему державные родители решили взять своего старшего сына именно в театральное училище? Они ведь, не сговариваясь, подумали об этом. Приобщение к прекрасному? А ведь в училище этом действительно были собраны прелестные девушки. Не лучше ли было вывести в свет, приобщить к роскошным балам? Не лучше… Мерк высший свет в России, и никто не знал о том лучше, нежели Государь. Но не жестоко ли вести наследника престола в цветник, где ни один цветок не может быть сорван им, ни одна из прекрасных выпускниц театрального училища не может стать его второй половинкой?

        Впрочем, возможно, столь далеко и не уходили мысли родителей. Отчего не посетить выпускной, отчего не пообщаться с красными девицами? Просто потанцевать, просто отдохнуть душой от дел и забот, которыми полнятся будни наследника престола. Ведь его все, начиная от родителей и заканчивая учителями, денно и нощно готовят к будущему державному служению.

Глава десятая

Медпункт в тылу врага

(продолжение документальной повести "Золотой скальпель"       

Под утро диверсионная группа снова вступила в бой.

       Десантники атаковали отходящую вражескую колонну.

       Внезапным метким огнём были подожжены несколько машин, затем сапёры взорвали мост, и рота снова скрылась в лесу. Движение по дороге застопорилось надолго. Не так просто устроить переправу в лютый мороз, когда мост не подлежит восстановлению, а лёд вокруг взорван. Пока-то образуется покров, способный выдержать технику. Но и этого мало. Спуски к воде нужно сделать, а это уже невозможно без специальной техники. А где её взять, когда все бегут от наступающих частей и соединений Красной Армии? Оставалось искать обход. Но все дороги были заняты отступающими гитлеровскими войсками.

       В коротком бою у моста обошлось без потерь.

       Рассвело, но метель не утихала.

       Встретив в условленной точке ещё несколько групп своей роты, десантировавшихся на других направлениях, Семёнов увёл диверсионную группу глубже в лес, где устроил отдых.

       Выслал разведку к объекту, намеченному для ночной атаки. Вернувшись, разведчики доложили, что в большой деревне, как и предполагалось, дислоцируется штаб гитлеровского соединения.

       Собрав командиров взводов, Семёнов поставил боевые задачи, предупредил, что вечером отряд выступит к объекту атаки.

       В полночь в разных концах деревни завязалась перестрелка, вспыхнул склад с горючим за околицей, послышались разрывы гранат.

       Гитлеровцы, застигнутые врасплох, выскакивали из домов зачастую в одном нижнем белье и разбегались, кто куда, стремясь укрыться от пуль десантников.

        «Партизанен, партизанен», – кричали они в отчаяния, даже не предполагая, что здесь, как казалось им в глубоком тылу, действуют регулярные подразделения Красной Армии.

         Десантники забросали гранатами здание, в котором находился штаб, расстреляли в упор выпрыгивающих в окна офицеров, подожгли стоящие возле входа легковые машины и мотоциклы.

        Семёнов торопил. Он знал, что с минуты на минуту могут подойти подкрепления из соседних населённых пунктов. Хотя десантники нарушили проводную связь, но не исключено, что действовала радиосвязь, да и грохот боя разносился далеко.

       В небо взвилась красная ракета – сигнал к отходу.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – подбежал к Гулякину усатый боец и сообщил:  – В первом взводе раненый. Он без сознания.

       Десантник указал на сарай, что темнел на околице.

       – Почему не вынесли в лес, в безопасное место? – на ходу спросил Гулякин.

       – Плох совсем. Трогать побоялись.

       А отдельные группы роты между тем отходили в лес. Сарай оказался как бы в ничейной зоне. Спасало лишь то, что гитлеровцы ещё не опомнились, не определили силы нападавших, и не решались на преследование.

        – Быстро за мной, – приказал Гулякин бойцу. – Прикроешь огнём.

        – Есть, – сказал боец, переводя автомат в положение наизготовку и одновременно поправляя ещё один, трофейный, заброшенный за спину.

        Возле сарая оказался санинструктор роты Сидоров. Он перевязывал легкораненых.

        – Да тут, гляжу, целый медпункт организовали, – сказал Гулякин и распорядился: – Быстро всех в лес.

        Десантник с забинтованной головой встал и побрёл пополю к опушке. Сержант с подвязанной рукой возразил:

        – Никуда я без друга своего не пойду.

        Он кивнул в глубину сарая, где лежал, слабо постанывая, десантник, видимо тяжелораненый.

         Гулякин шагнул к нему, пощупал пульс. Покачал головой, увидев белевшую из-под расстегнутой телогрейки повязку, опоясывающую живот.

         – Кто перевязывал?

         – Я, – доложил Сидоров. – Ранение в живот. Осколочное, – и прибавил чуть слышно: – Месиво там. – Не жилец.

         – Как же он так? – только и спросил Гулякин.

         – Гранатой его. Выскочил фриц в окно, да вот и бросил гранату. И бежать. Меня вон в руку, а его… Не ушёл гад. Срезал я его, с левой срезал. Да вот друган…

         Разглагольствовать времени не было. На раздумья тоже не оставалось ни минуты. Только и мелькнула мысль: «Удастся ли спасти? Нет, увы… Ведь и в стационаре это почти невозможно…»

         Но не оставлять же раненого? Этого никогда у десантников не было. Быстро проверил повязку. Она была наложена правильно. Сидоров сделал всё, что было возможно в таких условиях.

         Приказал:

         – Готовьте носилки!

         Этому десантники были обучены ещё в пункте формирования корпуса.

         Между тем враг опомнился. Завязался бой. А на большаке уже ревели моторы танков и бронетранспортёров. Заложенные мины задержали их, но ненадолго.

         А командир роты требовал через посыльного немедленно отходить в лес. Сидоров вместе с легкораненым сержантом быстро соорудил носилки из двух жердей и шинели. Тяжелораненого положили на них и понесли в сторону леса.

         Гулякин и двое красноармейцев с автоматами отходили последними, в готовности немедленно вступить в бой. До опушки добрались благополучно.

        Подбежал Тараканов.

        – Есть ещё раненые? – спросил Гулякин.

        – Там они, в лесу, с Мельниковым.

        – Тяжёлых много?

        – Только лёгкие. Все перевязаны.

        – Хорошо! Показывайте, где они?

        Гулякин пошёл вслед за Таракановым. Нужно было самому осмотреть раненых. Скоро догнал двух бойцов, которые ковыляли по тропинке, поддерживая друг друга.

        Спросил:

        – Что с вами?

        – Ноги зацепило, – ответил один за двоих, – засел фриц в подвале и палил вдоль улицы. Пули низко шли. Вот и по ногам…

        – Давайте перевяжу, – предложил Гулякин. – Садитесь сломанное дерево…

       – Спасибо, товарищ военврач, только не треба уже. Сами управились, – сказал один.

       А товарищ его прибавил:

       – Не зря ж вы нас учили.

       – Давайте-ка проверю всё же, – с улыбкой сказало Гулякин.

       Осмотрев повязки, заключил:

       – Молодцы. Но после боя сразу ко мне. Перевяжу капитальнее. А пока нормально.

       «Итак, что мы имеем? – подытожил он. – Четыре легкораненых, и один тяжёлый. Даже безнадёжный. А убитые? Нужно спросить у командира о потерях.

       Подошёл Семенов и как бы угадав мысли военврача, сообщил:

       – Безвозвратных потерь нет.

       – Если удастся спасти тяжелораненого, – уточнил Гулякин.

       Семёнов спросил:

       – А если отбить деревушку какую. Операцию сделаете?

.       Гулякин покачал головой:

        – Нет, я бессилен. Ранение в живот. Всё иссечено осколками. Даже в клинике не справиться. А здесь… Здесь и подавно.

        Лейтенант Семёнов отвернулся, взялся рукой за ствол берёзки, помолчал, потом тихо сказал:

       – Славный парень, хороший боец, – он, видно, хотел сказать «был», но вовремя опомнился, ведь тяжелораненый был ещё жив. – Храбрый боец, – прибавил он. – Жаль. Очень жаль.

        Отряд скрылся в лесу. Ждали преследования. Семёнов назначил тыльную походную заставу, но противник не решился на преследование. Фашисты боялись леса ночью, но днём могли попытаться настичь десантников, а потому необходимо было уйти подальше от места ночного боя.

       Лейтенант Семёнов повёл роту по заранее намеченному маршруту к следующему объекту, предназначенному для атаки. Раненых несли с собой. Оставить их было негде. Спустя некоторое время Тараканов доложил Гулякину, что десантник, раненый в живот, скончался. Лейтенант Семёнов сделал привал, во время которого на небольшой поляне выдолбили в мёрзлой земле могилу, молча схоронили бойца, ну а салют решили дать в первом же бою. Шуметь и демаскировать себя было нельзя, да и патроны нужно было использовать с пользой.

       Место захоронения командир роты отметил на своей рабочей карте.

       На рассвете услышали впереди гул моторов.

       Лейтенант Семёнов раскрыл карту, посветил фонариком.

       – Вот и очередной объект близко. За шоссе – железная дорога. В километре отсюда – станция. За ней в пятистах метрах – железнодорожный мост.

       – Да, работы много, – заметил Гулякин.

       – Это хорошо, когда у нас работы много, – усмехнулся Семёнов. – Плохо, когда у вас её много. Будем стараться, чтобы у вас работы поменьше было. Но… На войне, как на войне.

       Он некоторое время изучал карту, затем распорядился:

       – Разведчиков ко мне.

       Тут же из-за деревьев появились несколько бойцов в маскхалатах.

       – Необходимо проверить интенсивность движения по шоссе и оценить возможность нашего перехода на ту сторону. Перейти нам нужно незаметно, без шума. Иначе гарнизон на станции насторожим.

       Разведчики скрылись в темноте. Хотя зимой, конечно, темнота относительна. Снег делает заметными передвижения не только по открытому месту, но и отчасти по лесу.

      Ждать пришлось недолго. Разведчики принесли с собой щит, на котором по-немецки было написано: «Achtung! Russische Fallschirmspringer!» («Внимание! Русские парашютисты!»).

      Стрела, начертанная ниже надписи, указывало на опасное направление, как раз на тот лес, в котором расположилась диверсионная группа лейтенанта Семёнова.

       – Разобрались, гады, что не партизаны их бьют, – усмехнувшись, сказал лейтенант Семёнов. – Теперь держитесь, ребята, спать фашисты не будут. Все гарнизоны ближайшие поставят на уши.

       – Ничего, справимся, – сказал старший из разведчиков и стал докладывать обстановку: – Движение на дороге интенсивное. Но бывают промежутки в движении колонн. В основном направление одно – бегут в тыл.

К фронту почти никто не выдвигается. Можно перебраться небольшими группами… Наиболее удобно за изгибом шоссе.

       – Понял, – сказал Семёнов. – Так, чтобы издалека не было нас видно. Командиров взводов – ко мне.

       Пока собирались командиры, поделился своим решением с Гулякиным. Рота выдвигается к дороге там, где лес подходит близко к ней. За поворотом – боковой дозор. Если заметит фары вдалеке, сразу сообщит. Ну и небольшими группами. Медпункт разместим… – он хотел показать на карте, но это было бесполезно, поскольку необходим для того очень крупный масштаб.

        Гулякин обратился в слух, и лейтенант Семёнов уточнил:

      – Медпункт пересекает дорогу сразу за вторым взводом. Третий – замыкающий.

      Гулякин оценил разумное решение. Если первый взвод пересечёт дорогу успешно, всё-таки будет рано переносить раненых. Вот когда и второй переберётся, тогда можно будет считать, что всё прошло успешно. И всё же, желательно, чтобы кто-то прикрывал раненых с тыла. Мало ли что.

      Когда собрались командиры взводов, Семёнов сообщил решение:

      – Поначалу хотел я атаковать станцию немедленно. Но… На исходе ночь, и, хотя рассветы пока ещё поздние, вряд ли мы успеем взорвать станцию, мост и отойти в лес на безопасную глубину. Так что объявляю дневной отдых до наступления темноты. Каждому взводу выставить охранение, секреты. Особое внимание к дороге. Ну а разведчикам придётся поработать. Необходимо разведать подступы к станции и постараться определить силы станционного гарнизона. Это одной группе…

       Семёнов назвал фамилию сержанта и тот, сказав «есть», скрылся в лесу. Второй группе разведчиков лейтенант Семёнов поручил разведать подступы к железнодорожному мосту, третье – к мосту автомобильному. Пояснил своё решение:

      – На захват станции сил у нас, конечно, не хватит. Но произвести диверсию, которая надолго устроит хаос, мы можем. Это задача первого взвода. Второму взводу – железнодорожный мост! Желательно, конечно, взорвать, когда будет проходить эшелон. Но это по обстановке… Автомобильный мост взорвать независимо от того, будут ли на нём в тот момент колонны врага. Боевой приказ будет отдан в шестнадцать ноль-ноль завтра, то есть как стемнеет. Ну а пока занимайтесь взводами. Ещё раз проверьте готовность к бою.

       Когда командиры взводов разошлись, лейтенант Семёнов заговорил с Гулякиным, попросив его задержаться ещё на несколько минут. Видимо была потребность поговорить с кем-то, с кем можно было порассуждать, посоветоваться. Собственно, он просто поделился своими мыслями.

      – Я не спешил с атакой станции и взрывами мостов потому, что сегодня и завтра у меня ещё будут сеансы связи с командованием. Вопрос принципиальный – взрывать или не взрывать железнодорожный мост. Если наступление развевается успешно, то, может статься, мост будет более нужен нашим, нежели гитлеровцам. Станция – другое дело. Сжечь паровозы, повредить выходные стрелки необходимо. Ну а мост… Послушаем разведчиков, насколько он сейчас используется гитлеровцами. Ведь если эта станция окажется ближайшей к Москве, то и важность её потеряется, а что касается моста, то его напротив нужно будет сохранить для наших наступающих войск. Но решение должно принять командование.

       Гулякин сходил на опушку небольшой поляны, где разместился медпункт, осмотрел раненых, наложил уже более, как он любил говорить, капитальные повязки, поговорил со своими помощниками, ориентировал их на дальнейшие действия, а затем снова вернулся к Семёнову, чтобы быть в курсе событий.

       Когда уже немного развиднелось, вернулись одна за другой с небольшими разрывами разведгруппы. Те, что ходили к железнодорожному и автомобильному мостам, доложили, что подходы разведаны, они достаточно удобны. Можно легко подобраться к самим мостам. Это в так называемых партизанских краях гитлеровцы со временем пришли к необходимости расчищать подступы к мостам, а затем и просто к полотну железной дороги на значительные расстояния, чтобы всё хорошо просматривалось. А под Москвой партизанские отряды практически не успели начать действовать. В тылу работали в основном армейские разведгруппы и диверсионные группы. Ну а в ходе контрнаступления к диверсионной деятельности подключились десантники. Да и не успело гитлеровское командование организовать должную охрану важных объектов и путей сообщения.

        – Отлично. Благодарю за выполнение задачи, – сказал лейтенант Семёнов старшим разведгрупп. – Завтра пойдёте со взводами в качестве проводников. Ну а что у нас на станции?

       Сержант, ходивший к станции, доложил:

       – Идёт погрузка вагонов. Носят фрицы какие-то ящики, мешки. Готовят, гады, к отправке награбленное. Кругом усиленные посты. А возле вагонов часовые в чёрных шинелях. Эсэсовцы.

        – Силы гарнизона? – спросил лейтенант Семёнов.

        – В настоящее время на станции до роты охраны, три лёгких танка, два бронетранспортёра и несколько легковых машин возле станционного здания. В пристанционном посёлке дислоцируется инженерная часть, – доложил сержант. – Языка брать не стали, чтобы не насторожить. Нельзя сказать, что они уж очень настороже. Часовые довольно спокойны и беспечны, – и добавил: – На мой взгляд. Здание станции охраняется более серьёзно. Ну и машины легковые…

       – Видно важна птица драпать собирается, – предположил лейтенант Семёнов.

       – Сжечь бы этот эшелон, – сказал старший разведгруппы. – Подобраться к нему можно. Сначала по берегу реки. Там густой кустарник. Дальше по овражку, что от берега к станции ведёт. А там броском метров двадцать-тридцать.

        – Сжечь, говоришь? – Семёнов задумался. – А у моста железнодорожного охрана сильная? – спросил он у другого разведчика.

        – Не больше отделения.

        – Тогда так… Нужно уничтожить паровоз. Эшелон без него никуда не денется. Наши успеют эшелон отбить. Ну а мост… Решение приму завтра. В крайнем случае подорвём рельсы в нескольких местах. А мост, может, и не подрывать его придётся, а напротив, взять под охрану, чтоб немцы, отступая, не подорвали.

       Но впереди был день, правда по зимнему времени короткий. Темнеть начинало уже после шестнадцати часов, а к семнадцати сумерки переходили в ночную тьму.

       – Отдыхайте, – обращаясь к разведчикам, распорядился лейтенант Семёнов. – Трудная ночь предстоит нам. Да и ты, Михаил Филиппович, отдохнул бы.

       Он долго выбирал наиболее оптимальное обращение к своему временному подчинённому военному медику, который был старше по воинскому званию. Обращаться товарищ военврач третьего ранга? Слишком официально. Звать по имени? Несколько фамильярно. Стал звать по имени и отчеству, но на «ты». Гулякин принял это обращение.

        – Задержусь до сеанса радиосвязи, – сказал Гулякин. – Успею отдохнуть. Целая ночь, то бишь целый день впереди.

        Уже окончательно развиднелось, когда радист доложил о том, что связь установлена. Лейтенант Семёнов доложил о результатах действий своей роты, назначенной в разведывательно-диверсионную группу, сообщил об обстановке в районе железнодорожной станции.

        Как и предполагал, его мысли относительно моста, заинтересовали командование. Решено было определить его судьбу в 16.00, когда прояснится обстановка на фронте на том направлении, на котором действовала группа. Разговор краток, лаконичен. Конечно, по тем временем достаточного количества средств для перехвата радиопереговоров у немцев не было, или по крайней мере, не было серьёзных. Но тем не менее, многие сообщения передавались с помощью различных кодов. Координаты не назывались. Ну для пеленга передатчика в прифронтовой полосе специальных машин конечно не было. Во всяком случае, если и были, то на главных направлениях, где решались судьбы стратегических операций.

        Следующая передача, как и было условлено, проведена была, когда начали быстро густеть ранние зимние сумерки.

        Сразу после сеанса связи окончания лейтенант Семёнов собрал командиров взводов. Подошёл и Гулякин.

        – План по разгрому станции одобрен, – сообщил Семёнов. – На станцию направляются первый и второй взводы под моим командованием. Третьему взводу боевая задача – взорвать автомобильный мост, железнодорожные пути в ста метрах западнее железнодорожного моста. Сам мост взять под охрану, уничтожив гитлеровский караул. Мост скоро будет нужен нашим войскам, которые успешно развивают наступление. В последующие дни нам предстоит рейд по тылам врага.

       Задачи были поставлены, и лейтенант Семёнов отдал распоряжение приступить к их выполнению.

       Медпункт решено было не выдвигать за шоссе – слишком невелико расстояние между шоссейной и железной дорогой. К тому же здесь, на месте дневного отдыха, удалось как-то облагородить одну поляну, построить небольшой шалаш из елового лапника. Тем более после атаки станции первому и второму взводам удобнее всего было отойти именно в этот район, поскольку он не был демаскирован. Да и продолжать рейд удобнее было отсюда. Здесь и определил лейтенант Семёнов пункт сбора для всех групп, кроме той, что должна была захватить предмостные укрепления врага и оборонять их до подхода наших передовых подразделений.

        Гулякин принял решение оставить с легкоранеными Тараканова. Сам же отправился с первым и вторым взводом к железнодорожной станции.

        Когда вышли на исходные позиции, Семёнов подал сигнал атаки.

        Десантники броском достигли станционного здания и перрона, возле которого стоял железнодорожный состав. Специальная группа атаковала депо, где по данным разведчиков было ещё два паровоза, кроме того, что уже был прицеплен к эшелону. Схватка была короткой. Гитлеровцы не ожидали такой дерзости. Их предупреждали об опасности нападения парашютистов на лесных дорогах, а тут атака целого подразделения.

       Вскоре запылало депо, вспыхнул и паровоз прицепленный к составу. Загорелись и несколько вагонов. А вот эсэсовцы, охранявшие классный вагон, стояли насмерть. Стойко оборонялись и те, что охраняли станционное здание. Но они были как на ладони, а десантники действовали из укрытий. Они подбирались к станции, укрываясь в кустарниках, используя какие-то постройки, и забрасывали врага гранатами. Вскоре бой был окончен за полным истреблением эсэсовцев. Остальные гитлеровцы разбежались кто куда. Собирать их времени не было. Да и не было нужды в пленных, которые ничего не могли знать, кроме того, что десантники сами уже увидели на станции. Вот взять бы офицеры, который был в курсе общей обстановки. Но этого сделать не удалось. Все, кто был в здании, либо погибли от взрывов гранат, либо сгорели в охватившем станцию пламени.

       Но вскоре станция, как растревоженный улей, загудела двигателями танков и бронетранспортёров, заполнилась гортанными командами офицеров. Это ринулась на выручку гитлеровская часть, стоявшая в предместьях.

       Впрочем, дело было сделано. Паровозы сожжены, станционное здание вместе с находившимися в нём какими-то высокими чинами, взорвано, и лейтенант Семёнов подал сигнал к отходу в лес.

      На железнодорожных путях остались десятки трупов в чёрных мундирах. Догорали паровоз и вагоны, а в числе их и классный вагон, предназначенный для каких-то важных птиц или птицы.

      Для десантников так и осталось загадкой, кого они забросали гранатами в станционном здании и вагоне. Не успели узнать и о том, что сгорело в товарных вагонах. Ясно было одно: состав уже никогда не уйдёт со станции и не увезёт награбленное. А через некоторое время громыхнуло вдали, на западе. Это третий взвод взорвал рельсы сразу в нескольких местах, чтобы не удалось быстро восстановить железнодорожный путь.

       Вскоре прогрохотало несколько севернее.

       – Автомобильный мост взорван! – определил лейтенант Семёнов. – теперь в лес. Думаю, для обороны моста третьего взвода хватит. Если что, командир даст сигнал ракетой и пошлёт связного. Задерживаться у моста всей ротой мы не можем – впереди ещё много задач.

       Основные силы роты отошли в лес. На этот раз без потерь не обошлось: погибли четыре десантника.

       Когда благополучно пересекли дорогу, Гулякин велел санинструктору выяснить, есть ли раненые. Видел издалека, что кому-то товарищи помогают передвигаться по глубокому снегу. К счастью, тяжёлых не оказалось.

       Санинструктор доложил, что легко раненые перевязаны и остались в строю. Некоторые даже скрывают, что получили ранения. Уже на месте Гулякин лично проверил, как наложены повязки и поправил, где нашёл нужным. Но в целом он был доволен качеством оказания первой помощи на поле боя. С радостью подумал, что не зря обучал людей. Удалось убедить в том, что умение оказать первую помощь при ранении на поле боя зачастую спасает жизнь.

       И снова рейд по тылам. Рота лейтенанта Семёнова шла на запад, стараясь оторваться от бегущих арьергардных гитлеровских подразделений и частей. На одном из привалов догнал третий взвод. Мост был уже в руках передовых подразделений наших войск. Всё было проведено стремительно и дерзко. Взвод соединился с двумя другими своевременно. Гитлеровское командование, обеспокоенное дерзкими действиями десантников, бросило против них значительные силы. Карательные отряды прочёсывали лес, пытались блокировать роту Семёнова. Уходить от этих облав становилось всё сложнее. Лишь с помощью нескольких грамотно организованных засад удалось оторваться от врага.

        Гитлеровское командование вынуждено было выделять для борьбы с десантниками значительные силы, которые были так необходимы для сдерживания стремительного наступления подразделений и частей Красной Армии.

       Карательные отряды постоянно пополнялись. А где было взять подкреплений десантникам? Каким образом пополнять боеприпасы? У многих уже висели за плечами трофейные автоматы. Для них патронов – изобилие. Собирай не хочу после каждой удачной стычки. Тем и спасались. Волновало другое. Редели ряды десантников. Немало уже было и безвозвратных потерь, росло число раненых. Многим раненым срочно требовалась квалифицированная хирургическая помощь. Гулякин способен был оказать её – опыт проведения хирургических операций он приобрёл ещё в институте на военном факультете. Но для того нужны были стационарные условия, хотя бы мало-мальски оборудованная операционная, пусть даже с минимальным ассортиментом медикаментов.

       А лейтенант Семёнов получал всё новые и новые задачи, выполнение которых способствовало стремительному наступлению наших подразделений и частей.

       Десантники уже выбивались из сил. Не легче было и Гулякину с его помощниками. Работы хоть отбавляй. Приходилось делать перевязки, организовывать транспортировку раненых, которые не могли сами передвигаться. По мере того, как сокращались активные штыки, увеличивалось число тех, кто оказывался в медпункте.

       Лейтенант Семёнов постоянно справлялся о самочувствии раненых, интересовался, кто может вернуться в строй.

       Наконец, он подвёл итог:

       – Наша диверсионная группа теряет мобильность и ударную силу. Буду докладывать, что пора возвращаться.

       Но сидеть сложа руки, дожидаясь, когда придут наши подразделение и части, было не в правилах десантников. И лейтенант Семёнов во время очередного доклада, сообщив о трудностях, свалившихся на роту в результате потерь и большого количества раненых, доложил о своём решении, дерзком и рискованном, но одобренном командованием. Он собрал командиров взводов и отделений, чтобы сообщить дальнейший план действий. Гулякин тоже присутствовал на постановке задач.

       Лейтенант Семёнов сказал:

       – Товарищи, в нескольких километрах отсюда на пути наступления наших войск гитлеровцы оборудовали сильный опорный пункт. Для нашего командования моё сообщение оказалось неприятной новостью. Опорный пункт тщательно замаскирован. Спасибо нашим разведчикам за то, что обнаружили его. Я принял решение атаковать его внезапно, с тыла, откуда противник не ожидает удара. Наша задача: овладеть опорным пунктом и удерживать его до подхода наших войск.

         Командиры одобрительно загудели, послышались возгласы, мол, правильно. не отсиживаться же в лесной части.

