Кинобудка

Потёмкин на пути к супружеству

            

По окончании кампании 1770 года Пётр Александрович Румянцев направил в Петербург генерал-майора Григория Александровича Потёмкина с победной реляцией, причём сделал это не случайно, а, следуя далеко идущим планам. В письме, адресованном Императрице, он сообщал:

                                   

По окончании кампании 1770 года Пётр Александрович Румянцев направил в Петербург генерал-майора Григория Александровича Потёмкина с победной реляцией, причём сделал это не случайно, а, следуя далеко идущим планам. В письме, адресованном Императрице, он сообщал:

«Ваше Величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потёмкин. Не зная, что есть быть побуждаемым на дело, он искал от доброй воли своей везде употребляться. Сколько сия причина, столько и другая, что он во всех местах, где мы ведём войну, с примечанием обращался и в состоянии подать объяснения относительно нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в Санкт-Петербург…».

 Да, действительно, Потёмкин прекрасно изучил не только характер театра военных действий, но глубоко вник и в политическую обстановку, разобрался в отношениях между турками и татарами, что было для Государыни очень важно.

 Но Пётр Александрович Румянцев думал не только об этих, пусть даже и весьма важных обстоятельствах. От своей сестры Прасковьи Александровны Брюс, которая была близкой подругой Императрицы, он знал о сердечных неудачах Государыни, знал, что давно уже наметилась трещина в её отношениях с Орловым, но и новый избранник Васильчиков не удовлетворяет всем требованиям, которые она предъявляла к тому, кому вверяла своё сердце. Румянцев опасался, что стремясь иметь рядом мужское плечо, на которое можно опереться, Императрица может ошибиться в выборе этого плеча. А это дурно скажется на государственных делах. И, направляя в Петербург Потёмкина, он хотел лишний раз напомнить о нём Государыне, ведь не было секретом, что она симпатизировала этому человеку и даже принимала участие в его судьбе.

Многие искали, но не все могли найти ответ на вопрос, отчего вдруг Екатерина Вторая приблизила ко Двору ещё совсем молодого офицера, так уж особенно в ту пору себя ничем не зарекомендовавшего.

 А если это любовь? Но что такое любовь? По словам архимандрита Паисия Величковского, первая добродетель – вера, а вторая добродетель – любовь к Богу и людям. Святой старец писал: «Любовь обнимает и связывает воедино все добродетели. Одною любовью весь закон исполняется, и жизнь богоугодная совершается. Любовь состоит в том, чтобы полагать душу свою  за друга своего, и чего себе не хочешь, того другому не твори. Любви ради Сын Божий вочеловечился. Пребывающий в любви – в Боге пребывает; где любовь, там и Бог».

С любовью к России, с любовью к людям ступила на путь государева служения Императрица Екатерина Вторая.

У нас нет оснований, полагать, что приближение ко двору Потёмкина было проявлением каких-то особых чувств к нему со стороны Государыни. В её эпистолярном наследии, относящемся ко времени переворота, он почти и не упоминается.

Даже в пространном письме к Понятовскому, датированном 2 августа 1762 года, о Потёмкине говорится, как мы уже упоминали, лишь один раз, но даже возраст указан неверно... О своих чувствах к Потёмкину Государыня ничего не говорит, а если женщина не говорит о том сама, разве кто-то вправе что-либо за неё домысливать? А вот то, что в те годы рядом с нею был Григорий Орлов, Екатерина Вторая признаёт: «…сердце моё не хочет быть не ни на час охотно без любви…» и говорит: «Сей бы век остался, если б сам не скучал». Это признание показывает, что хоть власть завоевана, да счастья в жизни личной нет, и любовь, живущая в сердце, выходит за рамки узкого понимания этого чувства.

В первые годы её царствования проявление широкой сердечной любви было совершенно особым, непонятым хулителями всех мастей, понимавших любовь так, как ныне понимают её нынешние демократы.

Хотя термина «заниматься любовью» в годы Екатерины Великой и не было, само подобное словосочетание, появись оно случайно, было бы понято совершенно иначе. Сотворять любовь значило бы  укреплять мощь Державы на благо людям, что б жили они, по определению Государыни, в довольстве.

Сердце Государыни не могло охотно жить без любви, но, если Григорий Орлов, по словам её сам скучал, любовь Екатерины в высоком понимании этого слова проявлялась в борьбе, суровой борьбе за могущество Российской Державы, а, стало быть, за благоденствие подданных.

Это всецело относилось и к Потёмкину. Вячеслав Сергеевич Лопатин писал: «Среди окружавших Государыню гвардейских офицеров Потёмкин выделялся своей учёностью и культурными запросами».

Григорий Александрович, как уже упоминалось, очень много читал, и чтение развивало его ум, а не являлось просто одним лишь удовольствием. Этим он уже был близок Екатерине, которая в бытность свою Великой Княгиней подружилась с хорошей, доброй книгой. Люди начитанные всегда находят немало тем для разговоров.

Потёмкин был принят в узкий кружок личных друзей Государыни не только как активный участник переворота и статный красавец, но – и это скорее всего в первую очередь – как человек высокой культуры и всегда приятный, умный собеседник, с которым и время легко летит и за которого не стыдно ни за столом, ни в салоне.

 О его развитости  свидетельствует и умение быстро, на ходу сочинять четверостишия, когда это очень к месту. Его литературные способности тоже привлекали Императрицу-философа, Императрицу-писательницу.

 Посвящал ли он стихи Государыне? Судя по восторженному, трепетному отношению к ней можно с высокой достоверностью утверждать, что не мог не посвящать. Но, увы, они не сохранились, как и многие его письма и записочки личного характера, адресованные её в более поздние времена, в 70-е годы.

Почему-то многочисленные и до предела бестактные исследователи интимной стороны жизни Императрицы Екатерины Великой упрямо не замечают её исполненного отчаяния признания, сделанного в письме к Григорию Александровичу Потёмкину. Письмо то было писано приблизительно в феврале 1774 года и получило название «Чистосердечной исповеди». Оно, кстати, не скрыто за семью печатями. Одна из первых его публикаций сделана ещё в 1907 году А. С. Сувориным в книге «Записки Императрицы Екатерины Второй», о которой мы уже упоминали, и которая, кстати, репринтно переиздана в 1989 году.

 Павел Васильевич Чичагов, первым возвысивший голос в защиту Государыни, писал: «При восшествии на престол ей было тридцать лет (точнее 33-ред.), и её упрекают за то, что в этом возрасте она была не чужда слабостей, в значительной доле способствовавших популярности Генриха IV во Франции. Но мы ведь к нашему полу снисходительны. Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и всё прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже недостаточно  наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти! Странный упрёк, делаемый женщине молодой, независимой, госпоже своих поступков, имеющей миллионы людей для выбора».

 

 

 П.В. Чичагов, сын знаменитого екатерининского адмирала В.Я. Чичагова, не понаслышке, не по сплетням изучивший золотой век Екатерины и имевший все основания писать о нём правду, а не «сладострастно» измышлять с приставками «думается» и «иначе и не могла поступать» указал: «Всё, что можно требовать разумным образом от решателей наших судеб, то – чтобы они не приносили в жертву этой склонности (имеется в виду любовь – Н.Ш.) интересов государства. Подобного упрёка нельзя сделать Екатерине. Она умела подчинять выгодам государства именно то, что желали выдавать за непреодолимые страсти».

Петру Александровичу Румянцеву было известно многое из того, что делалось при Дворе, и он надеялся, что у Потёмкина есть серьёзный шанс занять место в сердце Государыни. Потому-то для Григория Александровича эта поездка в столицу и имела далеко идущие последствия. Представленный Императрице Екатерине Второй после долгого перерыва, он оставил след в её сердце.

Известный биограф Потёмкина, наш современник Вячеслав Сергеевич Лопатин, издавший личную переписку Потемкина и Екатерины Второй, отмечает:

 «Камер-фурьерский журнал за октябрь и ноябрь 1770 года свидетельствует о том, что боевой генерал был отменно принят при дворе. Одиннадцать раз он приглашался к царскому столу, присутствовал на первом празднике георгиевских кавалеров, ставшем с тех пор традиционным собранием воинов, прославившихся своими подвигами. Гостивший в Петербурге брат прусского короля принц Генрих после нескольких бесед с Потёмкиным предрёк ему большое будущее.

Правда, в это самое время звезда братьев Орловых находилась в зените. Григорий Орлов пользуется полной благосклонностью Екатерины. Его братья Алексей и Фёдор прославили свои имена в Чесменской битве.   

«Подлинно Алехан, описан ты в английских газетах, – писал Алексею  младший брат Владимир. – Я не знаю, ведомо ли тебе. Конечно, так хорошо, что едва можно тебя между людьми считать». Алексей Орлов получил орден св. Георгия 1-й степени, Фёдор – 2-й. Но Государыне не выпускает из поля зрения Потёмкина».

Перед Императрицей был уже не придворный чиновник, а закалённый в боях генерал, не раз продемонстрировавший свою верность России и преданность престолу. Екатерина же ценила в людях мужество и отвагу.

Содействовала сближению Потёмкина и Императрицы графиня Прасковья Александровна Брюс, в девичестве Румянцева, действовавшая по поручению своего брата Петра Александровича. Потёмкин был удостоен особого внимания – он получил разрешение писать Императрицы лично, правда, поначалу было оговорено, что её словесные ответы он будет получать через своего друга придворного поэта Василия Петрова и личного библиотекаря Императрицы Ивана Порфирьевича Елагина.

Между тем, пришло время возвращаться в армию. Даже Григорий Орлов удостоил Потёмкина своих рекомендательных писем.

Война продолжалась. Позади был победоносный 1770 год. Турок били везде – и на суше и на море. Чесменское сражение полностью лишило Османскую империю флота. Но впереди ещё было более трёх лет войны, которые Потёмкин почти полностью провёл в действующей армии.

Императрица не забывала о нём, к тому же частенько напоминала ей об этом, якобы, влюблённом в неё генерале сестра Петра Александровича Румянцева Прасковья Александровна Брюс.

И вот в декабре 1773 года Григорий Александрович получил от Императрицы личное письмо, в котором она писала: «Господин генерал-поручик и кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что Вам некогда письма читать; и хотя я по Сю пору не знаю, преуспела ли Ваша бомбардирада, но, тем не меньше, я уверена, что всё то, что Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по-пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно написано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтобы Вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Екатерина».

Прочитав письмо, Потёмкин понял, что пришла пора действовать. Каждой строкой, каждой фразой Императрица давала понять, что желает видеть его, и как можно скорее. О том же сообщил ему и Румянцев, получивший письмо от своей сестры.

Как уже упоминалось, Ар.Н. Фатеев справедливо заметил: «У великих людей есть какое-то предчувствие места и времени свершения или, по крайней мере, выбора своего великого дела».

Этот выбор сделал Григорий Александрович Потёмкин, когда, отказавшись от беспечной столичной жизни и службы при дворе, попросился в действующую армию. Теперь выбор за него сделала Государыня, о которой настало время сказать более подробно.

                            

Да всё на фото, собственно. Еще о лучшей картине  2015 года (по моему мнению) и итоги года...

С Новым Годом, товарищи !

Послушал всяких комментаторов, которые подводили итоги года и почти в унисон трубили о том, что год был трудным и ничего хорошего не припоминается.

А уж либерасты так те в один голос орут что год был ужасный, провальный и всё такое, короче - Путин уходи! Запад приходи!

 

А вот я считаю что год был трудным, да с этим не поспоришь, хотя  лично я никаких особых трудностей не заметил, да и потом - если какого -то слишком ръяного кричальщика про трудности спросить - "А какие собственно, вот лично тебя преследовали трудности ?"- то тут же  гражданин начнёт путаться в показаниях и с трудом приведёт примеры " трудностей".

При дальнейшем же разборе "трудностей" окажется, что все те проблемы о которых начнёт вещать "всёпропальщик" он создал себе сам , собственными руками.

Яркий пример - публицист Юрий Мухин, который не смотря на ласковое предупреждение власти ( первый раз получил два года условно за создание экстремисткой организации) посчитал что он самый умный (естественно, он же родом из Днепропетровска), поменял название организации и продолжил экстремистскую деятельность...за что сейчас находится под домашним арестом и против него возбуждено уголовное дело.

 

Так вот - я считаю, что не смотря на незначительные трудности, год был замечательным! 

Почему ?

Да по тому, что в этот год большинство нормальных людей окончательно избавилось от иллюзий относительно " хорошего и пригожего" Запада, который всем (в том числе и нам ) желает только добра.

А эти иллюзии, не смотря на омерзительный и лживый лик тупиковой ветви развития цивилизации у многих ещё присутствовал.

 

Теперь о запомнившемся событии в культурной жизни.

Я прекрасно понимаю, что зависть это смертный грех, но глядя на этот шедевр...завидовал, блин, ну почему я не написал подобный - а ведь, как говорится, Вася Ложкин с языка снял.

 Что - то подобное вертелось в голове и даже образы подбирал, не вышло...опередили.

 

Вот он шедевр !

 

 

В каждом мазке кисти - правда ! Особенно в той её части, что представлена под названием "Заграница".

Если кто сомневается ( а такие ещё всё же есть) можно ознакомится с этим роликом.

Осторожно, в кадре присутствуют голые муди на сцене. 

 

Или вот, как иллюстрация к персонажу, который ест из горшочка с надписью  "дерьмо" :

Германия. В 2001 году Майвес подал объявление в интернете о поиске человека, который согласился бы быть съеденным. На объявление откликнулся Юрген Брандес. Житель Берлина.
Как следует из видеозаписи, которую вели сексуальные партнёры, Майвес после очередного занятия сексом отрезал Брандесу пенис. После того, как Брандес принял большую дозу алкоголя и болеутоляющих средств, Майвес убил его. Мясо партнёра он сохранил в морозильной камере и питался им в течение нескольких месяцев. В частности, он готовил барбекю , поджаривая рёбра Брандеса.

 

Новогодний романс

 

Начало зимы казалось безрадостным… Дни всё короче – ночи длиннее. А на душе печаль. Она наваливалась в редкие часы, а то даже минуты отдыха от службы.

Небольшой гарнизон, утонувший в лесах, заброшенный в паутину рек и озер неповторимого Валдайского края. И лишь тонкая дороги, рассекающая вековой лес, связывает с небольшой железнодорожной станцией, островком относительной цивилизации. А дальше - дальше узловая станция, но до неё пара десятков километров.

А в самом гарнизоне – служба. Служба у всех, у кого на плечах погоны. Работа у тех, у кого погон нет. Но у всех одно важное дело - хранение боеприпасов и производство некоторых видов вооружения.

Счастливы те, кто счастлив в семейной жизни. А каково тому, кто вечера проводит в одиночестве, вспоминая то, что скрыто за лесными массивами. Не скажешь:- за горизонтом. Горизонта просто нет, он разорван в мелкие клочья остроконечными вершинами елей, прорезан свечками берёз.

Остаётся только выйти к реке, медленно промерзающей от первых морозов, да и написать…

 

 Уж льдинки по реке плывут, шурша ворчливо,

Пал на поля снежок, заплатки налепив,

А тополь всё стоит на взгорке сиротливо –

Он также как и я печально молчалив.

 

Пустынно всё вокруг, давно уж рощи голы,

Где соловей сплетал свой песенный венок,

Но не осенний вид наполнил сердце болью,

А тополь, что грустит – как я он одинок.

 

Ещё вчера сиял луч солнечной надежды,

И всё казалось мне, что сбудутся мечты,

Но с грустью понял я, что одинок как прежде,

И понял, что меня уж забываешь ты.

 

А тополь всё стоит на взгорке сиротливо,

И гонит от себя он стаи белых мух.

Он ждёт свою весну, с надеждой, терпеливо,

А я уж без надежд завидую ему.

 

 А зима наступает, хоть и медленно, но неотвратимо. Вьюжит, пуржит, заметает дороги. И вот уже на службу идти приходится по темноте, а уж со службы-то и подавно.

 Дневная суета отвлекает, но вечер, вечер снова вдвоём с молчаливым телефонным аппаратом.

 И вспоминается весна, минувшая весна…

 

Дождь прошёл, подсыхает трава,

А по небу лазурь разливается,

И кружится моя голова,

И стихи в моём сердце слагаются.

 

Расцветает на Солнце сирень,

Вот уж яблони цвет распускается –

В этот вешний сверкающий день

О любви и о счастье мечтается!

 

О, мечты! Вы зовёте меня

В дали дальние, дали туманные...

Птички как колокольцы звенят...

И мечтаю я встретить желанную…

 

     И встретил, и жизнь наполнилась иным содержанием, и дела спорились, и служба шла веселее.

      И иные лились стихи - радостные, словно из души…

 Если ты проснёшься ночью светлой

И на небо глянешь, загрустив,

Знай, что это я прислал привет свой

Звёздной почтой Млечного пути.

 

Если днём тебя коснётся радость,

Если рассмеёшься без причин,

Знай, что я тебе, моя отрада,

Шлю любви безоблачной лучи.

 

Если осень грусть тебе навеет,

Зашуршит у ног опавший лист,

Знай: моя любовь тебя согреет,

Ведь огонь её горяч и чист.

 

А меня кружит судьба Земная,

И сбиваюсь я порой с пути.

Только знай, что ты – моя родная,

И родней тебя мне не найти!

 

И вдруг всё ушло, истаяло, скрылось за массивами лесов, лабиринтами рек, ещё недавно сверкающих на солнце, но теперь ставшими свинцовыми, а кое-где уже одевшимися в пока ещё тёмный от тёмной воды под ним, лёд.

 

Меня тревожит одиночество,

Упрямо душу теребя,

Не потому ли мне так хочется

Увидеть наяву тебя.

 

Взглянуть в глаза твои бездонные,

Услышать голос чудный твой,

Но предо мной стекло оконное,

Ну а за ним лишь ветра вой.

 

 Но все эти мысля, мечты, чаяния уходят в пустоту.

А утром снова служба, снова заботы, снова насущные дела. А за ними незаметно близится Новый год, который приносит радость всем, всем, всем, но на этот раз всем, кроме меня…

 

Сегодня тихо падал снег,

Мороз ослабил натиск свой,

И словно замер жизни бег,

Когда я вспомнил образ твой,

 

И думал, думал о тебе,

Любуясь стройностью берёзок:

"Что значишь ты в моей Судьбе?"

Но всё несбыточно, всё – грёзы…

 

   И вдруг… Это было неожиданно, это казалось невероятным…

 

Был конец декабря,

                   и уже я не думал о встрече;

Был конец декабря,

                   и почти позабыл я тебя.

Мне шептал снегопад:

                            «Посмотри всё на свете не вечно,

У любви же твоей,

                   как у хрупкой снежинки судьба.

 

Покружит над землёй –

                   белый вальс проиграет ей ветер,

И сверкнёт над тобой

                            недоступной своею красой.

Вот такую снежинку

                   себе не радость ты встретил,

Только к ней прикоснись –

                            обернётся хрустальной слезой».

                  

Был поверить готов

                            в эту истину очень простую,

И боролся,  как мог,

                            с безмятежной мечтою своей.

И себя убеждал,

                            что мечту я лелею пустую,

И себя убеждал,

                   что пора позабыть мне о ней.

 

За оконным стеклом

                            я не видел морозных узоров,

Лишь разводы от слёз,

                            что снежинки с Небес принесли,

И решил, что напрасно

                            в ночную, тоскливую пору,

Я о встрече с тобой

                            Богородицу слёзно молил.

 

А наутро мороз

                   на стекле вытер насухо слёзы,

Но я понял не вдруг,

                            от чего же так стало светло –

То звонил телефон,

                            как снежинки звенят на морозе,

Голос в трубке звенел,

                            разливая по сердцу тепло.

 

 

Был конец декабря

                                и стоял Новый Год на пороге,

В ярких солнечных бликах

                                на стеклах сияли цветы…

«Я с вокзала звоню…

                               я к тебе уже, милый, в дороге…

Пусть же сбудутся все

                                сокровенные наши мечты!»

*.*.*

Вновь конец декабря,

                                и стоит Новый Год на пороге,

И прошедшего каждый

                                  сегодня листает листы,                               

Чтоб не сбиться с пути,

                                  чтобы верными были дороги…

 Я желаю всем нам…

                                   чтобы помыслы были чисты!

   

Потёмкин стал «искать взглядами... победительницу свою…»

(Продолжение)

Потёмкин впервые увидел свою будущую супругу Екатерину Алексеевну, только что вступившую на престол, когда ему не исполнилось ещё и 23 лет. 

О сердечных его увлечениях до того времени ничего неизвестно. Но что же дальше? 23 года – возраст по тем временам уже не такой уж и малый. Петра Александровича Румянцева, его учителя в боевых делах, в том возрасте уже женили. Да и только ли его?!

О первом увлечении рассказывает племянник Потёмкина Александр Николаевич Самойлов, сын его сестры Марии Александровны, выданной замуж за графа Николай Александровича Самойлова, капитана лейб-гвардии Преображенского полка, который впоследствии «дослужился в чин тайного советника, был сенатором и ордена Святой Анны кавалером».

После переворота 28 июня 1762 года, вступившая на престол Императрица Екатерина Алексеевна, приблизила ко двору наиболее ярких и отважных участников тех событий. Потёмкин был отмечен особым вниманием за своё воспитание, за начитанность, умение поддержать интересный разговор, за необыкновенный такт в общении с людьми и в то же время твёрдость в отстаивании своей точки зрения.

Он стал активным участником мероприятий, связанных с коронацией Императрицы, которые проходили в Москве. Двор после торжеств надолго задержался в Древней Столице.

В этот период, как выразился Александр Николаевич Самойлов, «при первоначальном служении Григория Александровича при дворе», было увлечение одной очаровательной придворной, принадлежащей к высшему свету, да всё оборвалось, ибо, по словам Самойлова, «когда столь лестные надежды приготовляли его к скорому возвышению, постигло его несчастие».

Самойлов подробно остановился на том весьма трагичном эпизоде из жизни Григория Александровича не случайно. Происшествие то обросло множеством самых невероятных сплетен. То, что у Потёмкина были проблемы с одним глазом, достаточно известно, он даже на портретах изображён чаще всего в профиль, да с таким расчётом, чтобы левый глаз не попадал в «объектив» художника.

Потёмкин родился 13 сентября 1739 года, значит, 23 года ему исполнилось во время торжеств по случаю коронации, которая происходила в сентябре-месяце. А когда возвращались в Москву, ему шёл 24-й год. Представьте себе, каково было совсем ещё молодому человеку, стоявшему на пороге возвышения, лишиться зрения не один глаз?