        – Михаил Филиппович, – продолжал меж тем лейтенант Семёнов, – вы и ваши помощники должны остаться здесь, поскольку раненых брать в этот стремительный переход просто невозможно. Выделю в ваше распоряжение несколько хорошо подготовленных к бою в лесистой местности бойцов. Много дать не могу – впереди бой.

        – Санитаров, видимо, целесообразно отправить с вами, – предложил Гулякин. – Ведь в бою могут быть раненые. А здесь я один вполне справлюсь. Конечно, хотелось бы с вами…

      – Не думайте, что оставаться здесь безопаснее, нежели идти в бой, – возразил лейтенант Семёнов. – Потому и оставляю вас. Быть может придётся принять бой. Словом, так будет лучше. Как распределить силы, решите сами. Теперь слушай боевой приказ…

        Семёнов приступил к постановке боевых задач командирам взводов.

        Ещё раз осмотрев раненых, Гулякин разъяснил им задачи, стоящие перед ротой, затем собрал своих подчинённых и назначил часть из них состоять при раненых, а часть распределил по подразделениям.

       Поразмыслив, он всё же решил, что здесь для него работы нет. Все раненые были перевязаны надёжно. Ну а что касается опасений Семёнова относительно того, что придётся обороняться от гитлеровцев, решил, что они напрасны. Рота находилась в густом лесу, вдали от дорог и населённых пунктов. Враг прекратил преследование. Не до того было. Уже слышались не только разрывы снарядов, но порой доносилась трескотня пулемётных и автоматных очередей. Наши приближались стремительно. А в бою? Мало ли что там может быть, мало ли какие ранения ждут десантников. А что если санинструкторы не со всеми справятся?

      Нет, сидеть в глубине леса, в полной безопасности он не мог. А потому сообщил о решении:

       – Здесь вполне справится Тараканов. Я пойду с отрядом. Мельников и Сидоров – со мной.

       Лейтенант Семёнов, услышав мнение Гулякина, на мгновение задумался. Спросил:

       – Считаете, что Тараканов справится? Что ж, хорошо. Ну а относительно того, что гитлеровцы очень вряд ли сюда доберутся, пожалуй, вы правы. Хорошо, одобряю. Пойдёте с нами.

      С опушки леса, куда скрытно вышел отряд, до высоты, на которой был оборудован опорный пункт с ходами сообщений и окопами полного профиля, с позициями миномётной батареи на обратных скатах, боевой порядок врага хорошо просматривался. Но издалека позиции обнаружить было сложнее, особенно с фронта. Важно было и то, что хоть и оборудован опорный пункт для круговой обороны, окопы на обратных скатах высоты заняты не были. Враг атаки с тыла явно не ожидал.

       И всё-таки лейтенант Семёнов решил дождаться темноты. Десантники – мастера ближнего боя, особенно рукопашной. Тут уж им вообще равных нет. Гитлеровцы же напротив, только на русской земле начали учиться воевать в ночное время. Прежде по западной Европе они шествовали победными маршами в светлое время суток.

      И вот лейтенант Семёнов подал команду – вперёд.

      Маскируясь в редком кустарнике, десантники в маскхалатах, совершенно незаметные даже на близком расстоянии, подползли к подножию высоту, бесшумно сняли часовых и захватили позиции миномётной батареи. В опорном пункте по-прежнему было тихо.

      «Может, и вообще обойдётся без выстрелов», – с надеждой подумал Гулякин.

      При виде каждого нового раненого, которому здесь, в тылу врага, помощь толком оказать нельзя, сердце у него кровью обливалось.

      Особенно было обидно, что ведь с некоторыми даже тяжёлыми ранениями он был в состоянии справиться в стационаре. Но. Где же здесь взять стационар.

      Лейтенанту Семёнову, как видно, тоже очень хотелось провести бой без потерь. Он собрал самых сильных и сноровистых десантников…

       – Ты, Василий, – говорил он плечистому сержанту, – бери с собой двоих и ползи вдоль траншеи до блиндажа правофлангового взвода. Снимешь часового – и пару гранат в дымоход. Когда начнут выскакивать, кто останется в живых, в упор по ним очередями. – Семёнов повернулся к другой группе десантников, поставил задачу на уничтожение остальных взводов, потом предупредил всех: – Не исключено, что в траншеях у них пулемётчики и автоматчики дежурят. Смотрите, не наткнитесь в темноте. Сигнал давать не буду. Начало действий через сорок минут. Вопросы есть?

      Вопросов не было.

      Минуты ожидания были томительны, десантники стыли в снегу, в любую минуту готовые поддержать товарищей, ушедших вперёд, на высоту. С тревогой прислушивались к отдалённой канонаде. Каждый думал об исходе операции, о том, успеют ли наши прийти на помощь роте, или она подвергнется атакам врага со всех направлений.

      Хорошо ещё, что удалось захватить несколько исправных миномётов с полным боекомплектом: миномёт, который был придан роте для действий в тылу, давно уже стал обузой – все мины израсходованы.

       Несмотря на то, что все напряжённо ждали начала боевых действий, взрывы, прогремевшие в опорном пункте врага, показались неожиданными. Спустя секунды там, откуда они донеслись, загрохотали автоматные очереди.

       «Чьи? Свои, чужие? Сразу и не поймёшь, кто берёт верх», – думал Гулякин, ведь у многих десантников трофейные автоматы – к своим патроны закончились.

        Скоро всё стихло. Можно было с большой долей уверенности предположить, что стреляли десантники, и задача выполнена успешно.

       Высота была очищена от гитлеровцев, и десантники быстро заняли опорный пункт. Гулякин подошёл к лейтенанту Семёнову. Спросил:

       – Хочу посоветоваться. Как лучше поступить с ранеными? Сюда заберём из лесу. Или оставим пока там? С одной стороны, там надёжно, а здесь? Что будет здесь поутру, если наши не успеют подойти?

       – Так. Вопрос важный, – задумчиво проговорил лейтенант Семёнов. – Высоту мы не сдадим. Будем стоять насмерть. До света управимся? Успеем перевести их сюда?

       – Должны. Час туда, час обратно. Всё спокойнее, если при нас будут.

       – Тем более, в тёплом блиндаже, – прибавил ротный. – Хорошо, что в этом бою обошлось без потерь.

       Он выделил в распоряжение Гулякина нескольких десантников. Гулякин сам отправился за ранеными. К счастью, все было сделано быстро и незаметно для врага.

       Как и предполагал лейтенант Семёнов, подразделения гитлеровцев появились под утро на дороге, что огибала высоту и вела в лес.

        Не зря фашисты разместили на высоте опорный пункт, отбитый теперь десантниками. Обзор с его позиций был прекрасный, сектор обстрела – тоже. А вот подобраться к позициям по открытой местности, к тому же изрезанной какими-то овражками, большими и малыми, совсем не просто. Для техники подступы неудобны. Не пройти ни танкам, ни бронетранспортерам.

        Лейтенант Семёнов приказал приготовиться к бою. Сначала на дороге появились тыловые подразделения. Шли гружёные до отказа грузовые машины, за ними тянулись гружёные сани.

       – Огонь по моей команде! – приказал Семёнов. – Подпустим ближе.

       Колонна шла беспечно. Видимо никто не предполагал, что опорный пункт захвачен. Думали, что там свои.

       Когда колонна свернула, подставив борта машин, лейтенант Семёнов подал команду, и загрохотали автоматные и пулемётные очереди. Разорвалось на дороге несколько мин, выпущенных из трофейных миномётов. Вспыхнули автомобили, заметались лошади, опрокидывая в кювет сани. Гитлеровские солдаты залегли на дороге, пытаясь отстреливаться, но вскоре предпочли скрыться на опушке леса. В считанные минуты колонна тыловых подразделений была ликвидирована.

        Но вслед за тылами показались на дороге боевые подразделения гитлеровцев. Артиллерия на конной тяге, бронетранспортёры. Автомобили, по-видимому, с боеприпасами. Догадка вскоре подтвердилась, потому что при попадании мины в автомобиль, раздался мощный взрыв. Сдетонировали снаряды.

      Судя по реакции гитлеровцев, их не успели предупредить о том, что опорный пункт захвачен русскими. Но враг быстро оправился от внезапного огневого удара. Из бронетранспортеров высыпала пехоты, артиллеристы стали разворачивать орудия прямо на дороге. А обгоняя остановившиеся машины уже спешили к высоте два лёгким танка.

       Противотанковых средств в роте лейтенанта Семёнова не было. Это осложняло дело. Если минометным огнём расчёты орудий были уничтожены, а путь бронетранспортёрам преградили факелы горящих машин, обходить которые было опасно – никто, видимо, точно не знал, в которых из них находятся боеприпасы, то танки развернули орудия в сторону высоты и открыли огонь. Достать их из опорного пункта было невозможно, а миномёты были против них бессильны.

       Поначалу орудия лёгких танков особого вреда не причиняли, да и атаковать опорный пункт враг не имел возможности по недостатку сил.

      Но вот появились на дороге средние танки и грузовики с пехотой. Это уже отступало крупное подразделение, возможно даже хоть и потрёпанная, но достаточно боеспособная часть.

      Танков было примерно до роты. Возможно даже потрёпанный батальона оказался перед высотой. Трудно в той молотилке, которую устроили гитлеровцам войска Красной Армии, определить по числу машин, что за воинское формирование улепётывает от передовых наших частей.

      С десяток танков развернулись в боевую линию и двинулись на высоту. Под сугробами не видны были складки местности, и вскоре один из танков ткнулся носом в овраг. Остальные остановились. Если бы у Семёнова была хотя бы одна противотанковая пушка, такая остановка дорого обошлась бы гитлеровцам, но в данной обстановки они чувствовали себя в полной безопасности.

       Пехота попыталась продолжить атаку без танков, с трудом пробираясь по глубокому снегу, но меткий огонь десантников заставил её залечь.

      – Будем стоять насмерть! – передал по траншее лейтенант Семёнов. Отходить нам некуда, к тому же в блиндажах раненые товарищи.

       Танки открыли огонь. Снаряды ложились всё точнее – пристреливались наводчики танков. Да и снаряды у средних танков были более высокого калибра. В роте появились раненые и убитые.

       Гулякин взял автомат у убитого десантника и стал стрелять по фигуркам в серой шинели, перебежками приближавшимся к позициям.

       И вдруг что-то произошло в боевых порядках врага. Танки стали сдавать назад, к дороге и едва оказавшись на ней, мчались к лесу, что начинался за высотой. Солдаты бросились к своим машинам, но многие из них уже горели. Это открыли по ним огонь советские танки, мчавшиеся по дороге.

       Наступающие наши подразделения, не задерживаясь, продолжили преследование врага. Вслед за ними ушли и охваченные боевым азартом бойцы роты лейтенанта Семёнова.

        Михаил Гулякин остался с ранеными. Их было восемнадцать. Сразу возник вопрос: «Где разместить их? Как найти хоть какое-то медицинское учреждение».

        Желательно, конечно, медсанбат дивизии или хотя бы полковой медицинский пункт.

        Особенно беспокоили тяжёлые. Их было трое. У двух – ранения в живот, у третьего – обширное ранение таза. Вот ведь как получалось. Гулякин не запомнил, просто физические не мог запомнить имена и фамилии своих подопечных, а вот ранения их, состояние их врезались в память намертво.

       Пришлось послать в разведку санинструктора Тараканова. В своеобразную разведку. Гулякин поручил своему помощнику отыскать медсанбат или полковой медицинский пункт. Он даже согласен был и на батальонный. Нужно было немедленно оказать помощь, и пусть в батальонном медпункте оказывается по положению помощь доврачебная, он то сам на что?! Хоть какие-то более или менее стационарные условия и модно провести операцию. Ну как в оставшейся без врачей больнице в районе формирования корпуса. Тогда в одном из немногих случаев даже фамилия десантника, упавшего с высоту комом с нераскрытым парашютом запомнилась. Ведь то была первая операция хоть и не в боевых, но уже в приближенных к боевым условиях.

      Вернулся из своеобразной разведки Тараканов и сообщил, что неподалёку от опорного пункта, в блиндажах которого по-прежнему находились раненые, расположена небольшая деревушка.

      – Это вон там, за лесом, – говорил санинструктор. – Но медучреждений там нет. Наверное, отстали от своих подразделений и частей.

      Немудрено. Продвижение наступающих войск было стремительным. Необходимо было лишить противника возможности закрепиться на каком-то выгодном рубеже и подготовиться к бою.

       Но как доставить в деревушку раненых? Помогли бойцы какого-то тылового подразделения. Гулякин обратился к их командиру, и тот охотно пошёл на встречу. К раненым на фронте всегда отношение трепетное. И не только из одного лишь добросердечия и милосердия. Каждый понимал, что в любую минуту может сам оказаться на месте раненого.

      Заняли два крайних дома. Хозяева приняли радушно, не знали, куда положить лежачих раненых, как устроить ходячих.

      Весть о том, что привезли раненых, мгновенно облетела деревню. Стали собираться сельчане, стали предлагать помощь.

       – Накормить бы их, – сказал Гулякин. – Давно уж горячей пищи не видели.

      – Окруженцы? – спросил кто-то.

      – Десантники, – пояснил Гулякин. – Совершали рейд по тылам врага. И вот, наконец, вышли к своим.

      Это пояснение вызвало особый энтузиазм. Женщины тут же принесли нехитрую крестьянскую пищу – щи, горячую картошку, молоко.

      Легкораненые оживились, повеселели, но тяжёлые таяли буквально на глазах.

      – Вот что, Тараканов. Новая задача. Идите на большак. Попробуйте остановить любую автомашину. Тяжёлых надо немедленно доставить в медсанбат. Именно в медсанбат. Иначе будет поздно.

     И в этот момент со стороны леса загрохотали автоматные очереди.

      Гулякин насторожился: «Неужели немцы?». Достал пистолет, попросил легкораненых тоже приготовиться к бою.

      Десантник, у которого была рука на перевязи, подошёл к Гулякину и попросил, представившись:

      – Красноармеец Никитин! Разрешите, разведаю? Стрелять, если что, смогу.

      – Одного не пущу. Вот что. Идите вместе с санитаром Титовым.

      Через несколько минут снова послышались выстрелы, но теперь уже модно было различить скороговорку автоматов Никитина и Титова, а вскоре и они вернулись, повеселевшие, даже гордые свершённым, о чём доложили Гулякину:

       – Это фрицы из окружения пробивались. Их там с десяток было. Мы лупанули по ним и двоих срезали, остальные бегом в лес.

       Попутную машину удалось найти только к вечеру. Всё автомобили шли только к фронту. В машине были три красноармейца и сержант. Они вызвались помочь погрузить раненых, которых осталось пятнадцать. Трое тяжёлых скончались. Гулякин, конечно, был очень огорчён, что не удалось их спасти, но в то же время понимал, что и в стационарных условиях это было практические невозможно.

       Сержант сообщил Гулякину, что знает, где находится ближайший полковой медицинский пункт.

       Гулякин отправился в путь вместе с ранеными. Выехали на большак с большим трудом. К фронту непрерывно шли автомобили, боевая техника. Недавно ещё пустая дорога была заполнена до отказа. В тыл же путь был свободен, но свободен относительно, поскольку то и дела на встречку выскакивали особенно спешившие к фронту автомобили и бронетранспортёры.

      Километрах в двенадцати от деревни увидели указатель с красным крестом. Повернули и вскоре на опушке леса нашли передовое подразделение медсанбата одной из наступавших стрелковых дивизий, наступавших на этом направлении.

      Молодой военврач второго ранга встретил Гулякина с недоверием.

      – Какие ещё десантники? Откуда здесь десантники?

      Поблизости от передового отряда медсанбата находилась тыловая часть.

        Гулякина чуть ли не под конвоем, во всяком случае, в сопровождении двух красноармейцев, проводили к комиссару. Тот расспросил. Откуда раненые и кто таков Гулякин, и тут же связался с начальством. Получив разъяснения по телефону, сказал Гулякину:

        – Извините. Уточнения необходимы. Немцы отставляют диверсантов. Могут и под раненых замаскировать. Ну а в медсанбате уже есть ваши однополчане. Сейчас дам сопровождающего, и он покажет дорогу.

       Гулякин вернулся к тому месту, где оставил машину с ранеными, но не нашёл там ни раненых, ни машины.

       Разумеется, встревожился. Но из ближайшей палатки показался санитар и успокоил:

       – Товарищ военврач третьего ранга, все раненые, которых вы привезли, осмотрены, кому необходимо, оказана помощь.

       – А где же машина?

       – Машина ушла. Но вам сейчас дадут другую, санитарную, чтобы доставить в медсанбат.

       К исходу дня Гулякин лично передал всех раненых в медсанбат, и за их осмотр взялся опытный хирург. Сначала провели сортировку. Гулякин с интересом наблюдал за методикой работы медсанбата. Когда всех раненых осмотрели, собрался в путь. Но куда? Пока было неясно, и его устроили отдыхать. Лишь утром, выяснив, где дислоцируется бригада, он вместе с Таракановым и Титовым отправился к месту назначения.

        Его встретили как героя. Выяснилось, что действия подразделений корпуса, выполнявших боевые задачи в тылу врага, высоко оценено командованием. Отмечена и работа медиков, которые в невозможных условиях сумели сохранить жизни многим раненым – всем, кому можно было сохранить жизни.

       Но радость возвращения в бригаду была омрачена письмом из дома.

       Михаил с волнением распечатал конверт. Как же долго он ждал весточки от своих близких!

     Сестра сообщила горькую весть. Акинтьево оказалось в оккупации. Недолгой была она, но успела унести жизнь младшего брата Анатолия. Читал Михаил, и комок подкатывал к горлу, читал и чувствовал, как щиплет глаза.

       Анатолий вместе с друзьями, такими же сельскими мальчишками, как и он сам, решил взорвать гитлеровский склад боеприпасов. Склад они уничтожили, но были обнаружены врагом. Гитлеровская пуля сразили Анатолия буквально за несколько дней от освобождения деревни.

        Аня писала:

        «После гибели Толика мама слегла. Чувствует себя очень плохо».

        А дальше в письме была обычная и часто повторяющаяся в то время просьба:

       «Береги себя, Миша. Хватит горя на мамин век, да и на наш век тоже.»

       В своих мемуарах Михаил Филиппович отметил, что несмотря на то, что действия были оценены высоко, «лейтенанту Семенову крепко досталось за то, что он, увлёкшись боем, вместе со стрелковыми подразделениями бросился преследовать противника. Но таким уж он был человеком — горячим, напористым, решительным. Десантники любовно звали его между собой «наш Чапаев».

       Ну и далее он рассказал о главном:

       «Начальник санитарной службы бригады военврач 2 ранга Кириченко, выслушав подробный доклад, долго ещё расспрашивал меня о том, как приходилось оказывать помощь раненым в тылу противника.

       – Это ведь наш первый опыт, – говорил он. – Надо собраться всем, кто действовал в десанте, поделиться с товарищами своими впечатлениями, подумать, как в будущем избегать ошибок.

       Подумать действительно было над чем. Готовясь к выступлению на совещании, я как бы снова прошёл весь трудный и опасный путь по вражескому тылу. Да, опыт приобрели немалый. Убедились, сколь необходима оперативная эвакуация раненых в медучреждения. Надо было найти ее наиболее удобные способы. Ведь не всегда наступающие с фронта части могут идти следом за десантниками, выброшенными в тыл противника. Не исключено, что придётся действовать в отрыве от них не одну неделю».

Был готов уступить трон за ферму.

(Продолжение повествования "Я - Симеон Великий"

       Великий князь Александр Павлович родился 12 декабря 1777 года. Императрица Екатерина писала по этому поводу барону Гримму в ответ на его поздравления

:

        «Вы говорите, что ему предстоит выбрать, кому подражать: герою Александру Македонскому или святому Александру Невскому. Вы, по-видимому, не знаете, что наш святой был героем. Он был мужественным воином, твёрдым правителем и ловким политиком и превосходил всех остальных удельных князей, своих современников… Итак, я согласна, что у господина Александра есть лишь один выбор, и от его личных дарований зависит, на какую он вступит стезю – святости или героизма».

       Появившийся на свет в тот декабрьский день мальчик был первым сыном супруги великого князя Павла Петровича Марии Фёдоровны, но… вторым сыном самого Павла Петровича и, следовательно, вторым внуком Императрицы Екатерины Второй.

       И тут случилось почти то же самое, что и при рождении Павла Петровича – Императрица Екатерина, подобно Императрице Елизавете Петровне, полностью взяла на себя воспитание и образование внука. Разница была лишь в том, что она не поступила столь жестоко, как в своё время Елизавета Петровна.

       Нелёгкими для Екатерины были дни после родов. Вот только несколько выдержек из её Записок:

       «Со следующего дня (после родов) я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль… и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моём здоровье…».

       А далее в «Записках» говорится о том, что пришлось перенести испытать молодой маме, которой ребёнка показывать нужным не считали:

       «Я то и дело плакала и стонала в своей постели», – признается она.

       Даже на крестины маленького Павла Екатерину не пригласили:

       «На шестой день были крестины моего сына; он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нём только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нём Императрица, и это могло быть принято дурно. Она и без того взяла его в свою комнату и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душила…».

         Уже и крестины прошли, а мать ещё ни разу не видела сына. Ей просто не позволяли его видеть. Быть может, именно потому, что рождён не от супруга? Но виновна ли она была в том? У неё не спрашивали, любит или не любит она жениха, когда вели под венец, более того, один из вельмож прямо и определённо сказал, что «Государи не любят». То есть, Государи вершат браки по государственной необходимости. В то время считалось, что Государи и члены Правящей Династии не всегда могут решать, как вести себя при Дворе. Их действия также истолковывались государственной необходимостью. Императрица Елизавета Петровна полагала, что Павел не должен видеться с родителями, что его необходимо оградить от их влияния, тем более, что родительницей была, по сути, одна Екатерина.

       Жестоко? А разве не жестоко то, что было сделано в отношении и вовсе безвинного младенца Иоанна Антоновича, упрятанного в крепость по государственной необходимости. И тут трудно, что-то оспорить, ведь для укрепления государственной власти, для прекращения эпохи дворцовых переворотов, действительно необходимо было скрыть от всякого рода авантюристов личность, которую можно было использовать, как знамя для поднятия смуты. И тут уж было не до того, чтобы считаться с интересами этой личности. Можно спорить лишь о суровости тех мер, которые были приняты к человеку невиновному в том, что судьба распорядилась с ним так, как распорядилась.

       Наверное, мы не вправе судить Императрицу Елизавету Петровну за её решение самой воспитать Наследника Престола. Ведь, несомненно, одно – думала она, прежде всего, не о себе, а о Державе Российской, и преследовала не какие-то свои узкокорыстные интересы, а действовала во имя интересов, как считала, всеобщих.

      Лишь иногда добрые чувства брали верх…

       «Когда прошло 40 дней со времени моих родов, – вспоминала Екатерина, – … сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту же самую минуту, как молитвы были кончены, Императрица велела его унести и ушла…».

        Императрица Екатерина, разумеется, не лишала родителей сына, как это сделала с ней Елизавета Петровна, но во всех вопросах его маленькой жизни главное решающее слово оставила за собой.

         Она оставила о нём огромное количество своих отзывов и впечатлений, главным образом в письмах своим корреспондентам и прежде всего, барону Гримму. Так, 11 декабря 1781 года, в канун четырёхлетия Александра, она писала.

         «Я ещё не видала мальчугана, который так любил бы расспрашивать, так был бы любопытен, жаден на знания, как этот. Он очень хорошо понимает по-немецки, и ещё более по-французски и по-английски; кроме того, он болтает, как попугай, любит рассказывать, вести разговор, а если ему начнут рассказывать, то весь обращается в слух, и внимание. У него прекрасная память, и его не проведёшь. При всём том он вполне ребёнок, в нем нет ничего скороспелого, кроме разве только внимания...»

          Обратимся и к другим письмам, чтобы затем, в соответствующих главах, поразмышлять над тем, насколько тождественны черты характера Александра и того, кто занял трон под его именем. Мы увидим, что далеко не всегда и во всём можно найти черты Александра в Симеоне.

      2 апреля 1782 года Императрица сообщала о том, что Александр с удовольствием изучат различные роды ремесел: «…он красит, делается обойщиком, смешивает и растирает краски, рубит дрова, чистит мебель, исполняет должность кучера, конюха, выделывает всякие математические фигуры, учится самоучкой читать, писать, рисовать, считать, приобретать всякого рода сведения, откуда и как случится, и имеет в тысячу раз больше познаний, чем всякое другое дитя тех же лет. И эти знания вовсе не превышают его возраста, потому что они ему не навязываются, а он сам их отыскивает. Вдобавок, этот крошка не знаком с досадою или упрямством; он всегда весел, весьма послушен, щедр, в особенности с чрезвычайно нуждающимися, и признателен к своим приближённым; делает добро, и ничто живущее никогда не видало от него никакого зла. Ни минуты у него нет праздной, всегда занят».

       Особенно отмечала Императрица необыкновенную любовь к чтению. В очередном письме от 28 апреля 1783 года она отмечала:

      «Сегодня Александр пришёл опять просить у меня книги. Вот завзятый чтец! Я ему сунула в руки книгу для чтения в нормальных школах, чтоб поскорее от него отделаться, и посулила ему первую эпоху Российской истории….»

        И прибавляла к тому, что «няня должна журить его, чтобы заставить оторваться от книжки, тогда как других детей журят за то, что они не берут книжки в руки».

        Постоянно отмечала и хорошее здоровье, в чём он был вполне сыном своего отца: «Этот мальчик крепкий; он будет очень умён и притом весел...»

       Здесь к месту привести многие факты по этому поводу. Воспитатель Павла Петровича Семён Порошин оставил изумительные воспоминания о его детстве:

       «Ходить он начал году с месяцем. Бегучий и прыгучий, как наследник Тутти из олешинских «Трёх толстяков», и так же душно запертый в мир взрослых, доктринёров-политтехнологов, неустанно мнущих его, чтобы выделать идеального европейского российского государя, какого ещё не бывало. 10-летним мальчиком он уже принимает просителей и новопроизведённых офицеров (патенты им подписывает, как адмирал), уже попадается на уловки взрослых интриг, уже свободно говорит, пишет и читает по-русски и по-французски, похуже по-немецки. И что читает! Дон-Кишота, Выборные истории из светских писателей (Histoires choisies des auteurs profanes), французские комические оперы – это понятно; но оды Ломоносова, «Генриаду» и «Эдипа» Вольтера, «Федру» Расина, Юма, Устав Академии художеств, – такое я и взрослым-то человеком в лучшем случае читал бы из нужды… В 11 лет принимается писать «по-французски шуточную трагедию, в которой между прочими действующими лицами были и собаки его Султан и Филидор».