Но сплетникам не было до того дела. Они судачили, мол, глаз Потёмкин потерял во время дуэли на шпагах из-за дамы. Один Придворный выколол ему глаз. Ну, это ещё, куда ни шло. А вот то, что братья Орловы все вместе заманили его в отдалённую комнату дворца и избили нещадно, да так, что глаз выбили, ни в какие ворота не лезет, тем более, что именно Григорий Орлов протежировал Потёмкину, ну а в 1963 году никакой опасности Григорий Александрович для фаворита, находящегося в зените славы, не представлял. Да и в 1772 году вовсе не Потёмкин занял место фаворита, а Васильчиков. Жалко, что Валентин Пикуль поддался на эту же удочку и безобразно описал в романе «Фаворит» сцену избиения Орловыми Потёмкина. Пять братьев, да на одного? Не по-русски, по-турецки как-то. Это Елдоган целую эскадрилью поднял, чтобы подлым ударом, по-османски из-за угла, в спину, наш самолёт сбить, да причём тот самолёт, что уже выполнил задание и израсходовал боекомплект.

Но что же случилось с Потёмкиным на самом деле?

Обратимся к воспоминаниям А.Н. Самойлова «Жизнь и деяния генерала-фельдмаршала князя Григория Александровича Потемкина-Таврического: Г.А. Потемкин. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма»:

«В 1763 году, по возвращении высочайшего двора из Москвы, Григорий Александрович занемог, и, бывши от природы крепкого сложения, от самого детства никакими припадками не страдая, болезнь сия в нём ознаменовалась прежестокою горячкою; а как он не токмо тогда, но и во все течение жизни своей, не имел большой доверенности к врачебной науке и к медикам, сверх того хотел быть и был во всем оригинальным; то, отложа при сём случае все пособия, обыкновенно употребляемые, не вверясь никакому доктору, велел отыскать некоего крестьянина, прослывшего весьма искусным в излечении от горячек, и по решимости, которая была в его характере всегда замечательна, вверил себя тому обманщику. Сей, приготовя неведомо какую припарку, велел оною ему голову и глаза обвязать. Григорий Александрович, повинуясь мнимому целителю, не позволил однако ж обвязать себе обоих глаз припаркою, чтоб не лишиться удовольствия смотреть на свет, но голова и правый глаз оною были обвязаны. По крайней мере, сие сопротивление было спасительно, что он вовсе зрения не лишился; ибо припарка притянула пресильный жар к голове, а более к обвязанному глазу, от чего болезнь усилилась до нестерпимости. Тогда сорвал он припарку и почувствовал, что тем глазом не видит, причём заметил на страждущем глазе род нарости, которую в первом движении душевной скорби поспешил снять булавкою, но после сей операции усмотрел он, что на зрачке того глаза бельмо».

 То есть, глаз не вытек, он просто потерял зрение. Но, во-первых, он стал безжизненным, и уже это бросалось в глаза, а, во-вторых, как говорит Самойлов, образовалось бельмо. Конечно, это привело в отчаяние красавца Потёмкина, на которого, по отзывам многих современников, заглядывалось великое множество представительниц прекрасного пола.

А.Н. Самойлов рассказал далее:

«Не можно изобразить всех горестных ощущений, которые тогда омрачали сердце Григория Александровича, который, быв прекраснейшим мужчиною, исполненный склонностями к нежному полу, обольщенный надеждами счастия и возвышения, отличный дарованиями и качествами при внешних своих достоинствах, вдруг поражен был сею внезапностию. Горесть о потере глаза возродила в душе его мысли мрачные и отчаянные; им овладела сильная меланхолия. Он отказался от наслаждения дневным светом, заперся в своей спальне, в коей чрез целые 18 месяцев окна закрыты были ставнями; не одевался, редко с постели вставал, допустил отрастить свою бороду, и не принимал к себе никого во все время, кроме самых ближних и искренно к нему приверженных…»

Конечно, же родные и близкие, да и друзья, которых немало было у доброго сердцем Григория Потёмкина, переживали, говоря словами Самойлова, «приверженные к нему отчаивались, чтобы он когда-либо возвратился к прежней жизни».

Вот тут Самойлов проливает свет на увлечение князя, которое осталось за кадром, и практически никто из биографов о нём не упоминал. Да и понятно, ведь сближение с Императрицей и супружество затмили все остальные его возможные отношения с иными представительницами прекрасного пола.

Тем не менее, то увлечение, о котором упомянул Самойлов, заслуживает нашего внимания, поскольку оно явилось одной из причин возвращения Потёмкина в светское общество.

Самойлов рассказал:

       «Некоторая знатного происхождения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная девица (о имени коей не позволяю себе объявить), которую он прежде несчастного припадка отличал в сердце своём, бывши сама к нему неравнодушною, беспокоясь о странности положения его и изъявляя к нему соболезнование, отозвалась к известным ей искренним друзьям его таким образом:

        – Весьма жаль, что человек толь редких достоинств, пропадает для света, для Отечества и для тех, которые умеют его ценить и искренно к нему расположены.

        Друзья Григория Александровича, пользуясь случаем, пересказали ему о сём и не упустили украшениями возбудить в нём лестных для каждого молодого человека надежд, а он, по врожденной наклонности к полу и по скуке, истощившей его в уединении, почувствовав сильнее прежнего к оной девице влечение, решился переменить жизнь и явиться в общество. Она же, узнавши о том, ускоряя довершить своё над ним торжество, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил; а сие понудило отшельца обрить отрощенную чрез 18 месяцев бороду и, появляясь к окну, искать взглядами проезжающуюся победительницу свою.

Впоследствии чрез друзей произошли между ними объяснения и приглашения его в дом её родителя, который и прежде его любил, ласкал всегда как сына, и может быть имел искренно такое к нему расположение.

Но одичавший от общества чрез долгое уединение Григорий Александрович не мог на приглашение еще решиться и написал к ней: «что он хочет явиться в свете, не для света, но для неё одной, то и не иначе согласится на сие, как получа на то от собственной руки её приказание».

За сим остановки не последовало. Григорий Александрович, наконец, представился в тот дом, но и пред девицею, к которой сердце его стремилось, не хотел иначе одетым быть, как в форменном сюртуке, с повязанным по глазу белым платком…»

Интересен и рассказ Александра Николаевича Самойлова о том, как был возвращён Потёмкин во дворец.

Императрица не раз спрашивала о Потёмкине, но среди придворных всегда бывает немало таковых людишек, которым невыгодно появление возле их хозяина человека высоких достоинств. Конкуренция. Ведь он может занять какой-то пост, откусить какой-то кусок от царственного пирога, который бы им хотелось прибрать к своим рукам. Чего только не выдумывали завистники Потёмкина, сделавшиеся от неуёмной своей зависти его врагами. Какое-то время им удавалось отговаривать её.

Но рядом с Государыней был человек добропорядочный – Григорий Орлов, да не один, а со своими братьями, кои совершенно напрасно обвиняли в том, что они поколотили Потёмкина. Им это и в голову не могло прийти.

Александр Николаевич Самойлов разоблачил клевету и клеветников, рассказав правду:

«Наконец, князь Григорий Григорьевич Орлов, коего честность и возвышение духа всем известны, испросил дозволение у Императрицы поехать с братом его графом Алексеем Григорьевичем и представить её величеству уединившегося Потёмкина.

И так сии известные великодушием, заслугами, приверженностию и верностию к Государыне два брата приехали к нему неожидаемо, и для предупреждения, чтоб не допустить его скрыться от них, вошли в его спальню разными дверьми. Первое слово князя Орлова было:

 «Тезка, государыня приказала мне глаз твой посмотреть».

Но при всём благоговении своём к монархине, Григорий Александрович не желал сему повиноваться. Между тем граф Алексей Григорьевич, предусмотря сие прежде и условясь с братом заблаговременно, имея, как всем известно, от природы силу чрезъестественную, зашед сзади Григорья Александровича, схватил его поперек, и как он не мог сопротивляться, то князь Григорий Григорьевич, сняв с глазу платок и видев на оном бельмо, сказал:

 «Ну, тезка, мне не так про тебя говорили, и всё сказывали, что ты проказничаешь; изволь одеться: Государыня приказала привезти тебя к себе».

Так вот не драка, ради изгнаний из дворца, а возвращение во дворец было на самом деле. Орловы требовали, чтобы он собирался во дворец.

«На сие, – как рассказал А.Н. Самойлов, – Григорий Александрович отговаривался, что для появления у двора не имеет пристойного платья; но один из них пошел в его гардероб, нашёл старый фрак, который принудили его надеть, и отправились с ним во дворец».

Ни о той даме, которая дала первый толчок к тому, чтобы Потёмкин вышел из заточения, ни о других его увлечениях в тот период более упоминания нет.

Далее всё затмило его сближение с Императрицей, венчание с ней, его необыкновенной возвышение и необыкновенная деятельность, неутомимая деятельность на благо России.

                 

                                       Первые враги и первая опала

 

        И вот Потёмкин снова при дворе, снова принят, как один из придворных, общение с которым наиболее приятно и приносит удовольствие.

        Александр Николаевич Самойлов писал об этом так:

        «Императрица, познавши причину несчастного его приключения, странность, которую он предпринимал, и желая способностям его дать пристойное поприще, приняла его с большою милостию, соизволила допустить его во все малые собрания и внутренние беседы, во Дворе бываемые, в которых имел он случай оказывать познания, приобретённые им от уединенных его занятий, природное остроумие и непринужденную ловкость в обращении. Всеобъемлющий ум Государыни, проницательность и великие сведения во всех частях учёности, среди попечений о управлении обширнейшей Империи, при занятии превыспренних дум её о изложении законодательства, искал отдохновения в беседах, составленных из сословия просвещённейших её подданных, в коих каждый мог свободно раскрывать пред нею свои дарования.

       Тут Григорий Александрович имел всегда случай оказывать возвышенность своих понятий и способность ко всему великому. С сего времени он стал ближайшим при Её Величестве и, сделавшись непринуждённым в присутствии её, увеселял остроумными своими изречениями; а Государыня находила великое удовольствие собеседовать с человеком, который в состоянии был постигать высочайший разум её и с приятностию ответствовать на утонченные разговоры Ее Величества – словом сказать, Императрица оказывала к нему всевысочайшее своё благоволение.

       Тогда завистники, души низкие и недальние умы, начали почитать его опасным, затверживали неумышленные слова его и, толкуя всякую речь его во вред ему, и всякой поступок в злоумышление, старались очернить его пред теми, которые имели силу вредить ему. Сверх сего Григорий Александрович, достигнув в уединении многих познаний, не мог преодолеть врожденного свойства пылкости: в характере его недоставало умеренности, без коей при дворе трудно существовать, и хотя он был почтителен и вежлив к достойным людям, но не мог по молодости удержаться, чтобы не осмеивать тех, кои заслуживали порицание и тонкую сатиру. Сия черта свойств его возбудила против него сильных, и он не возмог долго удержаться при вторичном и счастливом своём появлении ко двору: чрез несколько времени последовало неожидаемое им удаление; так что ввечеру, отбывши из дворца с милостию Императрицы и с приветствиями от всех придворных, на другой же день поутру получает повеление отправиться немедленно в Швецию с препоручением весьма маловажным; против желания, оставя льстившие его надежды, уехал…»

       Это было что-то наподобие, если и не удаления от двора, то, во всяком случае, проявление некоторой холодности в отношении.

       Александр Николаевич Самойлов указал:

       «По возвращении Григория Александровича из Швеции он не имел более у двора той приятности, какою пользовался до отбытия своего, но однако ж всегда был уважаем. Привязанность его к военной службе при сём случае не была больше развлеченною; он не пропускал ни одного полкового строя, чтобы на оном не быть, и вникал в практику тактики с прилежанием; между тем получил он по старшинству чин камергера, и особенная к нему милость монархини ознаменована при сём, ибо в сей чин поступил он последним».

       19 апреля 1765 года Потёмкин получил чин поручика, в котором: «исполнял казначейскую должность и надзирал за шитьём мундиров». Надо сказать, что ко всем обязанностям Григорий Александрович относился с присущей ему добросовестностью. В частности, «надзирая за шитьём мундиров» и занимаясь вопросами обмундирования, он настолько глубоко вник в дело, что затем, в период своего управления Военной коллегией, провёл полезнейшую для русской армии реформу, избавив военную форму от «неупотребительных излишеств».

       О том периоде жизни Григория Александровича А.Н. Фатеев писал: «Можно сказать одно, что его петербургское времяпрепровождение не напоминало того же знати и гвардейской молодежи. Он предался ревностному изучению строевой службы и манежной езды. В этих вещах проявил большую ловкость, чем в великосветских салонах и эрмитажных собраниях... Приглашаемый на малые собрания, состоящие из самых близких Императрице особ, Потёмкин не отличался ни изящными манерами, ни ловкостью, подобной той, какую проявлял в конном строю. Как эрмитажный гость, он приводил в конфуз хозяйку. Благодаря геркулесовой силе, ему случалось ломать ручки от кресел, разбивать вазы и пр... Однако ему уже тогда прощалось и сходило с рук, о чем другие не решались подумать. Императрица Екатерина II знала и ценила его службу, не имеющую ничего общего с великосветским гвардейским времяпрепровождением».

       Она, в отличие от некоторых своих предшественниц на престоле русских царей, ценила, прежде всего, деяния своих подданных, направленные на благо Отечества.

       О поисках Императрицей способов к улучшению участи народа свидетельствует и созванная ею в 1767 году «Комиссия об уложении». В работе Комиссии, о которой будет подробно рассказано в последующих главах, Потёмкин принял активное участие.

        19 июня 1766 года он был назначен командиром 9-й роты лейб-гвардии Конного полка, а в 1767 году с двумя ротами этого полка был направлен в Москву для «несения обязанностей по приставской части».

       Там же он стал ещё и опекуном «татар и других иноверцев», которые сделали его своим депутатом, дабы он отстаивал их права «по той причине, что не довольно знают русский язык».

       Уже тогда он начал изучать нравы и обычаи малых народов, их историю, быт, что позже очень помогло ему в деятельности по управлению Новороссией и другими южными губерниями.

       Известно, что в тот период Григорий Александрович близко сошёлся с автором записок об освобождении крестьян и сочинений по истории России Елагиным. Потёмкин поддерживал идею освобождения крестьян. Кстати, рассматривала этот вопрос и Екатерина II. Но надо учитывать время и не забывать, в каком состоянии тогда находилась Россия. Императрице было известно, что идея освобождения крестьян не вызывает энтузиазма среди большинства помещиков. Власть же её ещё была недостаточно укреплена, чтобы можно было идти решительно против крупных землевладельцев. Необходимо также учесть, что многие помещики и заводчики зачастую находились под большим влиянием своих управляющих, почти поголовно иноземцев, прибывших в Россию не для освобождения народа, а для финансового его закабаления ради личной наживы. Эти управляющие доводили эксплуатацию крестьян и заводских рабочих до ужасающих пределов – ведь им надо было и хозяину необходимые средства выделить, и себе во много раз большие в карман положить. За счёт чего же это можно сделать? Разумеется, за счёт еще большего разорения народа.

       «Комиссия об уложении» должна была решить немало серьёзных и важных вопросов государственного устройства. Не случайно Екатерина II ввела в её состав многих своих сподвижников, в числе которых был и Потёмкин. Он являлся депутатом от иноверцев и состоял членом подкомиссии духовно-гражданской.

        В 1768 году, видя успехи Потёмкина на государственном поприще, Императрица сделала его камергером и освободила от воинской службы. Но судьба вновь распорядилась по-своему – в том же году началась русско-турецкая война, и, едва заговорили пушки, Потёмкин стал проситься в действующую армию.

       2 января 1769 года маршал собрания «Комиссии об уложении» А. В. Бибиков объявил:

         «Господин опекун от иноверцев и член комиссии духовно-гражданской Григорий Потёмкин по Высочайшему Ея Императорского Величества соизволению отправляется в армию волонтером».

          Давая на то своё соизволение, Императрица сказала: «Плохой тот солдат, который не надеется быть генералом».

        Мы привыкли считать, что слова эти, только слегка изменённые, принадлежат Александру Васильевичу Суворову. Однако А.Н. Фатеев отдает их авторство Екатерине II. Вполне возможно, что Суворов, с большим уважением относившийся к Императрице, однажды услышав их неё, часто затем повторял. Многие крылатые фразы мы приписывали тем или иным деятелям необоснованно. Так, ординарный профессор Императорской военной академии Генерального штаба генерал-майор Д.Ф. Масловский приводит в одном из своих трудов, написанных и вышедших в XIX веке, хорошо нам известные слова Потёмкина: «В военном деле нет мелочей». Ясно, что он их взял не из брошюр о Красной Армии и не со стендов советских воинских частей, до которых не дожил, а из бумаг Потёмкина...

        Однако вернёмся к решению Императрицы отпустить Потёмкина на театр военных действий. Она, конечно, понимала, что направляется он не на легкую увеселительную прогулку, а едет туда, где льётся кровь и витает смерть. Но, имея сама отважное сердце, Екатерина II уважала отвагу в своих подданных. О себе же она говорила:

       – Если бы я была мужчиною, то смерть не позволила бы мне дослужиться до капитанского чина.

      Позади у Григория Александровича был период, когда пришлось ему исполнять, как оригинально выразился один из биографов, «винегрет должностей». Впереди ожидали новые испытания.

 

 

 (Продолжение следует…)

 

     

Очаковский роман Потёмкина

                  «Время ли башмачки для любовницы в Париже заказывать?»

                 

       В июльский день 1788 года в лагере русской армии, осаждавшей Очаков, произошло некоторое оживление в общем-то рутинной осадной жизни. Войска готовились к штурму. Работы было много. Возводились всё новые и новые осадные батареи, роты и батальоны поочерёдно отправлялись в тыл на тактические занятия.

       Там они учились преодолевать различные укрепления, взбираться на крепостные стены, вести рукопашный бой. А егеря ещё и тренировались в меткой стрельбе, при действиях в рассыпном строю. Именно егеря Бугского егерского корпуса Михаила Илларионовича Кутузова предназначались для того, чтобы не позволять туркам стрелять по нашим солдатам штурмующих крепости колонн.

        Работы много, но вся она была обычна и привычна. Скучновато. Войска рвались на штурм, но Светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический почему-то не спешил, хотя и из Петербурга торопили – кабинетные стратеги и на Императрицу давили, распуская слухи о медлительности Князя, да и самому Князю при удобном случае старались намекнуть, мол, пора бы уже бросить войска на приступ. А потери? Кабинетным стратегам людей не жалко.

        И вдруг среди будничных забот такое происшествие! За обедом в большом шатре, где присутствовали не только приближённые к Князю особы, но и военные агенты, и посланники иностранные, он вдруг обратился к французскому посланнику графу Филиппу де Сегюру, как раз в то время прибывшему в лагерь:

       – А скажите мне, граф, правда ли, что в Париже башмачки для барышень отменные шьют, всем на зависть?

       Сегюр подтвердил. И похвастал, что в мире нет лучше обуви, нежели французская.

       – Ну, так вот что! – решительно заявил Потёмкин, повернувшись к своему адъютанту подполковнику Боуру. – Ехать тебе немедля в Париж за башмачками для Прасковьи Андреевны… Закажешь там всяких – и на лето, и на осень, и на зиму, и на весну… Не скупись! Мне для такой красавицы ничего не жалко.

           Прасковья Андреевна Потёмкина присутствовала при сём разговоре, не вступая в него, и лишь скромно склоняя голову в знак согласия. Хотя и на её лице можно было прочесть некоторое недоумение такой щедростью. Точнее не самой щедростью – Светлейший был щедр всегда и во всём, да и умел быть щедрым на широкую ногу, тем более и возможности на то имел основательные. Но тут случай особый. Армия, ему подчинённая, крепость осаждает, а главнокомандующий о башмачках для возлюбленной размышляет, да ещё во всеуслышание… Не лучше ли о пушках, да ружьях говорить, не лучше ли за боеприпасами гонцов слать?!

       К вечеру весть лагерь знал о том, что произошло на обеде. Судачил народ беззлобно, скорее даже с лёгкой, доброй иронией, мол, чудак наш князь, то в Калугу за тестом посылает, то в Сибирь за огурцами, а тут «в самую энту Хранцию».

        За каким таким тестом или за какими такими огурцами посланцы князя ездили в Сибирь и Калугу, к делу не относится, а вот о башмачках есть смысл поговорить.

       Пока и наши в лагере, и иностранцы, что облепили главную квартиру Светлейшего, судачили о поручении, данном адъютанту, адъютант этот получал подробнейший инструктаж Светлейшего перед срочным своим выездом в Париж. А поручение не простым было? Как всё учесть, как предусмотреть, какие конкретно «башмачки» для штурма понадобятся? Слушал адъютант да запоминал – записывать-то нельзя было, дело секретное! Уж слишком необычны и разнообразны были эти самые башмачки, которые так князю понадобились.

        Отправить-то срочно Светлейший своего адъютанта отправил, да в дороге особо поспешать не велел. Пояснил, что слухи о таковом вот поручении должны бы в Париж прежде него самого добраться. Пусть и там порадуются, пусть и там посудачат, да языки свои змеиные европейские почешут.

         Выехал Боур поутру, а гонцы от военных агентов, да посланников давно уж скакали к своим дворам, дабы потешить начальство своё сообщением о новом чудачестве всесильного Потёмкина. Оно, конечно, может и пустяшное, да ведь в политике и дипломатии нет мелочей. Кстати, Потёмкин не раз говорил, что и в военном деле нет мелочей, а потому всё старался учитывать, перед тем как очередное дело начинать.

       Вот отчего он со штурмом не спешил? Что только не придумали злопыхатели! И нерешительный, и неспособный… Да что там перечислять – все свои недостатки клеветник обычно тому, на кого клевещет, приписывает.

        Ну а уж судачили сплетники, кто как мог, да с таким возмущением, более на зависть походящим: «Время ли башмачки для любовницы в Париже заказывать? Очаков, Очаков брать надо!»

        Что же? Или Светлейший и сам не знал, что крепость сокрушить необходимо, и сокрушить чем скорее, тем лучше, да ведь с умом надо к любому делу подходить, наперёд всё видеть и понимать…

        Но ведь никто из критиканов и злопыхателей не учитывал, какова реальная обстановка, никто не интересовался тем, что Екатеринославская армия насчитывала к началу кампании 1788 год 82 464 человека, а порта собрала против неё свыше 300 тысяч. И главная задача порты – битва за Крым. Турки собиралисьнанести главный удар на Кинбурн и Херсон, овладев которыми, посадить у Очакова десант на корабли и пере­везти его на полуостров. В этих сложных условиях Потёмкину предстояло вы­брать наиболее целесообразный способ противодействия многочисленному противнику.

Обвиняя Потёмкина в том, что он слишком долго дви­гался со своей Екатеринославской армией к Очакову, дабы осадить его, историки не учитывали немаловажную деталь. Дело в том, что 60 вражеских судов направлялись к Днепровско-Бугскому лиману, готовясь атаковать и захватить Кинбурн, Глубокую Пристань и Херсон, разрушить главные базы русского флота в лимане. Именно поэтому Потёмкин не спешил удаляться от Херсона, чтобы своевременно при­нять меры для защиты важных опорных пунктов.Нельзя будет осаждать Очаков, имея в тылу крупные силы врага, захватившие выгодные пунк­ты.