      Занимаясь чем-то своим, очень примечает и запоминает, что говорят взрослые, и не только ему, но и между собой, – а также: фехтует, танцует практически все бальные танцы, репетирует балетную ролю, распевает из опер, ежедневно после уроков вытачивает что-нибудь на токарном станке, рисует, вырезает из бумаги, из-за юбок камер-дам инкогнито подсматривает за приёмами иностранных посланников, а потом сочиняет озорные пародии на их речи; но в должных случаях вытверживает и официальные речи, которые сам говорит им при аудиенциях; редко пропускает театральные представления и за ужиной (да, в женском роде) обсуждает и разбирает пиесы и исполнителей; сочиняет маскарадное шествие с недурно схваченными деталями типажей-масок… играет в цинк, в воланы, в биль-бокет, в фанты, в шахматы и шашки, в карты (три-три, берлан, гусёк, умные с накладкою, короли, ломбер и подломбер, шкап), в биллиард по рублю да по червонному за партию; чаще проигрывает; учит историю, географию, физику, механику, гидравлику, астрономию, алгебру с геометрией, фортификацию. За ученье его усадили лет с пяти, каникул не примечается у него, по воскресеньям учёба не отменяется: теология с о. Платоном».

       Очень важно и такое замечание Порошина: «Если б Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем»

         Павел Петрович по поводу математики шутил. Спросил у Порошина, кто ныне самой большой математик? Порошин назвал Леонард Эйлера, приглашённого в Россию в 1726 году. Порошин вспоминал: «Великий Князь изволил тут сказать: а я так ещё знаю ково-та, отгадай!» И как я говорил, что не знаю, про кого думать изволит, то изволил сказать мне: «Есть некто Семен Андреевич Порошин, да ученик его Павел Петрович Романов, разве это не математики?»

        Так что любимому внуку Императрицы Екатерины было в кого «разуметь науки», да ведь Порошин и многие другие современники в один голос говорили и о том, что Павел Петрович был физически крепок и легко побеждал в спортивных состязаниях, в том числе и конных, так называемых каруселях.

      Александр Павлович деятельным, трудолюбивым. 3 июня 1783 года Императрица писала и Царского Села, летней резиденции. «Если бы Вы видели, как господин Александр копает землю, сеет горох, сажает капусту, пашет сохой с плугом, боронит, потом весь в поту идёт мыться в ручье, после чего берёт свою сеть и с помощью сударя Константина принимается за ловлю рыбы...»

      А потом – отдых. Да какой – отдых в учёбе…

      Императрица Екатерина Великаяне хотела, что бы несчастье в любви испытали и сын Павел – она ему, как мы уже говорили, предоставляла право выбора невесты дважды, – и любимый внук Александр.

       Для Александра Павловича устроили смотрины вызванных в Санк-Петербург невест, и ему понравилась старшая из представленных сестёр баденских Луиза Мария Августа.

       И вот 2 ноября 1792 года их встреча состоялась. Мария Федоровна впоследствии вспоминала, что Луиза, «увидев Александра, побледнела и задрожала; что касается Александра, то он был очень молчалив и ограничился только тем, что смотрел на неё, но ничего ей не сказал, хотя разговор был общий».

       Несколько дней при дворе все были в неведении, что же он решил, поскольку Александр никак не проявил своего отношения в Луизе, но вскоре они обменялись записками, текст которых остался в истории.

       Великий Князь Александр Павлович написал принцессе:

       «Мой милый друг. Я буду Вас любить всю жизнь».

       Луиза ответила:

       «Я тоже люблю Вас всем сердцем и буду любить Вас всю мою жизнь. Ваша преданнейшая и покорнейшая суженная. Луиза».

       Статс-секретарь Императрицы А.В. Храповицкий отметил, что при Дворе будущая супруга Великого Князя завоевала всеобщие симпатии – «никто при виде её не мог устоять перед её обаянием».

       Императрица же Екатерина писала об Александре и Луизе, ставшей в крещении Елизаветой Алексеевной:

       «Все говорили, что обручают двух ангелов. Ничего нельзя вообразить прелестнее этого 15-летнего жениха и 14-летней невесты; притом, они очень любят друг друга. Тотчас после обручения принцессы она получила титул великой княжны».

       Елизавета Алексеевна призналась в письме матери: «Счастье жизни моей в его руках. Если он перестанет меня любить, я буду навсегда несчастна. Перенесу всё, всё, только не это».

       В Русском биографическом словаре Половцева сказано, что «по замечанию Протасова о суженой Александра Павловича «невеста для него избранная, как нарочно для него созданная».

       15 ноября 1792 года Протасов написал: «Мой воспитанник – честный человек, прямой характер, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны». И прибавил: «Если вперёд при нём будет хороший человек, не сомневаюсь нимало, чтоб он ещё лучше сделался».

       Кстати, там же, в Русском биографическом словаре отмечено:

       «Узнав о том, что его хотят сделать наследником престола, Александр Павлович заявил:

       – Если верно то, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости. Мы с женой спасёмся в Америке, будем там свободны и счастливы, и про нас больше не услышат».

       Тогда ведь ещё существовала Русская Америка, не говоря уже о том, что и Аляска принадлежала России. Русскую Америку отдал тот, кто был на престоле под именем Александра – но разве мог отдать её сам Александр, любимый внук Императрицы Екатерины Великой? Впрочем, об этом в последующих главах.

       Камергер и сенатор Григорий Григорьевич Протасов (около 1740-1784) написал о решении Александра Павловича: «Трогательное излияние молодой и чистой души».

      В.П. Кочубею великий князь заявил, что «не рождён для такого высокого сана, который определили ему в будущем и напоминал, что от него «дал клятву отказаться тем или другим способом».

       А своему бывшему воспитателю Лагарпу, отставленному Императрицей Екатериной за приверженность идеям французской революции, он писал в Швейцарию, где тот осел:

       «Я охотно уступлю своё звание за ферму возле вашей».

       Мы видим, что Александр Павлович и мыслей не допускал, что может куда-то отправиться, где-то поселиться и быть счастливым без своей любимой жены.

       Современники отмечали, что ею невозможно было не восхищаться.

       Вот, к примеру, оставшиеся в документах и архивах слова Елизаветы Яньковой, «обычной московской барыни»:

        «Жена Александра Павловича была красоты неописанной, совершенно ангельское лицо».

       А вот отзыв саксонского дипломата, относящийся уже к тому времени, когда ушёл из жизни, убитый английскими наёмниками Павел Петрович и вступил на трон тот, кого мы знаем под именем Александра Первого:

       «Трудно передать всю прелесть Императрицы: черты лица её чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и прелестнейшие белокурые волосы. Фигура её изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, Императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире. Характер её должен соответствовать этой приятной наружности. По общему отзыву, она обладает весьма ровным и кротким характером; при внимательном наблюдении в выражении её лица заметна некоторая меланхолия... Общественная жизнь Императрицы так же проста... Чтение, прогулки и занятия искусствами наполняют её досуг».

       Такая была идиллия! И вдруг, вступив на престол, Император заводит любовниц, да не одну, и словно забывает о том, что рядом с ним бесконечно любимая жена, с которой они не раз клялись друг другу в вечной любви и верности. Да ведь и у Луизы, в крещении православном ставшей Елизаветой Алексеевной, появляется любовник…

        Загадка? Что случилась? Неужели пропала любовь, такая любовь!!!

В следующих главах мы её попробуем разгадать.

        Кстати, тот, кто вступил на императорский престол, ни о каких ремёслах, излюбленных детстве, даже и не вспоминал. Во всяком случае, нигде о его отроческих и юношеских пристрастиях нет ни слова. В поведении своём это был человек, совершенно отличный от великого князя Александра Павловича. И даже приобретённые недуги никем и никак не объяснены, а вот откуда они появились у Симеона Афанасьевича, говорится прямо. Это были осложнения после серьёзной болезни во время неудачного кругосветного путешествия на английском судне.

       А между тем, тот, кто вступил на престол, быстро понял, что управлять огромной державной, опираясь на банду сановных уголовников, он не сможет. И не случайно он обратил свой взор на Аракчеева.

«Настоящая любовь – редкий цветок!»

       Был обычный мартовский день 1890 года. Россия благоденствовала под мудрым скипетром русского богатыря Государя Императора Александра III Александровича.

        Однажды за обедом царской семьи Императрица Мария Фёдоровна, урождённая Мария София Фредерика Дагмар (Дагмара), напомнила своему державному супругу Александру III Александровичу:

        – В театральном училище скоро выпускной. Помните, вы мне рассказывали об очень милой и хорошо воспитанной девушке?

        – О Матильде Кшесинской? – наморщив лоб, переспросил Император. – Да, да, припоминаю. Очень, очень мила. Так она уже выпускница? Да, бежит время. О-о! – оживился он. – Разве не говорил? Нас же приглашают на выпускной бал в театральное училище. Не думал, что юная Кшесинская уже выпускница. Пойдём обязательно и возьмём Николая…

       Императорская семья обедала в Аничковом дворце Петербурга.

       Стояла тёплая весенняя погода. Вот-вот должна была вскрыться Нева, и подарить петербуржцам неповторимое зрелище ледохода, завораживающего таинственной и неудержимой мощью. Вот с такою неудержимой мощью, ломающей все традиционные устои, предстояло ворваться на императорскую сцену той юной и хрупкой девушке, о которой шёл разговор. Матильда уже была замечена своими педагогами, иначе бы не узнал о ней Император.

      Стоял март, а впереди была весна, первая самостоятельная сценическая весна этой юной девушки, и… первая весна любви юноши, который сейчас чинно сиживал за столом со своими державными родителями. Впереди были весна, цветы, а в императорской семье было заведено так. Цветы беречь. Их не срывали не только в клумбах, но даже в поле, если дети просили остановиться, чтобы порезвиться, никто несмел дотрагиваться для полевых цветов, хоть и было их изобилие.

       Никто не делал никаких букетов. Мария Фёдоровна, учила детей, что цветы – живые существа, и они должны жить там, где выросли, и в клумбе, и на цветастом заливном лугу. Ведь, сорванные цветы это мёртвые цветы. Теперь научно доказано, что букеты, поставленные в доме, медленно умирая, забирают у окружающих энергию. А в семье Императора воспитывалось неприятие любого убийства, даже и цветов.

       Но цесаревичу предстояло замереть в восторге перед цветком иного рода, который тоже нельзя сорвать и которым можно любоваться лишь издали… Но жизнь – есть жизнь. Как-то оно будет с цветком, который должен был распуститься при случайно-неслучайной встрече. Философ Николай Александрович Бердяев говорил: «Настоящая любовь – редкий цветок». Можно ли срывать этот цветок или надо им любоваться издали, не смея прикоснуться? Кто ответит на этот вопрос? Только жизнь!

    «Вспомнишь и лица, давно позабытые…»

       Раннее зимнее утро. За вагонным окном Франция.

       Поезд мчится, рассекая туманную пелену, мчится сквозь меняющиеся пейзажи, иногда так похожие на далёкие, российские.

       В купе женщина. Немолодая, далеко немолодая, этак лет… Нет, нет, стоп. Возраст женщины называть непринято, да и количество прожитых лет, зачастую, называй или не называй, ничего не дают.

       На лице – следы былой красоты. Впрочем, былой ли? Ведь бывает красота, которая не становится былой долгие годы. Бывает красота вечной, то есть, дарованной Богом на весь век земной. Такое случается у женщин одухотворённых, женщин, проживших достойно, достойную жизнь.

       Купе удобно, уютно. Женщина в купе одна. Она одна уже не только в купе, она одна в жизни, по, увы, не зависящим от неё причинам. Она, словно последняя из могикан, если перефразировать название известной книги.

       Женщина смотрит в окно вагона, а за окном – нивы, которые кажутся в тумане печальными. Нивы – широкие поля… Здесь они редкость, а потому женщина смотрит на них, не отрывая взгляд. О, как этот пейзаж напоминает Россию!

        Она – русская. До мозга кости Русская. Она тоскует по России. Она русская, хотя от рода польского. Имя её – Матильда Кшесинская. Если точно – Матильда Феликсовна Кшесинская, а теперь вот – Светлейшая княгиня Романовская-Красинская… Но это теперь. Всему миру она известна именно как Матильда Кшесинская.

       Она любуется заснеженным пейзажем и включает небольшой портативный магнитофон, который любит возить с собой. В купе мягко вливаются звуки романса и слова, такие вдохновенные и чарующие…

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые,

      Боже! Как трогают душу, как заставляют замереть сердце эти проникновенные слова Ивана Сергеевича Тургенева, такого родного своей любовью к России, к русскому языку… Здесь, на чужбине, именно великолепный, чистый, живой русский язык Тургенева, Бунина, Телешева, Пришвина спасает от окружающего гавканья  «двунадесяти язык» Европы.

        А в её памяти лица… Лица, хоть и давно ушедшие, но не позабытые. Боже! Сколько лет прошло, как давно она рассталась с Россией! Она покинула её в 1920-м, покинула совсем ещё молодой женщиной. Да, да, к ней можно вполне – и это будет справедливо – отнести словосочетание «совсем ещё молодой», потому, что она – Кшесинская.

       Она глядит в окно, прикидывая, сколько же лет минуло, но она ещё не знает, потому как такого никому не дано знать, что 48 лет, в которые она уехала из России, даже ещё не половина того жизненного пути, который отмерил ей Всевышний на земле.

       А романс звучит…

Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды так жадно, так робко ловимые.

Первая встреча – последняя встреча –

Тихого голоса звуки любимые,

      Сколько было обильных и страстных речей в её жизни! Сколько было взглядов жадно и робко ловимых. Романс чарует, завораживает, он настраивает на воспоминания…

      И в туманной вуали, что расстилается за окном, мелькают лица. Вот строгое, мужественное лицо русского богатыря, Императора Александра III… А рядом юное прекрасное лицо наследника престола цесаревича Николая. Вот картинка первой встречи с цесаревичем и горькое видение встречи последней.

     И снова звучат слова, проникающие в самое сердце…

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь родное, далёкое,

Слушая рокот колёс непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое,

     Жестокое слово разлука слишком рано ворвалось в её жизнь. Было много разлук, было много потерь в этой жизни. Но первая разлука с любимым особенно памятна, и боль от неё так и не отпускает всю жизнь.     

     Лица, лица в туманной вуали за окном, и рокот колёс непрестанный, монотонный. А над всем этим – небо. Но сколько и как задумчиво не гляди в него, оно не такое широкое, не такое бездонное как в России. А сейчас и вовсе скрытое туманом. И туманом прожитых лет скрыто многое, очень многое, но не лица.

     За разлуками – встречи. Вот суровый и мужественный великий князь Сергей Михайлович, чьё нежное сердце, преданное сердце скрыто для многих. А вот совсем ещё юное лицо великого князя Андрея Владимировича и его смущенный извиняющийся голос – неосторожным движением он уронил бокал, напрочь испортив платье Матильды.

      Вспомнив это, она улыбается. Что там платье – она никогда не страдала вещизмом. Легко приходили вещи, легко расставалась с ними, кроме тех, что памятны, очень памятны. Ведь для человек с большой буквы дороговизна вещей именно в той памяти, которую они хранят в себе…

      А вот внезапно всплывает в мутном окне шумная ватага выпускниц Императорского театрального училища. И голос наставницы, объявившей, что начинается репетиция выпускного концерта, на который приглашён сам Государь Император Александр III, да не один, а с супругой и с наследником престола цесаревичем Николаем.

      Кажется, уже тогда забилось сердце. Так всё-таки кажется так, или действительно забилось? Почему? Она же не могла знать заранее, что произойдёт на выпускном, во что всё происшедшее, выльется в дальнейшем. И ещё вспомнилось то, о чём узнала она уже потом. В тот самый промозглый мартовский день, когда начались репетиции выпускного балетного спектакля, об этом спектакле шёл разговор в императорской семье, причём, разговор этот касался именно её, Матильды Кшесинской, тогда ещё совсем не известной цесаревичу, но известной его родителям.

     Март, трагический месяц для Дома Романовых. Кто тогда в марте 1890 года знал, что произойдёт ровно через 17 лет с Россией? 17 – не мистическое ли число? Ведь 17 октября 1888 года произошло крушение Императорского поезда… Дерзкое и наглое покушение тех, кто мечтал пустить под откос не только того, кто как раз хранил Россию, слегка «подмораживая» её, но и саму Россию на радость алчным западным хозяевам.

      Но Матильде Феликсовне не хотелось думать о печальном, она вспоминала о том озарении, которое пришло в день выпуска и том, что говорили в императорской семье о ней в тот самый час, когда она начинала репетицию выпускного балетного спектакля...

                                                     Первое впечатление от Кубы...сурово.... не забалуешь !

Продолжение...

Начало тут - http://diletant.org/content/kuba-lyubov-moya

Куба встречала ...сурово. 

В чем это выражалось ? 

По порядку.

Аэропорт в Гаване небольшой - два зала всего , а место, где получают багаж, ну уж совсем маленькое, два транспортёра. 

                                                                                      Зал регистрации.

                                                                                                       Зал отлёта.

 

А самолёта прилетело аж целых четыре - наш из Парижа, из Мадрида, из Марселя и из Мехико, а чуть раньше из Майами, так что народу в закутке скопилась уйма и багаж подавали на один транспортёр из всех самолётов. 

Кондиционера нет, люди стоят в несколько рядов около ленты - багаж поступает маленькими партиями, такое впечатление, что за ним ездит одна тележка. 

Тут же в огромной очереди на таможню стоят " челночники " из Майами с огромными баулами, коробками и всякой всячиной. 

Обстановка крайне нервозная. 

Но я особенно не суетился, протолкался почти к самой ленте сел на какой -то баул "челночника" и стал ждать чемодана и ждал я его...три с половиной часа.

Без кондея, в маленьком помещении, где почти тыща человек...мрак. 

Наблюдая за поведением людей сделал такой вывод - кубинцы, похоже начисто лишены такого унизительного чувства как " низкопоклонство перед Западом" , больше скажу ко всему происходящему они относились с выражением...а мы тут вам совсем не рады, жили без вас много лет и ещё столько же проживём, если что не нравиться...валите назад...вы тут чужие ! 

Во всяком случае на лицах крайне не многочисленного персонала аэропорта это явно прослеживалось...никто никуда не спешил и когда какой нибудь мадридец начинал что -то орать возмущённо офицеру таможни ( язык испанский) тот даже не удосуживался отвечать...молча с презрением смотрел на идиота, что -то там требующего. 

Думаю, если бы у нас какой -то иностранец начал бы орать, сбежались  много ответственных лиц...а тут по - фигу...не нравиться...езжай обратно. 

Такие вот первые впечатления от Кубы. 

Наконец на транспортёре появился мой чемодан, с которым я мысленно уже распрощался, и мокрый от пота я вышел на улицу, где стояли автобусы до лайнера. 

Начитавшись всяких хулителей Кубы, типа, там транспорт времён ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ думал что повезут едва ли не на телегах запряжённых быками, но с удивлением обнаружил вполне себе комфортабельные автобусы, хоть и китайского производства, да и вокруг как то не сильно было много машин 59 года выпуска...наоборот их я совсем не увидел...вполне современные корейские "хундаи" и немецкие " фольксвагены" .

На дворе уже стояла душная, тропическая ночь, где -то около 10 вечера, хотя самолёт совершил посадку в начале седьмого.

Четыре часа.

Фига -се...встреча. 

По дороге к городу ничего различить не удалось по причине крайне скудного освещения на улицах...от фонаря до фонаря метров сто...да собственно смотреть -то и не на что было. 

Вот наконец -то мы прибыли к кораблю.

                                                    Вот он, красавец. Не самый шикарный, конечно. 4 звезды.                 

 

Не буду описывать все прелести путешествия на круизных лайнерах, скажу лишь, что это такой огромный плавучий отель ( в данном случае четырёхзвёздночный ) на полном он инклюзеве ( всё включено ). 

В самом центре Гаваны, прямо напротив Собора и красивейшей площади отстроены заново три пирса, причём из трёх только один доведён до ума  и вот возле него стоит весь в огнях такой остров света в прямо скажем.... почти по фронтовому затемнённой Гаване. 

                                                                                         Единственный терминал доведён до ума...

                                            Два других в печальном состоянии, но швартоваться можно...в случае крайней нужды.

 

Я путешественник опытный и потому свой чемодан не отдал ( их потом развозят с большой задержкой по каютам), а сразу с ним проследовал на посадку и тут думаю надо отметить следующее..при регистрации , осмотрев многочисленных девиц безошибочно во лицу определил носительницу русского языка ( в дальнейшем это подтвердилось) и подошёл к ней широко улыбаясь...ТИПА...ДОБРЫЙ ВЕЧЕР...ЭТА ЖЕ ТВАРЬ (ДРУГОГО СЛОВА НЕ ПОДБЕРУ) ВЫПУЧИВ УДИВЛЁННЫЕ ГЛАЗКИ НА ЛОМАНОМ АНГЛИЙСКОМ СКАЗАЛА ЧТО ОНА НЕ ПОНИМАЕТ ПО РУССКИ И НАДО ГОВОРИТЬ ПО АНГЛИЙСКИ. ВСЁ ПОНЯТНО...СВИДОМИТАЯ ХОХЛУХА ВИДИМО, ПОДУМАЛ Я...И НЕ ОШИБСЯ !

 Потом, когда, освоился, я на неё нажаловался начальству ибо знаю что "Коста" это итальянская фирма, которой принадлежит корабль проводит политику по привлечению русских туристов и легко включает в персонал  русскоговорящих, кстати и среди офицерского состава было много русскоговорящих и они всегда отзывались и помогали. 

Видел её потом сильно грустную...надеюсь или премии лишили или штраф выписали или вообще выгонят, и поделом...в другом месте будешь свою свидомитскую тупость выказывать, дура. 

Взойдя на борт сразу проследовал в свою уютную каюту, которая была на корме, бросил чемодан и пошёл есть в ресторан ибо было уже где -то близко к полночи, а кормили последний раз в самолёте. 

Наевшись и напившись соков вернулся домой, с наслаждением помылся в сверкающем душе, достал из чемодана любимую пижаму и выставив кондей на минимум ( что -бы не простудится, многие не опытные люди наоборот набегавшись по жаре и оказавших в объятиях цивилизации выставляют кондей на максимум...и простужаются.) рухнул в белоснежную огромную койку. 

Уф...добрался !

Продолжение следует...

Побывал на Кубе, в Гаване...

Предисловие

В 2005 году в России были введены, так называемые, "новогодние каникулы" ну, типа, как и на "цивилизованном Западе". Сначала скромно : с 1 - го по 5 - е. 
Поначалу многие люди, в том числе и я, не знали - как к этому относится и что во время этих самых каникул делать, ну, кроме как традиционно - пить, есть, а потом опохмелятся и отходить.   Первый год так и прошёл, а в следующем я задумался - это не правильно. Правительство дарует целую неделю выходных и надо её рационально использовать. 
А как ? 
Да очень просто. Куда нибудь поехать и встретить Новый год. 
Есть мнение - проблема решена уже в тот момент, когда вы о ней подумали ибо подсознание независимо ( по теории) от вас её (проблему) взяло в разработку и решило. 
Решение выдаётся смутными предположениями, которые постепенно крепнут и выливаются в ваше, так называемое "обдуманное и взвешенное " действие. 
Так случилось и со мной. 
Ну не захотелось мне неделю опухшим от застолий валяться дома и решил я не менее опухшим поваляться в гостинице где нибудь...в Финляндии, тем более для нас , жителей Питера, Финляндия это такая условная "заграница, до которой езды на машине полтора часа (  и ожидание на границе, кому как повезёт ) 
Сказано, сделано. 
И укатил я всей семьёй встречать Новый 2007 год на каникулы в Финляндию. 
Когда приехал домой по окончанию и выслушал сетования многочисленных знакомых о том... "как же достали все эти каникулы, никакого здоровья не хватает " отдыхать", скорее бы на работу -" понял, всё сделал правильно ! 
С тех пор ввёл за правило - в новогодние каникулы встречать Новый год на выезде или в России или если удастся за границей  это и интересно и как -то всё же на выезде приходится себя в руках держать, что не могло не отражаться положительно на самочувствии и здоровье. 
И с тех пор так и пошло - Старая Руса, Индонезия, Израиль. 
Причём с Израилем произошло совсем интересно. 
Когда мы приняли решение новогодние каникулы провести в Израиле, я уже соблюдал все православные Посты, в том числе и самый для нас (советских людей) трудный - Рождественский ибо он оканчивается 7 января и включает в себя все новогодние праздники. 
Представляете себе - ни перед, ни в Новый год ни гу-гу ! Представили ? 
Во, во ! 
О-о-очень трудно!, но возможно, что я и доказал и доказываю своим примером всем знакомым. 
Словом, когда евреи на рейс 1 января в 10 утра назначали совсем мизерную цену, это был подарок ибо и 31 и 1 лично для меня был просто, типа, рядовой день - бодр, свеж и готов к перелёту ! 
Так вот- поскольку отмечать Новый год на выезде стало в нашей семье традицией, а в 17 году получается юбилей, было решено отметить как - то уж совсем интересно...с размахом. 
Выбор пал на два места  или Юго - Восточная Азия или Карибы. 
Но тут случилась событие предопределившее выбор - умер Фидель Кастро и по всем СМИ долго и вдумчиво освещали это, а поскольку Фидель и Куба это синонимы ( во всяком случае для людей моего поколения) то, как говорится ...и думать нечего - только Карибы с обязательным заездом на Кубу. 
Дальше дело техники - был выбран соответственный круиз на лайнере по тем местам, включающим Гавану и захватывавший все Рождественско - Новогодние праздники. 
И вот я весь в волнении в 8 утра за неделю до Нового года возле стойки регистрации в Пулково на рейс до Парижа. Там пересадка до Гаваны. 
Лечу ! 

     Вот он ...трудяга !

Перелет

Перелёт до Парижа прошёл в какой -то суете и вот только добравшись до посадки на Гавану, я успокоился и настроился на путешествие, которое должно быть " незабываемым", как пишут во всяких бульварных романах и рекламных буклетах. 
Почему незабывемом?  да потому что - ЮБИЛЕЙНОЕ ! 
Надо сделать небольшое отступление - Куба ,в силу ряда причин, место для " цивилизованного человечества" закрытое и загадочное , а потому... манящее!
Опять же, в силу известных причин, правительство Кубы попав в тяжелейшее экономическое положение вынужденно было искать любые средства для существования и было опять же вынуждено " открыть страну" для всего "культурного и цивилизованного человечества" - то есть разрешить туризм и заход в Гавану гигантских, набитых богатыми туристами, круизных лайнеров. 
Вот как раз из Парижа организованно вылетала такая многочисленная группа набитых евро,  туристов...ну и я в их числе. 
Я люблю наблюдать за всякими "общечеловекам" в их естественной среде обитания.

Интересно. 

    М - 28 на Майами , М - 29 наш, на Гавану.

 Вот и тут, усевшись в самой гуще французов, сразу уловил сильнейший аромат винных паров...блин, да они поголовно пъяные, а некоторые так почти что в "смятку" !

Хотя, понятно - французы, они и рождаются -то уже пъяными и в могилу сходят поддавши, а тут ещё и предпраздники,  да круиз,  да 12  часовой перелёт...так что есть смягчающие обстоятельства. 
Прямо напротив нас, чуть раньше улетал борт на Майами, ну  там вообще творился какой - то карнавал: экипаж самолёта в дурацких Рождественских колпаках и со всякой Новогодней атрибутикой, выкатив колонки, пели, плясали и орали...развлекая почтеннейшую публику в ожидании посадки. 
"Мои" французы с началом "балагана" почти все ринулись туда - снимать на камеры, орать, хохотать и подпевать стюардессам и стюардам, поверх форменной одежды, натянувших всякие нелепые плащи и колпака и окутавшие себя гирляндами и мишурой. 
Грешен...ринулся и я...надо же как - то коротать время. 
Но, как говориться -всё хорошее, когда нибудь кончается , закончился и этот цирк, улетающие в Майами пошли на посадку,  вскорости и мы двинулись. 

Расселись.

Вырулили.

Взлетели. 
Начали развозить алкоголь , все французы с утроенной энергией принялись вливать в себя "халявное " вино, а тут и закуска подоспела...бухло полилось в-о-о-бще рекой ! 

Я, КОНЕЧНО, НЕ АСКЕТ, И С ЗАВИСТЬЮ СМОТРЕЛ НА ЭТУ ВАКХАНАЛИЮ ИБО ПОНИМАЛ 12 ЧАСОВ В КРЕСЛЕ ЭТО ВАМ НЕ В ПОЕЗДЕ, ХОТЬ И ПЛАЦКАРТНОМ. 
Между тем банкет продолжался и глядя на это я веселился.. 
Впереди меня сидели три французских бабки и перед ними было свободное пространство, там был кресло стюардессы и вдруг я смотрю перед бабками стоит человек и на русском языке разговаривает с бабками - примерно на такую тему...дескать какие у вас хорошие места, можно ноги вытянуть, а вы куда летите ?, а были вы в Гаване когда нибудь и так далее. 
Ещё раз - человек на русском разговаривает на полном серьёзе с вжавшимися в кресло от ужаса французскими бабками. Я просто угорал ! 
Шоу.

Человек этот потом оказался на корабле и выдавал ещё и не такие фортеля...но тогда я ещё не знал что он и кто он и с интересом следил за развитием ситуации. 
Набеседовавшись с бабками Андрей ( это я впоследствии узнал как его зовут) пошел в камору к стюардесам и что то там взял и приташил к себе на место ( чуть наискосок от меня ), минут через 10, хватившиеся чего - то " этого" стюарды и стюардессы скопились у его места и вызвав старшего, начали " это" у него искать...с ним они говорили по английски и по - французки, он с ними...на русском. 
Я веселился от души. 
Сидевшая со мной французская бабка ( внешности примерно как Тереза Мэй ( британский премьер министр ) вся в браслетах и каких - то фенечках хиповских , безучастно взирала на шоу, но только потому, что( как я понял чуть позже) была просто смертельно пьяна или обдолбилась таблетками - этакий полутруп зеленоватого цвета ! 
Часа через три кутёж пошёл на убыль все повалились спать и продрыхли часа четыре, пробудившись, начали пить кофе, а после...опять бухать ! 
Блин, вот что так не лететь !? 
У меня же ровно в середине полёта наступил кризис...шесть часов в кресле дали себя знать...сидеть не могу, спать не могу, читать не могу, фильмы смотреть не могу - в самолёте ничего не происходит - все дрыхнут , за редким исключением. 
Пошёл просто гулять от кормы к носу...нагулять усталость. 
Час бродил и тут начали проспаться первые любители похмелиться...чуть позже кутёж начал набирать силу и по проходам начали сновать всякие фрики и клоуны...какие -то негры в чёрных очках с наушниками, приплясывая на ходу, совершенно пъяные личности со следами блевотины во всю грудь, неприлично заголившиеся  тётки  сильнозабальзаковского возраста...словом стало не скучно...а тут мы ещё влетели в область Бермудского треугольника и я, как тонко чувствующая творческая личность, погрузился в созерцание морской поверхности этого места и отдался мыслям...вот знаменитый Бурмудский треугольник, как там пел Высоцкий...."не прикрытый пуп Земли!"...и всё такое...тем более на этом месте бродили неслабые такие грозовые облака. 
ВООБЩЕМ БЫЛО КАК -ТО ТРЕВОЖНО...НО ДА ВСЁ ОБОШЛОСЬ ! 

        Над самым Бермудским треугольником ! Тревожно !

      Вот он - печально знаменитый "не прикрытый" пуп Земли ...

                                                                                                              Тучи и закат               

 А тут и Куба подоспела и именно под закат, ровно как в песне - " остров зари багряной", правда был закат, а не заря, да какая разница. 
Пошли на посадку. 
Все присмирели и замолкли уставились в иллюминаторы. 
Чётко сели в аэропорту им Хосе Марти и покатились, прямо скажем к неказистому зданию главного здания. 

Здравствуй , Куба !

Продолжение следует...

Питерские либерасты радостно пиарятся на ситуации с Иссакием...

Просматривая новостную ленту остановился на статье про передачу Иссакиевского Собора Русской Православной Церкви. В статье шла речь о том что горожане против и даже собрались...внимание...на народный сход по этому поводу !

Привлёк внимание комент человека с Урала примерно в таком духе - "Да что у вас там в Питере происходит !? Опять революция, опять майдан...да сколько можно !"

Не удержался ответил уральцу.

Так вот весь этот , так называемый " народный сход" это 500 профессиональных буянов, которые состоят на окладе и представляют из себя неизменную составляющюю всех, без исключения, "маршей несогласных, маршей миллионов, народных сходов, народных вече" и так далее...словом всех мероприятий направленных против любых действий наших питерских властей. Любых.

Верховодят этой бандой либеральных хулиганов и буянов два депутата маргинала -Вишневский и Резник, думаю не надо пояснять что это либерасты -яблочники. Подчёркиваю не либералы, а именно либерасты.

                             Борис Вишневский                                                                   Максим Резник

Не был исключением и этот шабаш либерастов возле храма - всё те же 500 проплаченых рыл под руководством двух вышеупомянутых врагов народа.

Вот и весь "народный сход"!

Теперь по сути.

У меня лично есть такой маркер. Как только мизерная часть общества, которая называет себя «людьми с хорошими генами» - либералы и либерасты вдруг чрезвычайно возбуждается от какого-то государственного решения, значит, это решение верное и пойдет на пользу всему остальному народу. В скандале, поднятом вокруг передачи Исаакиевского собора, мы видим, как я уже отметил всё ту же банду никогда и ни с чем  несогласных граждан, которые почемут -то присвоили себе право говорить от имени народа. Это - они то народ? Причем как всегда эта малочисленная групка маргиналов громогласно заявляет , что, дескать,они  ратуют за правовое государство и гражданское общество, но совершенно плюют на существующие законы, ведь есть Федеральный закон Российской Федерации № 327-ФЗ «О передаче религиозным организациям имущества религиозного значения, находящегося в государственной или муниципальной собственности».

Закон определяет порядок безвозмездной передачи в собственность или в безвозмездное пользование религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в федеральной собственности, собственности субъектов Российской Федерации или муниципальной собственности.... В законе не существует списка объектов, не подлежащих передаче Русской Православной Церкви в силу их особенного духовного значения. Поэтому согласно букве закона Исаакиевский собор должен быть передан Санкт-Петербургской митрополии Русской Православной Церкви».

Есть у меня стойкое убеждение, что и на этой тему вокруг Иссаакия пасется группа профессиональных русофобов. Помните, в свое время, непонятно кто и зачем снес с одного из петербургских домов Мефистофеля и они его дружно оплакивали? Теперь все те же люди оплакивают Иссаакий, который передается Церкви. 

 Главный аргумент противников передачи Собора – он никогда не принадлежал Церкви, а принадлежал государству, однако упуская при этом факт, что в Российской империи Церковь сама принадлежала государству. Был Святейший Синод, а фактическим главой Церкви был Государь, управлявший через обер-прокурора Синода. Священники получали жалование из бюджета государства. И то что Исаакиевский собор был казенным – лишь часть этой системы.

При этом, назначение собора было в том, чтобы там совершались богослужения. Никакого иного назначения у этого собора не было, он не строился, как светское здание. Это был храм да и сейчас нет речи, о том, чтобы передать собор в собственность Церкви. Он передается в пользование Церкви на 49 лет.

Собственность остается государственной и договор даже теоретически может быть расторгнут. Церковь будет оплачивать текущую жизнедеятельность собора, а государство возьмет на себя дорогостоящие реставрационные работы – и это логично, поскольку и музейный и туристический статус объекта сохранится.

Речь идет не о том, чтобы «подарить РПЦ недвижимость», а о том, чтобы церковь была единственным пользователем этого собора. Чтобы не было таких ситуаций, когда во время Литургии в алтарь заходит бабушка и начинает по своему рабочему графику делать влажную уборку. Или, такая распространенная вещь в православной традиции – позднее, ночное богослужение, на просьбу о котором дирекция светского музея может сказать – «а мы работаем до девяти».

Есть ещё несколько аргументов у противников передачи, типа – теперь в собор перестанут пускать мусульман, иудеев и атеистов.

Это враньё.

Любые люди могут зайти в любой храм и помолиться. 

Другой аргумент  -  теперь в Иссаакии введут дресс - код, и перестанут пускать в шлепках и шортах, хотя уже сто раз поясняли - с туристическими целями никому доступ в Собор закрыт не будет. Возможно, его несколько ограничат во время больших церковных праздников. Но никакой разницы с Европой не будет, думаю многие посещали крупнейшие готические соборы Франции и Италии, нигде и никогда  не брали там плату вход в собор! Могли взять отдельную плату за вход на колокольню. Но за вход в храм брать деньги? Это немыслимо! Между тем, верующих пускали в Иссаакиевский собор бесплатно только полтора часа в день, с 9 до 10.30.

Самое циничное, что при настолько ограниченном доступе верующих, так называемые «защитники музея» еще смели размахивать статистикой пришедших в храм православных, мол их ничтожно мало по сравнению с туристами. При этом «верующими» считали тех, кто сумел протиснуться в эти полтора часа в сутки, а «туристами» всех остальных.

Ещё один козырь бесноватых либерастов - обвинения в стяжательстве. Много раз слышал: «у Церкви губа не дура, отжала храм в центре Питера. А в это время, в глубинке разрушаются шедевры». Люди забывают, что смысл храма не в архитектурных формах, а в молитве. Храм не должен стоять пустым. При храме должна быть паства, иначе теряется его смысл и сакральность.

Тут следует, считаю, привести такой пример - в Радейском монастыре, на стыке Новгородской, Тверской и Псковской областей, где среди бескрайних болот стоит храм не уступающий по размерам Храму Христа Спасителя. В нем была итальянская система отопления, иконостас из венецианского мрамора.  К нему нет дорог, обитатели самого большого болота в Европе разбежались окончательно в 70-х годах. При храме живет лишь насельник, с благословения батюшки. Потом появился еще один. Но вкладывать безумные деньги в этот храм сейчас нет смысла.

Есть и другая история – жуткая, трагическая.

В декабре 2006 года в селе Прямухино Тверской области сгорела изба вместе с семьей священника Андрея Николаева – матушка и шестеро детей, жили очень бедно, особенно зимой, говорят на одном хлебе и воде. Паства – московские и тверские дачники разъезжались на зиму. А это не глушь – до Твери километров 80, до Москвы - двести. Вот одна из причин, почему не восстанавливаются все храмы, которые можно восстановить, причём я уверен, если бы государство вместе с Церковью принялось восстанавливать эти Храмы бесноватые либерасты первые же заорали " Куда деньги пенсионеров идут, смотрите!"

Есть смысл восстанавливать те храмы в глубинке, где в приходе есть богатые благотворители. Где этого нет – священники живут в нищете,  не мотря на это к ситуации с Исаакием бесноватые сразу же привязали давнюю клевету о том, что «в 90-х РПЦ торговала водкой и табаком». Примерно каждый пятый комментарий в соцсетях про это. Просишь документы – их нет. Люди «просто где-то слышали, что торговали попы водкой».

Да, в 90-х годах правительство разоренной страны решило оказать помощь нищей Церкви, которая только-только восстанавливалась .

Это была форма гуманитарной помощи – так и было написано в документах. Но когда в Церкви узнали, что в качестве гуманитарки им будут поставлять алкоголь и табак… Патриарх Алексий отказался от такой помощи. 

"В соответствии с поручениями Правительства РФ (ВЧ-П2-31286 от 12.09.96 и ВЧ-П2-33455 от 06.10.96)

Минфин России рассмотрел просьбу Патриарха Московского и Всея Руси Алексия о запрещении растаможивания табачных изделий и алкогольных напитков в качестве гуманитарной помощи и сообщает следующее…».

Дальше перечисляются техданные, номера контрактов и коды, и итог документа:

«Учитывая изложенное, а также просьбу Патриарха Московского и Всея Руси Алексия о запрещении растаможивания табачных изделий и алкогольных напитков в качестве гуманитарной помощи, Минфин России считает необходимым отменить действие решений Комиссии по вопросам международной гуманитарной и технической помощи при Правительстве РФ от 08.07.94 N 25 и 26.03.96 N 35.

Первый заместитель Министра финансов РФ А.П.ВАВИЛОВ»

Откуда же взялось это чудовищное обвинение? Его запустил журналист одной московской газеты, который многократно обвинялся в клевете и проигрывал иски от Церкви. Действовал он в интересах псевдо-общественных организаций якобы поддерживающих спорт, воинов - афганцев, детей - сирот. Все они были замешаны в дележке таможенных льгот. И тут, какая-то церковь посягает на их доходы! и вот эту ложь повторяют десятки лет!

Следует, кстати, заметить, любая хозяйственная деятельность Церкви вызывает лютую ненависть либерастов, якобы рыночников, при том, что в провинции любой крупный монастырь – экономический, сельскохозяйственный кластер. И много раз, во время бедствий на Руси, Церковь отворяла свои закрома. Даже в Великую отечественную – строила танковые колонны и самолеты, хотя все мы помним отношения Церкви и государства в первой половине 20-го века. Откуда такое неприятие?, ведьЦерковь не находится на госфинансировании, нет такой статьи в бюджете, а вот в Дании, например, не важно кто-ты, атеист или нет, ты платишь налог на содержание протестантской церкви., то есть своеобразная Десятина?! В свободной Европе?! Да.

Именно из-за этого государство так легко выворачивает тамошней церкви руки – вплоть до разрешения «гей-браков» и «женщин-епископов».  Потому НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ заинтересованы, чтобы наша Церковь получала доход, который не зависит от произвола конкретного чиновника. Если Церкви кто-то из чиновников скажет, что она не слишком толерантна в своем православии, иерархи всегда могут ответить: «таковы наши каноны, не лезьте в наш монастырь со своим уставом».

При этом любой человек следящий за жизнью православия, знает, что у нас регулярно происходят фундаментальные конфликты между Церковью и чиновниками. И только благодаря тому, что сказав «нет» Церковь не умрет с голоду через месяц, удается отстаивать серьезные вопросы и независимость Церкви в России от государства - это благо…ибо, к сожалению, в современном мире одна из составляющих независимости – финансовая сторона. Если ее не будет, всей духовности и православию тут же свернут голову. Поэтому это очень хорошо, что наша Церковь, в целом, финансово независима и дай Бог, чтобы дальше было так.

Да, кстати,на днях, в Интернет попали данные из налоговой службы о зарплате директора музея Исаакиевского собора Николая Бурова. Оказывается, в 2014 году его задекларированый доход составил 6 миллионов рублей, в 2015 году - 6 миллионов 700 тысяч. Всего-то в два раза больше чем зарплата губернатора Петербурга! И ещё  - сам нынешний директор музея «Исаакиевский Собор» Николай Буров не является по образованию музейным работником, по профессии он - актер, а потом был госчиновником.

Я не думаю, что будущий настоятель собора будет получать такую же зарплату

И напоследок о том что дескать Церковь может растерять музейные ценности, ой да кто бы говорил - у одного из горячих противников закона о передаче церковной собственности Михаила Борисовича Пиотровского помнится, пропало в Эрмитаже 225 драгоценных предметов из коллекции русского искусства. Правда, пропажа никак не отразилась на его служебном положении и репутации.

Так что. когда противники передачи собора Церкви начинают пугают общественность тем, что, дескать, епархия не сохранит переданные культурные ценности в силу отсутствия специалистов, невежества и небрежения, этой публике следует постоянно напоминать о Пиатровском и о том , что недавняя ревизия по стране выявила пропажу 83 тысяч музейных экспонатов.

Так что, как там говорится в пословице - чья бы корова мычала....

Вот эта проплаченая 1000 буянов, никогда ни с чем не согласная на Марсовом Поле 28 января 2017.

Митинг против передачи Иссаакия РПЦ.

«Император Александр – я, Симеон Великий»

                  Симеон Великий и старец Феодор Козьмич.

       Да и вообще, что известно об этом Симеоне, назвавшемся Императором России, ушедшим с престола (не говорю: из жизни ушедшим, а именно с престола) при весьма странных и загадочных обстоятельствах.

       Что, прежде всего, делает человек, владеющий компьютером? Выходит в интернет и обращается к Википедии. Ну а там? Там упоминается Симеон Афанасьевич Великий – внебрачный сын цесаревича Павла Петровича, родившийся ещё до первой его женитьбы.

       В Википедии говорится:

       «Симеон (Семён) Афанасьевич Великий (1772 – 13 (24) августа 1794) – внебрачный сын Павла I. Служил на флоте, дослужился до звания капитан-лейтенанта (1790)».

        Капитан-лейтенант в 18 лет? По тем временам вполне нормально. И полковниками в таком возрасте, случалось, бывали. А тут родной внук Государыни!

        Далее:

        «Симеон Афанасьевич» был сыном великого князя от фрейлины Софьи Степановны Ушаковой (1746-1803), дочери сначала новгородского, а затем петербургского губернатора Степана Фёдоровича Ушакова (1705-?). По крёстному отцу получил отчество Афанасьевич».

         В Википедии указана дата смерти – 13 августа 1794 года. Но появляется ещё одна дата… .Знаменитый русский издатель, редактор, журналист, публицист, мемуарист Николай Иванович Греч сообщает, что Симеон Великий: «Вдруг (в 1793 году) заболел и умер в Кронштадте».

         Есть в одном из материалов и дата – 1800 год.

         А вот Геннадий Станиславович Гриневич в книге «Тайна Императора Александра Первого, указав читателям сначала на информацию о смерти Симеона Великого в 1794 году, сообщает, что на самом деле, возвращаясь из тех мест, где, якобы умер, он «к середине лета достиг Санкт-Петербурга». И далее указывает, что в 1796 году «в архивах Морского ведомства появился ещё один документ, удостоверяющий, что «лейтенант Семён Афанасьевич Великий утонул в Кронштадтском заливе».

       Что же получается? В том же Морском ведомстве сначала сообщается о гибели Симеона Великого «13 августа 1794 года при кораблекрушении английского корабля «Vanguard» во время страшного шторма в водах Антилии», а затем о том, что его тело «опознали» летом 1796 года…

       Но ещё удивительнее то, что внук Императора Николая Iвеликий князь Николай Михайлович, генерал от инфантерии и историк,после изучения документов, сделал вывод, что, «именно Семён Великий был старцем Фёдором Кузьмичом».

        А теперь снова вернёмся к тайнописи Феодора Козьмича: «Император Александр – я, Симеон Великий». Получается, что тело, опознанное в Кронштадтском заливе, принадлежало не Симеону Афанасьевичу? Тогда кому же?

       Геннадий Станиславович Гриневич делает вывод, что Великому Князю Александру Павловичу… И далее пишет:

       «Непосредственным исполнителем… устранения Александра стал тот, кто в последующем будет носить это имя… Убийцей стал Симеон Великий».

        И далее: «Тяжкий грех, конечно, тяготил «Александра», и он, покидая Санкт-Петербург навсегда (имеется в виду отъезд в Таганрог – Н.Ш.), перед дорогой приехал в Александро-Невскую Лавру далеко за полночь, совершенно один и заказал панихиду по Александру, естественно, не считая себя Александром…. Панихиду по живым не служат…»

      Приводит Г.С. Гриневич и мнение публициста, драматурга и писателя князя Владимира Владимировича Барятинского (1874-1941), выпускника, как и Симеон Великий, Морского кадетского корпуса, причём кадетами они были примерно в одни и те же годы, только учились на разных курсах.   

       Барятинский обратил внимание на то, что Император приехал в Лавру без шпаги, этого, по его словам, «символа братоубийства». Г.С. Гриневич полагает, что вполне возможно, Император снял шпагу, поскольку она могла играть роль в трагедии 1796 года.

       Итак, мы рассмотрели множество противоречивых, но заставляющих задуматься фактов. К сожалению, не так уж часто исследователи событий, связанных с загадками и тайнами царствования Императора, известного в истории под именем Александра I, обращают внимание вот на такие символы. Кстати, многие подробно живописали один эпизод трагической рокового дня 11 марта 1801 года и ночи на 12 марта…

       Разве не может не вызвать удивление отношение овдовевшей Императрицы Марии Фёдоровны к тому, кто официально считался её сыном?! Гвардейский полковник Николая Александрович Саблуков (1776-1748), автор «Записок» о времени императора Павла I и его кончине, провёл личное подробнейшее расследование трагедии 11 марта 1801 года, указал, что новоиспечённый Император, «который теперь увидел изуродованное лицо своего отца, накрашенное и подмазанное, был поражён и стоял в немом оцепенении. Тогда Императрица-мать обернулась к нему и с выражением глубокого горя и видом полного достоинства сказала: «Теперь вас поздравляю – вы Император!». При этих словах Александр (тот, кого мы полагали Александром – ред.), как сноп, свалился без чувств, так что присутствующие на минуту подумали, что он мёртв».

       Интересно, что Мария Фёдоровна не кинулась к «сыну», не склонилась над ним, хотя, как известно, именно старшие сыновья Александр и Константин «были особенно любимы ею до обожания», а, опершись на руку Муханова, удалилась. Разве она бы поступила так, если б в обморок, почти замертво, упал родной её сын? Разве мать способна поступить вот так равнодушно и хладнокровно? Ведь все мемуаристы в один голос утверждали, что подумали, не об обмороке, а о смерти того, кто выступал под именем Александра Павловича, от удара.

       Но Мария Фёдоровна поступила так, потому что наверняка знала о причастности новоиспечённого Императора к цареубийству, а равнодушие к тому, что он «как сноп свалился», свидетельствует о том, что она знала, что это не её сын…

       И подобных фактов великое множество…

              «Тяжек покажется ему венец царский…»

        Личность Государя Императора Александра Первого, наречённого Благословенным, занимала меня давно, особенно с той поры, как я, на излёте «лихих девяностых» выпустил брошюру «Павел первый и Сталин: история двух злодейских убийств». Когда изучал документы, смог оценить, какого замечательного Государя потеряла Россия 11 марта 1801 года. Никакой симпатии, естественно, сын Павла Петровича Александр вызвать не мог, ведь он был тенью заговора, он не возражал против свержения с престола отца, взяв лишь формально с заговорщиков обещание сохранить жизнь коронованному родителю. Каждому здравомыслящему человеку ясно, а тем более ясно сановным уголовникам, которые шли на убийство Павла Петровича, что жизнь ему сохранить было невозможно…

       Со временем я стал понимать, что не всё так просто в судьбе Александра Первого, а версия об оставлении престола 19 ноября 1825 года в Таганроге и уходе в старцы начинала обретать всё большую реальность. Во-первых, уход Императора в старцы предрёк преподобный Авель-прорицатель в беседе с Императором Павлом Первым, заявив: «Но невмоготу станет ему скорбь тайная, и тяжек покажется ему венец царский, и подвиг царского служения заменит он подвигом поста и молитвы, и праведным будет на очех Божиих». Во-вторых, о старчестве, уже как свершившемся факте, говорил Государю Императору Николаю Второму его духовник святой праведный Иоанн Кронштадтский. Это случилось в 1901 году, когда Николай Александрович ознакомился с содержимым пакета, оставленного царствующему потомку Павлом Первым с указанием вскрыть в столетнюю годовщину его смерти. В этом пакете были пророчества, касающиеся судьбы династии. Они были записаны Авелем по просьбе Павла Первого. Узнав, что ждёт его в годы революционной смуты, Император обратился к святому праведному Иоанну Кронштадтскому за советом. Тот сказал, что есть три пути: покинуть Россию и вместе с семьей уехать за границу, испить всю чашу с народом (что и избрал Николай Александрович) и третий – подобно своему двоюродному прадеду удалиться в старцы, сменив подвиг государственного служения на подвиг поста и молитвы. Нужно учесть также, что не вызывал никаких сомнений факт ухода Александра Первого в старцы и у помощника обер-прокурора Святейшего Синода князя Жевахова, да и ка увидим далее, не только у него, но и в среде учёного мира.

        Напрашивалось и немало исторических аналогий. Вот, к примеру, что произошло с убийцами святого благоверного князя Андрея Боголюбского? Там всё ясно – они получили заслуженное воздаяние. Младший брат Андрея Юрьевича князь Михалко Юрьевич, заступив на Владимирский великокняжеский стол, переловил всех и предал позорной казни. Убийцы были умерщвлены, защиты в мешки из свиных шкур, положены в короба, которые были подожжены и спущены в Поганое озеро.