 К концу мая под Очаковом сосредоточились крупные морские силы порты: 13 линейных кораблей, 15 фрегатов, 47 галер и множество мелких судов. Лишь после разгрома этих сил в лимане и уничтожения вражеских кораблей Суворовым, расстрелявшем их из пушек, замаскированных на берегу Кинбурнской косы, можно было двинуться к Очакову с целью его осады.

       Весной 1788 года в Петербурге бытовало мнение, что с падением Очакова окончится война. Потёмкин же, объективно оценивая состояние вооруженных сил Осман­ской империи, не сомневался, что воевать придётся ещё не один год. В этих условиях он не мог пойти на штурм, кото­рый неизбежно должен был принести потери в унтер-офи­церском и офицерском составе. Для войны нужна была ар­мия, которую ещё предстояло пополнить новыми подраз­делениями. Для этого требовались офицеры и унтер-офи­церы.

        Суворову, торопившему его, Потёмкин обещал при­ложить все силы к тому, чтобы Очаков достался дешево. Суворов понял замысел Светлейшего, понял, обещанияне были пустословием. Далеко не все жители Очакова приветствовали войну. Потёмкин знал о том и стремился использовать антивоенные настроения. Создав в крепости сильную агентуру, он рассчитывал добиться с её помощью добровольной сдачи Очакова. Вот одна из главных причин неторопливости действий и задержки сильной бомбарди­ровки крепости вначале.

        Обложив Очаков 1 июля, Потём­кин начал построение осадных батарей лишь со второй по­ловины июля. И только после того, как стало известно о провале агентуры – головы казнённых, надетые на колья, турки выставили для обозрения на крепостных стенах, – Потёмкин открыл мощную бомбардировку крепости, при которой огонь уже вёлся на уничтожение.

Была и ещё одна причина. Как известно, в сентя­бре 1787 года Севастопольская эскадра сильно пострадала от бури. Документы свидетельствуют, что активно действо­вали в первые месяцы кампании 1788 года, то есть в мае – июне, лишь военно-морские силы в лимане. Севастополь­ская эскадра находилась на ремонте, для завершения которого требова­лось определённое время. Пока турецкие корабли стояли у стен Очакова, они не могли мешать починке русских кораблей в Севастопольской гавани. Турки сами задерживали свой флот у Очакова, боясь оставить без него крепость. Вообразим теперь, что она бы пала в первых чис­лах июля. Турецкий флот сразу бы двинулся к Севастопо­лю и предпринял атаки на русскую эскадру.

       «Медление» Потёмкина раздражало в основном тех, кто завидовал князю, но одновременно надеялся на награды, которыми были бы осыпаны и те, кто далековато находился от линии огня. Но Потёмкин пользовался полным доверием своей законной, венчанной супруги, своей Государыни.    

         Императрица Екатерина всегда была на его стороне. Михаил Гарновский, управитель дел Потёмкина в Петербурге, отметил: «Она нимало Очаковым не беспокоится, и всё, что его светлость предпринимать изволит, произносит с хвальбою. Досадует на одно только, что его светлость подвергает себя опасности. Какую пользу принесёт Очаков, если виновник приобретения его постраждет?»

       А беспокоиться были причины. Потёмкин отличался необыкновенной, безудержной храбростью. В молодости он сражался с врагом в первых радах своих воинов. Так было 4 января 1770 года при Фокшанах, так было во время осады Силлистрии осенью 1773 года, когда он едва не погиб. Так было после Кинбурнской победы Суворова в 1787 году, когда он отправился на небольшой шлюпке на обозрение Очаковских укреплений и внимательно изучал их, несмотря на огонь врага, падающие неподалёку ядра и шлёпающиеся в воду пули. Так было и во время рекогносцировки Очаковской крепости после осады её в начале лета 1788 года.

Потёмкин провёл тщательную ре­когносцировку крепости, во время которой приближался на дистанцию не только артиллерийского, но и ружейного огня противника. Очевидцы вспоминали, что был он во время рекогносцировки в своём расшитом золотом мундире, при орденах, словно дразня вражеских стрелков.

Одно из ядер разорвалось поблизости от него. Был убит наповал казак и смертельно ранен генерал Синельни­ков. Получил контузию и Потёмкин. Она затем стала пред­метом самой безобразной сплетни, распускаемой о Григо­рии Александровиче его врагами. Злопыхатели придумали, что образованнейший человек своего времени, светлей­ший князь, генерал-фельдмаршал, необыкновенный кра­савец и любимец женщин, Потёмкин страдал ужасной привычкой – при всех, в любом, в том числе и женском, обществе он якобы грыз ногти... Представьте себе мужчи­ну, страдающего такой привычкой и одновременно обожа­емого женщинами. Нужно учесть, что обожательницами были не так называемые нынешние «телки», любимицы псевдорусских «князей из грязи», которым, быть может, это и по вкусу, а представи­тельницы лучших домов и дворянских родов России.

Однако обратимся к письму Екатерины II, написанно­му 14 августа, то есть спустя полтора месяца после злопо­лучной рекогносцировки. Императрица упрекала Потём­кина за небрежение к опасности, упоминала и о так назы­ваемой «дурной привычке»: «Беспокоит меня твоя ногтое­да, о которой ты меня извещаешь письмом от 6 августа по­сле трехнедельного молчания; мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был бли­зок к тебе, когда он рану получил; не тем ли ядром и тебе зацепило пальцы?»

После контузии Потёмкин часто подносил болевшие пальцы к губам, но не выгрызал ногти, а просто дул на них, что вошло в привычку. На эти бо­ли он и пожаловался Императрице. Не хвастался же он пе­ред ней, в самом деле, тем, что грызет ногти! Чего только не напридумывали о князе... Бездельники, которых он не выносил, не могли простить ему презрения к ним и в то же время любви и чуткости, с которыми он относился к солда­там. Очевидцы вспоминали, что, часто бывая на передовых позициях, Потёмкин говаривал солдатам:

– Слушайте, ребята, приказываю вам однажды и на­всегда, чтобы вы предо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю.

И «медление» в действиях под Очаковом тоже объясня­ется желанием сохранить жизни русских воинов, а вовсе не боязнью ответственности. Ответственности Потёмкин не боялся, но это не означает, что он мог пуститься на серьёз­ное дело, не продумав его деталей.

       Вот мы и подошли к основной цели направления адъютанта в Париж.

       Да… Он ехал за башмачками для любимой женщины Светлейшего князя, официально за башмачками, уж больно модными – такими, что прямо всем на зависть.

       Эх, Париж, мечта прогейропезированного люда всех времён. Да, вот только сам Светлейший в Париже никогда не был, да и адъютант его подполковник Боур вряд ли бывал там. Тем не менее, Светлейший строго настрого повелел ему – никаких светских развлечений не чураться, да о башмачках почаще речь заводить на балах и приёмах – расспрашивать, где и какие пошить лучше… И средств не жалеть. Всё, всё должно быть на широкую ногу и на «радость» змеиных языков сплетников.

      А дорога до Парижа в ту пору долгая, да и ехал в ту сторону Боур медленно. А слухи о цели его поездки уже достигли провонявших от выливаемых на них из окон домов содержимого ночных ваз парижских улиц, столь обожаемых нашими либерастами. Впрочем, теперь вазы в прошлом. Эмигранты из России отучили от этого. Эмигранты первой волны. Ну а эмигранты волн недавних рассказали ещё и о том, что оказывается не обязательно смешивать воду для мытья физиономий в раковине, что существуют этакие вот приборы, что смесителями называются…

         Но в ту пору ещё в Париже приличные дамы вполне могли отойти в сторонку и, особенно не стесняясь, и без ваз обойтись, освободив себя от излишней жидкости и прочего в шикарных залах, к примеру, Версальского дворца. Что естественно – то не безобразно!

         А вот то, что адъютант Светлейшего князя мчится в их провонявший град за башмачками для любовницы своей – это столь достопочтенную публику возмутило до крайности.

        Так кто же, в конце концов, эта дама? Кто она – Прасковья Потёмкина?

          Прасковья Андреевна, по отзывам современников, славилась своей красотой и была фавориткой светлейшего князя Г. А. Потемкина.

       В частности, действительный тайный советник, член Государственного Совета, мемуарист Александр Васильевич Кочубей писал, что «она была женщиной взбалмошной и безнравственной, имела много связей, прежде чем вышла второй раз замуж за офицера Измайловского полка, который также ещё до свадьбы, был у неё на содержании»

       После же развода с мужем, внучатым племянником Светлейшего, Прасковья Андреевна, отправилась в лагерь под Очаковом к Григорию Александровичу Потёмкину, с которым, видимо, окончательно не прерывала связей с давних пор.

    

        Итак, подполковник Боур спешил в Париж. Ещё даже в восемнадцатом веке приближение к европейским городам путники ощущали издалека, когда и городов-то ещё видно не было. Вонь в окрестностях распространялась неимоверная. Всё это было следствием изливания содержимого ночных ваз и прочих нечистот прямо через окна на улицы, на тротуары, ну попадись нерасторопный прохожий, могло с лихвой достаться и прохожему. Недаром в парижские моды вошли широкополые шляпы – защита от неожиданных «душевых» излияний, ну и обувь на высокой подошве, чтоб не замочить ног в зловонных лужах на тротуарах и мостовых.

         Впрочем, всё это достаточно хорошо, полно и главное достоверно описано в книгах Владимира Мединского.

        Ну а адъютанту Потёмкина предстояло все эти прелести вкусить непосредственно.

        Когда прибыл в Париж, там его ждали с нетерпением. Кто-то потому что не поверил в этакое вот невоенное поручение в дни войны, кто-то хотел насытиться конкретными деталями, что бы понести дальше благодарным слушателям.

       Тамошние шелкопёры, веками страдающие патологической ненавистью к России и ко всему русскому, уже навострили перья, чтобы сочинить что-то этакое хлёсткое.

       Ну а Боур, не скупясь, удовлетворял всеобщее любопытство, посещая не только мастерские по пошиву модной женской обуви, но и светские салоны, балы, даже театры.

       Делал это широко, открыто, шумно, одновременно, уже без шума и показухи, находя время тайно посетить адреса, которые дал ему Светлейший Князь, строго настрого приказав, выучить наизусть и записи уничтожить.

        Прежде всего, он получил необходимые средства для своей, мягко говоря, совсем не открытой всеобщим взорам деятельности. Вести с собой такие суммы было рискованно – Европа славилась бандитами и правительственными, и уличными. Каждый грабил по своим возможностям. Кто целые страны, именуемые колониями, вытрясал, а кто путников на дорогах подлавливал.

        Начал адъютант Светлейшего с посещения любовницы министра иностранных дел Франции. Вручил её крупную сумму и получил целый пакет документов, касающихся международной политики, веками направленной против России. Потёмкин выбрал удачное время. Франция кипела и бурлила, но ведомства-то работали, куда ж без них. Революции революциями, но есть направления государственной деятельности, где без специалистов никак не обойтись.

         В мастерских шили башмачки для русской неотразимой красавицы, возлюбленной Потёмкина, а Боур продолжал свои визиты.

        Ещё одно дело наиважнейшее. Светлейший не спешил со штурмом Очакова по целому ряду причин, некоторые из коих мы уже разобрали. Была и ещё   одна, немаловажная.

        Очаков был опутан подземными минными галереями, построенными французскими инженерами по последнему слову той ещё фортификационной техники.

        Для чего они нужны, эти галереи? Очень просто, французские инженеры, за деньги, конечно, строили их, чтобы русские колонны, начиная приступ, уничтожались взрывами мощных зарядов.

        Эти заряды устанавливались на наиболее вероятных направлениях движения колонн, с таким расчётом, чтобы можно было уничтожить как можно больше солдат России, с которой, кстати, Франция в ту пору вовсе как будто бы и не воевала.

      Собственно, она не воевала и во время пугачёвского бунта. Да вот только в организации бунта, как мощного удара в спину, приняла самое деятельное участие.

       А парижские графоманы из кожи лезли вон, желая написать броские, убийственные и, конечно, талантливые, как им казалось пьесы.

       И написали… И уже репетировали спектакли.

       А Боур посетил кое-кого в ведомстве военного министра и, вручив крупную сумму, получил столь необходимые карты  и схемы.

       Башмачки между тем шили разные. Не напрасно мы упомянули об огромных высоких подошвах. Самые ценные документы прятали именно в этих вот постаментах для ног.

      Наконец, дело было сделано. А тут и приглашения на премьеры спектаклей подоспели. Каждому хотелось, чтобы адъютант загадочного для них русского князя посмотрел именно их спектакль, а потом поведал князю, как оценили его поступок в Париже.

        Боур всех благодарил и всем обещал непременно быть. Но именно в час начала спектаклей сел в свою дорожную карту, в которой были уже уложены многочисленные башмачки, да и скомандовал: «Трогай!»

        И только ветер в ушах. Отъехали на приличное расстояние и остановились. Решил Боур отмыть в небольшом пруду обувь свою, да копыта лошадей, ну и привести в порядок ходовую часть кареты, тоже запачканную на парижских улицах.

        И вот, наконец, домой, в Россию, прямо в лагерь под Очаковом.

 

       Ну а что же в Париже? Там, конечно, в конце концов, разгадали, в чём тайный смысл визита за башмачками. Да было уже поздно. Боур был уже в лагере, а башмачки, те которые не с секретом, поочерёдно занимали свои места на прелестных ножках Прасковьи Андреевны Потёмкиной на радость ей и Светлейшему князю.

 

      Прасковья Андреевна Потёмкина, супруга троюродного брата Григория Александровича, Павла Сергеевича Потёмкина была не единственным увлечением Светлейшего.

       Григорий Александрович был статным красавцем, женщины сходили по нему с ума.

      Его племянник Александр Николаевич Самойлов, который присутствовал при венчании Потёмкина с Императрицей, а в последствии воспитывал их дочь, так описал в своих мемуарах наружность своего дядюшки:

       «Была какая-то очаровательная привлекательность в его наружности. Редко удачное сочетание женской мягкости и мужской твёрдости. Изящный, тонкий характер всей фигуры, до зрелого возраста сохранявший молодую свежесть. Лицо продолговато-овальной формы отличалось чистотой, ровным румянцем, белизной и оттенялось светло-каштановыми, вьющимися шелковистыми волосами. Тонкая, приятная улыбка красиво очерченных полных губ, и рот при детском, звонком смехе обнажал ряд ровных зубов как бы из молодой слоновой кости. Всё это освещали глаза цвета бирюзы, которую он так любил. Из них один погиб, отсюда прозвище князя "Полифем". Энергичный вид придавали ему брови, приподнятые к концам, разделенные правильно очерченным, несколько крупноватым орлиным носом. Широкая выпуклая грудь и округлые плечи при высоком росте и пропорциональности всего постава напоминали сложением античную статую. Сходство с нею усиливал наклон головы и стройный стан. Наружность его отдаляла от созерцателя мысль об искусственной гордости или властности, сквозившей в нем на общественных собраниях или перед фронтом. И даже угловатость решительных движений, опрокидывавших гостиные предметы, напоминала в нем «богатыря-смолянина», каким и величала его Екатерина».

        Поклонниц было много. Гавриил Романович Державин писал: «Многие почитавшие Потемкина женщины носили в медальонах его портреты на грудных цепочках»

       И, несмотря на всё это о связях его до переворота, данные почти не сохранились. Но об одном увлечении того времени мы всё же расскажем в следующей главе…

Продолжение следует.

 Венчание Григория Орлова.

 А после свадьбы было постановление Сената: Орлова с женою разлучить и сослать обоих в монастыри - его в мужской, её в женский  

   (Продолжение)                 

                   

     

       Екатерина Николаевна Зиновьева была кузиной – двоюродной сестрой – Григория Григорьевича Орлова. Родилась она в декабре 1758 года в семье генерал-майора Николая Николаевича Зиновьева, которого Императрица Екатерина Алексеевна вскоре после вступления на престол назначила обер-комендантом Петропавловской крепости. Её мать, Авдотья Наумовна, была дочерью флотоводца Наума Акимовича Сенявина, первого вице-адмирала русского флота, начальник Днепровской флотилии.

        Род Сенявиных знаменит в России. Брат Авдотьи Наумовны, адмирал Алексей Наумович, командовал Донской, а затем Азовской военными флотилиями.    

         Кстати, и адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин, известный победами над турками в Дарданелльском (10-11 мая 1807 г.) и Афонском (19 июня 1807 г.) сражениях и особенно тем, что возглавлял 2-ю Архипелагскую экспедицию Балтийского флота (1805-1807 гг.), приходился дальним родственником Екатерине Николаевне.

        Были у неё и два родных брата – Александр и Василий, письма к которым приведены выше. Но нас в данном случае интересуют братья двоюродные, а точнее, один из них.

        У отца Екатерины Николаевны была родная сестра Лукерья Ивановна, в замужестве Орлова. Её-то сыновья и прославились в царствование Императрицы Екатерины Второй, а особенно знаменитым стал именно Григорий Орлов, полюбивший юную кузину Катеньку.

       В 1773 году произошло событие, которое в дальнейшем серьёзно отразилось на его судьбе. Ушёл из жизни родной дядя, брат матери, Николай Иванович Зиновьев.

       Принадлежавшее ему село Коньково он завещал пятнадцатилетней дочери своей Екатерине, которая выросла в нём в роскоши и неустанных родительских заботах.

        Григорий Орлов часто бывал в Конькове, ведь его усадьба была совсем рядом, в Нескучном. Он и прежде отдавал должное необыкновенной красоте своей юной кузины, да совсем ещё мала была она. А вот теперь подросла, расцвела необыкновенно и осталась одна. Родители ушли из жизни почти одновременно – в один год.

        Орлов с энтузиазмом взялся помогать Катеньке в решении наследственных дел, в организации хозяйства, которое было у неё немалым.

        Как и когда вспыхнула взаимная любовь между Григорием Григорьевичем и Катенькой, сказать трудно. Документального подтверждения подобные факты, как правило, не имеют, ведь всегда остаётся какое-то таинство в отношениях между возлюбленными.

        Надо полагать, что юная кузина давно уже отмечала и внешнюю привлекательность двоюродного брата, и его удаль богатырскую, а уж наслышана была о нём столько самого лестного и восторженного, что девичье сердце не могло не открыться для самой первой искренней и горячей любви.

      К тому времени, возможно, и не без протекции Григория Орлова, Катенька Зиновьева стала фрейлиной Императрицы и оказалась в придворных кругах, где многим, зачастую и сама того не желая, вскружила головы. От женихов отбоя не было, но все получали отказ. Её сердце было занято, хотя не сразу узнали окружающие, кем занято оно.

      Императрица, конечно же, узнала, что Орлов относится к Катеньке совсем не как к родственнице. Но она давно переболела этой своей любовью и осталась равнодушной к сообщениям о романе Григория с юной кузиной. Императрица уже приняла важное для себя решение и только ждала удобного момента, чтобы начать осуществление замысла. И вот такой случай представился. Орлов получил отставку…

       Поняв бесполезность попыток вернуть любовь Государыни, он отправился в Москву, в своё Нескучное, и стал бывать в Конькове гораздо чаще, нежели прежде.

      Правда, поначалу всё ещё на что-то надеялся и ждал вестей из столицы. И лишь в 1774 году, узнав, что возле Императрицы появился Григорий Потёмкин, уехал за границу. Понял, что надежд на возвращение в Зимний Дворец у него теперь не осталось. Потёмкин – это не Васильчиков. Потёмкина он знал и уважал. Ну а что касается соперничества, так ведь не Потёмкин «вытеснил» его из дворца, а Васильчиков, формально Васильчиков. Решение принимала, с кем ей быть, сама Государыня.

       Что же касается Григория Орлова и его юной кузины, то сплетен, домыслов и предположений в литературе встречается великое множество, а потому обратимся сначала к достовернейшему источнику. В 1997 году издательство «Наука» выпустило книгу «Екатерина II и Г.А. Потёмкин: личная переписка 1769-1791». На титульном листе значится, что «издание подготовил В.С. Лопатин. Вячеслав Сергеевич всю свою жизнь посвятил доскональному изучению «золотого века Екатерины».  Ещё в 1996 году «Наука» издала подготовленный им фундаментальный труд «А.В. Суворов. Письма». Его документальный фильм «Суворов», снятый в конце семидесятых к 250-летию великого нашего полководца, 11 лет не пускали на экран. Странно, поскольку фильм был правдив и патриотичен. Но кому-то из партократов не понравилось то, что автор полностью на достоверных и наглядных фактах развенчал мнимое величие Наполеона как полководца. Выступающая на словах за Россию некоторая часть партократии из окружения ярого русофоба Суслова, по умолчанию старалась сдерживать книги и фильмы, показывающие правду о величии наших замечательных предков.

       Но я несколько отклонился от темы. О Вячеславе Сергеевиче упомянул, чтобы привести цитату из комментариев к тому переписки, где говорится о роковой любви Григория Орлова.

        В.С. Лопатин в комментариях пишет:

        «Княгиня Екатерина (Ульяния) Николаевна Орлова (урождённая Зиновьева – (1758-1781), двоюродная сестра князя Г.Г. Орлова, фрейлина Императрицы. Её любовь и преданность заставили Орлова пойти против мнения братьев и против церковных установлений, запрещающих браки между близкими родственниками.

      5 июня 1777 года в тот самый день, когда шведский король удивил Панина и Екатерину своим неожиданным прибытием, Орлов обвенчался с Зиновьевой в церкви Вознесения Христа Копорского уезда Петербургской губернии. Князь показан на официальных приёмах через четыре дня после венчания, его жена – через десять.

       Екатерина (одобрявшая этот брак) пожаловала 28 июня 1777 года княгиню Орлову в статс-дамы.

        Однако, уже в августе Санкт-Петербургская консистория возбудила дело о незаконности брака.

        Императрица вступилась за Орлова и лично писала архиепископу Гавриилу «о знаменитых заслугах князя передо Мною и Государством», прося прекратить дело, которое тянулось до февраля 1780 года…»

        

         Интересно, что покои Орлова в Зимнем Дворце, так же как и покои Потёмкина были оставлены им пожизненно. Потёмкин останавливался в них, когда приезжал в столицу, Орлов же там бывал редко, а после женитьбы в 1777 году на Екатерине Зиновьевой и вовсе оставил их.

 

                                      После свадьбы «лежачего не бить».

 

       Ну а теперь попробуем более подробно остановится на том, что произошло в жизни Григория Григорьевича Орлова, посмотреть, попробуем выяснить, что же всё-таки известно о бракосочетании Григория Орлова и Екатерины Зиновьевой?