      Но что же произошло с убийцами Павла Первого? Ведь император Александр Первый никого из них не казнил. Мало того, он сам был замешан в совершённом ими страшном преступлении. Во время работы над рукописью пришло понимание истины – судить Государей мы не вправе. Один из старцев учил, что хула на Государя – Помазанника Божьего, есть хула на самого Господа. Я взялся за работу с задачей разобраться в содеянном Александром Первым, чтобы, если и не оправдать, что, конечно, невозможно ни при каких условиях, то хотя бы объяснить мотивы преступления. Я перечитал немалое количество воспоминаний людей, близких к Александру Первому, работы биографов, историков. Подготовил небольшую рукопись, но всё откладывал её издание. И хотя сложилась уже внутренняя убежденность, что Император Александр Первый и старец Феодор Кузьмич одно лицо, хотя в целом мотивация поведения Императора тоже складывалась, чего-то не хватало, что-то заставляло вновь и вновь задумываться над происшедшим. Два года рукопись пролежала в столе. За это время вышли книги «Екатерина Великая в любви и борьбе за власть», «Андрей Боголюбский – первый Самодержавный Государь», «Наш Суворов», два тома романа «Офицеры России. Путь к Истине», а работа об Александре Первом всё оставалась без движения. Что-то задерживало её помимо моей воли. И лишь спустя некоторое время я понял, что. Если бы я издал свою рукопись до выхода в свет книги Г.С. Гриневича «Тайна Императора Александра Первого», она бы сразу превратилась в макулатуру.

         Имя Г.С. Гриневича широко известно среди культурного слоя русского общества. В 1983 году он прочитал загадочный Фестский диск, много лет не поддававшийся дешифровке, затем прочитал надписи, сделанные на чугунной ограде МВТУ в двадцатые-тридцатые годы ХIХ века. Об этом и многом другом рассказывается в его книгах, которые не скрыты за семью печатями и вполне доступны ищущему и мыслящему читателю. На воротах МВТУ значится: «Хасид Доминико Жильярди извещает, что повар Николая Первого находится в его руках». Жильярди занимался реставрацией архитектурного ансамбля, принадлежащего ныне МВТУ, и известил «своих сообщников и потомков», что дни Императора Николая Первого, разгромившего передовой отряд тёмных сил на Сенатской площади, сочтены. Известно, что Николай Первый умер от отравления, правда, лишённые совести выдумщики пытались выставить всё так, будто он отравился сам, забывая при этом, что Император был нелицемерно верующим Православным человеком и пойти на самоубийство не мог.

       И вот очередное уникальное открытие. Г.С. Гриневич убедительно, на основании дешифровки тайнописи, оставленной старцем Феодором Кузьмичем, доказал, что под именем Александра Первого скрывался его старший сводный брат Симеон Афанасьевич Великий, внебрачный сын Павла Первого, занявший место великого князя Александра.

         Открытия Геннадия Станиславовича Гриневича настолько поразительны, настолько впечатлительны. Изучив материалы, касающиеся «Фестского диска» я даже посвятил этому открытию стихотворение «Росиюния», предварив его эпиграфом из «прочтения» Г.С. Гриневича:

               «Росиюния чарует очи. Никуда от неё не денешься, не

         излечишься. Не единожды будет, услышите:

              – Чьи вы будете, Русичи, в кудрях русых шлемы?

         Разговоры о вас не есть ещё!                                                                  

              – Будем её мы в этом мире Божьем». 

                                    (Фестский диск. Перевод Г.С.Гриневича)   

Есть  в мире Божием Земля жемчужная,

Родная наша сторона.

И в яркой зелени, и в снежном кружеве

Милее всех других она.

И Солнце Русское над Росиюнией,

И голубые небеса,

Веками славится золоторунная

Её волшебная краса.

Ты, Росиюния, страна прекрасная,

Ты Богородицы Светлейший Дом,

Роса хрустальная и зори ясные,

И колокольный перезвон.

Поля пшеничные, как косы русые,

Глаза озёр и плёсы рек,

Берёзки белые и песни Русские

Приворожат к себе навек.

Такая хрупкая, такая юная,

Такая ясная, как свет весны,

Ты словно Зоренька из Росиюнии –

Милы мне Русские черты.

Гляжу в лазурные, гляжу в небесные

Я в родниковые глаза.

Признаюсь милая, признаюсь светлая,

Что наглядеться в них нельзя.

Голубоглазая, ненаглядная,

Такая чистая, как свет зари,

Чаруешь очи ты, как Росиюния,

Кудрями русыми манишь.

Куда тут денешься и не излечишься

От этой солнечной мечты?

Я у Творца прошу, чтоб в мире Божием,

Светила Зоренькою ты…

     Стихотворение уже стало песней, и очень жалко, что в книге нельзя привести прекрасное её исполнение, которое записано композитором Ольгой Молодовой и её родной сестрой Еленой Молодовой…

        Я рассказал это для того, чтобы убедить читателей в серьёзности и уникальности работ С.Г. Гриневича. С выходом в свет его книги всё становится на место. Итак, начнём по порядку рассказ о судьбе Симеона Великого и других главных героях повествования, которые тесно соприкасались с ним. О великом князе Александре Павловиче и его супруге Елизавете Алексеевне (урождённойЛуизе Марии Августы Баденской). О графе Алексее Андреевиче Аракчееве, несомненно, посвящённом во многие дворцовые тайны, связанные с жизнью Императора, известного нам под именем Александра I. Ну и, конечно, поговорим о перевёрнутых историками вверх дном фактах из жизни родного отца великого князя Александра и его старшего единокровного брата Симеона, об Императоре Павле I.

                                   Плоды любви мятежной…

       Так всё-таки, кто же он, сибирский старец Феодор Козьмич, оставивший столько, казалось бы, неразрешимых загадок? Просто неведомо откуда взявшийся человек? Или всё же под этим именем скрывался инсценировавший свою смерть и тайно покинувший престол Император Александр, наречённый Благословенным? Но тогда почему сам старец назвал себя Симеоном Великим? И почему предполагал его тождественность с внебрачным сыном Павла историк, которому были открыты любые архивы – великий князь Николай Михайлович? Об этом уже упоминалось выше…

       Вновь обратимся к книге Николая Греча. Он писал о Симеоне Великом следующее:

       «Перед вступлением в первый брак Императора Павла дали ему для посвящения его в таинства Гименея какую-то деву. Ученик показал успехи, и учительница обрюхатела. Родился сын. Его, не знаю почему, прозвали Семёном Великим и воспитали рачительно. Когда минуло ему лет восемь, поместили в лучшее тогда петербургское училище, Петровскую школу, с приказанием дать ему наилучшее воспитание, а чтоб он не догадался о причине сего предпочтения, дали ему в товарищи детей неважных лиц; с ним наравне обучались: Яков Александрович Дружинин, сын придворного камердинера; Фёдор Максимович Брискорн, сын придворного аптекаря; Григорий Иванович Вилламов, сын умершего инспектора классов Петровской школы; Христиан Иванович Миллер, сын портного; и Илья Карлович Вестман, не знаю чей сын. По окончании курса наук в школе, Государыня Екатерина II повелела поместить молодых людей в Иностранную коллегию, только одного из них, Дружинина, взяла секретарём при своей собственной комнате. Великий объявил, что желает служить во флоте, поступил, для окончания наук, в Морской кадетский корпус, был выпущен мичманом, получил чин лейтенанта и сбирался идти с капитаном Муловским в кругосветную экспедицию».

       Но далее Н. Греч сообщил, как уже говорилось выше: «Вдруг (в 1793 году) заболел и умер в Кронштадте». Тут только одна неточность – отчество «Иванович». Но это единственный случай. Во всех остальных упоминаниях о Симеоне он – «Афанасьевич». Да и в тайнописи значится «Когда Афанасьевичи молчат, Павловичи не разглашают?» На первый взгляд – загадочная фраза, но только на первый взгляд. В завершающих главах мы к ней вернёмся…

       Судя по значительному количеству конкретных упоминаний о нём, личность Симеона Великого вполне реальна.

      А у реальной личности должна быть и реальная родословная. Мы уже знаем, что его отцом являлся наследник российского престола великий князь Павел Петрович. Впрочем, если взглянуть пристальнее на его биографию и отвлечься от «лжи, о которой договорились историки», получается, что и отец Симеона незаконнорожденный?! А если копнуть глубже? Кто являлся настоящим отцом самой Императрицы Екатерины Великой, и кто был отцом её отца? Тут возникают коллизии достойные в некоторых моментах любовного, а в некоторых, даже детективного романа. Ну и, конечно, отметим, что замаливать в отшельничестве и старчестве пришлось Симеону Великому в лице Феодора Козьмича и своё «зло двойное», и грехи своих предков, поскольку по православным церковным традициям не только внебрачные связи, но и рождение от них детей является делом греховным.

Остановимся вкратце на фактах из родословной. Начнём с деда Симеона Великого по отцовской линии, со знаменитого государственного деятеля золотого екатерининского века, Ивана Ивановича Бецкого.

        Жил в России на рубеже XVII– XVIIIвеков Иван Юрьевич Трубецкой, сын боярина Ивана Трубецкого и Ирины Васильевны Голицыной – сестры знаменитого фаворита царевны Софьи Алексеевны, Василия Васильевича Голицына… Первый его брак был недолгим. Овдовел Иван Юрьевич и вскоре обвенчался с новой избранницей – двадцатидвухлетней Ириной Григорьевной Нарышкиной, троюродной сестрой матери царя Петра, царицы Натальи Кирилловны.

       Всё бы хорошо, да грянула, как казалось, бесконечная по времени Северная война (1701-1721 годы). Вздумалось царю Петру крепость Нарву покорить, собрал полки да отправился в совершенно неподготовленный поход. А во главе почти всех войсковых формирований поставил любезных ему иноземцев. И потерпел жесточайшее поражение, в результате которого оказались в плену даже многие генералы, в основном, конечно, русские, ибо иноземные сразу перешли на сторону шведов.

       Генерал-майор Иван Трубецкой не бросил вверенную ему дивизию, полки которой встретили врага стойко, насколько стойко можно было встретить в первой неразберихи, не имея прикрытия с флангов, подвергаясь ударам хорошо подготовленных шведских частей.

      Пётр Михайлович Майков (1833-1916), который был мировым судьёй, чиновником II Отделения Собственной Е.И.В. Канцелярии, а следовательно владел информацией,так описывал действия дивизии Ивана Трубецкого:

       «После отъезда Петра I, Карл XII подошёл к Нарве и 19 ноября, не смотря на страшную метель, напал на осаждавших. Шведы кинулись на дивизию князя Трубецкого и менее чем в 4 часа вал и 10 орудий главной батареи были уже в их руках. Сражение окончилось поражением русских, причём шведы взяли в плен всю русскую артиллерию, большую часть войска, около 780 офицеров, а также генералов: Ив. Ив. Бутурлина, князя Якова Долгорукова, Артамона Михайловича Головина, Имеретинского царевича Александра и князя Ивана Юрьевича Трубецкого».

       Шведский плен, конечно, был далеко не столь жесток, как польский в двадцатые годы ХХ века, но свидетельства о нём в истории есть суровые. Да и по времени он казался, наверное, столько же бесконечным, как и сама война.Трубецкой, который был по отзыву жены британского консула Томаса Варда Леди Рондо«человеком со здравым смыслом… нрава мягкого и миролюбивого, учтив и обаятелен…», потому заслужил уважение своих противников. В конце концов, его даже поселили в Стокгольме. И там, в шведской столице, случилось что-то невероятное… По словам Василия Александровича Нащокина, он «прижил побочного сына, который и слывёт Иван Иванов сын Бецкой; он воспитан с преизрядным учением».

       Но каким же образом это могло случиться? Немало источников говорят о том, что плен был суров. Ещё более удивительно то, что матерью ребёнка назвали, среди прочих «претенденток» даже баронессу Вреде, мол, Трубецкой

«…уверил, что он вдов и от неё имел сына…»

      И в то же время, в ряде источников рассказывается о том, что из уважения к Трубецкому, было разрешено приехать к нему жене с двумя дочками. И вот что удивительно. Жена спокойно восприняла измену мужа, в результате которой у него теперь был сын. А ведь, по словам Петра Майкова, «подобные, незаконные рождения, являясь, по общепринятому воззрению, позором не только для отельного лица, но и всего семейства, обыкновенно тщательно скрываются и ни в каком случае не разглашаются». Он же «имел любовницу, сказывают благородную женщину».

       Да и жена Трубецкого, как писал Пётр Майков«не только не оскорбилась связью своего мужа с иноземною особою, но усыновила мальчика и не делала никакого различия между ним и собственными детьми».

         Удивительно? Ещё бы. Но есть, вполне вероятное объяснение. Приезд жены с дочерями был не случаен. Обрюхатил старшую дочь кто-то в России, а чтобы грех скрыть, помчались они с матерью к отцу в Швецию, в плен, а там и порешили, что это, якобы, он прижил себе сына с какой-то шведкой. Впрочем, всё это дело не меняет, и пусть тайна остаётся тайной. Уж больно супруга быстро приняла прижитого мужем сына. Так ведь не внук ли он ей? Ну что ж дочь-то наверняка от русского возлюбленного родила сына, так что Иван Иванович в этом случае и по отцу, и по матери русский. И ещё более точным является заявление Екатерины: «Пусть вытечет из меня вся немецкая кровь и останется только русская».

        Отец – Трубецкой. Сын – Бецкой, поскольку сын незаконнорожденный. Такая традиция сложилась в ту пору. Давали незаконнорожденным детям свою фамилию, но слегка усечённую – первый убирали. 

        Пётр Майков сообщил:

         «Бецкой остался в семействе своего отца (а скорее даже деда и бабушки – Н.Ш.) и получил первоначальное воспитание в его доме, наравне с прочими его детьми. Дети же князя Трубецкого – его дочери – получили воспитание хорошее». Более того, он был усыновлён княгиней Трубецкой.

       Потом, после домашней учёбы, направили в Копенгагенский кадетский корпус, по окончании которого началась стажировка в датской армии, где Иван Бецкой получил травму, исключившая возможность продолжения военной службы. В связи с этим обстоятельством его определили в Коллегию иностранных дел, и вскоре он попал в Париж, где служил секретарём русского посольства.

      В  Париже не только служба занимала его. В знаменитом словаре Брокгауза и Ефрона о Бецком сообщается:

      «Выйдя в отставку, он путешествовал по Европе и, между прочим, в Париже был представлен герцогине Ангальт-Цербстской – Иоганне- Елизавете (будущей матери будущей императрицы Екатерины II), которая и в то время, и впоследствии относилась к нему очень милостиво…»

        А потом он вдруг получил назначение состоять при отце, и выехал в Россию, и почти одновременно с ним столицу Франции покинула Иоганна Елизавета. Она спешно отправилась к себе на Родину, поскольку, как выяснилось впоследствии, к тому были веские причины.

         Знаменитый мемуарист и исследователь эпохи Николай Греч писал:

       «Немецкая принцесса происходила от русской крови. Принц Ангальт-Цербстский, был комендантом в Штеттине и жил с женой в разладе. Она проводила большую часть времени за границею, в забавах и развлечениях всякого рода. Во время пребывания в Париже, в 1728 г., сделался ей известным молодой человек, бывший при прусском посольстве, Иван Иванович Бецкой, сын пленника в Швеции князя Трубецкого, прекрасный собой, умный, образованный. Вскоре, по принятии его в число гостей княгини Ангальт-Цербстской, она отправилась к своему мужу в Штеттин и там 21 апреля 1729 г. разрешилась от бремени принцессою Софиею-Августою, в святом крещении Екатерина Алексеевна. Связь Бецкого с княгинею Ангальт-Цербстской была всем известна».

        Долгое время этой темы никто не касался ни в литературе, ни в кино. А вот не так давно Борис Алмазов в статье «Екатерина Великая – русская?» об Иоганне Елизавете сообщил следующее:

       «Её положение и жизнь были весьма незавидны. Собственно, если можно так выразиться, она принадлежала ко второсортной аристократии. Владения её супруга герцога Христиана Августа Ангальт-Цербст-Беренбургского, расположенное на клочке земли, некогда заселённого лужицкими славянами, нищенствовало. Иоганна Елизавета, происходившая из другого тоже обедневшего немецкого княжеского дома Голштейн-Готторпского (тоже нищего) всегда остро чувствовала свою бедность и своё положение приживалки при европейских дворах. В двусмысленном положении находился и Бецкой, который однако, в отличии от герцогини, в средствах стеснен не был.

        Иван Иванович был пригож, статен, блестяще образован, свободно говорил на нескольких европейских языках. Ощущая себя, безусловно, русским, он по воспитанию был совершенный европеец, да и в России к этому времени почти не жил. Но как это свойственно эмигрантам, вообще людям, долго живущим вне Родины, он был горячим патриотом, видя Россию в некотором ореоле собственных мечтаний. Русский без России, незаконнорожденный княжеский сын и безвестная немецкая аристократка, понимавшая свою роль марионетки в большой политике. Не исключено, что «встретились два одиночества…».

       Борис Алмазов сделал и ещё одно удивительное заявления…

       «В начале 1729 года Ивана Бецкого срочно отзывают в Россию из Парижа, а 4 марта 1729 года у Иоганны Елизаветы родилась девочка, получившая при крещении имя Софья-Фредерика – Августа».

       Удивительно заявление из-за указанной даты – 4 марта 1729 года!

      Почему 4 марта? Ведь всем известно, что София-Фредерика-Ангальт-Цербстская – будущая Императрица Екатерина Великая – родилась не 4 марта, а 21 апреля того же, 1729 года.

        Заявление, высказанное в статье «Золотой век» императрицы Екатерины II таит в себе множество тайн и загадок… Однако, пожалуй, главное – это тайна происхождения самой «Северной Семирамиды»… при каких обстоятельствах появилась на свет София-Фредерика-Августа, принцесса Ангальт-Цербстская, ставшая впоследствии Российской Императрицей. «Как при каких?» – спросит читатель, знающий из курса истории, что Екатерина II родилась 21 апреля 1729 года в семье наследного принца Ангальт-Цербстского герцогства Христиана-Августа и его супруги Иоганны-Елизаветы. Да, всё так: только малость не так!.. Когда София-Фредерика-Августа стала российской великой княгиней, немецкие историки перерыли все штеттинские архивы в поисках материалов о жизни её родителей в этом городе и не нашли ничего, даже метрических записей о рождении Ангальт-Цербстской принцессы. При немецком «орднунге» (порядке) такого не может быть, потому что не может быть никогда! Однако все материалы просто-напросто исчезли. Единственной причиной этого исчезновения историки посчитали тайну рождения принцессы и были правы…»

        С какой целью изымаются те или иные документы, касающиеся времени рождения младенцев, рода не простого? Ответ ясен – скрыть истинную дату рождения.

       В 1744-м, вновь встретился со своей «парижской любовью» принцессой Иоганной Елизаветой Гольштейн-Готторпской. Она привезла в Россию дочь Софию-Фредерику Ангальт-Цербстскую.

        Екатерина II впоследствии рассказала в своих записках, что её мать Иоганна Елизавета «очень близко привязалась к супругам Гессен-Гомбургским и ещё более – к камергеру Бецкому».

       И далее можно привести много удивительных фактов о, мягко говоря, нестандартном отношении Императрицы Екатерины Великой к своему подданному Ивану Ивановичу Бецкому.

        Борис Алмазов в материале «Екатерина Великая – русская?» рассказал:

         «Возвращаясь из Москвы в Петербург, после коронации, И.И. Бецкой ехал в третьей за государями карете – знак, говорящий о положении ближайшем к престолу».

        Здесь автор не указывает, после какой коронации, хотя из текста можно понять, что он имеет в виду коронацию Петра Третьего. Но в других материалах говорится прямо: после коронации Петра Третьего. И опять же уточнено – «в третьей за государямикарете». Но ведь Пётр Третий так и не успел короноваться. Тут авторы явно напутали. Вернее, напутал кто-то один, а остальные добросовестно переписали. Скорее всего, имеется в виду коронация самой Екатерины II, которая прошла с большим размахом осенью 1762 года.

       А далее было замечено, что, нарушая твёрдый этикет того времени, Иван Иванович подписывал свои письма и бумаги не «Ваш верноподданный», или «слуга», или «раб», а просто: «Вашего Императорского Величества Иван Бецкой».

        В 1772 году в честь него была выбита настольная медаль, на которой изображён портрет самого Бецкого с орденом Св. Андрея Первозванного на груди и сделана надпись: «Иванъ Ивановичъ Бецкой». Это на лицевой стороне. А на обороте изображены два ребёнка, которые, стоя на пьедестале у пирамидального обелиска, держали овальный щит с вензелем Ивана Ивановича. Там же, у обелиска, было выбито аллегорическое изображение России – женщина с двумя детьми, рядом с которой – аист и слон. Аист – символ заботы и милосердия, ну а слон – доброты и широты души. На втором плане оборотной стороны медали помещено изображение фасада Московского Воспитательного Дома  с надписью: «За любовь къ Отечеству». И ниже: «Отъ Сената 20 ноября 1772 Года».

       Разумеется, Бецкой заслужил награду, но случаев, когда подобные медали выбивались кому-либо при жизни, до того времени не встречались 

. У Ивана Ивановича Бецкого была незаконнорожденная дочь Анастасия Ивановна. Фамилию ей дали – Соколова. И, видимо, не случайно. Когда Екатерина жаловала её в свои камер-фрейлины, рядом с нею был Григорий Орлов. Ну а сестра, пусть сестра будет роду соколиного – Соколова?

      Анастасия Соколова была выдана замуж за Осипа Дерибаса, о котором ещё будет повод поговорить на последующих страницах. А пока хотелось бы обратить внимание на такой факт. Было это в 1779 году. Императрице Екатерине доложили, что у Анастасии Дерибас начались предродовые схватки, и она собралась к ней столь стремительно, что ей даже не успели подать к подъезду императорский выезд. Не долго думая Государыня отправилась в путь на первой попавшейся на глаза карете. Успела вовремя и приняла роды, как простая повивальная бабка.

       Можно ещё добавить, что Государыня крестила обеих дочерей Анастасии – внучек Ивана Ивановича Бецкого, ну и своих племянниц.

       Русский историк-археолог и библиограф Пётр Бартенев писал об этих посещениях следующее:

        «У Бецкого был секретарём швед Марко Иванович Хозиков… он один мог оставаться при Бецком в то время, когда посещала его Екатерина, и у внуков Хозикова сохранилось вполне определённое семейное предание, что входя в комнату к Ивану Ивановичу, Государыня целовала у него руку».

       По словам Бартенева, однажды Екатерина во время назначенного ей врачами кровопускания заявила:

       «Пусть из меня вытечет вся немецкая кровь и останется одна русская».

       Это ли не намёк на то, что отцом её был русский и пусть незаконнорожденный, но сын русского князя, род которого восходил к Рюриковичам, причём, даже если Иван Бецкой был сыном его дочери, а его внуком, мало что меняет…

        Я сообщил лишь некоторые факты. Подробнее об отцовстве Бецкого можно прочитать в моей книге серии «Любовные драмы», выходящей в Издательстве «Вече», «Орлы Екатерины в любви и сражениях».

       Итак, Императрица Екатерина Великая, как видим, являлась дочерью Ивана Ивановича Бецкого. Но чей же сын Павел Первый?

               Чьим сыном был отец Симеона Великого?

       Планы Елизаветы Петровны относительно наследника престола натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья Великого Князя, и как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей.

       Екатерина Вторая в «Чистосердечной исповеди», адресованной Г.А. Потёмкину, коснулась этого вопроса. Дело в том, что с момента бракосочетания, то есть с 21 августа 1745 года, Елизавета Петровна безуспешно прождала 9 лет, когда же молодая чета подарит наследника. Увы… Всё было тщетно.

       Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году:

        «Мария Чоглокова, видя что через девять лет обстоятельства остались те же каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот.., а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».

       «Чистосердечная исповедь» адресована избраннику, и потому Екатерина II деликатно, намёками касается щекотливого вопроса. В основном тексте «Записок…» она говорит о предложениях и советах, делаемых ей, более прямо и откровенно.

       Что означало выражение «по видимой его склонности»? Ответ можно найти в воспоминаниях, где Екатерина II подробно рассказывает о первом объяснении и о своём отношении к Салтыкову. Трудно сказать, почему клеветники всех мастей игнорируют то, что говорит сама Императрица, язык повествования которой значительно превосходит по всем литературным параметрам то, что вымучивают из себя многочисленные щелкопёры. Какая нужда изощряться в словесной эквилибристике, если обо всём достаточно ярко и внятно писала сама Екатерина II?

       Справедливее обратиться к сказанному ею самой. Вот как повествовала Государыня о первом своём объяснении с человеком, которому судьба определила оставить заметный след в летописи Отечества Российского:

        «Во время одного из… концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала:

       – А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?

       Тогда он стал мне говорить, что не всё то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

       Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать. Он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приёмов, какой дают большой свет и особенно Двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».

       А рядом – совершенно иной экземпляр – грубый, необразованный, косноязычный, так и не освоивший в должной степени русского языка, но научившийся бранным словам. Да к тому же ещё волочившийся за всеми женщинами подряд, которые принимали волокитство только благодаря титулу волокитчика, да из желания насолить Великой Княгине Екатерине Алексеевне, к которой испытывали жгучую зависть.

       Но Екатерина вовсе не была такой, какою её постоянно стремятся выставить книжные знатоки тайн чужих постелей, то бишь «сплетники, – по меткому определению княгини Ливен, –  хуже старой бабы».

       Если Екатерина и обращала внимание на ухаживания, то, как сама искренне восклицала: «Бог видит, что не от распутства, к которой никакой склонности не имею».

       И ухаживаниям Салтыкова она сопротивлялась долго, вовсе не подозревая, что отчасти они вызваны не только его несомненным к ней чувством, но и настоятельными рекомендациями Марьи Чоглоковой, ответственной за рождение наследника.

       «Я не поддавалась всю весну и часть лета, – читаем далее в «Записках», – я видала его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила:

       – Почему  вы знаете, может быть, моё сердце занято в другом месте?

       Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали ещё жарче. При всём этом, о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное и знакомое, что он не любезен даже с теми, в кого влюблён, а влюблён он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из его внимания».