       Современник писал: «О кратковременном супружестве знаменитого князя Григория Григорьевича Орлова известно весьма немного, и личность княгини Орловой представляется в каком-то тумане. Её брак со своим двоюродным братом, который был гораздо старше её летами, представляется чем-то загадочным. Задумал ли князь Орлов жениться на девице Зиновьевой вследствие любви и действительного увлечения ею, или в силу оскорблённого самолюбия и пошатнувшегося положения при дворе Екатерины: кто знает!»

        Те современники Орлова, которым всегда и до всего есть дело, лишь бы дело это попахивало жареным, не могли смириться с чьим-то счастьем.

        Случаи, когда между двоюродными братом и сестрой возникали отношения, прямо скажем, более чем просто родственные, не так уж и редки.

         Вспомним Бунинский рассказ «Натали». Вспомним, наконец, кинофильм «Гусарская баллада», где хоть и не показаны таковые отношения, но поручик Ржевский задаёт главной героине, переодевшейся в мундир корнета, весьма прозрачный вопрос: «Скажите ка мне лучше, с наречённою моей у вас амурных счётов нет, надеюсь?»

        Но это произведения художественные. А в жизни!? Светлейшему Князю Потёмкину те, кому до всего есть дело, приписывали любовные связи со всеми его племянницами, дочерями его родных сестёр – родство не столь уж дальнее. И эти выдумки пасквилянты обсуждали со сладострастием, забывая, что «моральный характер» поведения Григория Александровича признавал даже весьма и весьма сардонический пасквилянт эпохи Георг-Адольф Вильгельм фон Гельбиг – секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины II, распространявший лживый миф о так называемых «Потёмкинских деревнях». Екатерина Великая даже потребовала, чтобы отозвали дипломата-сплетника, написав о нём: «Вы восторгаетесь моим… царствованием, между тем как ничтожный секретарь саксонского двора, давно уже находящийся в Петербурге, по фамилии Гельбиг, говорит и пишет о моём царствовании всё дурное, что только можно себе представить ...».

      Так вот уж Гельбиг бы постарался расписать всё в самом дурном свете, если бы нашёл хотя бы малую зацепку – не нашёл.

      И в то же время при дворе и в столичных салонах спокойно судачили об этаких связях. А на Орлова набросились единым фронтом… Быть может, потому что он уже потерял необъятную власть?!

      Негодования начались за год до бракосочетания. То распускались слухи о том, что девица Зиновьева ждёт ребёнка от князя, то придумывали небылицы о том, что князь просто хочет прикрыть свой грех.

       Интересно другое – церковь противилась браку, но ведь Орлов венчался со своей любимой в церкви, правда венчался в небольшой деревенской церквушке. Возможно, местный священник не решился отказать всесильному Орлову. Хоть и стало уже известно о его отставке, да отставка то казалась какой-то довольно странной – Императрица продолжала обходиться с Григорием Орловым довольно милостиво. Этого нельзя было не заметить.

       Правда, гостей из высшего света на свадьбе не было – не решились, видно. Что же касается родных братьев Григория Григорьевича и родных братьев Екатерины Николаевны, сведений об их участии или неучастии в свадебных торжествах нет. Известно лишь то, что родные братья Орлова не одобряли его решения. Ну а родные братья Екатерины Николаевны, судя по переписке её с ними, всё-таки смирились с её выбором.

        А впрочем, горячо любящим друг друга жениху и невесте так ли уж важны гости? Быть вместе, рядом, задыхаясь от счастья полного единения и духовного, и самого высшего, благословлённого Богом, и всего того, что непреодолимо влечёт друг к другу – вот что наиболее желанно!

       Григорий Орлов, в сущности добрый по натуре, не чуравшийся в годы военные общения с солдатами, как с людьми, а не как с нижними чинами, в тот день был особенно щедр. Всем, кто пришёл поздравить своего господина, он подарил по рублю. И сказал, даже слегка прослезившись:

       – Гуляйте, ребята, пейте за здравие невесты. Пейте за счастье моё с моею княгиней!

 

      Итак, венчание состоялось. Не нам судить Орлова и его кузину. Да, с одной стороны, слишком близкое родство. А любовь?! Чувства?

      Сенат специально собрался по вопросу об этом браке. Решение было жёстким: князя Григория Григорьевича Орлова с женою разлучить, брак считать недействительным, а Орлова и Зиновьеву отправить в монастыри.

       Когда приговор принесли на подпись члену Сената генерал-фельдмаршалу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, он отодвинул его в сторону и с сарказмом сказал, что среди документов недостаёт выписки из постановления «о кулачных боях», в которой прямо говорится, что «лежачего не бить»! А потом прибавил:

        – Ещё недавно мы все сочли бы за особое счастье приглашение на его свадьбу.

        Императрица Екатерина кассировала постановление Сената, и брак вновь стал действительным. Ну а новоиспечённой княгине Орловой Государыня оказала милость высочайшую, сделав её статс-дамой. Кроме того она подарила ей свой портрет, а 22 сентября 1777 Своим Указом наградила Орденом Святой Екатерины и осыпала подарками.

       Французский дипломат, барон Мари Даниель Бурре де Корберон в 1775 года прибывший в Россию в составе дипломатической миссии и живо интересовавшийся всем происходящим в столице, в своих записках отметил, что такое решение Императрицы «вызвало большую сенсацию».

       Понимая, что оставаться в столице, да и вообще в России в такой обстановке неблагоразумно, молодая чета Орловых отправилась в Швейцарию, чтобы провести там медовый месяц без посторонних косых взглядов и негодований.

       И Григорий, и его юная жена Катенька были необыкновенно счастливы. Катенька обратилась к поэзии и из Швейцарии отправила брату стихи, посвящённые обожаемому супругу:

 

Желанья наши совершились,

И все напасти уж прошли,

С тобой навек соединилась,

Счастливы дни теперь пришли.

Любимый мной,

И я с тобой!

Чего ещё душа желает?

Чтоб ты всегда мне верен был,

Чтоб ты жену не разлюбил.

Мне всякий край

С тобою рай!

 

       Как бы в Петербурге ни осуждали женитьбу Орлова, а всё же твёрдость Орлова и его юной невесты, их самоотверженное стремление друг к другу не могли не вызвать уважение у многих, а у кого-то и плохо скрываемое восхищение. И не случайно, стихи, положенные на музыку и превратившиеся в романс, стали более чем популярны среди столичных жителей.

       Вернувшись из зарубежной поездки, Орловы около двух лет прожили в столице, не выходя в свет и не устраивая никаких пышных балов и приёмов. Их гостями бывали лишь братья Григория Орлова и братья Екатерины Николаевны.

       Секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины II Георг-Адольф Вильгельм фон Гельбиг вспоминал об этой паре в своих мемуарах следующее:

        «Княгиня сумела возвратить спокойствие в сердце Орлова; он предпочитал теперь частную жизнь прежнему бурному и блестящему существованию».

        Английский посланник при дворе Екатерины II Гаррис Джеймс, лорд Мальмсбери отмечал:

        «Орлов неразлучен со своей женою. Никакая побудительная причина не заставит его принять участие в делах».

        Одно удручало супругов. Попытки завести детей оканчивались трагически. Дети рождались мёртвыми. Видимо играло свою роль столь близкое родство супругов, не случайно запрещаемое церковью.

        Полагая, что заграничные доктора могут помочь в этом вопросе, Орловы отправились за границу. Они объехали почти все западноевропейские страны. Юную княгиню осматривали тогдашние знаменитости, но случалось, что этаких вот знаменитостей разыгрывали из себя шарлатаны.  Так что Орловы попадали в руки не только медицинских знаменитостей, но и мошенников. Барон Фридрих Мельхиор Гримм, немецкий публицист, критик и дипломат, который был постоянным на протяжении многих лет корреспондентом Императрицы Екатерины II, в своих письмах называл эти поездки по врачам «охотой за шарлатанами».

        Между тем, здоровье юной супруги постепенно ухудшалось по причинам, непонятным Григорию Орлову. Он ещё не терял надежды, что всё-таки станет отцом, да и Императрица Екатерина писала его супруге, чтобы по возвращении в Россию непременно привезла маленького Орлова.

      Но неожиданно на одном из приёмов у врача настоящего, а не мнимого, Орлов услышал, что не о детях думать надо, а о том, как спасать саму княгиню, хотя и это уже проблематично, ибо болезнь переходит в необратимую стадию. Но какая болезнь? Откуда же болезнь, у совсем молодой и недавно ещё полной сил, здоровья и энергии женщины? Ответ сразил Орлова. У его супруги – чахотка.

      Он не поверил. Снова провели обследование, прошли консультации у лучших медиков. Диагноз подтвердился...

       Да и состояние резко ухудшилось.

       Григорий Григорьевич не отходил от своей жены до последнего часа. Она угасала быстро, и вместе с нею угасал он, теряя своё богатырское здоровье не от болезни, а от переживаний.

         Светлейшая Княгиня Екатерина Николаевна Орлова умерла фактически у него на руках. Это случилось 16 июня 1781 года в Лозанне. Ей шёл двадцать четвёртый год. Орлову не исполнилось и сорока восьми…

 

          Княгиня Орлова была поначалу похоронена в Лозанне, но затем Григорий Григорьевич перевёз её тело в свинцовом гробу в Россию и предал земле в Александро-Невской лавре, в Благовещенской усыпальнице.

       Императрица отозвалась на случившееся участливым, сочувственным письмом:

        «Привыкши столько лет брать величайшее участие во всех до вас касающихся делах, не могла я без чистосердечного и чувствительного прискорбия уведомиться о рановременной потере любезной вашей княгини, моля Бога, да сохранит ваше здоровье и дни до позднего века...».

      После похорон Григорий Григорьевич был в каком-то отрешённом состоянии. Братья перевезли его в Москву, в Нескучное, надеясь, что время – лучший лекарь, что он отойдёт, справится со своим горем. Но видно слишком много бед и разочарований выпало на его долю. После необыкновенного взлёта нелегко падать – не всем удаётся выдержать падений. Орлову на какое-то время удалось, потому что рядом была его Катенька, его юная княгиня, его обожаемая супруга. Злой рок вырвал и её у некогда всемогущего фаворита Императрицы.

        Он так и не смог смириться с этой потерей. Неделями отказывался от пищи, не смыкал глаз, начинал заговариваться, порою, по отзывам современников, впадая в детство.

        Григорий Григорьевич Орлов пережил супругу почти на два года и умер 13 апреля 1983 года…

       Императрица вспоминала о впечатлении, произведённом на неё известием об этом:

      «Потеря князя Орлова так поразила меня, что я слегла в постель с сильнейшей лихорадкой и бредом: мне должны были пускать кровь...»

 

   

       А буквально за несколько дней до его кончины – 8 апреля 1783 года – был подписан Манифест о присоединении Крыма к России.

       И в этом, и во многих других свершениях Золотого Века Екатерины есть немалая доля заслуг того, кто был одним из главных виновников вступления на Престол Великой Государыни, ведь он стоял рядом с ней в первые, самые нелёгкие годы её царствования. Его братья были верными соратниками Императрицы, а Алексей Орлов не только уничтожил турецкий флот при Чесме, но и ценой своей репутации спас Престол и Россию от самозванки Таракановой, пытавшейся сокрушить Российскую Империю по заданию всё тех же шакальих стай Запада, ненавидящих Русский мир с времён незапамятных и до нашего времени.

Роковая любовь Григория Орлова

Прочитав это заглавие, иные читателя, возможно, подумают: ну, вот, мол, опять о любви Орлова к Императрице Екатерине. Что уж тут нового сказать можно? Всё и так всем известно.

 

Но в данном случае речь пойдёт совсем о ином, далеко не рядовом увлечении Григория Григорьевича Орлова, даже не увлечении, а страстной, горячей и, безусловно, искренней и бескорыстной любви. Эта любовь была всепобеждающей по своей сути, но порицаемой общественным мнением, и порочной по церковным канонам. Потому что посетила Григория Орлова любовь не просто к женщине, а к совсем ещё юной девушке, к его двоюродной сестре – дочери  родного дяди по материнской линии Екатерине Зиновьевой. И любовь эта стала терновым венцом последних лет жизни светлейшего князя Григория Григорьевича Орлова, генерал-фельдцейхмейстера, сподвижника Императрицы Екатерины Второй, проложившего ей путь к Престолу Русский Царей, но отставленного и удалённого от двора по его же собственной вине.

       Впрочем, обо всём по порядку…

 

 

                      Переговоры о мире с турками

 1770 год был славен блистательными победами Г.А. Потёмкина при Фокшанах 4 января, П.А. Румянцева при Рябой Могиле 17 июня, Ларге 7 июля, и Кагуле 21 июля, а также А.Г. Орлова при Чесме 24 – 26 июня. После разгрома турок в Кагульском сражении недобитые остатки армии Османской империи разбежались, и собрать их ранее следующей кампании не предоставлялось возможным. После Чесменской победы турки потеряли весь свой флот до единого корабля. Точнее, уцелело одно судёнышко, которое просто не успело вследствие своей тихоходности прибыть своевременно к месту морского сражения.

Россия получила право требовать на мирных переговорах выгодных условий и значительных для себя территориальных уступок. В 1771 году Императрица Екатерина направила в Фокшаны на мирные переговоры – мирный конгресс, как тогда говорили – Григория Григорьевича Орлова, назначив его первым российским полномочным представителем, дав ему в помощники опытного дипломата Алексея Михайловича Обрескова.

Фокшаны ознаменованы первым серьёзным успехом молодого генерала Григория Александровича Потёмкина, одержавшего важную победу 4 января 1770 года и провалом, как полагают некоторые историки, всесильного ещё в то время Григория Григорьевича Орлова, в переговорах. Впрочем, дело вовсе не в тех, кто вёл переговоры, а во вполне законных, но губительных для агрессивной политики Турции требованиях России, заключающихся в признании за Россией свободы торговли и мореплавания на Черном море и независимости Крыма от султана. Никто из турецких переговорщиков не имел полномочий согласиться на такое, поскольку кара султана была жестокой.

Однако граф Никита Иванович Панин настаивал на том, что именно Орлов виновен в провале, поскольку покинул переговоры и помчался в Петербург. Правда была лишь в том, что Григорий Григорьевич действительно, бросив всё, сломя голову полетел в столицу. И были на то причины…

Во время затянувшихся переговоров, которым и конца видно не было, Григорий Орлов получил письмо от своего брата Алексея, в котором тот сообщал, что место его при Императрице или уже занял или вот-вот займёт корнет лейб-гвардии Конного полка Алексей Семёнович Васильчиков, уже пожалованный в начале августа 1772 года камер-юнкером, а в начале сентября камергером.

 Из письма Григорий Орлов узнал то, о чём давно уж судачил весь Петербург и о чём докладывали своим правительствам посланники европейских стран. К примеру, прусский посланник Сольмс писал в срочной депеше Фридриху:

«Не могу более сдерживаться и не сообщить Вашему Величеству об интересном событии, которое только что случилось при этом дворе. Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но, тем не менее, неожиданное обстоятельство: Её Величество нашла возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и перенести своё расположение на другой предмет. Конногвардейский корнет Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлёк внимание своей Государыни, совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе очень мало известен. При переезде царского двора из Царского Села в Петергоф Её Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которой она спешила отличить его от других, более спокойное и весёлое расположение её духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец, множество других мелких обстоятельств открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор всё держится втайне, никто из приближённых не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у Императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером».

 

 

 

 

 

        Письмо брата ошеломило Григория Орлова.

Как так, да не может такого быть! Он, он один до сих пор занимал место не только в тех комнатах, куда теперь, судя по письму, поселили Васильчикова, а в сердце Императрицы, в её мыслях, во всей её жизни. Ведь благодаря ему и его братьям она вступила на Императорский Престол, благодаря ему не попала в пожизненное заточение вместе с сыном Павлом – в жуткое заточение, подобное тому, в котором оказался Иоанн Антонович только за то, что родился в Брауншвейгской семье, рвавшейся управлять чуждой ей Россией.

Что делать? Орлов сорвался с места, собрался по-военному быстро и помчался в Петербург. Он спешил, он считал, что ещё не поздно всё поправить, что стоит ему предстать пред светлые очи Императрицы и объяснить с ней, как всё вернётся на круги своя. Он снова станет любимым, слова станет самым необходимым для неё в её жизни.

Летел на крыльях быстрой тройки, которая сколь бы быстрой не была, даже при частой смене лошадей на специально предназначенных для того станциях, не могла домчать даже самого срочного курьера до Петербурга ранее через восемь, а то десять – в зависимости от погоды и состояния дорог – суток.

Пусть не десять, пусть даже восемь суток – но восемь суток полного неведения, полного отсутствия информации. А что там, в Петербурге, что происходит во дворце? И кто этот негодник, который посягнул на почти уже собственность Орлова, на женщину, принадлежащую только ему одному? Имя его Орлову ничего не говорило.

Григорий Григорьвич ещё не понял, ещё не осознал, что долгие годы рядом с ним была не просто женщина, рядом с ним была Императрица, Государыня Российская. И пусть верно то, что он и его братья были главными виновниками того, что Екатерина Алексеевна сумела войти на Престол Русских Царей, она ведь на него уже взошла и вырвалась тем самым на высоту, недосягаемую для своих подданных – в том числе и тех, кому обязана этим восшествием. Он ещё к тому времени не осознал, что она Государыня!

Он мчался в Петербург, негодуя оттого, что у него совершенно, по его мнению противозаконно отняли дорогую игрушку, и в негодовании своём он всё ещё не мог понять, что отняли вовсе не игрушку, принадлежащую ему, отняли не просто женщину, а женщину особого рода. Да и не отняли вовсе. Она решала быть ли ей отнятой у одного и принадлежать ли кому-то другому или нет. Она, она и только она одна!

Да, ему случалось видеть её и встревоженной своим неустойчивым положением великой княгини при равнодушном к ней великом князе. Да, ему приходилось выводить её даже из состояния минутной растерянности, минутной слабости, но он не увидел в ней огромный, недюжинный потенциал великой женщины, способной преодолеть все преграды на пути к высшей цели, поставленной перед собой однажды и навсегда.

Вся жизнь его до сих пор была разделена на три периода – период до знакомства с великой княгиней Екатериной; период горячей любви, любви тайной, опасной для них двоих и оттого казавшейся ещё более сильной, всепобеждающей и период, когда вся Россия была у её ног, а он понял иначе – он понял, что это у его ног Россия, хотя после переворота уже никаких усилий не предпринимал, чтобы упрочить это своё положение.

И вот оно, это положение, сильно пошатнулось. Да полно – пошатнулось ли? Всё это выдумки, выдумки и не более того. Вот сейчас он ворвётся во дворец, вот сейчас предстанет перед нею, и она простит, и всё будет по-прежнему.

Чтобы не думать о худшем, он старался вспоминать о том лучшем, что было в его жизни…

Мчался, окунаясь от дорожного безделья в вспоминая о своём прошлом тридцативосьмилетний пока ещё, как ему казалось, всесильный Орлов и как тоже казалось ему, возлюбленный Государыней, почти что муж, даже, по мнению его, муж, если не по имени, то по существу.

Он вспоминал о своём отце, отставном генерал-майоре Григории Ивановиче Орлове, в семье которого появился на свет 17 октября 1734 года, вспоминал о том, как рос в тёплой, дружеской атмосфере вместе с четырьмя своими братьями, как под руководством отца проходил вместе с ними азы военного дела и военного искусства. Как закалял их отец, как заставлял приумножать физическую силу, на которую и без того не поскупилась сама Природа, сделавшая их здоровяками. Все братья отличались высоким ростом и богатырским телосложением.

Вспоминал, как в 1749 году поступил в Петербургский сухопутный шляхетный кадетский корпус, после которого в чине подпоручика был направлен в лейб-гвардии Семёновский полк.

А потом грянула Семилетняя война. И он отличился в первых же боях, приобрёл авторитет своей невероятной храбростью и дерзостью в схватках с врагом.

Вспомнилось ожесточённое сражение близ прусской деревушки Цорндорф. Битва с войском прусского короля Фридриха II шла с переменным успехом. Орлов уже в начале её получил ранение, но остался в строю, продолжал сражаться, когда ранили его во второй раз. Своим богатырским видом он внушал ужас противнику, а русские воины шли за ним в бой, презирая опасность.

Во время одной из схваток совсем рядом прогремел взрыв, Орлова засыпало землей, и товарищи уже мысленно простились с ним. Но он поднялся, несмотря на то, что был ранен уже в третий раз. Ему кричали, чтобы отползал в лазарет, что его прикроют. Но он и не думал выходить из боя, и снова увлёк своих солдат в контратаку.

В том сражении прусская армия потерпела поражение и бежала с поля боя. Орлову за подвиги его был пожалован чин капитана и дано ответственное и почётное поручение – доставить в Петербург взятого в плен адъютанта прусского короля графа фон Шверина.

Вот это поручение и перевернуло его судьбу. Весной 1759 года он привёз  фон Шверина в Петербург.

Императрица Елизавета Петровна не пожелала видеть пленника. А великий князь стелился перед ним как раб перед господином и даже добился того, чтобы разместили графа в одном из лучших столичных домов. Туда стал являться сначала с официальными, а затем и дружескими визитами.  

Великий князь Пётр Фёдорович неизменно брал с собой великую княгиню Екатериной Алексеевной. 

Так и произошло знакомство Григория Григорьевича с будущей Императрицей. Так незаметно, тайно от всех завязалась любовь, которая сильно отразилась на последующих событиях и, в конце концов, привела к свержению с престола Петра III.

Пришло время, когда Орлов купался в зените славы. Единственного чего не хватало, так это оформления законного супружества с Государыней. Он постоянно намекал на это, а то и просто требовал, чтобы Екатерина стала его женой. Она уклонялась. Уклонялась, как объясняла ему, потому, что не достаточно ещё укрепилась на троне, чтобы делать подобные шаги. Напоминала о постоянных заговорах, которые разоблачала и ликвидировала, кстати, опять же зачастую не без помощи авторитетных в гвардии братьев Орловых.

Да и высшие сановники протестовали против замужества Государыни. Граф Панин на заседании Государственного Совета прямо заявил:

       – Матушка, Государыня, мы все повинуемся повелению Императрицы, но кто же будет слушаться графиню Орлову?

Григорий Григорьевич тогда ещё не понял, что в этом вопросе, несмотря на антагонизм отношений, мнение Императрицы совпадало с мнением Панина.

Но Орлов вскоре оставил эту свою затею, уверившись в том, что и без супружества он супруг, пусть не по имени, так по существу, а уверившись, стал терять чувство понимания реальности. Он был моложе Екатерины на пять лет. А известна истина – мужчин чаще всего тянет к более молодым особам прекрасного пола. Ну и Орлов не был исключением. Он добился в жизни всего, чего только можно было добиться. Он был всесилен, хотя и не стремился участвовать в государственных делах. Ему было достаточно и одного только сознания этой своей силы.

Но он уже решил, что всесилен и в отношении Государыни, что она без него – никто, что она без него – шагу сделать не может. А она делала, она делала шаг за шагом. Ей было, порою, трудно, очень трудно, она искала в нём опоры, но не находила, и потому продолжала поиск уже за пределами этак вот наскоро слепленной и не узаконенной своей семьи с Орловым.

А он стал поглядывать на других женщин, даже влачиться за молодыми и привлекательными придворными дамами, что, конечно, не оставалось незамеченным.

Дальше, больше. Однажды, во время загородной поездки Императрица застала его, уединившегося с юной красавицей, но скандала не было – всё обошлось спокойно, даже без упрёков.

Вот, когда он должен был насторожиться, вот когда должен был серьёзно задуматься над тем, почему же так легко сошло ему всё это с рук? Ведь он не мог не убедиться за минувшие годы в том, что Императрица, всегда неукоснительно соблюдая верность своему избраннику, строго требует такого же отношения к себе. А тут ни сцен ревности, ни наказания соперницы. Императрица подошла к той, которую только что обнимал Григорий Григорьевич, и, положив руку на плечо, успокоила её:

       – Не надо смущаться. Я уверена в вашей порядочности и уважении ко мне. Не бойтесь, что доставите мне огорчение. Наоборот. Это я вам обязана за ваше поведение.

Обязана за поведение? Не в этих ли словах разгадка? Как он не заметил, что с какого-то момента его внимание к другим дамам перестало раздражать Екатерину, а, напротив, она словно собирала факты. Но для чего? Для наказания фаворита? Нет, она не наказывала и не собиралась наказывать его. Эти факты нужны были ей и только ей одной, её душе, её сердцу. Они нужны были для оправдания решения, которое она все никак не могла принять. Недаром в своей «Чистосердечной исповеди», адресованной Потёмкину, она сказала об Орлове, что «сей бы века остался, если б сам не скучал». То есть, если бы ему не наскучили хоть и не узаконенные, но семейные отношения с женщиной, которая старше него на пять лет, хоть она и не простая женщина, хоть она и Императрица. Наскучила семейная жизнь, и захотелось чего-то нового, особенного, необычного.

Впрочем, скорее всего, не только Орлов заскучал, но и Государыне порядком надоел такой возлюбленный, который постоянно поглядывал по сторонам. И она перестала реагировать на эти поглядывания.

Сохранились донесения иностранных дипломатов об Орлове такого характера:

        «…У него есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев Государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются её покровительством.

Сенатор Муравьёв, заставший с ним свою жену, чуть было не произвел скандала, требуя развода; но Царица умиротворила его».

Много не понял раньше, да не понимал и теперь, мчащийся в столицу ещё несколько недель назад всесильный временщик, а теперь почти что рядовой сановник, не возлюбленный Государыни, а её подданный.

Он всё ещё верил в успех своей гонки в Петербург. Верил даже тогда, когда на одной из станций его встретил царский фельдъегерь и передал пакет от брата Ивана Григорьевича, в котором было его письмо и личное послание Императрицы. Императрица предписывала «избрать для временного пребывания ваш замок Гатчину», поскольку в тех областях, по которым проезжал Орлов был карантин по поводу чумы.

Не случайно Императрица отправила Григория Орлова в Гатчину. Ведь и сама Гатчина и дворец возводимый теперь в ней, были её подарком Григорию Григорьевичу, как считают биографы, за дворцовый переворот 28 июня 1762 года, в результате которого она вступила на Российский Престол.

Собственно, покупала она в 1765 году не дворец, а небольшую Гатчинскую мызу, которая была в собственности князя Бориса Александровича Куракина.

Мыза… Что это – населённый пункт, хутор? Это наименование употреблялось XVII-XVIII веках в Санкт-Петербургской губернии по большей в той местности, что располагалась на бывшей территории Ингерманландии.

Мызами именовались отдельно стоящие помещичьи усадьбы с сельскохозяйственными постройками при них. Когда-то они являлись субъектами административно-территориального деления Ингерманландии.

К примеру, Царское Село в прошлом тоже именовалось мызой Саарской. Оттого и можно довольно часто встретить в старых письмах, воспоминаниях название Сарской Село. Уже с одним «а», уже ближе к Царскому…

Территория Гатчинской мызы позволяла возвести дворец, строительство которого и началось 30 мая 1766 года.

Итальянец Антонио Ринальди, ставший придворным архитектором, сделал проект, в результате исполнения которого получилось строение, напоминающее средневековый замок, причём довольного вида, вполне соответствующего настроению хозяина, которому предстояло отправиться туда уже не по собственной воле, а по повелению Императрицы.

Чтобы Григорий Григорьевич осознал всю серьёзность её требования, Екатерина пересылала своё послание через Ивана Григорьевича. Именно Ивана все лихие и дерзкие братья Орловы слушались как старшего, а после ухода в мир иной их родителя, почитали почти как отца. Иван советовал неукоснительно исполнить просьбу Государыни. Он-то уж точно знал, что отставка Григория окончательна и бесповоротна.

В письме говорилось о том, что желательно, чтобы Орлов в столице не появлялся в течение года. Императрица также извещала, что назначает ему ежегодное жалование в 150 тысяч рублей, а кроме того жалует значительные средства на строительство дома и обустройство домашнего хозяйства, дарует 10 тысяч крепостных, серебряные сервизы и мебель. Ему было разрешено пользоваться императорскими каретам, а слугам его – носить ливрею императорского дома.

Она писала также:

        «Я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана, и качества те, коими вы украшены и поелику Отечеству полезны быть могут».

 

Что же произошло? Когда же Императрица переменила своё отношение к Григорию Григорьевичу?

Быть может самой первой и наиболее весомой причиной, было известие об увлечении Григория Орлова своей кузиной Екатериной Зиновьевой? Ведь познакомился Григорий Орлов с юной Катенькой в 1771 году, когда ей было всего 13 лет. Но уже тогда она поражала своей красотой, впоследствии воспетой Гавриилом Романовичем Державиным.

 

Как ангел красоты, являемый с небес,

Приятностьми она и разумом блистала,

 

Помогли и придворные сплетники, которые и Императрицу в своё время не щадили, выдумывая всяческие небылицы, ну и про Григория Орлова сочинили, будто он в пьяном виде «тринадцатилетнюю двоюродную сестру свою Екатерину Николаевну Зиновьеву, иссильничал…». Эта сплетня впоследствии попала в знаменитое сочинение князя Михаила Щербатова «О повреждении нравов в России».

Но так ли это было, да и вообще, могло ли такое быть? Ведь, во-первых, сиротой Екатерина Зиновьева осталась в пятнадцать лет, а когда ей было тринадцать, встречи Григория Орлова с нею происходили при родителях, причём, родители не принимали всерьёз увлечения их племянника Григория своей дочерью. Родство-то очень близкое! И разница в возрасте велика – 24 года. Конечно, в ту пору такая разница не казалась столь большой, бывало, что родители дочерей замуж и более старшим по возрасту, но не в столь же юном возрасте. Да и главная причина была всё же в очень и очень близком родстве.

Косвенно сплетню опровергают сохранившиеся письма Катеньки Зиновьевой, в которых она говорит о своих чувствах к Григорию Орлову. К насильникам таких чувств девушки, подвергшиеся насилию, не питают. Напротив, они испытывают к ним отвращение…

Вот строки из письма Катеньки Зиновьевой к брату Василию:

«Я его люблю более, нежели когда-нибудь его любила, и, по милости Всемогущего, я очень счастлива… Для нас обоих недостает только вас. Вы, пожалуй, скажете, что я глубоко заблуждаюсь и подумаете, что я его не люблю. Я неизменчиваго характера, но обо всем судят по себе; почему он и думает, что я его более не люблю…»

Это написано в 1777 году, когда Катеньке было девятнадцать, но слова: «нежели когда-нибудь его любила…» говорят о её давней и постоянной любви, возможно пришедшей к ней с самых первых встреч с Григорием Орловым.

А вот небольшая записочка самого Григория Григорьевича, адресованная её родным, а своим двоюродным братьям:

«Государи мои А. и В. Николаевичи! Благодарствую за ласку вашу ко мне и за любовь, которую вы к сестре вашей являете, вам благодарен и, найдя случай все cиe сказать, скажу, что я всегда остаюсь ваш покорный слуга. Ваш Г. Орлов.

Далее приписка замой Екатерины Николаевны:

       Дорогие братья, душеньки мои, как пред вами виновата! Умоляю, простите меня! Тысячу раз благодарю тебя, мой дорогой Вася… все твои письма я получила, мой милый, и благодарю тебя за память. Я вполне чувствую, мои дорогие, всю меру вашего ко мне горячего участия… Мы, слава Богу, в наилучших отношениях с моим дорогим князем. Ради Бога приезжайте, мои дорогие друзья, к Святой; умоляю тебя об этом, мой милый Вася. Ты это можешь сделать и привези Александра; постарайся так устроить свои дела, чтобы к Святой быть здесь; не откажи мне в этом и привези также свою жену».

Но это письма более позднего времени. А пока Орлов осмысливал то, что внезапно свалилось на него вместе с письмом, полученным от брата Алексея в Фокшанах, а теперь от брата Ивана и от Императрицы – в дороге, на небольшой станции, в доме станционного смотрителя.

Много высказано в литературе различных версий, порой, диаметрально противоположных по поводу отставки Орлова. Лучше всего придерживаться того, что писала сама Государыня.

Вспомним, что сказано ею в «Чистосердечной исповеди». Своему избраннику, своему будущему супругу Екатерина Алексеевна прямо заявила об Орлове:

       «Сей бы век остался, естьли б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния – Н.Ф.) выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и иногда более как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякое приласканье во мне слёзы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года».

Так что же всё-таки произошло? В «Чистосердечной исповеди Императрица не пояснила этого, лишь сделав намёк…

А не тот ли этот конфликт, описание которого приводится в некоторых книгах, причём со ссылкой на «анонимного биографа»?

«Когда Её величество Зиновьеву, бывшую при дворе фрейлиной, за её непозволительное и обнаруженное с графом (Орловым Г.Г. – Н.Ш.) обращение при отъезде двора в Сарское Село с собою взять не позволила, то граф был сим до крайности огорчён и весьма в том досадовал. Так, что однажды при восставшей с Императрицею распре отважился он выговорить в жару непростительно грубые слова, когда она настояла, чтобы Зиновьева с нею не ехала: „Чорт тебя бери совсем“».

Тут и Царское (Сарское) Село фигурирует и косвенное указание на то, что Орлов де, сам уже «скучал» при Государыне. То есть, по-видимому, поглядывал на других женщин. Это и привело, как писала Императрица, к тому, что она позволила себе «сделать из дешперации выбор кое-какой». То есть, приблизить Васильчикова.

      Но кто же такая Зиновьева и почему вдруг Григорий Орлов так обиделся на то, что её не взяли в Царское Село?

 

Продолжение следует.

Абитуриентка   Глава четвёртая

Начались занятия - Экзамены - позади

 

 Но вот экзамены остались позади, и начались занятия.  К этому времени все перезнакомились. Наташа сдружилась с двумя сёстрами-близнецами. Они выделялись большими, по-настоящему русыми косами. Их звали Вера и Люба… Прямо вера и любовь. Не хватало только надежды и Премудрости – Софии. Была ещё Таня, весёлая такая, со стрижечкой короткой, симпатичная и умненькая девочка.

      То, о чём говорили в первые дни знакомства, в самом начале первого курса, существенным не было по вполне ясной причине – тогда и не о чем почти было разговаривать и спорить. Разговоры касались самых простейших, всё ещё детским тех. Это уже позднее, после нескольких месяцев учёбы, иногда развёртывались целые дискуссии и на религиозные, и на исторические темы. Говорили даже о современности.

       Да и возраст невелик. Всем было лет по семнадцать – восемнадцать – девятнадцать. Разве что староста постарше, посерьёзнее. Он отслужил срочную службу, а потому оказался не только старше, но и несколько более опытным в жизни, чем остальные. Его выбор профессии был более осознанным.

        Преподаватель по истории объявила на первом занятии, что порядок таков: сначала изучаются несколько тем, потом по ним проводится зачёт.

        Лекции слушали в МГУ. Не в основном здании, а в построенном несколько позже основного, ближе к метро «Университет».

        Встречались обычно у выхода из метро. А погода стояла изумительная. Наташе иногда очень не хотелось идти на занятия, но она шла, потому что лекции были не только необходимы. Они были интересными.

       Ей нравились лекции по Закону Божьему. Читал их моложавый священник. Читал вдохновенно. После лекций долго отвечал на вопросы.

       Вопросы студенты задавали самые различные. И по теме, и чисто жизненные.

       Во времена нынешние вопросы веры особенно сложны для некоторых. Годы атеизма оставили след. Большое значение имело то, что долгое время вера была под запретом. А потом, когда её как бы разрешили, «впереди паровоза» побежали самые лютые безбожники и жулики, «заподозрить» которых в искренней вере Бога, мог только слепой. Если бы это было иначе, не разваливалась бы и не обнищала бы страна в «лихие девяностые».

        Конечно, лектор старался избегать политики или, во всяком случае, напрямую не касался её. Но люди верующие живут ведь среди населения страны, среди тех, кто верит, и кто не верит или верит по-своему.

       Наташа и её друзья, несмотря на то, что готовились к экзамену, а затем к собеседованию по Закону Божьему, были, конечно, стерильны в знании этих всех вопросов, а потому с большим вниманием слушали то, что говорилось на лекции и то, что отвечал лектор студентам.

        Им давали знания, которые составляли основу христианской религии. И поначалу никаких сомнений в том, что слушали, не возникало. Хотя вопросы неизбежно должны были возникнуть. И первый главный вопрос, который всегда волновал Наташу – как же это так получается: Бог, Создатель, Творец, Всевышний – один на всех, что признают все религии. Однако, на Земле образовались разные конфессии, приверженцы которых отстаивают каждый свои представления о Боге, причём отстаивают иногда до драки. Имеются в виду религиозные войны, которых немало знает история. Собственно, войны и подразделяются на религиозные, с одной стороны. Это в том случае, когда сильные мира сего, пряча истинные грабительские задачи, посылают свои войска, якобы, во спасение своего Бога. Или чисто грабительские, когда такие диктаторы, как, к примеру, Наполеон, лишь слегка прикрываются лживыми лозунгами, а иногда и не скрывают то, что идут именно грабить.

       Преподаватель привёл на лекции первый приказ Наполеона по Итальянской армии: «Я вас поведу в самые плодородные на свете равнины! В вашей власти будут богатые провинции, большие города! Вы там найдёте честь, славу и богатство!»

       Он говорил о том, что Наполеон отождествлял такие несопоставимые понятия как честь и богатство. Ведь богатство, по мнению агрессора, можно было «найти» лишь путём мародёрства, путём грабежа. Он и сам показывал в том пример.

       А как католическая церковь относится к войнам? То есть к убийству!

       Папа римский ещё в древние века обратился с призывом к европейским странам распространять католичество силой. Когда же шведские крестоносцы были разбиты Александром Невским на Неве в 1240 году, а на Чудском озере в 1242 году, папа римский проклял новгородцев, мужественно защищавших свою землю. За что проклял? За то, что не позволили врагу топтать свою землю, бесчестить жён, убивать стариков и детей и грабить, грабить, грабить, якобы, во имя Бога.

       А ведь католики считают себя христианами…

       В те дни, начиная учёбу, пока на первом курсе Богословского института, Наташа ещё полагала, что Христос и христианство связаны неразрывно, ибо христианство – есть учение Христа. Потом частенько приходилось удивляться многому.

       Основным предметом была история. Она была ориентирована в большей степени на духовные аспекты. Наташа интересовалась историей давно, а часто возникавшие дома разговоры о том, что вся беда в разделении науки этой на светскую и духовную. Под влиянием разговоров она решила поступать на исторический факультет именно Богословского института.

       Но лекции ей было посещать довольно трудно. Как-то по пути в здание МГУ, где проводились они, она сказала Тане, что, наверное, ей придётся некоторые лекции пропускать.

       – Почему? – удивилась Таня. – Мне казалось, что они тебе нравятся.

       – Очень нравятся, – согласилась Наташа. – Но дело в другом. Трудно ездить. Ведь мне приходится ехать сначала на трамвае или автобусе до метро, затем делать пересадку на «Кузнецком мосту». А там сама знаешь, какие толпы. И потом ещё сколько остановок до метро «Университет»!

       – Ну и что?

       – И всё это время на ногах. А у меня проблемы…

       – С ногами? А я смотрю, ты прихрамываешь иногда…

       Наташа пояснила, что умеет ходить и, не прихрамывая, но, это требует определённых усилий. А если забывает, то сразу начинает прихрамывать.       

       Таня попросила рассказать, если, конечно, можно.

       – Отчего же… Расскажу, – согласилась Наташа, тем более, в тот день они встретились пораньше, чтобы погулять по парку и просто поговорить о всякой всячине.

       – Раз тебе трудно ходить. Давай лучше посидим на лавочке, – предложила Таня.     

       – Не то чтобы трудно, но… просто устаёт сустав и начинает побаливать.

       Они направились к берегу и выбрали лавочку, с которой открывался вид на Москву-реку. По реке ещё ходили теплоходы.

       Посмотрев на них, Наташа заметила:

       – Мама рассказывала, что раньше их называли речными трамвайчиками.

      – Слышала… Теперь тоже иногда так зовут, но больше – теплоходами.

       Устроившись на лавочке, Наташа некоторое время собиралась с мыслями и, наконец, начала рассказ. Время до лекции было ещё много, Наташа рассказывала довольно долго, поскольку Татьяна иногда задавала уточняющие вопросы. Она слушала внимательно, сочувственно покачивая головой.

       А история же Наташи, вкратце, такова...

 

Продолжение следует…  

 

Ссылки  на предыдущие части :

глава 1 

глава 2

 

 

 

 

Полина Трофимова Мария Шестакова.

Плата за игру. Глава 12

Бойфренд с сайта BMW 

                               

Весь следующий день после гибели странного соседа Юры, Лора не виделась со своей подругой. Девять дней, кладбище, поминки. Но едва всё это осталось позади, как сама поспешила в офис.

       – Что случилось? почему такая взъерошенная? – спросила у неё Анна Ивановна.

       – Будешь тут взъерошенной.

       – Да что такое?

       – Вчера были на могиле. Родители его, друзья, знакомые… А за нами следили. Остановились два джипа поодаль. Какие-то люди пошли.

       – Так, может, просто на кладбище приехали… Сколько братков после разборок похоронено…

       – Нет. Следили именно за нами. Когда мы у могилы остановились, и они остановились. А когда назад пошли, они поспешили удалиться, а потом за нами ехали…

      – И много было? Что, целая банда? – переспросила Анна Ивановна, явно не доверяя рассказу подруги.

      – Человека три или четыре. Да не поймёшь. Кто-то отходил, кто-то подходил.

      – И что, так уж за вами и ехали? – снова недоверчиво спросила Анна Ивановна.

     – Ну, так особо не следила, но вроде ехали. А потом мне показалось, что возле кафе один из тех джипов точно был. И такое впечатление, что раньше нас туда приехал.

      Анна Ивановна взяла авторучку и сделала пометку в блокноте, пояснив:

      – Вот это важная деталь.

      – Почему? – удивилась Лора.

      – Потом, всё потом. Мне ещё надо понять, что к чему. Да, а что дочери говорят? За ними следит кто?

      – Младшую я уж не пугаю. Просто прошу быть осторожней. А старшая закрутилась. На кладбище даже не была. Правда, в кафе заявилась с новым бойфрендом.

      – Вот как? И когда он появился? – спросила Анна Ивановна.

      – Да кто ж его знает? Только шепнуть успела, что состоятельный, весьма приличный. Сегодня вот в Большой театр пригласил…

     – Не рано ли? Сорока дней не прошло…

     – А-а… – махнула рукой Лора. – Обижена она на отца. Таунхауз её продал. Да ещё и скрывал это. Ну и много чего. Он мне сказал такую фразу, что не поняла сразу… За день или за два как случилось. Узнал, что она прилетает, ну заявил, мол, как же не во время – вот если б через недельку. Что-то его торопило с решением судьбы. А тут объяснения… Надо ж было объяснять, почему машины заложены – и моя, и его, почему дача заложена, да… Ну ты всё знаешь, зачем повторять. Вот я теперь и осталась безлошадной. Иногда у младшенькой своей машину беру – её-то хоть не успел заложить, во время переписали на дочку. А так…

        У Лоры зазуммерил мобильный. Она достала его, ответила:

       – Легка на помине. Что говоришь? Встретите меня? Подвезёте? Это ещё зачем? Ну, хорошо, хорошо… Да, да, слушаю, слушаю…. Неужели так? Не может быть. Даже не верится. Ну хорошо, хорошо. Подожду вас здесь, у Ани.

       Лора убрала мобильник и сказала Ане, которая с интересом прислушивалась к отрывочным фразам.

       – Старшая звонила, неуловимая… Сказала, что они меня с Эдиком заберут. Что б одна домой не ездила, мало ли что. И вообще в восхищении. Он, Эдик этот, пообещал разобраться со всеми нашими тайными врагами. И с дачей разобраться, словом отбить её у тех, кому заложили.

      – Так они сейчас сюда. Интересно, интересно взглянуть, – недоверчиво проговорила Анна Ивановна. – Что за фрукт? Поглядим.

        – Ты как-то недоверчиво говоришь.

        – Не верю в современных Монтекристов.

        – Почему? – удивилась Лора.

        – Узнай ка, подруга моя, где и как они познакомились. Что-то уж больно странно – слишком он «своевременно» появился.

       – Знаю! Где ж ещё? В интернете. Она мне говорила.

       – С ума сошла. Как же так можно? В интернете? – возмутилась Анна Ивановна.

       – Да, нет, я не договорила. На сайте БМВ – есть такой сайт. Ну, владельцы таких крутых тачек там – народ приличный.

       – Ну и жаргон у тебя, подруга…

       – С кем поведёшься… Муж давно уж на такой язык перешёл, – пояснила Лора.

       – Вот и результат, – сказала Анна Ивановна. – Ну а относительно тачек, сейчас посмотрим на их владельца…

       Но дочь пришла одна, заявив, что Эдик ждёт в машине.

       Анна Ивановна сразу набросилась на неё с вопросами, но та говорила о своём новом кавалере с таким восторгом, что убедить в чём-то было бесполезно.

       А вечером и Лора позвонила ей в каком-то бурном возбуждении:

       – Ты знаешь, Анечка, вот это прямо манна небесная. Вот это мужик! Домчал меня до дому… За нами следили. Действительно следили, но за ним две машины с его людьми шли. Он с ними был на связи, командовал, мол, видишь «мерс» справа лезет – отсеки, да и бээмвуху не пускай… Так, так…

Словом, действительно нам повезло.

      – Сказки мне какие-то рассказываешь, – вздохнув, сказала Анна Ивановна. – И ты сама видела эти машины, которые за тобой гнались?