       Между тем, Сергей Салтыков всё более сближался с Чоглоковыми, явно по интересам обоюдным. Елизавета Петровна, обеспокоенная судьбой России, искала путь добиться рождения наследника престола любым способом, пусть даже и путём привлечения к этому тонкому делу посторонних лиц. Именно Чоглоковы создавали условия для более короткого сближения Екатерины с Сергеем Салтыковым, чтобы тот мог сделать то, на что неспособен Пётр Фёдорович.

       Но помехой, как это не будет звучать неожиданно для иного читателя, привыкшего к извращённой информации по этому поводу, помехой было именно то, что сама Екатерина «к распутству никакой склонности не имела». И её лёгкий флирт с Салтыковым не давал желаемых результатов. И в то же время ни Государыня, ни Чоглоковы не опустились до того, чтобы напрямую повелеть Екатерине вступить с Сергеем Салтыковым в близкие отношения. Всех тонкостей того, что происходило у Петра с вдовой Грот, Екатерина не знала, но явно было одно – там ничего не получалось.

       Сведения об ухаживании Салтыкова за Екатериной дошли до Императрицы, о чём стало известно и самой Екатерине. Но опасения Великой Княгини оказались напрасны – упрёков она не услышала.

       Время шло, а наследника не было, и тогда Чоглокова вынуждена была перейти в наступление. Многое открывает в тайне рождения наследника то, что рассказала Екатерина в своих записках далее:

      «Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала:

       – Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьёзно.

       Я, понятно, вся обратилась в слух; она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своём благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, а затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правила.

       Я дала ей высказать всё, что она хотела, не прерывая, и вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумлённая, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала:

       – Вы увидите, как я люблю своё Отечество и насколько я искренна; я не сомневаюсь, чтобы вы кому-нибудь не отдали предпочтения: представляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Если не ошибаюсь, то последний.

       На что я воскликнула:

       – Нет, нет, отнюдь нет.

       Тогда она мне сказала:

       – Ну, если это не он, так другой, наверно.

      На это я не возразила ни слова, и она продолжала:

       – Вы увидите, что помехой вам буду не я.

       Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после пасхи».

       По поведению Чоглоковой Екатерина не могла не понять, что всё идёт от Императрицы и что кандидаты в отцы наследника уже обсуждены, но выбор оставался за нею самой…

       Владислав Ходасевич, собиравшийся писать большую книгу об Императоре Павле I, а потому скрупулёзно исследовавший и вопрос его появления на свет, отметил:

      «Бездетность брака сердила и волновала Императрицу Елизавету Петровну. Недовольная и огорчённая поведением своего племянника, выказывающего все признаки если не сумасшествия, то, во всяком случае, крайнего слабоумия, Императрица была права, мечтая о передаче престола не непосредственно Петру Фёдоровичу, а будущему его сыну. Неограниченная власть и отсутствие точного закона о престолонаследии давали ей возможность со временем отстранить не оправдавшего её надежд племянника и объявить наследником ребёнка, который бы должен родиться от его брака».

       Комментируя же описанный в «Записках Екатерины II» разговор с Марьей Чоглоковой, он сделал справедливый вывод:

        «Вряд ли заботливая Чоглокова действовала за свой страх. С большой вероятностью можно предположить, что между нею и Императрицей состоялось совещание, на котором решено было не замечать любовного увлечения молодой Великой Княгини и об этом решении довести до её сведения. Таким образом, у Екатерины были развязаны руки. Теперь она уже могла почти без всякого риска отдаться чувству, постепенно завладевшему ею. Этим чувством была любовь к молодому, изящному и решительному придворному Сергею Салтыкову. Ободрённая намёками Чоглоковой, а может быть и самой Императрицей, Екатерина окончательно перестала противиться его домогательствам. Осенью 1753 года роман перешёл в связь, а через год после того, 20 сентября 1754 года Екатерина родила ребёнка, наречённого Павлом. Это и был будущий Император».

       Но теперь предстояло спрятать концы в воду. Ни сама Императрица, ни Великая Княгиня не были заинтересованы в огласке. К тому же, огласка могла поколебать и так ещё не слишком прочный трон, расшатанный весьма частыми в первой половине XVIII века дворцовыми переворотами.

      То, что в официальной истории не осталось и намёка на отцовство Салтыкова, вполне понятно – это противоречило интересам Двора.

       Владислав Ходасевич, внимательно изучавший биографию Павла I, не мог обойти стороной его происхождение. Он проанализировал всё то, что было известно о способностях Петра Фёдоровича, и выяснил, что с помощью некоего Брессана, камер-лакея Петра Фёдорович в Ораниенбауме отыскали «хорошенькую вдову г-жу Грот, согласившуюся «испытать» Великого Князя». Об этой вдове Грот Императрица упоминала в «Чистосердечной исповеди», написанной ею 21 февраля 1774 года и адресованной Григорию Александровичу Потёмкину.

        Пётр Фёдорович испытания не выдержал. Но надо было каким-то образом доказать обществу способности Великого Князя к деторождению, ведь Двор уже заговорил о романе Сергея Салтыкова и Великой Княгини Екатерины. Лучший способ бороться со слухами – распустить другие слухи. В распускании слухов принял участие и Сергей Салтыков, который, сумев втереться в доверие к Великому Князю, уговорил обратиться к врачам, которых сам и предложил, поскольку их задача была, если не вылечить, то, по крайней мере, объявить об излечении и хотя бы в глазах общества «сделать его настоящим мужем Екатерины».

       Обращение к врачам не привело к излечению, и спустя три года, когда Екатерина родила дочь Анну, Пётр Фёдорович заявил в кругу близких ему друзей, что Бог знает, откуда берутся беременности у его жены, что он совершенно не причём и не знает, должен ли принимать на свой счёт рождающихся детей. Разве это не является ещё одним доказательством того, что Павел Петрович не его сын?!

       Владислав Ходасевич писал:

       «Салтыков не только считал себя отцом ребёнка, но и позволял себе впоследствии намекать на это при иностранных дворах».

        В «Чистосердечной исповеди» Екатерина II сообщила: «По прошествии двух лет Сергея Салтыкова послали посланником, ибо он себя нескромно вёл, а Марья Чоглокова у Большого Двора уже не была в силе его удержать».    

       Он был отправлен в Швецию и Саксонию с известием о рождении наследника Павла.

       В своих «Записках» Императрица упомянула об этом посольстве:

       «Я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно и в Швеции, и в Дрездене, и в той и в другой стране он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал».

        Кроме чего? Императрица не указала, но, скорее всего, ей не нравились его намёки на то, что он является отцом Павла. Тем более это было правдой. А такая правда представляла собой большую опасность. Получалось, что наследник престола незаконнорожденные и не имеет права на престол, а, следовательно, такого права не будет иметь и его потомство….

       А потомство не заставило себя долго ждать.

       Так кто же мать Симеона – Ушакова, Чарторыжская или Разумовская?

       Геннадий Станиславович Гриневич в книге «Тайна императора Александра Первого», что первый сын Павла Петровича родился от Софьи Чарторыжской. И назвали его, как уже говорилось выше, Симеоном Афанасьевичем Великим.

       А вот в интернете выложены сообщения, в которых говорится о рождении внебрачного сына от графини Софьи Степановны Разумовской в одних материалах, и от фрейлины Софьи Ушаковой – в других. Причём, сын в первом случае назван Симеоном, а во втором – Семёном. Почему же разные матери? Конечно, всё возможно в таких деликатных вопросах. Могла быть ошибка, могла быть в каком-то случае сплетня.

       Оказалось, что ларчик открывается просто: Софья Ушакова была замужем в первом браке за Михаилом Петровичем Черторыжским (1736-1771), а после его смерти она вышла за Петра Кирилловича Разумовского (1751-1823). Кстати, из-за этой женитьбы на вдове у Петра Кирилловича была настолько сильная ссора с отцом, Кириллом Григорьевичем Разумовским, братом тайного супруга Императрицы Елизаветы Петровны, Алексея Григорьевича Разумовского, что они даже перестали общаться. Только ли вдовство невесты послужило причиной? А может быть как раз то, что Кирилл Григорьевич не мог не знать о романе Софьи Степановны с великим князем Павлом Петровичем и незаконнорожденном сыне, которого, впрочем, Императрица Екатерина сразу забрала у матери и держала до определения в Морской кадетский корпус при дворце.

       Лишь соединяя в единое целое данные из разных источников, можно приблизиться к истине…

       И всё же начать повествование о потомстве Павла Петровича, думается, надо со старшего, пусть внебрачного, сына Павла Петровича и старшего внука Императрицы Екатерины Великой Симеона Афанасьевича Великого.                

        Его рождение, его жизнь, его дворцовые и любовные драмы и приключения, оставили заметный, хоть и таинственный след в истории России и Русского Самодержавия.

        Итак, коротко о появлении на свет. Мать Симеона, Софья Степановна, была дочерью учёного-литератора Ушакова Степана Фёдоровича, автора книг по сельскому хозяйству «О плодородии озимого хлеба» и «О дерновой кровле» и книги «Труды Вольного экономического общества». Крупнейший поэт XVIII века

        Знаменитый поэт XVIIIвека Александр Петрович Сумароков (1717-1777) написал на его кончину стихотворение… «Ко Степану Фёдоровичу Ушакову», в котором были такие строки…

(…)

О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,

Как должен проживать честнейший человек.

Любимцы царские, в иных пределах света,

Пред Вышним предстают нередко без ответа.

О тайные судьбы! Сего уж мужа нет.

      И далее противопоставил его людям недостойным…

А сей умерший муж тиранством не был страстен

И сильной наглости нимало не причастен,

С презрением смотря, когда ему кто льстил,

И собственной своей досады он не мстил,

Степенью высоты вовек не величался

И добродетелью единой отличался.

Екатериною он был за то храним,

И милости ея до гроба были с ним.

Не требовал ему никто от Бога мести,

Никто б его, никто не прикоснулся чести….

        Ушаков служил в царствование Императрицы Екатерины Великой Санкт-Петербургским губернатором и сенатором. Мать Софьи Степановны, Анна Семёновна, в первом браке была замужем за Иваном Петровичем Бутурлиным. С нею связано любовное приключение, которое общество осудило. Встретив Степана Ушакова, Анна Семёновна увлеклась им и бросила мужа.

        Так что Софья, по словам современника, родилась от «любодейственного» брака. Да и сама оказалась дамой весьма весёлого нрава. Тем не менее, сын знаменитого вельможи всесильного гетмана Разумовского женился на ней вопреки воли отца, несмотря на то, что был моложе неё на пять лет.

       Так ведь она была старше не только будущего мужа, но и своего державного любовника. Как известно, Павел Петрович родился 20 сентября 1754 года, а Софья – 11 сентября 1746 года. Разница ровно 8 лет!

       Роман начался после смерти первого мужа Софьи Степановны, генерал-майора Михаила Петровича Черторыжского, в прошлом флигель-адъютанта Петра III, то овдовела она в двадцать пять лет, когда великому князю было всего семнадцать. Брак был бездетен, поскольку генерал Чарторыжский страдал чахоткой.

       Злые языки тут же пустили слух, что роман этот задумала Императрица Екатерина с целью проверки способности Павла Петровича иметь детей, поскольку, мол, у отца его, Петра Фёдоровича, были с данным вопросом проблемы. Ну а Павел Петрович оказался слаб здоровьем. Такие заявления ни в какие ворота не лезут, поскольку, уже давно доказано, что к рождению Павла великий князь Пётр Фёдорович (будущий император Пётр III) отношения не имел. Это он, кстати, сам признавал. Отцом Павла был камергер граф Сергей Васильевич Салтыков, вполне здоровый во всех отношениях человек.

        Ну и, кроме того, добросовестные современники, в частности, учитель Павла Семён Порошин, оставили свидетельства, полностью опровергающие миф о нездоровье наследника престола. Во всяком случае, до 1783 года, когда была сделана слугами тёмных сил попытка отравить наследника престола, никаких проблем со здоровьем не случалось, и предполагать их Императрице не было ни малейших причин.

         Другое дело, что интерес к женщинам, который проявлял Павел Петрович с детства, как всякий нормальный, здоровый отрок, не только не пресекался, но в какой-то мере поощрялся. Но здесь нет ничего особенного. Разве мы своим сыновьям запрещаем думать о сверстницах, разве пресекаем знакомство?

      Кстати, самый первый, ещё, конечно, платонический роман, у Павла случился с дочерью той самой Марьи Чоглоковой, которую упоминала в своих воспоминаниях Екатерина Великая, рассказывая о том, как её деликатно, но настоятельно рекомендовали выбрать отца будущего наследника престола.

                              «Какоф молодец! И точь-в-точь!»

       Итак, подведём итог.

       Разночтение в фамилиях «метрессы», как её мягко именуют, Софьи, только запутывают читателей. И тут, мне кажется, ближе к истине фамилия, которую назвал Г.С. Гриневич – Чарторыжская. Судите сами, встретилась она с Павлом Петровичем уже не как девица Ушакова. Слишком несуразной выглядела бы встреча с десятилетним Павлом до её замужества. Но и будучи уже Разумовской, то есть во втором браке, который и так сопровождался скандалом, была бы, мягко говоря, неразумной. А потому роман, как и предположил Гриневич, произошёл, скорее всего, после того как Софья Степановна овдовела.

       Вполне естественно второй раз она выходила замуж уже после того, как родила Симеона, и его забрала у неё Императрица. Пётр Кириллович Разумовский мог вполне знать, что было у неё до знакомства с ним, и принимал решение о женитьбе уже с учётом этих знаний. То есть, роман с великим князем у Софьи был, когда она ещё оставалась Чарторыжской – вдовой Чарторыжского. Когда же стала Разумовской, подобный роман был невозможен. Да и Кирилл Григорьевич Разумовский был возмущён самим решением сына, а не тем, что уже в браке он оказался обманутым женой.

      Вполне объяснимо и согласие Софьи отказаться от сына – она предпочла замужество воспитанию ребёнка.

        Ну а Симеон со столь бурных событий начал своё столь сложное и порой исполненное тайн шествие по жизни.

       Мальчик рос, получал отменное образование.

       Кстати, знаменитый Николай Греч, русский писатель, издатель и мемуарист, рассказал о нём, как уже упоминалось, в книге «Записки о моей жизни»:

       «Перед вступлением в первый брак императора Павла дали ему для посвящения его в таинства Гименея какую-то деву. Ученик показал успехи, и учительница обрюхатела. Родился сын. Его, не знаю почему, прозвали Семеном Ивановичем Великим и воспитали рачительно».

         То есть Греч тоже полагал, что роман, в результате которого появился сын, был до женитьбы Павла Петровича.

         Ну а далее у Греча неточность: «Вдруг (в 1793 году) заболел и умер в Кронштадте». В «Записках Храповицкого» сказано: «Получено известие о смерти Сенюшки Великого». Ну и затем незначащие подробности: «Когда он был ещё в Петровской школе, напечатан был перевод его с немецким подлинником, под заглавием: «Обидаг, восточная повесть, переведённая Семеном Великим, прилежным к наукам юношею». Андрей Андреевич Жандр в детстве своём видал Великого в Кронштадте, где тот катал ребёнка на шлюпке, сидя у руля…».

       Постараемся уточнить некоторые моменты. Известно, что в петровскую определили в 1780 году. Школа была закрытого типа, и действительно давала «наилучшее воспитание». После окончанияшколы Симеону был пожалован чин сержанта лейб-гвардии Измайловского полка. Затем последовала учёба в Морском кадетском корпусе, который окончил в 1789 году. Этот корпус был создан в декабре 1752 года по инициативе вице-адмирала Воина Яковлевича Римского-Корсакова, основателя славной морской династии. Один из представителей династии, вице-адмирал Николай Петрович Римский-Корсаков (1793-1848) был директором Морского кадетского корпуса. Кстати, знаменитый русский композитор Н.А. Римский-Корсаков был его правнуком. Морской кадетский корпус создавался, как особое военно-учебное заведение, по образу и подобию Сухопутного шляхетского корпуса.

       Воин Яковлевич предложил сохранить в нём некоторые элементы высшего образования. Императрица Елизавета Петровна согласилась с этим предложением, и корпус 15 декабря 1752 года начал свою работу с набора 360 учащихся. Он получил название «Морской кадетский шляхетский корпус». Существовавшие до его создания Навигацкая школа и Гардемаринская рота были упразднены. Слово «шляхетский» в названии корпуса указывало, что он создан для обучения и воспитания дворянских детей. Разместился корпус в доме, который прежде принадлежал знаменитому Миниху.

         Наверное, многим полюбился замечательный фильм «Гардемарины, вперёд», посвящённый Елизаветинскому царствованию. Так вот воспитанники Морского кадетского шляхетского корпуса первого выпускного класса именовались гардемаринами, а второго и третьего – кадетами.

        В 1762 году вступившая на престол Екатерины Великая слово «шляхетский», как нерусское, а польского происхождения, из наименования и Сухопутного кадетского и Морского кадетского корпусов повелела убрать.      

       В 1771, за год до рождения Симеона Великого здание корпуса сгорело, и он был переведён в Кронштадт, где занял здание Итальянского дворца. Именно там и учился Симеон Великий. В Петербург корпус вернулся в конце 1796 года по приказу Императора Павла I, который, как известно, имел чин генерал-адмирала.

      Столь подробно я останавливаюсь на повествовании о кадетском корпусе не случайно. Дело в том, что кадетская школа (называю в общем плане) на протяжении долгих лет была лучшей в России. А сделана она была таковой не без содействия самой Императрицы и её надёжного и деятельного помощника в деле образования и воспитания в России Ивана Ивановича Бецкого – её кровного отца.

       Впрочем, у нас ещё будет серьёзный повод поговорить о кадетском образовании и воспитании в следующей главе, поскольку о том, как поступал в корпус и учился в нём следующий основной герой нашего повествования, Алексей Андреевич Аракчеев, сохранилось гораздо больше данных, нежели об учёбе и кадетской жизни Симеона Великого.

       А пока завершим рассказ о том, что ещё произошло до того часа когда пересеклись жизненные пути Симеона Великого и Алексея Аракчеева, а затем и судьбы Симеона и великого князя Александра…

       После окончания кадетского корпуса в 1789 году Симеон получил назначение на корабль «Не тронь меня», которым командовал капитан Травакин. В это время уже год гремела русско-шведская война (1788-1790 гг).

       Сергей Перевезенцев и Вячеслав Волков рассказывают о её начале:    

       «Шведский король Густав III потребовал от России вернуть бывшие владения Швеции в Прибалтике и Южной Финляндии. Требование шведского короля поддержали Великобритания, Пруссия и Голландия. Поводом к началу военных действий стал неподобающий, по мнению Густава III, салют, отданный шведской эскадре русскими кораблями. Швеция напала на Россию в то время, когда лучшие русские войска находились на юге, где в самом разгаре была русско-турецкая война 1787-1791 гг..  

Военные действия начались 21 июня 1788 г., после внезапного перехода шведской армии под командование самого короля Густава III (36 тыс. чел.) русской границы. Противник осадил крепость Нейшлот, которую обороняли русские войска под командованием генерал-аншефа В.П. Мусина-Пушкина (около 19 тыс. чел). Несмотря на численное превосходство шведов, они так и не смогли овладеть Нейшлотом и в августе 1788 г. были вынуждены отступить на свою территорию. В дальнейшем военные действия велись в основном на море».

       В морских сражениях и принял участие новоиспечённый морской офицер Симеон Великий.  Шведы, вооружённые и оснащённые Англией, имели двойное численное превосходство. Одною из задач они ставили разоружение Русской эскадры под командованием С.К. Грейга. Однако русские моряки нанесли неприятелю поражение в Гогландском морском сражении 1788 года. Затем, в 1799 году шведов разбил адмирал Павел Васильевич Чичагов в Роченсальмском (1799 г.) и Красногорском (1790 г.) морских сражениях. В мае 1790 года Русский флот нанёс неприятелю самое ощутимое поражение у Ревеля и Красной Горки, заблокировав шведский флот в Выборгской бухте. Шведам удалось вырваться из блокады с большим трудом и ощутимыми потерями. После Выборгского сражения Швеция была уже не в состоянии воевать с Россией и запросила пощады. 3 августа был заключён Версальский мирный договор, по которому довоенные границы сохранены.

        В ту пору существовала традиция направлять с победными реляциями в столицу наиболее отличившихся офицеров или офицеров, которых командованию выгодно было направить в столицу.После Красногорского морского сражения Семёна Великого отправили в Петербург с реляцией об одержанной победе. Прошло десять лет после того, как Симеон был отдан в Петропавловскую школу. С тех пор Императрица-бабушка его не видела.

        И вот молодой офицер предстал перед ней, как отличившийся в сражении. Императрица уважала мужественных и храбрых воинов. Она часто повторяла: «Если бы я была мужчиной, смерть в бою не позволила бы мне дожить до капитанского чина». Екатерина Великая пожаловала внуку чин капитан-лейтенанта, но главное она обратила внимание, что поразительное сходство его с любимым законнорожденным внуком Александром, заметное и прежде, ещё более усилилось. Говорят, она даже воскликнула:

        – Какофф молодец! И точь-в-точь!..

        Конечно, Екатерина имела в виду своего любимца Александра, на которого был так похож Симеон. И в этом нет ничего удивительного: ведь они – дети одного отца».

       Здесь нужно добавить, что в истории известны случаи, когда дети в династии Романовых бывали похоже друг на друга как две капли воды. И такое происходило не случайно, поскольку оказывало влияние на происходящие события. Впрочем, в двух словах об этом не расскажешь.

                 После «учёбы» в Англии «стал близорук и туг на левое ухо»

       Гриневич сообщает далее, что «в качестве поощрения за отличную службу Симеон… в числе других отличившихся офицеров отправлен в Англию на учёбу». То есть оказался в рассаднике зла, где его и прибрали к рукам те, кто хотел нанести очередной удар Русской Правящей династии. Ведь впоследствии устранение Павла Петровича было организовано именно Англией и на английские деньги. В Англии была проведена соответствующая обработка.

        Ведь устранение Павла Петровича было организовано именно Англией и на английские деньги. В Англии была проведена соответствующая обработка внебрачного сына Павла Петровича. Затем, как указывает Г.С. Гриневич Симеон «Из Англии на судне «Vanguard» он отправился в кругосветное плавание. А вскоре в Петербург пришло известие, зафиксированное в документе, хранящемся в архивах Морского ведомства: Семён Афанасьевич Великий скончался 13 августа 1794 года в Вест-Индии на Альтийских островах от тропической лихорадки.

         Но… История умалчивает, что же на самом деле произошло в том путешествии. Известно лишь, что в Россию было направлено известие о смерти. Но это сообщение оказалось вымышленным, хотя следы серьёзной болезни у Симеона Афанасьевича остались на всю жизнь. Эти остаточные явления недуга были характерны для правящего в России с 1801 по 1825 год Императора.

       Вероятнее всего, его, тяжело больного, посчитав безнадёжным, списали на берег.«Vanguard» ушёл по намеченному маршруту, а Симеон, оставленный умирать, вопреки всему выжил. Болезнь не прошла бесследно. Симеон частично потерял зрение и слух: стал близорук и туг на левое ухо».

       А между тем, кто замыслил это направление в Англию, зная об удивительном сходстве, уже замыслили своё чёрное дело, о котором пойдёт речь в последующих главах.

       Пока же обратимся к книге Андрея Лазарчука и Михаила Успенского «Посмотри в глаза чудовищ»:

       «Официально мичман Семён Великий считался пропавшим без вести в тысяча восьмисотом году в районе Антильских островов во время страшного шторма. Шторм там действительно был, но сам Великий находился к тому времени уже совсем в другом месте… Долгие годы он провёл в учениках, а затем и помощниках у знаменитого у знаменитого унгана ле Пелетье на острове Гаити (собственно, именно поэтому он впоследствии и пошёл по медицинской части) и в деле унгана весьма преуспел; и именно там на него обратил внимание знаменитый некроном барон Рудольф фон Зеботтендорф (вошедший в гаитянский инфернальный фольклор под несколько искажённым именем Барон Суббота), сдружился с ним, вывез его в Европу и представил нужным людям. Семён Павлович сравнительно быстро разобрался в положении вещей, послал всяческих рыцарей и розенкрейцеров в известном всякому русскому человеку направлении – и стал искать свой особый путь. В этих поисках он неизбежно наткнулся на Якова Вилимовича, поскольку все дороги в те годы вели в Пятый Рим».

       Ну что же, ещё одна версия. В ней нам интересно то, что автору указывает на тайную цель поездки Симеона, сына наследника престола Павла Петровича в гнездо тёмных сил Запада. Ну и, конечно, важно ещё одно обстоятельство – авторы тоже не верят в гибель Симеона Великого. Ну а то, что не все данные совпадают с названными выше, вполне нормально. Авторам, когда они создавали книгу, вряд ли было известно уникальное открытие Геннадия Станиславовича Гриневича.

                «В кадетский корпус «с молитвой и надеждою на Бога»

       Если нужно правильно оценить и достоверно показать того или иного исторического деятеля, недостаточно перечислить основные вехи его биографии. Важно изучить и понять эпоху, в которую он жил. Важно определить, какое влияние она оказала на данного исторического деятеля, и какую роль сыграл он сам в историческом развитии России.

        XVIIIвек был рубежным для России.

        С одной стороны, он славен великими победами Румянцева, Потёмкина, Суворова, Орлова-Чесменского, Ушакова.

        С другой стороны, именно в XVIIIвеке Пётр Iбросил Россию в кабалу Западу, расколов русское общество на рабов и рабовладельцев. Царь-плотник превратил служилый класс дворянство в класс, деградирующий и паразитирующий на подневольном труде народа, закованного в оковы крепостничества.

        Произошло, по меткому выражению князя Щербатова, повреждение нравов в России. Высшие слои аристократии престали быть опорой престола, превратились в лихоимцев, взяточников, казнокрадов.

       Первыми жуликами крупного масштаба, первыми расхитителями народного и государственного добра стали так называемые птенцы гнезда Петрова, а точнее щенки шакальего логова. Алексашка Меншиков первым отыскал дорогу в зарубежные банки и положил туда, естественно на свой счёт, огромную сумму, равную полуторогодовалому бюджету России. И это на фоне общего обнищания страны и превращения её «великим преобразователем» в сырьевой придаток Запада.

       Если внимательно взглянуть на биографии выдающихся людей России послепетровского периода, нельзя не заметить одну особенность, общую для всех. Лучшие люди России были выходцами из беднейшего дворянства, ближе всего находившегося к народным массам и прежде всего к русскому крестьянству, сохранившему лучшие традиции и обычая Московского Государства, уничтоженные Петром.

       Эти слои дворянства не утратили связи с народом, не оторвались от общественно-полезного, производительного труда, того труда, без которого человек деградирует и в конце концов становится паразитом.

         Генерал-фельдмаршал Светлейший Князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический родился в обедневшей дворянской семье, в небольшом селе Чижово Духовщинского уезда Смоленской губернии 13 (26) сентября 1739 года. Первоначальное образование получил у сельского дьячка, а потому и воспитан был в лучших традициях Русского Православия, подорванных никонианским расколом, но сохранившихся в народных массах.

        Это, по мнению биографа, спасло его от «наполнения головы сведениями в духе наносной просветительской философии», философии западноевропейского типа, философии разлагающей устои государственного порядка и власти. С блеском начав учёбу в Московском университете, он вскоре бросил её, увидев западническое обезьянничанье профессоров, превратившихся в своём раболепии перед Европой в безродных найдёнышей.

        Он пошёл в армию. Именно армейский строй помог ему найти правильные ориентиры в жизни. С 1774 года, став морганатическим супругом Императрицы, он до последнего дня своей жизни фактически правил Империей.

        Генералиссимус Александр Васильевич Суворов, как и Потёмкин, получил домашнее образование не от проходимцев-французов. Он был воспитан в патриотическом, патриархальном, православном духе и на всю жизнь остался приверженцем твердой самодержавной власти. Опять-таки, он был из небогатого дворянского рода, не утратившего своих корней и кровной связи с народом. Юные годы Суворова прошли в деревне среди простого народа, и товарищами его игра были сельские ребятишки. О дате рождения Суворова я помещу отдельный материал дополнительно.

       Адмирал Фёдор Фёдорович Ушаков родился в глуши, в деревушке Алексеевка, ныне Темниковского района Мордовии в 1744 (по другим данным в 1745) году в небогатой дворянской семье. Первоначальным образованием было, как и у Потёмкина, церковно-приходское. А затем Ушаков учился в Морском кадетском корпусе, который окончил в 1766 году уже в екатерининские времена. В кадетских корпусах чужебесия не прививали, воспитывали в духе лучших традиций Православия и Самодержавия.

       Адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин родился в 1763 году в деревне Комлево, ныне Борисовского района Калужской области в бедной дворянской семь. Окончил Морской кадетский корпус.

        И подобных примеров из века XVIIIможно привести великое множество. Возьмём XIXвек – та же картина. Блистательный русский генерал Михаил Дмитриевич Скобелев – внук крепостного, дослужившегося до генеральского чина. Герой Севастопольской обороны Степан Александрович Хрулёв, твёрдо знавший, в чём «тайна русских сил» – выпускник кадетского корпуса.

       Что же касается подготовки в кадетских корпусах, то, как не привести слова адмирала Павла Васильевича Чичагова, посвящённые Артиллерийскому и Инженерному кадетскому корпусу:

       «Там обучали многим языкам, всем наукам, образующим ум, там занимались упражнениями, поддерживающими здоровье и телесную силу; верховой ездой и гимнастикой; домашние спектакли были допущены в виде развлечения и забавы. В подтверждение сказанного мною о большинстве молодых людей, выходивших из этих училищ, достаточной указать на то, что фельдмаршал Румянцев в одну из турецких кампаний попросил у Императрицы Екатерины несколько офицеров для укомплектования своей армии. Она прислала ему двенадцать человек, только что выпущенных из Первого кадетского корпуса. Фельдмаршал, порасспросив их и поговорив с ними, остался ими так доволен, что написал Императрице, благодаря её за присылку двенадцати фельдмаршалов, вместо двенадцати просимых поручиков».

        Именно Артиллерийский и Инженерный кадетский корпус стал школой и для Алексея Андреевича Аракчеева. Происхождение же и начальное воспитания Аракчеева мало отличалось от того, что получили русские военачальники, о которых упомянуто на предыдущих страницах.

       Родился Алексей Аракчеев в небольшом бедном родовом поместье, в Бежецком уезде Тверской губернии, 23 сентября 1769 года.

       В биографии значится:

       «Прадед Аракчеева участвовал почти во всех войнах Петра I, а дед был убит в 1735, во время похода русской армии в Крым. Отец, Андрей Андреевич, служил в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку в чине поручика, женился и занялся хозяйством. Воспитанием Аракчеева занималась мать, набожная, умная, властная и энергичная женщина, державшая всю семью в строгости и послушании. Она привила Аракчееву стремление к постоянному труду, строгому порядку, аккуратности и бережливости. Грамоте и арифметике его учил сельский дьячок».

       Отец и мать происходили из старинных, но небогатых дворянских родов, славившихся неукоснительным почитанием патриархальных Православных традиций. Особенно это касалось матери, Елизаветы Андреевны, в девичестве Ветлицкой.

       Биограф Аракчеева отметил, что Елизавета Андреевна, «развив в ребёнке глубокую к себе привязанность, неустанно заботилась о том, чтобы он был набожен, умел «обращаться в постоянной деятельности», был педантично аккуратен и бережлив, умел повиноваться и усвоил себе привычку толково предъявлять требования к людям.

       Первоначальное образование он получил у сельского дьячка, который отметил необыкновенные способности Аракчеева к арифметике. Трудно сказать, как бы сложилась судьба мальчика из бедной дворянской семьи, неспособной дать ему образования, дорого в то время стоившего.

       Профессор юридического факультета Московского государственного университета В.А. Томсинов сообщает:

       «К одиннадцати годам Алексей имел вполне сложившийся характер и недетскую уже самостоятельность в суждениях и поступках. Всё это хорошо выявил один случай, произошедший приблизительно в 1780 году.

К соседу Аракчеевых, также небогатому помещику, владельцу тридцатью крепостными крестьянами, Гавриле Ивановичу Корсакову приехали на побывку в отпуск двое его сыновей (Никифор и Андрей), учившихся в Артиллерийском и Инженерном Шляхетском кадетском корпусе. Гаврила Иванович на радостях устроил торжественный обед, на который позвал и Аракчеевых. Андрей Андреевич, отправляясь в гости, взял с собою старшего сына. Не ведал отец, не предугадывал, что произойдёт у Корсаковых с Алексеем, а то, быть может, и не взял бы его к ним».

       Алексей подружился с Никифором и Андреем и с восторгом слушал рассказы о таинственной и загадочной кадетской жизни, о выездах в лагеря, об учениях и стрельбах.

       Впоследствии он вспоминал, что был поражён красными мундирами с чёрными бархатными лацканами, и кадеты казались ему тогда «какими-то особенными, высшими существами». А когда они уехали в Петербург, Аракчеев стал умолять отца отвезти его в кадетский корпус.

       Профессор В.А. Томсинов особо отметил:

       «Алексей рано стал привлекаться матерью к работе по хозяйству, приучаться к чистоте и порядку. Сама набожная до крайности, мать и сыновей своих стремилась воспитать в строгом религиозном духе. Она постоянно брала Алексея с собою в церковь, которую посещала аккуратно, не пропуская ни обедни, ни вечерни. Учила его молитвам, внушала уважение к нормам христианской этики».

      То есть трудолюбие, как видим, было заложено с детства. И тогда же было заложено уважение к старшим, прежде всего, конечно, к родителям:

     «Когда он здоровался или прощался с нею (матерью) – указал В.А. Томсинов, – он делал сначала перед ней земной поклон, а после этого уже подходил к руке».

       Но вот настало время поступать в кадетский корпус, что было не столь уж и просто. Нужна была рекомендация. Отец обратился к предводителю дворянства Вышневолоцкого уезда Тверской губернии Михаилу Васильевичу Храповицкому. И тот написал бумагу искренне, вложив в неё душу и сердце. Это нельзя было не оценить.

       Томсинов отметил: «С тех пор Алексей всегда чувствовал себя признательным ему. До самой смерти Храповицкого … он вёл с ним переписку, а при случае заезжал в гости или же приглашал его погостить к себе».

       Отец собрал деньги, вырученные от продажи урожая, и они отправились

в столицу.

       Вот как вспоминал Алексей Андреевич Аракчеев о своём отъезде:

       «Я был в восторге, и тогда только призадумался, когда пришлось прощаться с доброю моею матерью. Рыдая, благословила она меня образом, который ношу до сих пор, и который никогда не сходил с груди моей, и дала мне одно увещание: молиться и надеяться на Бога. Всю жизнь мою следовал я её совету!»

       И вот они с отцом прибыли в столицу. Оказалось всё не так-то просто.  Десять дней потребовалось для того лишь, чтобы подать прошение в канцелярию корпуса. Там, вероятно, ожидали взяток, а где было взять на это средств?

        Прошение всё же кое-как приняли. Но прошёл месяц, истёк другой, а ответа всё не было. Денег же едва хватило, чтобы заплатить за угол на самом скромном постоялом дворе.

       В конце концов, чтобы не умереть с голоду, пришлось просить милостыню. Аракчеев потом вспоминал, что его отец, приняв в подаяние первый рубль, поднёс его к глазам и горько заплакал.

       Терпению пришёл конец. Уже без всяких надежд отправились они в корпус в последний раз…  И тут повезло. Почти лицом к лицу столкнулись с начальником корпуса генералом Мелиссино.

       Отец опешил и потерял дар речи. Алексей же бросился к генералу и, едва сдерживая рыдания, заговорил:

       – Ваше превосходительство, примите меня в кадеты. Нам придётся умереть с голоду… Мы более не можем ждать ответа. Век буду благодарен и буду молиться за вас…

       Генерал остановился, выслушал отца и тут же написал записку в канцелярию о зачислении Алексея в кадеты.

       Долгие ожидания резолюции, намёки мелких чиновников канцелярии на взятки настолько запали в душу, что впоследствии Аракчеев, находясь на высоких постах, строго взыскивал за всякие канцелярские бюрократические проволочки, когда речь шла о судьбах людей. Ну а за взяточничество карал особенно жестоко.

       И на всю жизнь сохранил он благодарность к генералу от артиллерии П.И. Мелиссино, кстати, одному из первых русских кадет…

       Тот день 19 июля 1783 года для Аракчеева стал поистине счастливым. «Бога благодарили земными поклонами», – писал он впоследствии.

       Понятны были трудности, которые пришлось испытать при поступлении. В 1783 году по штату в корпусе предусматривалось 146 кадет. Это на всю Россию. Правда, уже в 1784 году штат был увеличен на 393 человека, и практически до конца XVIIIвека вся русская артиллерия и все инженерные части комплектовались выпускниками корпуса.

       Обучению и воспитанию в корпусе придавалось государственное значение. Императрица сама участвовала в составлении учебной программы, а в Указе Сената говорилось, что «корпус, по силе изданных об нём узакониев, заключает в себе не одно военное, но и политическое, и гражданское училище», что директор его «без посредства других мест, прямо под повелительство Высочайшей Императорской Особы и Правительствующего Сената состоит, и ни от каких других правительства мест повелениев принимать ему не следует».

       Корпус готовил преданных и верных Престолу и Отечеству офицеров, почитающих Самодержавную власть в государстве священной.

       Известно, что Императрица Екатерина Великая считала Самодержавие единственной приемлемой для России формой правления и всегда отстаивала основные принципы Самодержавной монархии.

       Замечательные способности Алексея Аракчеева сразу выдвинули его в число первых кадет. Уже через семь месяцев после поступления в корпус он, раньше возрастного срока, был переведён в «верхние классы», раньше других кадет стал капралом, фурьером, сержантом.

       Заметив его организаторские способности и умение правильно строить взаимоотношения с товарищами – чему научила Аракчеева в раннем детстве его мать – командиры стали поручать подтягивать отстающих, заниматься с нерадивыми кадетами.

        В 1787 году, окончив курс наук, Аракчеев получил чин подпоручика и был оставлен в корпусе репетитором и учителем арифметики и геометрии, а позднее и артиллерии.

       Вспомним биографию нашего национального военного гения Александра Васильевича Суворова. Вспомним, как много дало ему чтение книг, самообразование. Буквально проглатывал книги другой российский гений, ставший величайшим политиком и государственником, военачальником и полководцем Григорий Александрович Потёмкин. Приезжая на лето в деревню к родственникам, он забирался в библиотеку, и часто утром его находили спящим на бильярдном столе, а в руках была очередная книга, которую он читал, пока не заснул.

        Аракчееву, пристрастившемуся к чтению, повезло. Заметив его тягу к книгам, начальство назначило его заведующим корпусной библиотекой, которая была в ту пору одной из самых богатых в столице.

       Забегая вперёд, нужно сказать, что впоследствии и его личная библиотека была по подбору книг уникальной. Аракчеев завещал её русской армии.

       В 1788 году в корпусе стала формироваться так называемая «новая артиллерия». В разгаре была русско-турецкая война (1787-1791 г. г.), назревала война со шведами, и этот важнейший род войск приобретал всё большее значение.

       В корпусе были созданы экспериментальные команды для изучения и обобщения боевого опыта артиллеристов. Стали подбирать для этого направления наиболее подготовленных и инициативных офицеров.

       Генерал Мелиссино лично выдвинул Аракчеева. К тому времени совсем ещё молодой, девятнадцатилетний подпоручик был уже автором «Кратких арифметических записок в вопросах и ответах», которые составил для обучения своей команды.

        И вот его, необстрелянного юнца, назначили командиром гренадерской команды, сформированной при корпусе из офицеров, прибывших из действующей армии. Они прибыли для переподготовки по новым уставам и наставлениям.

       Параллельно ему было поручено обучать на дому артиллерийским наукам сына некоего Н.И. Салтыкова, врага Потёмкина и Суворова. Аракчеев не был причастен к интригам, но вынес неприятное впечатление от общения с недорослем из русофобски настроенной великосветской семьи. У них с воспитанником были разные взгляды на патриотизм, русские традиции, да и на отношение к воинскому долгу – тоже.

        В те времена столичная знать, если и шла в гвардию, то не для того, чтобы служить Отечеству честно и добросовестно, а для того, чтобы хватать чины и ордена, используя связи и протекции.

       В те времена, времена Румянцева, Потёмкина, Суворова – велика была разница между действительно русской национальной армией, воспитанной ими и побеждавшей на театрах военных действий, и столичной гвардией, разлагавшейся «под чутким руководством» Н.И. Салтыкова.

        Ни с одним из представителей этой знати Аракчеев никогда коротко не сходился и никогда не испытывал уважения к людям, манкировавшим своими обязанностями.

       Он не уважал их, а они, ощущая это, ненавидели выходца из бедных слоёв дворянства. Они кичились своим богатством и хвастали своим происхождением.

        К печальному апогею подходил екатерининский век русского дворянства. Великая Государыня, сумевшая дать толчок возрождению национальных традиций, не успевала довести до логического завершения все свои грандиозные начинания, задуманные не без активного участия её блистательного супруга Григорий Александровича Потёмкина. Да и сложно ей было, ведь восшествию на престол она была обязана именно гвардии и дворянству.

       Гвардия и дворянство провозгласили её Императрицей, гвардия и дворянство могли и свергнуть в любую минуту.

       Успешными поэтому были лишь те начинания Императрицы, которые совпадали с интересами дворянства. Только одно исключение из этих правил было полным. Русская армия, отданная в руки выдающимся русским полководцам и военачальникам, развивалась в лучших национальных традициях, ибо эти традиции закладывали в ней Румянцев, Потёмкин, Суворов и их ближайшие соратники, их лучшие ученики, которых немало было в строю, особенно на театрах военных действий.

       На детстве Алексея Андреевича я остановился не случайно. Насколько нелепыми и грубыми становятся клеветнические нападки на него, когда обращаешься к тому, как он был воспитан матерью, по общему признанию добросовестных биографов, достойнейшей женщиной из старого, благочестивого дворянского рода. А кадетский корпус! Конечно, некоторые заведения, заложенные в корпуса Иваном Ивановичем Бецким, постепенно терялись, но далеко не все. К примеру, Бецкой установил, что в кадетских корпусах никаких различений кадет по знатности и материальному положению, быть не должно. Порой кадеты даже не знали, кто княжеский или графский сын, а кто из простой обедневшей дворянской семьи, кто сын богатея, а кто из семьи скромного достатка. Никаких элементов роскоши, к примеру, бельё у всех должно быть простого сукна.

       Это, кстати, на долгие времена было распространено и на суворовские училища. К примеру, в Калининском суворовском военном училище на совершенно общих основаниях учились внуки Сталина и Чапаева, а в одном из училищ учился в более поздние годы племянник Брежнева, и суворовцы узнали о том, кто его дядя, только после выпуска.

              Павел после романа «с податливой вдовой»

        Ну а теперь настало время поговорить об отце Симеона Великого, великом князе Павле Петровича. Вскоре после романа с податливой вдовой Софьей Чарторыжской, Императрица Екатерина IIрешила его женить. В 1772 году Павлу исполнилось восемнадцать лет – самое время.

       Начиная с петровского царствования, навязали русским Государям дурную традицию – выбирать себе невест на изрядно к тому времени прогнившем Западе. И Императрица мать сделала свой выбор, остановив внимание на двух претендентках – на Софии-Доротеи Вюртембергской и Вильгельмине Гессен-Дармштадтской.

       Хороша была София, да лет мало – всего тринадцать исполнилось. Когда от неё наследника дождёшься? А наследник нужен был срочно – видимо, уже в ту пору Императрица Екатерина задумывалась о том, о чём в своё время размышляла Елизавета Петровна. Заполучить от молодой четы внука, воспитать его и сделать наследником престола.

       Обратив свой взор на Вильгельмину, Императрица решила, что надо бы рассмотреть не её одну, а всех трёх сестёр – принцесс Гессен-Дармштадтских.

       Воспитателю наследника престола графу Никите Панину, она писала:

       «У ландграфини, слава Богу, есть ещё три дочери на выданье; попросим её приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трёх не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим. Дочери эти: Амалия-Фредерика – 18-ти лет; Вильгельмина – 17-ти; Луиза – 15-ти лет… Не особенно останавливаюсь я на похвалах, расточаемых старшей из принцесс Гессенских королём прусским, потому что я знаю и как он выбирает, и какие ему нужны, и та, которая ему нравится, едва ли могла бы понравиться нам. По его мнению – которые глупее, те и лучше: я видала и знавала выбранных им».

       И вот три фрегата, были высланы из Кронштадта в Любек за принцессами и их матерью.

       Фрегатом «Екатерина» командовал капитан-лейтенант Андрей Разумовский, племянник тайного супруга Императрицы Елизаветы Петровны и брат Петра Кирилловича Разумовского, за которого вышла замуж Софья, родившая перед тем от наследника престола сына Симеона. В молодые годы он участвовал в знаменитом Чесменском сражении, где Русский флот одержал блистательную победу, уничтожив все до единого турецких корабля. Затем, с 1772 года, он оказался на придворной службе, причём быстро сошёлся и подружился с Павлом Петровичем. В ту пору они были оба молодые, красивые, жизнерадостные.

        Андрей Разумовский уже успел получить славу обольстителя представительниц прекрасного пола, Павел же, по словам английского врача Димсдаля, прививавшего ему в 1768 году оспу, был «очень ловок, силён и крепок, приветлив, весел и очень рассудителен, что не трудно заметить из его разговоров, в которых очень много остроумия».

       Наследник престола Павел Петрович приехал в Кронштадт, чтобы проводить друга.

       Но Андрей Разумовский, как признанный обольститель, по мнению некоторых биографов, уже в пути успел обольстить одну из принцесс, и, вполне возможно, тогда уже сделаться её любовницей. На беду именно эту принцессу и выбрал в супруги Павел Петрович.

       Ахац Фердинанд фон Ассебург, который был прежде датским посланником, а затем, перейдя на службу России, выполнял задание Государыни по поиску невесты для наследника престола, считал, что именно на корабле произошло близкое знакомство Андрея Разумовского и Вильгельмины.

       Почему Андрей Разумовский позволил себе это сделать? Не было ли это своеобразной местью за Софью, с которой собирался связать себя брачным узами его брат Пётр? Тут ведь и мстить как будто бы не за что. Павел Петрович метрессу свою некому не навязывал. А всё ж обида ни на что могла остаться.

        Принцесс привезли в столицу, а оттуда – в Гатчину, на смотрины к Цесаревичу. Вот тогда-то Павел Петрович и выбрал среднюю из сестёрВильгельмину.

       Императрица писала по этому поводу:

       «Мой сын с первой же минуты полюбил принцессу Вильгельмину, я дала ему три дня сроку, чтобы посмотреть, не колеблется ли он, и так как эта принцесса во всех отношениях превосходит своих сестёр… старшая очень кроткая; младшая, кажется, очень умная; в средней все нами желаемые качества: личико у неё прелестное, черты правильные, она ласкова, умна; я ею очень довольна, и сын мой влюблён».

       15 августа 1773 года при Православном крещении Вильгельмина получила имя Натальи Алексеевны, а 16 числа состоялось обручение её с Цесаревичем Павлом Петровичем.

       Сначала удивляло Императрицу, а потом и обеспокоило то, что по прошествии двух лет у молодой четы не только не было детей, но и не предполагалось, что они будут.

        Лишь в 1775 году Наталья Алексеевна, наконец, забеременела. Объявлено же было об этом незадолго до родов, которые начались 10 апреля 1776 года, причём, начались неудачно. Несколько дней продолжались схватки, но родить великая княгиня никак не могла. Ребёнок не выдержал и умер. Врачи объявили об этом, безусловно, огорчив и Императрицу и Цесаревича.

       Своему статс-секретарю Императрица написала:

       «Дело наше весьма плохо идёт. Какою дорогой пошёл дитя, чаю, и мать пойдёт. Сие до времяни у себя держи…».

       То есть, врачи уже предполагали, что мёртвый ребёнок инфицировал организм матери, и надежд на то, что она выживет, очень мало. Так и случилось. 15 апреля Наталия Алексеевна ушла из жизни.

        Екатерина писала:

        «Вы можете вообразить, что она должна была выстрадать, и мы с нею. У меня сердце истерзалось; я не имела ни минуты отдыха в эти пять дней и не покидала великой княгини ни днём, ни ночью до самой кончины. Она говорила мне: «Мы отличная сиделка». Вообразите моё положение: надо одного утешать, другую ободрять. Я изнемогла и телом и душой…»

       Тут же пошли слухи, что Императрица не дала врачам спасти невестку, которая ей не нравилась, а иные биографы дописались до того, что, оставшись наедине, Императрица заявила, что ты, мол, строя козни, хотела отправить меня в монастырь, да вот теперь я тебя отправлю подальше.

       И никому не было дело до заключения медиков. А между тем вскрытие дало ответ на причины смерти. Врачи разобрались, в чём дело – Наталия Алексеевна не могла иметь детей из-за врождённых дефектов. То есть, ныне, конечно, при таком дефекте роды возможны, к примеру, с помощью Кесарева сечения, а в ту пору средств спасти ни ребёнка, ни мать не существовало.

       Но что бы там ни говорили злопыхатели, врачи сделали официальное заключение. Смерть наступила по причине искривления позвоночника, что и не позволило родить. В результате долгого ношения корсета после травмы, полученной в детстве, наступили некоторые необратимые изменения, причём наступила не случайно. Лечили принцессу грубо и жёстко. Горб вправляли ударами кулака. Вправить-то вправили, но нанесли непоправимый вред позвоночнику и тазобедренному суставу.

       Первая супруга ушла из жизни, так и не подарив цесаревичу Павлу сына, а Императрице – наследника престола. Есть сведения, что она уже в ту пору задумывалась над тем, что престол надо оставить внуку, а для того надо было прежде всего получить от своего сына этого внука, а потом воспитать и подготовить его к державному служению.

       Снова начались поиски невесты и выбор пал на вюртембергскую принцессу Софию-Доротею, поскольку она достигла брачного возраста, и можно было в скором времени ожидать потомства.

       14 сентября принцесса была крещена в Православную веру с именем Мария Фёдоровна и обручена с Павлом Петровичем, а 26 сентября 1776 года они венчались.

       Павел полюбил свою супругу, и она ему отплатила взаимностью. Он стал, как свидетельствуют биографы, «образцовым семьянином, пример которого служил всем его потомкам – будущим русским императорам».

       Давно уже Россия не видела столь плодовитого брака. Одно перечисление детей Павла Петровича и Марии Фёдоровны впечатляет: Александр Павлович (1777-1825), Константин Павлович (1779-1831), Александра Павловна (1783-1801), Елена Павловна (1784-1803), Мария Павловна (1786-1859), Екатерина Павловна (1788-1819), Ольга Павловна (1792-1795), Анна Павловна (1795-1865), Николай Павлович (1796-1855), Михаил Павлович (1798-1849), великий князь. Итого десять детей. А если прибавить Симеона, то одиннадцать.

        Но в данном случае нас интересует старший сын от законного брака Александр Павлович, родившийся в 1777 году.

        О нём, внуке, родившемся 12 декабря 1777 года, счастливая державная бабушка с восторгом писала барону Ф.М. Гримму:

       «Вы говорите, что ему предстоит выбрать, кому подражать: герою Александру Македонскому или святому Александру Невскому. Вы, по-видимому, не знаете, что наш святой был героем. Он был мужественным воином, твёрдым правителем и ловким политиком и превосходил всех остальных удельных князей, своих современников… Итак, я согласна, что у господина Александра есть лишь один выбор, и от его личных дарований зависит, на какую он вступит стезю – святости или героизма».

       А дело всё в том, что появившийся на свет в тот декабрьский день мальчик был первым сыном супруги великого князя Павла Петровича Марии Фёдоровны, но… вторым сыном самого Павла Петровича и, следовательно, вторым внуком Императрицы Екатерины Второй.

       Ну а что касается первенца, то тут вопрос сложный.

27 января 2017 года исполняется 180 лет с того горького для России дня, когда одетый в кольчугу киллер Дантес по-европейски подло убил Русского гения Александра Сергеевича Пушкина. К этой дате приурочена очередная книга серии "Любовные драмы". Представляем из неё несколько глав. 

«…Поединок… до гибели или ранения…»

          1.  УБИЙСТВО  ПУШКИНА - подлая месть «надменных потомков»

       Над головой Русского гения нависли чёрные тучи зла и ненависти. Чем успешнее развивалось его творчество, тем поспешнее готовилась расправа.