      Но Лора не слушала. Она была взбудоражена каким-то невероятными обещаниями:

       – И с дачей, сдачей поможет. Говорит, что отобьём у этих ростовщиков.

       – Да откуда ж он взялся, монтекристо такой?

       – У них сайт такой. Там все друг за друга горой. И на помощь в беде приходят, – не сдавалась Лора.

       – Это он тебе рассказал?

       – И дочка подтвердила!

       – Я так понимаю, – с некоторой обидой сказала Анна, – что ты в моей помощи больше не нуждаешься?

       – Ой, ну что ты, Анечка. Спасибо тебе огромное за поддержку. Ну что я тебя буду от дел отрывать. Пусть уж Эдик помогает.

      – И за что, за какие такие коврижки он взялся помогать?

      – Говорю же, в дочуру мою, похоже, влюбился.

      – Ну и флаг вам в руки, дорогие мои! – в сердцах сказала Анна. – Впрочем, думаю, что ты ещё придёшь ко мне и довольно скоро. Так что надолго не прощаюсь.

      И она положила трубку.

Продолжение следует

 

 

       

 

   

Золотой скальпель. Глава седьмая

Документальная повесть «Золотой скальпель»      

 

       Как-то вечером Николай Ляшко сказал Михаилу Гулякину:

       – Знаешь, по всему чувствуется: скоро на фронт.

       – В том-то и дело, – оживился Михаил, радуясь, что можно поделиться волновавшими его мыслями. – Вот, думаю теперь, как быть? Может, оформить через местные власти квартиру для мамы с братьями и сестрой? Вдруг они всё же приедут, а жить негде. Да и меня здесь не будет. Кто поможет?

        – Попроси, конечно, попроси. Может, что-то и выделят, – сказал Николай и тут же предложил: – Хочешь я с тобой поживу там, чтобы скучно не было? Признаться, надоело в гостинице. Тебя по ночам дёргают к больным. Спать не дают. Да и я волнуюсь…

      На следующий день вместе сходили в квартирное бюро. Михаилу предложили занять две комнаты в свободном и просторном доме бывшего директора школы. Дом находился рядом с расположением части.

        Расплатившись с гостиницей и не указав своего нового адреса, Гулякин вместе с приятелем отправился на новую квартиру.

       – Ты даже с Зоей не попрощался, – напомнил Николай.

       – Зачем? Станет адрес просить, захочет встретиться. А надо ли это?

        Перед тем как лечь спать, Гулякин написал домой ещё одно письмо, в котором указал свой новый адрес. Поторопил, намекая на то, что, возможно, уже скоро переедет из города в другое место. Долго думал, прежде чем написать эти строки. С одной стороны, не стоило беспокоить мать сообщением об отправке на фронт, но с другой – хотелось поторопить, хотелось повидаться перед отъездом. Да, впрочем, разве ей не понятно, что у каждого сейчас путь один – на фронт.

       Запечатал письмо, прилёг, но заснуть не мог. Почему-то вдруг подумал о Зое.

      «А правильно ли поступил, что тайком сбежал из гостиницы? Решит ведь, что всё потому, что она мне не нравится. Ну и пусть. Пусть так решит. Все ни к чему. Впереди фронт…»

     …Прошло несколько дней. Гулякин каждый вечер просил Николая Ляшко заглянуть в гостиницу, чтобы узнать, нет ли вестей от мамы. Вестей не было.

      В тот день Михаил возвращался со службы, когда было уже около полуночи. И вдруг заметил свет в окне своей комнаты. Побежал, подумав о том, что приехал кто-то из родных.

      В прихожей его встретил Николай и тихо сказал:

      – Тебя ждут…

      Он рванул дверь и увидел сидящую за столом с книгой в руках Зою. Бросился в глаза какой-то особый порядок в комнате, который мог быть только благодаря прикосновению женских рук.

       – Скрылся, – с укоризной сказала Зоя. – А я вот нашла! – она покраснела и замолчала.

       – Давно ждёшь? – спросил Михаил, не зная, что ещё сказать.

       – Да уж часа два – не меньше.

       – Я сегодня задержался, да и не знал…

       – Если бы знал, наверное, и совсем бы не пришёл? – спросила она, пытливо всматриваясь в его лицо.

       – Ну почему же? Зря ты так думаешь.

       – Потому что вижу – избегаешь меня.

       Михаил не успел ответить, потому что вошёл Николай и спросил:

       – Ну что, молодежь, чаю согреть?

       – С удовольствием, – согласилась Зоя и спросила. – Остаться у вас можно, а то вон как поздно, да и погодка – метель метёт.

       – Конечно, конечно, – сказал Николай, не обращая внимания на знаки, которые ему потихоньку делал Михаил. – Можешь занимать диван в смежной комнате.

       За чаем говорил в основном Николай, стараясь развеселить насупленного Михаила и задумчивую Зою. Но, увидев, что это не удаётся, заявил:

      – А теперь отдыхайте. Завтра трудный день.

      – Располагайся, – сказал Михаил Зое и ушёл в свою комнату, прикрыв за собой дверь.

       Утром, когда Михаил и Николай ушли на службу, Зоя осталась одна в квартире.

        Николай был старше Михаила. Он ни о чём не спрашивал, а по пути даже сказал:

       – Зоя хорошая девушка. Как для каждого из нас закончится война, мы не знаем. Живём надеждами. И она надеждой живёт.

       В обеденный перерыв Михаил, забежав домой, увидел на столе записку:

       «Если мои искренние чувства тебе безразличны или кажутся оскорбительными, скажи об этом прямо. Первой на встречу больше не приду».

       Что делать? Снова и снова Михаил думал о том, что ждёт его уже в недалёком будущем. Вспомнилось, что говорил о десантниках преподаватель по авиационной подготовке: «Десантник – это человек, всегда готовый на самопожертвование!»

       «Зачем связывать свою судьбу с милой Зоей, обрекать её на ожидание, на волнения? Её увлечение пройдёт, ведь время – лучший лекарь. А когда и где может быть следующая встреча? Этого никто не может сказать».

       И всё-таки домой в тот вечер Гулякин вернулся пораньше. Вскоре пришёл и Николай. Сразу спросил:

       – А где же Зоя?

      Михаил молча протянул записку. Николай прочёл, подумал немного и решительно заявил:

       – Ты должен ей что-то ответить. Так же нельзя. Она же просит.

       – Постараюсь, хотя, если честно, не знаю, что отвечать.

       На следующий день, встретив в городе подругу Зои, Гулякин попросил передать, чтобы Зоя вечером обязательно пришла к нему домой. Ждал с волнением, совсем не представляя, что скажет ей, но понимая, что сказать что-то надо.

       Зоя робко вошла в комнату, присела к столу, положила перед собой томики Пушкина и Тютчева. Долгим, внимательным взглядом посмотрела на Михаила. Он почувствовал стеснение.

      – Хочешь, почитаю стихи? – предложила она.

      – Конечно, – с радостью согласился Михаил.

 

      24 ноября 1941 года личному составу батальона был объявлен приказ о выступлении на Западный фронт.

       – Выходим в восемь ноль-ноль, – говорил старший лейтенант Жихарев, – Совершаем марш в пешем порядке до города Энгельса. Там грузимся в эшелоны. Доложить о готовности к маршу сегодня в двадцать два ноль-ноль.

       Гулякин поспешил в медпункт. К тому времени в работе медицинской службы батальона установилась строгая и чёткая система. В ротах помимо штатного санинструктора были теперь нештатные активисты-санитары. Гулякин обеспечивал их необходимыми медикаментами, учил действовать автономно, не дожидаясь подсказки фельдшера или санинструктора.

       Вечером он собрал небольшое совещание, поставил задачи по обеспечению марша.

       Своим подчинённым сказал:

       – Понимаю, что вам самим будет трудно, очень трудно. Предстоит пройти около семидесяти километров. Но помните, на глаза у бойцов мы, медики, должны выглядеть молодцевато. Ведь на нас лежит ответственность за здоровье каждого, кто идёт в строю. И если кому-то плохо, вся надежда на нас, и взоры десантников тоже будут на нас обращены. Сами убеждали их, что мы их защитники в трудную минуту – при ранениях, травмах, да и просто болезнях.

       Точно в назначенный час Гулякин доложил о готовности к маршу и отправился домой, чтобы хоть немного отдохнуть перед дальней дорогой.

        – С Зоей-то попрощался? – спросил Николай.

        – Когда же? Минуты свободной нет.

        – Так сходи, ещё есть время. Нехорошо так.

        – Нам же не рекомендовали сообщать местным жителям о выступлении на фронт, – напомнил Михаил.

        – Можно подумать, что никто и ничего не поймёт. Целый корпус в одночасье снимается и куда-то марширует. Да и зачем говорить, что на фронт отправляют. Скажи, учения будут. Многие так и говорят. Ну а уж что подумают – то подумают.

        Гулякин помолчал, видимо, размышляя, потом решительно сказал:

       – Нет, я лучше напишу ей.

       Он сел за стол и написал ласковое, нежное письмо. Пожелал стойкости в это суровое время. И, конечно, счастья.

 

       Ещё было темно, когда бригада вышла на улицы. Но, словно по мановению волшебной палочки, поднялся весь город. Жители выстроились вдоль тротуаров, образовав длинный коридор, сквозь который проходили колонны десантников.

       Женщины плакали, что-то кричали вслед, пожилые мужчины желали быстрой победы, просили бить германца, как били они в годы первой мировой войны.

      И вдруг Гулякин услышал знакомый голос, пробившийся сквозь нестройный хор множества голосов. Кричала Зоя. Она стояла на тротуаре, махала рукой. И послышалось Михаилу самое желанное и дорогое:

      – Буду ждать!   

В Энгельс прибыли в час ночи. Не все одинаково перенесли марш. Михаил был удивлён тем, что крепкому и выносливому с вижу Василию Мялковскому пришлось оказывать помощь. Василий совсем выбился из сил, и ему помогали идти Виктор Тараканов и Дуров.

       В целом же марш прошёл успешно. Заболевших не было, не было и таких, кто не дошёл до конечного пункта.

      Эшелон стоял на станции, паровоз – под парами. Хозяйственники спешно получали продукты на пусть следования. Михаилу Гулякину пришлось сразу же заняться проверкой их качества. К нему обращались командиры подразделений. Их беспокоило то, что многим красноармейцы, отказавшись от горячей пищи, повалились на пол в зале ожидания и заснули.

       – Не беспокойтесь, они просто устали. Через часок-другой поедят с аппетитом, – успокаивал Гулякин.

       Ему и самому не очень хотелось есть. Мысли о неотложных делах не оставляли времени подумать о еде.

       В три часа ночи началась погрузка. И снова дел хоть отбавляй. Путь предстоял неблизкий, и Гулякин обошёл все вагоны, посмотрел, как разместились красноармейцы и командиры, как соблюдаются санитарно-гигиенические нормы.

      Наконец, ранним утром паровоз дал длинный гудок, и эшелон медленно тронулся, постепенно набирая скорость. Застучали на стыках рельс и выходных стрелках множество колёсных пар.

      Остановки в пути были крайне редкими и очень короткими.

      – Спешим к Москве, – сказал Жихарев. – Настал наш черёд сразиться с врагом.

Продолжение следует

 

 

        

Когда мой отец, Николай Фёдорович Шахмагонов, работал над книгой "Любовные драмы Русских писателей", я помогала в подборе материалов и обратила внимание на некоторые интересные факты, которых он коснулся в очерках лишь вскользь.

А потому решила сделать несколько основанных на документах рассказов, новелл и просто зарисовок о фактах, малоизвестных, но касающихся известных писателей и поэтов - Тургенева, Льва Толстого, Александра Блока, Чехова, И начать с описания мужественного поступка Ивана Сергеевича Тургенева, который не побоялся заступиться за свою подругу детства - крепостную девушку.

Александра Шахмагонова

 

                                                                                           ***

 

       Юный Тургенев мчался домой на тройке по зимней заснеженной дороге. Каникулы! Они всегда радостны. Особенно, когда их проводишь в родных краях. А родными этими краями для Ивана Сергеевича Тургенева было Спасское-Лутовиново, впоследствии прославленное им в его замечательных произведениях.

       Но тогда оно ещё не было широко известно, но было очень дорого ему. Каждый поворот дороги, каждая рощица, каждый перелесок на пути был знаком. А впереди была радостная встреча с матерью, с дворовыми, на глазах которых он вырос. И особенно встреча с Лушенькой, милой девчушкой, хоть и крепостной, но разделявшей его детские забавы.

       Возница покрикивал на лошадей, и они летели по сияющему на солнце безбрежью, вздымая снежную пыль. Вот и усадьба, средь заснеженных деревьев, запорошённых клумб.

       Тургенев, не дожидаясь, когда лошади встанут окончательно, почти на ходу спрыгнул прямо в снег и пошёл по целине к парадному входу, из которого уже высыпали дворовые, полюбившие своего молодого барина с самых его детских лет. Контрастировал его добрый характер с суровым характером матери, жёсткой, волевой, своенравной помещицы Варвары Петровны Тургеневой

        Шумны приветствия, даже объятия со стороны некоторых дворовых сразу прекратились, едва из дверей показалась Варвара Петровна. Все почтительно расступились, отвешивая нижайшие поклоны и пятясь в разные стороны, освобождая ей дорогу к сыну.

         Мать, широко расставив руки, шагнула к нему, обняла его и тут же, отступив на полшага, спросила суровым голосом:

       – Почему ты не отвечал мне на письма?

       – Я вам писал мама, – слегка склонив голову, – ответил Иван Тургенев.

       – Негоже так с матерью поступать, – не слушая, а скорее не слыша ответа, продолжала Варвара Петровна. – Ну да ладно… Приехал и то слава Богу. И как снег на голову. Проходи в дом, как раз к обеду поспел.

        – Только в порядок себя приведу и… Я мигом.

        Он поднялся в свою комнату, быстро переоделся и, уже спускаясь по лестнице, подумал о том, что не так что-то, совсем не так было при встрече.

         «Почему не выбежала Лушенька? Где она?»

        Она ведь первой бросалась к нему на шею, конечно, если барыни не было рядом.

        «Ну да ладно, появится. Небось, мать работой загрузили. Могла и не услышать, что я подъехал».

       Стол был уже сервирован. Во главе его, как всегда, конечно, Варвара Петровна. По сторонам – те из домочадцев, что были в доме на правах гостей.

       Тургенев поклонился всем сразу и сел на своё место, по правую руку от матери.

       – Ну, подкрепимся, чем Бог послал, – сказала она.

      Прежде сотворили молитву, снова сели, загремели столовыми приборами.

      – Матушка, – вдруг нарушил молчание Тургенев. – Что-то я Лушеньки не заметил средь встречавших. Где она?

      – А-а-а! – с досадой протянула мать и даже вилку бросила в свою тарелку. – Потом, всё потом. Обедай, покуда…

      Тургенев насторожился, предчувствуя неладное. Но промолчал. Обедал молча, да и не особо разговорчивыми были домочадцы под суровыми взглядами Варвары Петровны.

      А Тургенев невольно вспоминал своё детство. Вспоминал Лушеньку, с которой носились они по просторам Лутовиновским, собирали букеты полевых цветов. Иногда сиживали в садовой беседке, вдыхая аромат жасмина. А Лушенька плела веночки из собранных в поле цветов. Иногда в той же самой беседке он учил ее грамоте, учил писать и читать. Ученицей она была примерной, внимательной, да и схватывала всё на ходу.

       После занятий пили чай с мёдом и вкусными пирожками, которые приносили им прямо с кухни, где только что достали из русской печки.

       Бывало и вечерами удавалось прогуляться по саду, и Тургенев рассказывал ей много интересного из прочитанных им книг.

        Какие чувства он испытывал к ней? Только ли как к подруге детства, как к той, что разделяла ещё безвинные его забавы? Как она относилась к нему?             

       Лёгкое, нечаянное прикосновение к ней вызывало трепет и биение сердца. А что ощущала она? Он этого не знал, но чувствовал расположение девочки, затем девушки к нему, искреннее расположение, наполненное трепетом.

        Между ними не произошло никаких объяснений. Они были ещё слишком юны для того. А когда подросли немного, встречи стали редкими, ведь детство у крепостных кончается слишком рано. Для того, чтобы просто перекинуться несколькими фразами, Лушеньке надо было отпроситься у невероятного количества стоявших над нею в дворовой иерархии людей.

        И всё же Иван Тургенев выкрадывал её для прогулки в саду, для чаепития в беседке – кто барину откажет?

        Мать смотрела на всё это сквозь пальцы. Нужно же сыну с кем-то общаться, да и, вероятно, планы какие-то уже гнездились к голове её о методах воспитания сына.

         И вот Лушенька исчезла.

         После обеда мать призвала Ивана к себе для разговора.

         – Так ты о Лушке спрашивал? Что й-то тебе надо? Интерес какой? – поинтересовалась она довольно грубовато, но тут жене дожидаясь ответа и сказала: – Нету её. У Медведихи она.

        – У кого? У этой зверюги? Мама, как вы могли? Чем вам мешала. Вы это из-за меня? Но я ничего…

       – Чего ещё? Ты то причём? Скажешь тоже. Обнаглела она, обнаглела дрянь. Бунтовала слуг.

       Тургенев пришёл в ужас. Он знал, что эта Медведиха очень злая и деспотичная барыня, что она бьёт нещадно своих крепостных, жестоко наказывает их за каждую малейшую провинность. Розги, кнут – излюбленные её орудия «воспитательной работы».

       – Ну, что молчишь? Что ещё? Продала я её, продала Медведихе.

      Мать Тургенева была крута, и она не гнушалась суровых наказаний, но Медведиха!..

      – Нет, нет, ничего больше, – поспешил сказать Тургенев.

      – Ну, тогда ступай, отдохни с дороги, – махнула мать рукой и протянула ей для поцелуя.

      Но Тургеневу было не до отдыха. Он отправился в людскую, чтобы расспросить, как это Лушенька бунтовала слуг?

      Боялись рассказывать, а всё ж поведали ему правду. Вовсе никого не бунтовала Лушенька, вовсе никого не подговаривала против барыни. Просто заступилась за старого конюха, которого Варвара Петровна повелела высечь на конюшне за то, что лошадь оборвала постромки. А ведь сам же во время заметил и поправил и ничего не произошло. О том Лушенька и сказала барыне открыто, в лицо. Та хотела и её высечь за одно, но потом заявила:

       – Не-ет, я те пожёстче наказание определю. Собирайся…

       И повезла рыдающую и молящую о пощаде Лушеньку к Медведихе, приговаривая:

      – Вот барыня то и научит тебя, как слуг бунтовать, вот, ужо, научит.

     Видно сечь подружку детских игра сына она сочла н целесообразным. С глаз долой – и всё тут. Авось забыл уж сынок, да и не вспомнит её. Но он вспомнил.

       Тургенев снова поднялся к матери.

       – Позвольте мама, ещё оторву вас от дел.

       – Ну, что там ещё? – недовольно спросила Варвара Петровна.

       – Просьба у меня к вам, мама. Выкупите Лушеньку, очень прошу вас. У меня столько с ней связано – это ж детство моё. И ничего не думайте. Просто память детства.

       – Что? Ты, сынок, совсем спятил – такое просить. Мне до того, что там у тебя с ней дела нет. Она бунтовщица…

      – Извините, мама, – Тургенев покорно поклонился и вышел.

      Он понял, что уговаривать мать бесполезно. Но доброе сердце Тургенева не могло смириться с такой вопиющей несправедливостью, с такой жестокостью…

      План созрел на ходу. Быть может, слишком дерзкий, поскольку всё на эмоциях, всё на желании добиться справедливости.

      Он решил выкрасть Лушу у Медведихи и спрятать в надёжном месте. Он продумал всё, кроме одного – прав то на Лушу у него никаких не было. Она ж была крепостной! Он даже не подумал о том, что её будут искать, что скрыться практически невозможно.

        На следующий день, объявив, что отправляется на охоту, Тургенев взял ружьё, заехал сначала в соседнюю деревеньку, заплатил одинокому крестьянину за что, что пробудет у него в доме несколько дней с дамой. Тот с радостью освободил хату и отправился куда-то к родным в гости. В истинные свои планы Тургенев его, конечно, не посвятил.

       Что ж, хата была более или менее, на околице деревни, да на отшибе. Можно проникнуть незаметно, да и отсидеться, пока всё утихнет.

       Приготовив место для укрытия, отправился к Медведихе. Когда приехал в деревню, где была усадьба жестокой барыни, уже стемнело. Пробрался во двор, притаился, наблюдая за происходящим и обдумывая план действий.

      И вдруг появилась Луша. Видно её послали в сарай за чем-то, что понадобилось в доме.

      – Лушенька! – позвал он.

      – Ой! – слегка вскрикнула девушка: – Иван Сергеич, неуж-то вы, дорой вы мой?!

       – Иди скорее ко мне, иди…

       Он обнял её, дрожавшую от волнения.

       – Каково тебе здесь, Лушенька?

       – Лихо, ой лихо., – сказала она, и слёзы брызнули из глаз.

       – Всё, всё, милая девочка. Муки твои кончились. Я за тобой. Едем, едем немедленно.

        – А мне надо взять…

        – Ничего не надо, ничего. В санях – тулуп, а вещи, бог с ними… Нельзя ни минуты терять.

        Замирая от страха и от счастья, Лушенька вслед за ним пробежала к тому месту, где была привязана лошадь, запряжённая в сани. Сани Тургенев попросил у крестьянина и тот впряг в них лошадь. Не везти же Луше верхом?!

       И вот они в крестьянской хате, одни, совсем одни. Радостные от первой победы, уверенные, что всё обойдётся.

       Оставим их одних, ведь никому неведомо, кроме них двоих, что было в крестьянской хате, у околице, от которой до заснеженного леса – рукой подать. Шумел лес, сбрасывал на ветру снежные хлопья с высоких сосен. А рядом, в домике, тишина. Даже огня не зажигали, чтобы до времени не выдать себя.

        Трудно передать, что творилось в имении Медведихи и в имении Тургеневых, когда стало ясно и Варваре Петровне, что сын неспроста исчез из дому, и Медведихи, что Луша не сквозь землю же провалилась по пути в сарай, до которого всего-то шагов пятьдесят, не более.

         Поначалу Варвара Петровна волновалась, не случилось ли что на охоте, хотела даже поиск организовать. Но тут примчались гонцы от Медведихи, решившей, что Луша сбежала назад, в Спасское-Лутовиново.

         Вот тут-то Варвара Петровна стала догадываться, что произошло. Но как попросить Медведиху подождать, не поднимать шум. Та бушевала. Нет в Спасском-Лутовинове, значит, сбежала куда-то далеко. Был отправлен гонец к приставу. Тот и пожаловал поутру на место происшествия.