       Тёмные силы Европы не могли простить нам своего позора на полях России в 1812 году. Несметные полчища «двунадесяти язык», профессиональные грабители и бандиты, объединённые «французским Гитлером» Наполеоном, пополнявшим своими походами музей грабежа Лувр, алчной шакальей стаей ворвались на просторы Русской Земли в июне 1812 года. Вошло около шестисот тысяч человек. Кроме того, постоянно прибывали всё новые и новые подкрепления из Европы, взамен тех, что были зарыты Русскими героями на полях сражений. Не менее миллиона пересекли границу России с запада на восток. Назад вернулось около 20 тысяч, да и то с Петербургского направления. На центральном направлении уцелели лишь сам Наполеон, бежавший под защитой верных войск, да единицы из обезумевших от страха, голода и холода корпусов. Корпус Мюрата – весь целиком – уместился после Березины в крестьянской избе.

       И Запад решил отомстить России. Отомстить в год 25-летия своего позора. Отомстить убийством Русской славы, Русского гения – Александра Сергеевича Пушкина, ставшего верным и надёжным соратником ненавидимого тёмными силами Запада Императора Николая Первого.

       Прежде всего, взялись за организацию травли поэта.

       Бенкендорф, близкий к самым тёмным слоям «велико» светской черни, пытался найти, отчасти, и по её заданию, поводы для преследований Пушкина, но не находил их. Сексоты и соглядатаи доносили: «Поэт Пушкин ведёт себя отменно хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя».

       И Пушкин сам подтверждал такое своё отношение. Известна выдержка из его письма к жене, Наталье Николаевне, посвящённая трём Царям:   

       «Видел я трёх Царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий, хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю: добра от добра не ищут».

       «Велико» светская чернь не хотела мириться с тем, что Пушкин потерян, как бунтарь, как разрушитель государства, что он превратился в соратника Императора, в Русского государственника и политического мыслителя, принявшего идею Православия, Самодержавия, Народности.

       Как водится, посыпались клеветы и наветы, по масонскому принципу «клевещи, клевещи – что-нибудь да останется». Всем был известен высокий моральный облик Государя Императора Николая Павловича. Что бы возбудить в нём недовольство Пушкиным, от имени поэта стали сочинять всякого рода пошленькие вирши, графоманские эпиграммы, мерзкие анекдоты и целые произведения развратного и антихристианского толка. К числу подобных относится и известная «Гаврилиада», авторство которой не только приписали Пушкину, но и включили, да и что там говорить, до сих пор включают в избранные издания и собрания его сочинений.

       Узнав об этом пасквиле, Пушкин поспешил заверить Государя, что поэмы той не писал и готов доказать это. Николай Первый повелел ответить поэту следующее:

       «Зная лично Пушкина, я его слову верю. Но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем?».

       Во лжи и клевете особенно преуспевал некто Булгарин, весьма яркий представитель «велико» светской черни. Его журнал «Северная пчела» старалась больнее ужалить поэта, скомпрометировать его в глазах высоконравственного Государя, что бы поссорить единомышленников и соратников. Но и этот заговор провалился. Николай Павлович, прочитав несколько номеров журнала, пометил на полях, что «низкие и подлые оскорбления обесчестивают не того, к кому относятся, а того, кто их написал».

        Государь приказал Бенкендорфу вызвать на беседу в тайную полицию Булгарина и запретить печатать подобные пасквили, а если не поймёт, вообще закрыть пасквильную «пчелу».

        Но напрасно Государь верил Бенкендорфу. Этот активный член Ордена русской интеллигенции лишь разыгрывал преданность престолу, а на деле был одним из самых лютых врагов Самодержавия, Православия, России и Русского Народа. Русское общество, в значительной степени состоящее из подобных бенкендорфов, было уже серьёзно, почти безнадёжно больным. Недаром, ощущая это, супруга Николая Павлович Александра Фёдоровна с горечью писала в одном из писем:

        «Я чувствую, что все, кто окружают моего мужа, неискренни, и никто не исполняет своего долга ради долга и ради России. Все служат ему из-за карьеры и личной выгоды, и я мучаюсь и плачу целыми днями, так как чувствую, что мой муж очень молод и неопытен, чем все пользуются».

       Да и сам Государь Император Николай Павлович чувствовал это. Недаром он как-то заметил, что «если честный человек честно ведёт дело с мошенниками, он всегда остаётся в дураках».

       Клеветнические выпады в его адрес были не менее жестокими и омерзительными, нежели в адрес Пушкина. И в этом Царь и поэт были как бы товарищами по несчастью. В письме к цесаревичу от 11 декабря 1827 года, то есть через два года после восшествия на престол, Государь признавался:

       «Никто не чувствует больше, чем я, потребность быть судимым со снисходительностью, но пусть же те, которые меня судят, имеют справедливость принять в соображение необычайный способ, каким я оказался перенесённым с недавно полученного поста дивизионного генерала, на тот пост, который я теперь занимаю».

       Пушкин искренне вставал на защиту Императора, всегда оставаясь в числе очень и очень немногих его соратников.

       Попытка оклеветать Пушкина и посеять раздор между поэтом и Государем сорвалась. Ну а поскольку принцип «клевещи, клевещи – что-нибудь да останется», оказался не действенным, «велико» светская чернь, сплетавшаяся подобно навозным червям в навозном салоне мадам Нессельроде, «австрийского министра Русских иностранных дел», получила из Европы указание физически устранить поэта. Действовать предполагалось совместно с залётными иноземными тварями, примчавшимся в Россию «на ловлю счастья и чинов». «Велико» светскую чернь пугало то, что Пушкин всё в большей степени становился трибуном «Православия, Самодержавия и Народности».

        Черни оставалось только найти бессовестного убийцу из числа инородцев, ибо ни один честный человек в России не посмел бы поднять руку на Русского гения, а бесчестный доморощенный ублюдок, каковых, увы, уже было немало, просто бы побоялся это сделать. На роль киллера выбрали хорошо подготовленного стрелка Дантеса.

       Уже не столь прочный как в Московском Государстве трон Русских Царей в XIX веке обступала жадная толпа «надменных потомков», по меткому определению Михаила Юрьевича Лермонтова, «известной подлостью прославленных отцов». Лермонтов ни в коей мере не имел в виду Царствующую Династию, как это, порой, пытались выдумать потомки «велико» светской черни и выкормыши Ордена русской интеллигенции. Он имел в виду лицемерных и лживых сановников, игравших роль верных слуг престола, а на деле всеми силами старавшихся разрушить Самодержавие.

       Кого только не было средь тех навозных червей, что разрыхляли монолит государственной власти, подтачивая его тайно и неуклонно.

       Князь А.Я. Лобанов-Ростовский в своих записках назвал высший свет, который сам себя наименовал «высшим» и назначил в «высшие», ханжеским обществом людей мнивших себя Русской аристократией. Увы, люди с дефицитом серого мозгового вещества часто мнят себя великими, часто подделываются под аристократию, ибо им мало того, что они уже и без того паразитируют на теле России, приуготовляя ей гибель. Им хочется к роскоши, как правило, достигнутой плутовством, присовокупить ещё и какие-то моральные титулы. Ныне, к примеру, так называемые новые русские, которых точнее назвать псевдо русскими, придумали, что они – элита. И кругом пестрят объявления – элитные посёлки, элитные дома, элитные рестораны и прочая, и прочая, и прочая…И невдомёк им, что мало самим себя назвать элитой, важно, чтобы народ воспринял эти сливки общества элитой, но как же их можно назвать элитой, если, по сути, по своему нравственному и моральному состоянию, они представляют собой лишь самую мерзкую навозную чернь, столь немилосердно осуждённую и высмеянную Александром Сергеевичем Пушкиным.

       У этой черни свои кумиры, свои обожаемые лидеры, свои обожаемые графоманы, именуемые самою чернью писателями, даже свой язык: «не тормози – сникерсни», который не понимают даже созданные их зарубежными союзниками компьютеры, или «после обильного пиара, сходи в самет и сделай брифинг», или «оттянись со вкусом». Их язык звучит в телесериалах, где в уста сотрудников правопорядка вложен бандитский лексикон, который даже цитировать стыдно. Впрочем и смысла нет цитировать, ибо люди, принадлежащие к истинно культурному слою Русского народа, а не возомнившие себя некоей элитой, почти ежедневно слышат все эти мерзости, обильно изливающиеся из поганых ящиков, и возмущаются ими.

       Милиция в телесериалах завёт себя ментами, оружие – стволами, деньги – баблом и прочее, далее уже совсем неприличное льётся из уст героев сериалов. И на всём этом воспитывается подрастающее поколение, воспитываются мальчишки, впитывая с жижей телесериалов не чудеса чудные и прекрасные Великого Русского Языка, блестяще использованного в своих произведениях Пушкиным и воспетого Тургеневым, а то, что, тужась от умственных запоров перед компьютерами, наделали «гениальные» кумиры псевдорусской интеллигенции.   

       Всё это – несомненные достижения и успехи выкормышей так называемого ордена русской интеллигенции. Ведь ново–, а точнее псевдо-русские являются истинными интеллигентами. Да, да – я не оговорился. Ведь что такое интеллигенция? Давайте разберёмся.

       Религиозный мыслитель Русского зарубежья Георгий Петрович Федотов писал, что интеллигенция это специфическая группа, «объединяемая идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» – это «псевдоним для некоего типа личности…, людей определенного склада мысли и определенных политических взглядов». Недаром Константин Петрович Победоносцев в своё время писал Вячеславу Константиновичу Плеве: «Ради Бога, исключите слова «русская интеллигенция». Ведь такого слова «интеллигенция» по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и Бог знает, что оно означает…»

       Министр Внутренних Дел В.К. Плеве пришёл к выводу о нетождественности интеллигенции с понятием «образованная часть населения», о том, что это «прослойка между народом и дворянством, лишённая присущего народу хорошего вкуса». Он писал: «Та часть нашей общественности, в общежитии именуемая русской интеллигенцией, имеет одну, преимущественно ей присущую особенность: она принципиально и притом восторженно воспринимает всякую идею, всякий факт, даже слух, направленные к дискредитированию государственной, а также духовно-православной власти, ко всему же остальному в жизни страны она индифферентна».

       Вот такое племя боролось с правдой о прошлом Отечества Российского, вот такое племя боролось с настоящим, порою, не отдавая себе отчета, что ждёт его в будущем. Ущербность ума не позволяла предвидеть свою судьбу, которая оказалась ужасной и кровавой.

       Военный историк Генерального штаба генерал-майор Е.И. Мартынов, так же как и Плеве, убитый бомбистом-интеллигентом, писал: «Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, воинская доблесть? 90 из 100 ответят вам: война – преступление, патриотизм – пережиток старины, армия – главный тормоз прогресса, военная специальность – позорное ремесло, воинская доблесть – проявление глупости и зверства».

        Думаю, аналогии, напрашивающиеся из двух последних цитат, читатели проведут сами. Слишком ещё ярки воспоминания о пережитом страной в эпоху развала и мракобесия, в эпоху ельцинизма, в эпоху зарождающегося звериного, криминального капитализма. Всё это вершили потомки тех, кто извращал великое прошлое Отечества Российского, кто подменял понятия о чести, долге и доблести, кто в 1905 году поздравлял телеграммами японского императора с победой над Россией, а в годы Первой мировой призывал к поражению собственной страны. Эти, по словам А. Бушкова, «ненавидящие свою страну, не знающие и не понимающие своего народа, отвергающие как «устаревшие» все национальные и религиозные ценности, вечно гоняющиеся за миражами, одержимые желанием переделать мир по своим схемам, ничего общего не имеющим с реальной жизнью, без всякого на то основания полагающие себя солью земли интеллигенты разожгли в России революционный пожар».

        И добавим: многие из них сгорели в нём дотла. Но, разжигая пожар, они действовали всеми возможными методами, основываясь на пресловутой «свободе совести», как мы уже установили, – свободе от всякой совести.

        Мыслители Русского зарубежья убедительно доказали, что «русская интеллигенция находится за пределами Русского образованного класса», что «это политическое образование, по своему характеру, напоминает тайные масонские ордена».

       Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) раскрыл тайны зарождения Ордена русской интеллигенции, ставшего после запрещения в 1826 году Государем Императором Николаем Первым масонства, идеологическим и духовным заместителем тайных обществ. Он писал: «При сём положении классического иллюминатства, на что ещё тайные общества, приёмы, присяги, испытания? Содержимая на иждивении самого правительства ложа сия (О.Р.И.), под именем просвещения образует в своём смысле от 20 до 30 тысяч ежегодно такого нового поколения, которое через два или три года готово действовать пером и шпагою, а в течение каждого десятилетия усиливает несколькими стами тысяч тот грозный и невидимый легион иллюминатов, которого члены, действуя в его видах и совокупно и отдельно, и даже попадаясь правительству на самих злодеяниях, ничего показать и открыть не могут, ибо точно ни к какому тайному обществу не принадлежат и никаких особенных вождей не знают. Каждый такой воспитанник через 10 или 15 лет по выходе его из университета, может командовать полком или иметь влияние на дела высших государственных мест и сословий». («Русская старина», 1989, № 3, с.615-616).

       М.Л. Магницкий в 1831 году обратил внимание Николая Первого на «особый язык» масонского ордена иллюминатов, идеологемы которого помогали распознать и таких очень с виду неявных членов О.Р.И. Вам знакомы эти слова: «дух времени», «царство разума», «свобода совести», «права человека». Антипод «свободы» – «фанатизм» и обскурантизм». Он же предложил делить масонство на политическое, духовное, академическое и народное.

       Свобода совести как бы освобождала от Православной совести, следуя которой человек шёл Путем Правды, высшей Божьей Правды. Свобода позволяла идти иным путём – говоря словами Иоанна Грозного, путём утоления «многомятежных человеческих хотений». 

       «Свобода совести»? Что это? Вдумайтесь. Это свобода от совести. Такое просится объяснение. Свобода от совести позволяла исполнять предначертания тёмных сил, направленные против Православной Державы, против народа и его Праведной веры. Задача этих сил – повернуть Державу на путь к катастрофе, нарушив её исторически сложившийся уклад жизни, подменив духовные ценности. Исторически сложившийся уклад каждого народа, по меткому определению Константина Петровича Победоносцева, драгоценен тем, что не придуман, а создан самой жизнью, и потому замена его чужим или выдуманным укладом жизни неминуемо приводит к сильнейшим катастрофам. А этапы этого пути таковы. Ложные идеи и действия правителей на основе ложных идей, создают почву для изменения психологии руководящего слоя. Усвоив чуждые национальному духу или, что ещё хуже, ложные вообще в своей основе политические и социальные идеи, государственные деятели сходят с единственно правильной для данного народа исторической дороги, обычно уже проверенной веками. Измена народным идеалам, нарушая гармонию между народным духом и конкретными историческими условиями, взрастившими этот дух, со временем всегда приводит к катастрофе.

       Об этом нам говорят со страниц своих трудов консервативные мыслители прошлого, об этом предупреждают современные мыслители. Белорусский писатель и мыслитель нашего времени Эдуард Мартинович Скобелев в книге «Катастрофа» пишет: «Гибель народа начинается с утраты идеала. Даже и самый прекрасный идеал будет отвергнут, если он опаскужен и извращён. Вот отчего попечение о чистоте идеала – первая заповедь подлинно национальной жизни». Поперёк движения, согласованного с этой заповедью, и стояли западники, которые составляли Орден русской интеллигенции.

       Орден русской интеллигенции зародился в первые годы царствования Императора Николая Первого именно потому, что при этом Государе масонские ложи лишились возможности действовать спокойно и безопасно, разрушая Державу. Всё усугублялось тем, что в период правления Императора, которого мы знаем под именем Александра Первого, масоны ничего не таились и не страшились, ибо при нём было гораздо опаснее быть Русским патриотом, нежели масоном, ну прямо как при Горбачёве и Ельцине сотрудником КГБ или позже ФСБ было быть опаснее, нежели шпионом, особенно американским.

       Легко представить себе, сколь многотрудно было затягивать гайки после долгих лет распущенности, вольнодумства, издевательства над национальной культурой, над патриархальным укладом, даже над верой. Ведь дошло до того, что даже сама вера Православной именоваться права была лишена и называлась Греко-латинским вероисповеданием.

       Но и после запрещения масонства положение поправлялось с трудом, ведь престол окружали прежние, зачастую даже вовсе не люди, а нелюди, да и общество, так называемое, светское, состояло из особей с тёмными душонками.

       Внучка Михаила Илларионовича Кутузова Д.М. Фикельмон писала Вяземскому: «Я ненавижу это суетное, легкомысленное, несправедливое, равнодушное создание, которое называют обществом… Оно тяготеет над нами, его духовное влияние так могуче, что оно немедля перерабатывает нас в общую форму… Мы пляшем мазурку на все революционные арии последнего времени».

       В книге «История русского масонства» Борис Башилов резонно ставит вопрос: «Имели ли политические салоны Кочубея, Хитрово и Нессельроде какое-нибудь отношение к недавно запрещённому масонству? Кочубей, начиная с дней юности, был масоном… Политический же салон жены министра иностранных дел Нессельроде тоже был местом встреч бывших масонов. Великий князь Михаил Павлович называл графиню Нессельроде – «господин Робеспьер».

       В доме Нессельроде говорить по-русски считалось дурным тоном. Тырнова-Вильямс вспоминала: «Дом Русского министра иностранных дел был центром так называемой немецкой придворной партии, к которой причисляли и Бенкендорфа, тоже приятеля обоих Нессельродов. Для этих людей барон Геккерн был свой человек, а Пушкин – чужой».

       Именно Геккерн и Бенкендорф, выкормыши тех омерзительных, враждебных России и всему Русскому салонов и составляли клеветы на Государя и на Пушкина, именно они замышляли и убийство Пушкина и устранение Николая Павловича.

       Бенкендорф в то время возглавлял созданное по его же предложению так называемое Третье отделение. Оно было создано, якобы, для борьбы с революционными идеями. На деле же Бенкендорф старательно травил Пушкина, приписывая ему несуществующие грехи. И одновременно покрывал истинных врагов Самодержавия и России, таких как Герцен, Бакунин, Белинский, Булгарин. В доверие к Государю Императору Николаю Павловичу он втёрся с помощью бессовестного подлога.. Разбирая бумаги минувшего царствования, он, якобы, нашёл свою докладную, датированную 1821 годом, в которой раскрывались цели и задачи тайных обществ по свержению Самодержавия. Разумеется, бумагу эту он написал уже после разгрома декабристов и следствия по их делу и положил на стол Государю, пояснив, что вот каков я, докладывал, мол, но мер не приняли. И Николай, привыкший верить людям и просто не способный по своему характеру и воспитанию предположить такую подлость, поверил, что Бенкендорф верный слуга Престола. А преданных людей катастрофически не хватало. В правительстве были не только приспособленцы и карьеристы, но, зачастую, и открытые враги России, как, к примеру, тот же Нессельроде.

       Известный исследователь масонства В.Ф. Иванов в книге «Русская интеллигенция и масонство: от Петра I до наших дней» писал: «По вступлении на престол (Государя Императора Николая Первого – Н.Ш.) образовалось новое правительство. Масоны меняют свою тактику. Они тихо и незаметно окружают Императора своими людьми. Противники масонства путём интриги устраняются. Уходят в отставку граф Аракчеев, министр народного просвещения адмирал Шишков. Потерял всякое значение и архимандрит Фотий, но зато приблизились и заняли высокие посты ярые масоны: князь Волконский, министр Императорского двора, впоследствии светлейший князь и генерал-фельдмаршал; граф Чернышёв, военный министр (с 1827 по 1852 годы), позднее светлейший князь; Бенкендорф, шеф жандармов; Перовский, министр внутренних дел; статс-секретарь Панин, министр юстиции; генерал-адъютант Киселёв, министр государственных имуществ; Адлерберг, главноначальствующий над почтовым департаментом, позднее министр Императорского двора; светлейший князь Меншиков (проваливший в 1854 году оборону Крыма) – управляющий морским министерством. Сохранил своё значение, а в начале играл даже видную роль и бывший сотрудник Александра I граф В.П. Кочубей».

       Но как же тогда устояла Россия, если Государя окружали одни предатели и мерзавцы, жаждавшие её гибели? В книге В.Ф. Иванова мы находим ответ на этот вопрос:

       «Кроме преступников-масонов, у Государя были и верные слуги. Аракчеева, по проискам масонов, убрали. Но с падением Аракчеева не пали аракчеевские традиции и остались лица, в своё время выдвинутые Аракчеевым, пользовавшиеся его доверием. Таковы Дибич и Кляйнмихель, Паскевич, граф А.Ф. Орлов, брат декабриста М. Орлова. Граф А.Ф. Орлов в 1820 году при восстании семёновцев проявил верность и твёрдость. 14 декабря Орлов первый привёл свой полк, первый же двинулся в атаку против мятежников и вообще со своей энергией и решимостью много способствовал быстрому усмирению возмутившихся».

       Разгром декабристов и запрещение масонства заставили мечтателей о разорении России несколько поубавить свой пыл. На престоле твёрдо стоял Император-витязь, который не подавал надежд на скорую и лёгкую победу. Началась тщательная и осторожная подготовка к очередному государственному перевороту. Бенкендорф не случайно истребовал себе пост шефа жандармов. В его задачу входила борьба с революционными идеями, с вольнодумством, но именно с этим он и не вёл борьбу, умышленно закрывая глаза на всё антигосударственное. Он вёл борьбу с Пушкиным, потому что Пушкин представлял для масонства особую опасность. Ведь он с каждым годом всё более утверждался в роли народного вождя всей России, причём вождя, пламенно защищавшего Государя Императора.

       Орден русской интеллигенции открыл жестокую борьбу против Пушкина. В.Ф. Иванов писал: «Вдохновители гнусной кампании против Пушкина были граф и графиня Нессельроде, которые были связаны с главным палачом поэта Бенкендорфом. Граф Карл Нессельроде, ближайший и интимнейший друг Геккерна, как известно, гомосексуалиста, был немцем, ненавистником Русских, человеком ограниченного ума, но ловким интриганом, которого в России называли «австрийским министром Русских иностранных дел»… Графиня Нессельроде играла виднейшую роль в свете и при дворе. Она была представительницей космополитического, алигархического ареопага (собрание авторитетнейших лиц, как им казалось самим – ред.), который свои заседания имел в Сен-Жерменском предместье Парижа, в салоне княгини Миттерних в Вене и графини Нессельроде в Доме Министерства иностранных дел в Петербурге. Она ненавидела Пушкина, и он платил её тем же. Пушкин не пропускал случая клеймить эпиграмматическими выходками и анекдотами свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски. Женщина эта (скорее подобие женщины) паче всего не могла простить Пушкину его эпиграммы на отца, графа Гурьева, масона, бывшего министра финансов в царствование Императора Александра Первого, зарекомендовавшего себя корыстолюбием и служебными преступлениями:           

…Встарь Голицын мудрость весил,

Гурьев грабил весь народ.

       Графиня Нессельроде подталкивала Геккерна, злобно шипела, сплетничала и подогревала скандал. Из салона Нессельроде, чтобы очернить и тем скорее погубить поэта, шла гнуснейшая клевета о жестоком обращении Пушкина с женой, рассказывали о том, как он бьёт Наталию Николаевну (преждевременные роды жены поэта объяснялись ими же тем, что Пушкин бил её ногами по животу). Она же распускала слухи, что Пушкин тратит большие средства на светские удовольствия и балы, а в это время родные поэта бедствуют и обращаются за помощью, что будто бы у Пушкина связь с сестрой Наталии Николаевны – Александриной, а у Наталии Николаевны – с Царём и Дантесом и так далее».

       Таковой была надменная Нессельроде, мнившая себя аристократкой – на деле же самая характерная представительница великосветской дурно воспитанной черни, да к тому же весьма уродливая дочь, известной подлостью прославленного отца своего – Гурьева. Очень точно охарактеризовал Михаил Юрьевич Лермонтов в стихотворении «На смерть поэта» отвратительное сообщество черни.

       Эта шайка навозных червей, именующая себя русской интеллигенцией, стремилась всеми силами поссорить Александра Сергеевича Пушкина с Государем Императором Николаем Павловичем. Главными организаторами клеветы на поэта и Императора, а затем и убийства поэта и отравления Государя, были князья Долгоруков, Гагарин, Уваров и прочие.

       Крупнейший Русский исследователь масонства Василий Федорович Иванов в книге «Русская интеллигенция и масонство. От Петра Первого до наших дней», разоблачая шайку убийц Пушкина, писал:

       «Связанные общими вкусами, общими эротическими забавами, связанные «нежными узами» взаимной мужской влюблённости, молодые люди – все «высокой» аристократической марки – под руководством старого развратного канальи Геккерна легко и безпечно составили злобный умысел на честь и жизнь Пушкина.

       Выше этого кружка «астов» находились подстрекатели, интеллектуальные убийцы – «надменные потомки известной подлостью прославленных отцов» – вроде Нессельроде, Строгановых, Белосельских-Белозерских».

       Пушкин боролся с ними один на один.

                 «Семья «заставляет Искру скрежетать зубами…»

        В последние годы много пишут о невиновности Натальи Николаевны, которой, однако же, Русская поэтесса Марина Цветаева дала уничтожающую характеристику. Да и Анна Ахматова высказывала не раз своё нелицеприятное отношение к супруге поэта. Конечно, написано о Натальей Николаевне много. От оценок тех, кто её знал в детстве, до тех, кто видел на балах, которые она любила, чем, конечно, тревожила Пушкина.

        Не будем повторять сплетни и перечислять рассказы о встречах Натальи Николаевны с Дантесом, которые, порой, устраивала её родная сестра Екатерина, влюблённая в этого ублюдка и сожительствовавшая с ним до брака. Дело даже не в спорах о том было или не было близости между Дантесом и женой Пушкина. Скорее всего, даже наверняка, её и не было. Дело в соотносительном уровне самого Пушкина, Русского гения, и семьи его жены.

        Короткая, но очень ёмкая и уничтожающая характеристика дана этой пошловатой интеллигентской семейке Александрой Осиповной Смирновой-Россет:

       «Натали неохотно читала всё, что он (Пушкин) пишет, семья её так мало способна ценить Пушкина, что несколько более довольна с тех пор, как Государь сделал его историографом Империи и в особенности камер-юнкером.