       Долго ли коротко ли дознавался он, что же произошло, но ведь дознаться не так и сложно. Всегда кто-то что-то видит, всегда кто-то и что-то знает.

      Вычислили беглецов, вычислили и место, где могли укрыться они. Как? Это осталось неизвестным, да только уже во второй половине дня явился пристав к тому самому домику на околице деревни.

     Тургенев увидел его в окно и всё понял. Пристав, окружённый людьми Медведихи, приближался. Луша забилась за печку, сидела ни жива, ни мертва.

      – Всё, я пропала, всё, теперь забьёт меня Медведиха насмерть…

      Тургенев взял ружьё и решительно вышел на крыльцо.

      – А… вот и виновник, – провозгласил пристав. – Ну, барин, не чуди. Давай как беглянку, да поскорее, а сам убирайся восвояси. Матушка, Варвара Петровна тебе там гостинцы приготовила.

      – Стоять! – крикнул Тургенев. – Ещё шаг – и я стреляю!

      Он поднял ружьё и направил его в сторону пристава с компанией. Понятно, что, дворовые Медведихи сами бы и шагу шагнуть не посмели. Они оставались крепостными, и права спорить с барином, хоть и не своим, не имели.

        Но с властью не поспоришь, тем более, когда по существующим в ту пору законам, Тургенев был целиком не прав.

        И всё же пристав не решился отбирать Лушу. Примчалась мать, Варвара Петровна, подъехала и Медведиха. Варвара Петровна, понимая, что конфликт вышел за все возможные рамки, что, как шепнул ей пристав, сынок-то уже каторгу себе заработал, тут же уговорила Медведиху взять за Лушу и деньги, ею уплаченные, да ещё и неустойку крупную.

        Казалось, конфликт шёл к разрешению. Пристав уехал, да вот только на следующий день завели на Тургенева уголовное дело, по которому ему, как бунтарю, грозила многолетняя каторга.

      Тут уж мать и связи все свои подняла и денег уплатила немерено. Удалось оставить сына на свободе, да только дело-то так и не закрыли, положив его на всякий случай под сукно.

       Так и жил Иван Сергеевич под дамокловым мечом вплоть до отмены крепостного права. Когда сам по себе вопрос о побеге крепостной отпал.

       Ну а что же Луша? Её Варвара Петровна, как будто бы и не стала наказывать, да ведь и не была она повинна в своём побеге, ну или повинна не полностью.

      О дальнейших отношениях Тургенева и Лушеньки история умалчивает. Тут мы имеем дело со случаем, когда спасение делалось не ради себя, не ради каких-то целей. Иван Сергеевич спасал бедную девушку из жестокого рабства Медведихи, потому что иначе не могло поступить его доброе сердце настоящего Русского человека и великого Русского Писателя.

       Он преподал урок матери, и хотя мы не знаем, восприняла ли она такой урок милосердия, можно сказать с уверенностью, что иные уроки, даже не доходя до существа того, для кого делаются, полезны тем, кто их преподносит. Несомненно, для Тургенева тот урок не пропал даром, и возможно именно в тот день, когда стоял он с ружьём наперевес перед толпой возглавляемой приставом, произошло превращение скромного юноши в настоящего мужчину. Мы ещё поговорим о том, какую роль сыграл Иван Сергеевич Тургенев не только в литературе, но и в Государственной службе России, о которой и ныне ещё известно очень мало, потому что о людях, принадлежащих к таковым службам, в газетах не пишут.

25 июня 1796 года Екатерина Великая в письме к одному из своих адресатов с нескрываемым восторгом сообщила:

    «Дитя равняется с Царями»

 «Сегодня в три часа утра мамаша (Великая Княгиня Мария Фёдоровна – Н.Ш..) родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас, и кричит он удивительно; длиною он – аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого витязя. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

       Так появился на свет будущий Государь Император Николай Павлович, сын Наследника Российского Престола Цесаревича Павла Петровича, которому осенью того же 1796 года суждено было стать Самодержцем Российским.

       Великий Князь Николай начал удивлять и родителей, и Державную свою бабушку, и нянек уже с первых дней своей жизни. Рос он, как утверждают современники, не по дням, а по часам, словно покровительствовал ему сам Николай Чудотворец. В письме, направленном тому же адресату менее чем через две недели спустя после первого, Государыня писала, дивясь и радуясь:

       «Витязь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно хочет есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребёнок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, придётся по прошествии шести недель отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего».

       Гавриил Романович Державин отозвался стихами на крещение Великого Князя Николая Павловича:

                                        

Блаженная Россия!

Среди твоих чудес

От высоты святыя

Ещё залог Небес

Прими и веселися,

Сугубым блеском осветися!

Се ныне Дух Господен

На отрока сошёл;

И, как заря, расцвёл

Он в пеленах лучами:

Дитя равняется с Царями.

Родителям – по крови,

По сану – исполин,

По благости, любови,

Полсвета властелин.

Он будет, будет славен,

Душой Екатерине равен!

 

       Радости Императрицы не было предела. 6 июля 1796 года она подготовила Манифест о рождении Великого Князя Николая Павловича, который был напечатан в Петербурге при Сенате 9 июля 1796 года. В нём значилось:

 

                                    Божиею Милостию

                                Мы, Екатерина Вторая,

             Императрица и Самодержица Всероссийская,

                             и прочая, и прочая, и прочая,

       Объявляем всем верным нашим подданным:

       В 25-й день июня Наша любезная невестка Великая Княгиня разрешилась от бремени рождением Нам внука, а Их Императорским Высочествам сына, наречённого Николаем.

       Таковое Императорского Дома Нашего приращение приемлем мы вящим залогом благодати Всевышнего, на Нас и Нашу Империю обильно изливаемой, и потому, возвещая о сём Нашим верным подданным, пребываем удостоверены, что все они соединят с Нами усердные к Богу молитвы о благополучном возрасте новорожденного и преуспеянии во всём, что к расширению славы Дома Нашего и пользы Отечества служить может. Повелеваем в прочем во всех делах, где приличествует, писать и именовать сего любезного Нам внука Его Императорским Высочеством Великим Князем.

       Дан в Царском Селе июля 6-го в лето от Рождества Христова 1796-е, Царствований же Наших Всероссийских в тридесят пятое и Таврического в третие на десять.

       На подлинном подписано собственною Её Императорского Величество рукою тако: Екатерина.

       «Дитя равняется с Царями», – написал Державин, но ведь Николай являлся третьим сыном Павла Петровича, а потому шансов когда-то занять престол Русских Царей у него было весьма мало. Тем не менее, у Императора Павла Петровича были свои мысли по этому поводу. Под вечер 11 марта 1801 года, то есть за несколько часов до своей гибели от рук заговорщиков, Император Павел зашёл в детскую, чтобы пожелать доброй ночи своим любимым младшим сыновьям Николаю и Михаилу.

       – Батюшка, отчего вас называют Павлом Первым? – неожиданно спросил Николай.

       – Потому что не было другого Государя, который бы носил это имя до меня, – ответил Император.

       – Тогда, значит, меня будут называть Николаем Первым?! – воскликнул маленький Великий Князь, который на пятом году жизни уже знал историю Династии.

       – Если ты вступишь на престол! – ответил ему Павел Петрович и, простившись с сыновьями, в раздумье покинул детскую.

       Существует предание, что незадолго до своей смерти Павел I, получив сведения о готовящемся заговоре, решил издать специальный Манифест, в котором объявить Наследником Российского Престола любимого сына Николая. Граф И.П. Кутайсов впоследствии вспоминал, что Государь сказал ему однажды: «Подожди ещё пять дней, и ты увидишь великие дела!», а потом, подумав, произнёс весьма загадочно что-то вроде того, что он или Престол помолодеет на двадцать лет. Чтобы провести в действие свой план, Государь срочно вызвал в Петербург преданных ему графа Алексея Андреевича Аракчеева и Фёдора Васильевич Ростопчина, но было поздно. Депешу, направленную им, тайком прочитал руководитель заговора Пален, под начало которого была и почтовая служба России. Он принял все меры к тому, чтобы Аракчеев не мог попасть в столицу.

      

       Николай Павлович не только сравнялся с Царями. В свой звёздный час 14 декабря 1825 года он возвысился над многими, себе равными, совершив великий подвиг во имя спасения России. И недаром, предвидя это, один из самых почитаемых святых России батюшка Серафим Саровский в беседе с Императором, которого мы знаем под именем Александра Первого, когда тот примчался к нему Дивеево, снедаемый сомнениями и тревогами за свою судьбу и судьбу Отечества, повелел вручить Престол Русских Царей брату Николаю, мужественному и волевому витязю, способному сокрушить революционную гидру.

       Но вернёмся в детские и отроческие годы будущего Великого Князя Николая Павловича. Императрица Екатерина II, души не чаявшая в своём новорожденном внуке, к сожалению, уже 6 ноября 1796 года, когда ему не исполнилось и полгода, оставила этот мир. На престол вступил Павел Петрович, имя которого в истории очернено незаслуженно и отвратительно. На самом деле Император Павел Первый был человеком необыкновенным и являл собой полную противоположность мифам, созданным о нём его убийцами.

       Дочь его, Анна Павловна, будущая королева Нидерландская, вспоминала о его отношении к детям:

       «Мой отец любил окружать себя своими младшими детьми и заставлял нас, Николая и Михаила и меня, являться к нему в комнату играть, пока его причёсывали, в единственный свободный момент, который был у него. В особенности это случалось в последнее время его жизни. Он был нежен и так добр с нами, что мы любили ходить к нему. Он говорил, что его отдалили от его старших детей, отобрав их от него с самого рождения, но что он желает окружить себя младшими».

       О том же сохранились довольно подробные воспоминания барона М.А. Корфа, который указывал в них: «Великих Князей Николая и Михаила Павловичей он (Павел Петрович – Н.Ш.) обыкновенно называл мои барашки, мои овечки, и ласкал их весьма нежно, что никогда не делала их мать. Точно так же, в то время как Императрица обходилась довольно высокомерно и холодно с лицами, находящимися при младших её детях, строго заставляя соблюдать в своём присутствии придворный этикет, который вообще любила, Император совсем иначе обращался с этими лицами, значительно ослаблял в их пользу этот придворный этикет, во всех случаях и им самим строго наблюдавшийся. Таким образом, он дозволял нянюшке не только при себе садиться, держа Великого Князя на руках, но и весьма свободно с собой разговаривать; нередко нагибался сам, чтобы достать с пола какую-то игрушку или вещь, выроненную ребёнком или нянею, которой тогдашние робронды, причёски, перья и фижмы были и без того уже значительной помехой во всяком свободном движении. Императрица со своей стороны, не обращая ни малейшего внимания на эти неудобства и маленькие мучения няни или гувернанток, никогда не удостаивала их ни малейшего смягчения в чопорном этикете тогдашнего времени, а так как этот этикет простирался и на членов Императорской фамилии, то Николай и Михаил Павловичи в первые годы детства находились со своей августейшей матерью в отношениях церемонности и холодной учтивости и даже боязни; отношения же сердечные, и при этом самые тёплые, наступили для них лишь впоследствии, в годы отрочества и юности».

       Николай Дмитриевич Тальберг писал: «Император Павел особенно любил этого сына (Николая – Н.Ш.)». Коцебу в воспоминаниях указывал, что когда княгиня Дашкова попала в немилость, то заступники её придумали для её помилования вложить прошение за пазуху младенца Николая. Император Павел, лаская ребёнка, заметил эту бумажку. Он разрешил княгине переехать из пошехонской избы в её прекрасное имение Троицкое.

       Великий князь Николай Павлович недолго пользовался женским попечением. Вскоре по вступлении на престол Императора Павла занимала уже мысль о выборе подходящего воспитателя для своего сына. Внимание его остановилось первоначально, как свидетельствуют современники, на графе Семёне Романовиче Воронцове, занимавшем тогда место нашего посланника при лондонском дворе.

       Но дни Государя Павла Петровича были уже сочтены. 1 февраля 1801 года он перебрался во вновь отстроенный по его указанию Михайловский замок и сказал в задумчивости:

       – На этом месте я родился, здесь хочу и умереть.

       Что-то пророческое прозвучало во фразе. Быть может, Император вспомнил свою беседу с монахом Авелем, которого пригласил к себе, узнав о том, что прорицатель точно предсказал кончину Императрицы Екатерины Великой?! 

        «Честный отец, – сказал ему Император, – о тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почивает благодать Божия. Что скажешь ты о моём царствовании и судьбе моей?».

       «Эх, Батюшка-Царь, – отвечал Авель, – почто себе печаль предречь меня понуждаешь?».

       «Говори! Всё говори! Ничего не утаивай! Я не боюсь, и ты не бойся».

       «Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить память твою. Но Народ Русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец, неправдивых и жестоких. Число лет твоих подобно счёту букв на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном Дому твоём: «Дому твоему подобаетъ святыня Господи въ долготу дней».

       «О сём ты прав, – с волнением произнёс Император. – Девиз сей получил я в особом Откровении, с повелением воздвигнуть Собор во имя Святого Архистратига Михаила, где ныне воздвигнут Михайловский Замок. Вождю Небесных Воинств посвятил я и замок, и церковь».

       «А почто, Государь, повеление Архистратига Михаила не исполнил в точности? – спросил Авель-прорицатель. – Ни Цари, ни народы не могут менять волю Божию… Зрю в сём преждевременную гробницу твою, благоверный Государь. И резиденцией потомков твоих, как мыслишь, она не будет».

       В девизе, о котором говорил преподобный, было 46 букв, и на 47 году жизни Государь Император Павел Петрович был убит слугами тёмных сил Запада, возглавляемыми залётными проходимцами Паленом и Беннигсеном.

       Воцарившийся после гибели Павла Первого Император поручил воспитание младших своих братьев и сестры вдовствующей Императрице Марии Фёдоровне. Николай Шильдер писал, что «с 1802 года Николая Павловича начали занимать учением; вместе с тем старались, чтобы он реже видел своих гувернанток и нянюшку, во избежание быстрого перелома в установившемся образе жизни». С 1803 года он уже находился под надзором одних мужчин. Мыслитель Русского Зарубежья, Михаил Валерианович Зызыкин, отметил: «Детский период жизни Николая Павловича (от 1802 – 1809 г.) любопытен в том отношении, что в течение этого времени проявились задатки черт характера и наклонностей, составлявших впоследствии отличительные черты Императора Николая. Настойчивость, стремление повелевать, сердечная доброта, страсть ко всему военному, особенная любовь к строительному инженерному искусству, дух товарищества, выразившийся в позднейшее время, уже по воцарении, в непоколебимой верности союзам, несмотря на вероломство союзников, – всё это сказывалось уже в раннем детстве и, конечно, подчас в самых ничтожных мелочах. Дух товарищества развивался в Николае Павловиче под влиянием совместного воспитания с его младшим братом Михаилом Павловичем. Оба брата нежно любили друг друга. Если находившиеся при них воспитатели выказывали своё недовольство одним из них, то другой сожалел того и играл без всякого удовольствия. Если один был болен, то другой никуда не хотел идти, хотя бы даже и к Императрице Марии Фёдоровне, где им всегда бывало очень весело.

       Однажды, во время своего пребывания у Императрицы, младший провинился в чём-то перед матерью, и когда они вернулись на свою половину, Великий Князь Николай рассказывал дежурному воспитателю, что у него всё время были слёзы на глазах от страха за брата, который мог рассердить Императрицу своим упрямством, но что, слава Богу, она ему простила. Удивительно, что вопреки стараниям, которые прилагались по воле Императрицы, чтобы предохранить Великого Князя от увлечения военной службой, страсть ко всему военному проявлялась и развивалась в нём, тем не менее, с неодолимой силой; она особенно сказывалась в характере его игр. …Обыкновенно весьма серьёзный, необщительный и задумчивый и очень застенчивый мальчик Николай Павлович точно перерождался во время игр… Игры Великих Князей редко бывали миролюбивыми, почти каждый день они оканчивались ссорой или дракой, несмотря на то, что Николай очень любил своих товарищей по играм, а младшего брата любил страстно. Характерной чертой его детства является постоянное стремление принимать на себя первую роль, представлять Императора, начальствовать и командовать... С шестилетнего возраста начались занятия танцами, причём оба Великих Князя чувствовали необычайное отвращение к ним; но потом сильно пристрастились к ним, так что через год танцевали балет, сочинённый Великой Княжной Анной Павловной».

       Были, правда, и различия в поведении братьев. К примеру, Николай любил строить, а Михаил – разрушать. И биограф отмечал, что Николай, «заботясь о сохранении своих построек, боялся присутствия младшего».

       Строительство всегда как-то сочеталось с военной стороной дела. К примеру, выстраивая из стульев дачу для няни и гувернантки, сооружая что-то из песка, Николай всегда укреплял свои сооружения стенами и пушками. Игрушки были в основном военные. Множество оловянных солдатиков, пушек, ружей, алебард, предметов военной формы одежды. Первый из проснувшихся бежал обычно будить брата, одевшись в военную форму, и сдавал рапорт. Нельзя не заметить, забегая вперёд, что Николай Павлович всегда оставался до мозга костей военным человеком. Один из современников вспоминал, что во время манёвров 1836 года, Государь был неутомим и целый день находился на коне под дождём, а вечером у бивачного огня, в беседе с молодыми людьми своей свиты или в рядах войск, окружавших его маленькую палатку. А после столь многотрудного дня, большую часть ночи проводил за государственными делами, «которых течение никак не замедлялось от этого занятия Государя со своими войсками, составлявшего, по собственному его сознанию, единственное и истинное для него наслаждение».

       Автор известных книг по истории Наполеоновских войн генерал-лейтенант Александр Иванович Михайловский-Данилевский так рассказывал о детских летах Николая: «Необыкновенные знания Великого Князя по фрунтовой части нас изумили. Иногда, стоя на поле, он брал в руки ружьё и делал ружейные приёмы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним сравниться, и показывал так же барабанщикам, как им надлежало бить. При всём том Его Высочество говорил, что он в сравнении с Великим Князем Михаилом Павловичем ничего не знает; каков же должен быть сей? – спрашивали мы друг друга».

       Не исключено, что если бы Павлу Петровичу удалось разгромить заговор 11 марта 1801 года, он бы объявил Наследником Престола именно Великого Князя Николая. Но, увы, его «барашки» Николай и Михаил были слишком малы, Константин Павлович оставался в неведении, и «слабый и лукавый» Наследник Престола с помощью самых омерзительных представителей великосветской черни вырвал трон из рук отца.

       В печальной памяти 1801 году Великому Князю исполнилось 5 лет. Он ещё вряд ли мог понимать, какая беда нависла над Россией, лишённой слугами тёмных сил такого замечательного, справедливо названного народным и антидворянским, Государя Павла Петровича. Сколько бессмысленных войн, сопряжённых с гибелью людей, столь драгоценных, ожидало Державу в ближайшие годы. Причём, войны эти были за чуждые России и Русскому Народу интересы.

       Николай был ещё слишком мал, но его уже стали учить наукам, ибо Великие Князья играли в России весьма важные роли, даже если не становились Императорами. Начались занятия с изучения Русской азбуки и французского языка, а с 8 лет прибавились занятия и немецким языком. Постепенно подключались всё новые и новые предметы, причём с особенным удовольствием Николай занимался рисованием, пристрастился и к математике, об остальных же предметах говорил: «На лекциях наших преподавателей мы или дремали, или рисовали их же карикатуры, а потом к экзаменам выучивали кое-что, в долбёжку, без плода и без пользы для будущего».

       Воспитатель граф Ламздорф, приставленный к Николаю ещё Павлом Петровичем, был очень суров и не скупился даже на палочные наказания. Возможно, именно это обстоятельство повлияло на большие строгости в школах, введённые Николаем Павловичем уже в бытность Императором.

      Вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна долго противилась военным наукам, боясь, что они разовьют в сыне грубость. Ей казалось, что грубые манеры неизбежно воцарятся в его сердце вместе с военными занятиями. Но судьба Николая не зависела ни от её желаний, ни даже от желаний царствующего Императора, которого Бог не вознаградил сыном. Судьба того, кого мы знаем под именем Александра I, была чрезвычайно сложна и трагична.

 

                     «Он будет красивейший мужчина в Европе…»

 

       Рассуждая о личности Государя Императора Николая Первого, иные историки пользуются традиционными источниками. Ну а источники эти уже известны своею тенденциозностью. Орден русской интеллигенции повелел историкам считать Николая Первого, во-первых, «чудовищем с оловянными глазами», во-вторых, «палкиным». Так и считают. А точнее, сами то, может быть, так и не считают, но пытаются убедить в этой лжи читателей, ибо ложь эта хорошо оплачивается, ведь история, сама по себе, по словам Льва Толстова, и есть «ложь, о которой договорились историки».

       Мнение же добросовестных исследователей и писателей отметается начисто, как, к примеру, мнение выдающегося православного мыслителя, профессора государственного и канонического права Михаила Валерьяновича Зызыкина (1880 – 1960). А ведь этот замечательный учёный и мыслитель в книгах, посвящённые спорным историческим фигурам, развеял многие мифы и поставив всё на свои места. Достаточно взять книги «Патриарх Никон, его государственные и канонические идеи» или «Тайны Императора Александра I», чтобы оценить уникальность и важность его исследований. Профессор Зызыкин собрал огромное количество свидетельств современников Николая Павловича и его биографов Русских Царей. Так биограф Великого Князя Николая Павловича Поль Лакруа вспоминал: «Будучи только десяти лет, Николай не только знал наизусть военную историю России, но объяснял её и истолковывал с таким ясным взглядом, который был выше лет его». В физических же упражнениях он отличался «быстротой и ловкостью движений, как и грациозною своею походкою».

       А вот словесный портрет 18 летнего Николая Павловича, составленный лейб-медиком Бельгийского двора короля Леопольда Стокмаром: «Этот молодой человек чрезвычайно красивой наружности, в высшей степени привлекательный, выше Леопольда ростом, совсем не сухощав, но прям и строен, как молодая сосна. Черты лица его необыкновенно правильные: прекрасный открытый лоб, брови дугою, маленький рот, изящно обрисованный подбородок – всё в нём красиво. Характера очень живого, без малейшего принуждения или сдержанности, при замечательном изяществе манер. Он говорит по-французски много и хорошо, сопровождая слова свои грациозными жестами. В нём проглядывает большая самонадеянность при совершенном отсутствии притязательности. Говорить он умеет всегда приятно, и у него особая способность быть любезным с дамами. Когда он хочет придать своим словам особую выразительность, он несколько приподнимает кверху плечи, и взглядывает вверх с некоторой аффектацией. Кушает он очень умеренно для своих лет и ничего не пьёт, кроме воды. После обеда, когда графиня Ливен (супруга Русского посла) села за фортепьяно, он поцеловал у неё руку. Нашим английским дамам это показалось очень странно, хотя, конечно, всякая женщина желала бы себе того же.

       «Что за милое создание! – воскликнула леди Кембель, строгая и чопорная гофмейстерина. – Он будет красивейший мужчина в Европе!» Он пробыл день, и на другое утро Русские от нас уехали. Мне сказывали, что когда пришло время спать, люди Великого Князя принесли ему вместо постели и положили на кровать мешок, набитый сеном; уверяют, что у него никогда не бывает другой постели».

       Известна поговорка: в здоровом теле – здоровый дух. Думается, что и в красивом теле всё должно быть красиво. Не зря же Всемогущий Бог наградил незаурядной внешностью будущего Императора России, которому пришлось взойти на Престол едва ли не в самые тяжёлые времена. К этому священному служению Николая Павловича готовили с детских лет, словно бы знали, что именно ему, а не старшему брату Константину суждено сменить на Державном посту Императора, наречённого Благословенным.

       Но мы коснёмся размышлений М.В. Зызыкина о личности Императора Николая Первого. Мы уже познакомились с тем, что рассказал о детстве будущего поистине великого Государя России его знаменитый биограф Н.Д. Шильдер. Исследования Зызыкина значительно дополняют и расширяют это повествование: «Он не знал раздвоения личности, он не имел друзей в виде республиканца флорентинца Пиаттоли, просидевшего 8 лет в тюрьме у Габсбургов, или польского масона Чарторыжского, – писал о Николае Павловиче профессор Зызыкин: – Николая воспитывала его мать, Мария Фёдоровна, женщина достойнейшая… Заметим, что воспитывала она будущего Государя в Державном стиле. Поэтому неудивительно, что Шторх, преподаватель Великого князя, в записке, поданной в 1810 году Императрице Марии Фёдоровне о необходимости начать Николаю Павловичу курс, обнимающий собою все политические науки, в их общей связи и взаимодействии, говорит о Великом Князе, как о лице, которое когда-то будет нами управлять».      

       Уже в юности Великий Князь Николай Павлович имел на многие вещи свои суждения. Вот записи, касающиеся военного дела. В частности, о поселениях Елецкого полка, относящееся к тем самым, многократно оболганным в последующем «военным поселениям». Великий Князь Николай Павлович писал: «Батальон расположен в старых, весьма худых белорусских хатах, весьма тесно, особливо оттого, что, кроме, по положению живущих в них 2 семейств, на постое у них ещё двое холостых. Хотя они помогают хозяевам в работе, но, не менее, оттого им даже весьма тесно. А сю пору скота мало; по положению хозяин имеет двух лошадей и корову: лошадей у малых по две, и то самые худые, забракованные артиллерийские, и оттого поля, коих почва песчаная, не быв удобряема довольным количеством навоза, худо производит, и всё полосами, судя по богатству хозяина».

       Не случайно биографы отмечали, что колоссальную роль в воспитании Николая Павловича сыграла его мать, вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна. Когда Император в 1814 году позволил, наконец, Великому Князю Николая отправиться в действующую армию, она напутствовала обоих князей, ибо Михаил Павлович тоже отправился вместе с братом на войну. Напутствия матери отличались высоконравственными тенденциями. Профессор Зызыкин, перечисляя их, писал:

        «Она советовала сыновьям продолжать быть строго религиозными, не быть легкомысленными, непоследовательными и самодовольными; полагаться в своих сомнениях и искать одобрения своего «второго отца», уважаемого и достойного генерала Ламздорфа, избегать возможности оскорбить кого-нибудь недостатком внимания, быть в разборчивыми в выборе себе приближенных; не поддаваться своей наклонности вышучивать других; быть осторожными в своих суждениях о людях, так как из всех знаний – знание людей самое трудное, и требует наибольшего изучения. Настойчиво предостерегая их от увлечения мелочами военной службы, она советует запасаться познаниями, создающими великих полководцев».

       Великий Князь Николай Павлович со вниманием относился к советам матери. Он вообще впитывал в себя всё, что говорилось ему полезного. Известно, что он любил читать Поучения Владимира Мономаха, глубоко проникающие в душу. Не могут не поразить, своей глубиной и поучения Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны. В её инструкциях сыновьям говорилось:

        «Следует изучить всё, что касается сбережения солдат, которыми так часто пренебрегают, жертвуя ими ради красоты формы, ради бесполезных упражнений, личного честолюбия и невежества начальника».      

       Предметом особой заботы Марии Фёдоровны была нравственность Великого Князя Николая Павловича. Её сильно обеспокоили увлечения его легкомысленными женщинами, а потому она просила генерал-адъютанта Коновницына уделить этому вопросу особенное внимание, поскольку Великим Князьям придётся побывать в Париже – «столице роскоши и разврата». В частности она писала:

       «Я, конечно, ни мало не сомневаюсь, что внушенные им правила нравственности, благочестия и добродетели предохранят их от действительных прегрешений, но пылкое воображение юноши в таком месте, где почти на каждом шагу предоставляются картины порока и легкомыслия, легко принимают впечатления, помрачающие природную чистоту мысли и непорочность понятий, тщательно поныне сохранённую; разврат является в столь приятном или забавном виде, что молодые люди, увлекаемые наружностью, привыкают смотреть на него с меньшим отвращением и находят его менее гнусным. Сего пагубного действия опасаюсь я наиболее, по причине невинного удовольствия, с каковым Великие Князья по неопытности своей вспоминали о первом своём пребывании в Париже, не ведая скрытого зла. Но теперь, когда они стали старше, нужно показать им в настоящем виде впечатления, от которых прошу я Вас убедительно предохранить их Вашим отеческим попечением. Обращаю также внимание на выбор спектаклей, которые они посещать будут, и которые нередко вливают неприметным и тем более опасным образом яд в юные сердца».

       Впрочем, опасение Марии Фёдоровны оказались напрасными. Отправляясь в 1814 году в первую свою заграничную поездку, во Францию, Великие Князья Николай и Михаил переживали, прежде всего, то, что не могли участвовать в боевых действиях. Интересовало же их, особенно Николая Павловича, всё. Генерал-лейтенант Иван Фёдорович Паскевич вспоминал: «В Париже начались, как и в Петербурге, гвардейские разводы, и мы из гренадерского корпуса поочерёдно туда езжали. В один из сих разводов Государь, увидев меня, подозвал и совершенно неожиданно рекомендовал меня Великому Князю Николаю Павловичу.

       – Познакомься, – сказал он ему, – с одним из лучших генералов моей армии, которого я ещё не успел поблагодарить за его отличную службу.

       Николай Павлович после того постоянно меня звал к себе и подробно расспрашивал о последних кампаниях. Мы с разложенными картами, по целым часам, вдвоём разбирали движения и битвы 12-го, 13-го, 14-го годов. Я часто у него обедывал, и когда за службою не мог у него быть, то он мне потом говорил, что я его опечалил. Этому завидовали многие и стали говорить в шутку, что он в меня влюбился. Его нельзя было не полюбить. Главная его черта, которой он меня привлёк к себе – это прямота и откровенность. Брата Михаила Павловича он любил, но к серьёзным разговорам не допускал, да и тот их недолюбливал…

       Я сказал ему, что очень бы хотел представить ему всех моих генералов и полковых командиров, которых рекомендовал наилучшим образом. Великий Князь был с ними особенно любезен и прямотою своего общения обворожил их…».

       Уже там, в Париже, проявилось различие между Императором, постоянно унижавшим Русский народ и Русскую армию, и Великим Князем Николаем, воспитанным в Русском духе, на Русских традициях. Жаль только, что не волен он был в своей судьбе и даже не мог жениться в России, на Русской невесте. С петровских времён вошла в моду отвратительная «традиция» – женить Наследников Престола и Великих Князей на западно-европейских принцессах. Что касается Петра I, то он вообще женился на «ливонской прачке» Марте Самуиловне Скавронской. Великого Князя Павла Петровича, будущего Императора Павла I, оба раза женили на иноземках. Женили на иноземке и Александра Павловича.

       Трудно сказать, как бы поступил сам Павел Петрович со «своими барашками». Во всяком случае, когда Павел Васильевич Чичагов, уже будучи адмиралом, попросил у Императора Павла I выехать в Англию, чтобы жениться на английской подданной. Государь отказал ему на том основании, что «и в России невест довольно». Упрямство же Чичагова привело к тому, что Император, дабы остудить пыл адмирала, велел сдать шпагу и посадил его в Петропавловскую крепость, правда, совсем ненадолго.

       Впрочем, весьма часто попадали в супруги Русским Великим Князьям женщины достойные. Таковой была Мария Фёдоровна, супруга Павла Петровича. Ничего плохого нельзя сказать и о супруге самого Николая Павловича. Особыми любовью и почитанием пользуется супруга «последнего» Русского Царя Николая II Александра Фёдоровна, причисленная вместе со всею семьёй к лику святых. Я взял в кавычки слово «последнего», ибо только Всемогущий Бог может предопределить, когда и при каких обстоятельствах будет «последний Царь», а пророчества говорят нам о Грозном Царе «последних времён», которого ещё будет удостоена Русская Земля, выдержавшая невероятные испытания на своём крестном пути.

       Впрочем, в пору юности Великому Князю Николаю Павловичу было не до рассуждения о последних временах. Учёба и военные мероприятия не давали ему времени задуматься даже о личной жизни.

        Герой Отечественной войны 1812 года, генерал от инфантерии Пётр Петрович Коновницын успокоил Императрицу следующими строками:

       «Их Императорские Высочества Великие Князья, благодаря Бога, находятся в вожделенном здравии: их поведение весьма согласуется с волею Вашей; господа кавалеры со свойственным им усердием бывают при их Высочествах неотлучны; о чём считаю долгом моим пред Вашим Величество засвидетельствовать о неусыпности и попечении их. Их Высочества каждый день изволят кушать у Государя; один раз были с ним в театре и во всех церемониальных выходах бывают при нём; в свободное время их Высочества обозревают здесь все заведения, достойные примечания. Третьего дня изволили осматривать укреплённые здесь окрестности с военными замечаниями».

 

     «Какое это, наверное, счастье жить… семьёй?!

 

       У профессора Зызыкина мы находим и подробнейшее описание европейского путешествия Великих Князей: «…Из Англии он (Николай Павлович – ред.) отправился в Мобеж, Брюссель, для свидания в Великой Княгиней Анной Павловной, затем в Штутгард к Великой Княгине Екатерине Павловне, где говел и приобщился Св.Тайн. Затем он был в Берлине на свидании со своей невестой Принцессой Шарлоттой. Потом он поспешил в Петербург, чтобы встретить свою невесту.

       В Париже великий князь Николай Павлович познакомился с герцогом Орлеанским, который был безмерно счастлив в браке и не скрывал этого.

       Великий Князь Николай сказал герцогу:

       – Какое это, наверное, счастье жить так, семьёй?!

       – Это единственное истинное и прочное счастье, – подтвердил тот.

      По пути в Россию, в Берлине, Николая представили его будущей супруге, избранной для него Императором.

       23 октября 1815 года состоялась помолвка Великого Князя с прусской принцессой Шарлоттой-Фридерикой-Луизой-Вильгельминой. Её шёл 18 год – родилась 13 июля 1798 года в семье прусского короля Фридриха Вильгельма III и его супруги, королевы Луизы. У неё были два старших брата, один из которых, Фридрих Вильгельм IV, в будущем стал прусским королём, Вильгельм I – первым германским императором.

       В биографии её отмечено: «Прусская королева Луиза вошла в историю как бесстрашная патриотка, как добрый ангел, не побоявшийся всемогущего Наполеона и заступившийся за униженную Родину. Почитание Луизы в 19 веке не знало границ, и в любом месте, хоть как-то связанном с её именем, появлялись мемориальные доски и памятники, в её честь называли улицы, мосты, учреждения и церкви. Наряду с Берлином, Кёнигсбергом (Калининградом), Тильзитом (Советском) и Мемелем (Клайпедой) Рига тоже могла бы быть отмечена памятной доской Луизе Прусской».

      Генрих Гейне «Наполеон дунул на Пруссию и Пруссии не стало».    

      Но отважная королева не только разделила с супругом своим все тяготы поражения Пруссии и ссылки в Кенигсберг (ныне Калининград), а затем в Мемеле. Он встретилась в Тильзите с «чудовищем» Наполеоном и просила пощадить поражённую Пруссию. «Увы, её миссия не удалась, – отмечено в  биографии, – корсиканец был предельно галантен с молодой королевой, но державу Фридриха Вильгельма III это не спасло. После заключения Тильзитского мира страна лишилась половины своей территории, а королевской чете было запрещено возвращаться в занятый французскими войсками Берлин».

       И только Россия спасла Пруссию, освободив её в 1813 году.

       История сохранила удивительный эпизод. После окончания наполеоновских войн Фридрих Вильгельм III побывал в России и привёз своих сыновей в Москву. Они поднялись на самое высокое место – кажется, более или менее сохранился знаменитый Пашков дом. И Фридрих сказал сыновьям – смотрите, вот наша спасительница, поклонитесь ей в пояс.   

       26 июня 1817 года последовал торжественный въезд Принцессы Шарлоты в Петербург. Все смотрели на неё с нежнейшим участием, вспоминая добродушие, красоту и несчастие её матери, королевы Луизы, связанные с изгнанием во время наполеоновского нашествия.

       Принцесса прибыла в Россию, приняла православие с именем Александры Фёдоровны, и вскоре состоялось венчание с великим князем Николаем Павловичем в церкви Зимнего дворца.

       Известный биограф Императора Н. Шильдер отметил: «1 июля, в день рождения великой княжны Александры Фёдоровны, был совершен обряд бракосочетания. «Я чувствовала себя очень, очень счастливой, когда наши руки соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды», – писала Александра Федоровна, вспоминая день 1 июля 1817 года».

        Николаю Павловичу исполнился 21 год, Александре Фёдоровне – 19.

Перед венчанием Александра Фёдоровна с тревогой написала матери:

       «Я много плакала при мысли, что мне придётся встретиться с вдовствующей государыней, рассказы о которой меня напугали».

       Впрочем, опасения были напрасны.

        А вскоре она сделала такую запись в своём дневнике:

Вот что писала Александра Фёдоровна после родов:

       «В 11 часов утра (17 апреля 1818 года – Н.Ш.) я услыхала первый крик моего первого ребёнка. Нике целовал меня… не зная ещё, даровал нам Бог сына или дочь, когда матушка, подойдя к нам, сказала: «Это сын». Счастье наше удвоилось, однако, я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо будет со временем Императором».

       Почувствовала, а ведь это ещё не было известно. Ведь наследником престола всё ещё был Константин Павлович.

       Дочь поэта Тютчева Анна Федоровна, фрейлина цесаревны Марии Александровны, в своих воспоминаниях писала об императрице: «Император Николай I питал к своей жене, этому хрупкому, безответственному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властителем и законодателем которого он себя чувствует. Для него эта была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золочёных решёток своей клетки».

        Г.И. Чулков в своей книге о Николае Павловиче отметил: «Среди серых будней единственным утешением и радостью для великого князя был «аничковский рай», как Николай Павлович называл первые годы семейной жизни, проводимые во время пребывания его в столице в Аничковом дворце».

 

                                         После манёвров в Царском Селе…

       

      В 1819 году после летних манёвров в Царском Селе Император Александр I сказал, что желает отобедать с великокняжеской четой – с Николаем Павловичем и Александрой Фёдоровной. Николай Павлович так описал обед в своём дневнике:

       «В лето 1819 г. находился я в свою очередь с командуемою мной тогда 2-й гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Пред выступлением из оного было моей бригаде линейное ученье, кончившееся малым маневром в присутствии императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После ученья пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.

       Государь начал говорить, что он с радостию видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтоб уметь ценить с молодости сие счастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжёлое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке Государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно об том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство!

        Вспомним пророчества Авеля о том, что Александр царствовать не восхочет. И каково же впечатление? Напрасно считается, что все без исключения великие князья рвались царствовать. Николай Павлович не постеснялся сказать, что новость поразила до слёз:

         «Мы были поражены как громом. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец, Государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту ещё не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять ещё до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной.

       Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было – служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают…

       Кончился разговор; Государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами, и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот – совершенное изображение нашего ужасного положения».

       Здесь казалось бы очень много загадок. Почему Император Александр I, который, как принято считать, любил покрасоваться на парадах и войнах, любил военный мундир, любил почёт и славу, вдруг решил сам отказаться от всего этого, дорогого ему, и, уйдя от дел, обратиться в старца Феодора Козьмича? Напомним, что разгадку предложил выдающийся учёный, талантливый дешифровщик древних текстов Геннадий Станиславович Гриневич. А точнее не он дал нам разгадку, а сам Феодор Козьмич, тайнописи которого расшифровал Гриневич. У того, кого мы знаем под именем Императора Александра, другого выхода просто не было.

       Николай Павлович отметил:

       «С тех пор часто Государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но не распространяясь более об оном; а мы всячески старались избегать оного. Матушка с 1822 г. начала нам про то же говорить, упоминая о каком-то акте, который будто бы братом Константином Павловичем был учинён для отречения в нашу пользу, и спрашивала, не показывал ли нам оный Государь?»

 

                                    Тайный манифест и бунт на Сенатской

 

       27 ноября 1825 года в Петербург пришло официальное сообщение о смерти Императора. Все считали Наследником Престола Цесаревича Константина Павловича. И лишь очень узкому кругу людей было известно, что тот ещё два года назад отрёкся от права на престолонаследие. В августе 1823 года Император утвердил Манифест, по которому в случае его смерти трон по старшинству переходил к его брату Николаю Павловичу. Однако, по непонятным причинам Манифест оглашён не был.

       Николай Павлович узнал о Манифесте от матери, но генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович посоветовал во избежание династического кризиса быстро провести присягу Константину, поскольку в столице началось брожение, которое могло вырасти в беспорядки. Тогда Великий Князь Николай Павлович первым присягнул новому Императору, а вслед за ним это сделали войска, правительственные учреждения и население города. Однако, из Варшавы пришло сообщение, что Константин ехать в столицу не собирается и подтверждает свой отказ от Престола. Необходимо было вновь проводить присягу теперь уже Николаю Павловичу.

       Между тем в тайных обществах уже был взят курс на вооружённое выступление против Самодержавной власти в России, а стало быть, и против самой России, которую заговорщики решили пустить с молотка по указке своих европейских хозяев. Восстание намечалось на лето 1826 года, но известие о смерти Императора изменило планы. Заговорщики сочли удобным воспользоваться складывавшейся обстановкой. Поначалу планы были не столь радикальными. Предполагалось, используя смену власти, захватить побольше командных должностей в гвардейских полках. Но когда стало известно о повторной присяге, заговорщики решили действовать немедленно с более решительными целями. Присяга была назначена на 13 и 14 декабря. Причём во второй день, 14 числа, присягали Сенат и высшие правительственные учреждения.

       Вооружённое восстание заговорщики наметили на 14 декабря. Предполагалось вывести войска на Сенатскую площадь и принудить Императора Николая Павловича, ещё не успевшего укрепиться во власти, к введению конституционного правления, отмене крепостного права, ликвидации военных поселений. Разумеется, это были в основном общие слова, поскольку в недрах заговора вынашивались планы гораздо более жестокие – вплоть до физического устранения не только Государя, но и всех членов Царствующего Дома Романовых. Несколько затруднило исполнение планов то, что собрать достаточно сил заговорщики так и не смогли. На площадь вышли всего 3 тысячи солдат и 30 офицеров. Это стало, отчасти, результатом разногласий при дележе власти, которые возникли накануне, отчасти результатом того, что далеко не все верили выдумкам заговорщиков, будто бы надо выступить в защиту Константина Павловича, у которого Николай Павлович отнимает трон. Главари намечали убить Императора, но никто не соглашался стрелять в него. В большинстве своём, как и во всякой безбожной шайке, в руководстве мятежников были трусы, которые стремились к власти, но хотели загребать жар чужими руками. Постыдные продажность и трусость впоследствии проявились в ходе следствия по делу о мятеже.

       Некоторых руководителей мужество покинуло уже утром 14 декабря, до начала восстания. Князь Трубецкой, намеченный в диктаторы, побродив близ Сенатской площади, отправился присягать Николаю Павловичу. Не решились выйти на площадь и Рылеев с Якубовичем.

      Но опасность была слишком велика, ведь часть офицеров и солдат были просто-напросто обмануты. Так солдатам, которые мало разбирались в политике и в терминологии, объявили, что они идут спасать супругу Константина, по имени Конституция и что Николай Павлович власть захватил самовольно. Были среди руководителей восстания и люди достаточно решительные, готовые идти до конца, были и такие, которые не могли свернуть с намеченного пути, повинуясь тёмным силам, тайными слугами которых они были.

       День 14 декабря 1825 года, тяжёлый для России день, день несчастья, как охарактеризовал его сам Николай Павлович, стал для него, едва ступившего на престол, поистине звёздным часом. Ещё за два дня до мятежа, 12 декабря 1825 года, получив сведения о готовящемся выступлении великосветской черни против Самодержавия, Николай Павлович написал князю П.Н. Волконскому в Таганрог: «14 числа я буду Государь или мёртв. Что во мне происходит, описать нельзя».

       Супруге же своей, Александре Федоровне, он сказал:

       – Мы не знаем, что нас ждёт. Обещай быть мужественной и умереть с честью, если придётся умирать.

       Утром 14 декабря 1825 года Николай Павлович обратился к командирам преданных ему частей с короткой, пламенной речью:

       – Вы знаете, господа, что я не искал короны. Я не находил у себя ни опыта, ни необходимых талантов, чтоб нести столь тяжёлое бремя. Но раз Бог мне её вручил, то сумею её защитить, и ничто на свете не сможет у меня её вырвать. Я знаю свои обязанности и сумею их выполнить. Русский Император в случае несчастья, должен умереть со шпагою в руке… Но во всяком случае, не предвидя, каким способом мы выйдем из этого кризиса, я вам, господа, поручаю своего сына Александра. Что же касается до меня, то доведётся ли мне быть Императором хотя бы один день, в течение одного часа я докажу, что достоин быть Императором!».

       Некто Кюстин, состряпавший впоследствии о Николае Первом пасквильную книгу, и тот вынужден был признать величие молодого Государя в тот критический день 14 декабря. Он писал: «Очевидцы видели, как Николай духовно рос перед ними… Он был настолько спокоен, что ни разу не поднял своего коня в галоп. Он был очень бледен, но ни один мускул не дрогнул у него на лице. А смерть ходила около него. Заговорщики указали его, как свою первую жертву».

       Николай Павлович был постоянно в самых опасных местах. Он до последней возможности пытался избежать кровопролития. Лишь упорство самих декабристов, и, конечно, предательский выстрел подонка Каховского в славного героя Отечественной войны 1812 года генерала Михаила Андреевича Милорадовича – заставили отдать приказ на открытие огня.

       Решительные и смелые действия молодого Государя смели с Русской Земли банду заблудших, зараженных чужебесием дворянчиков. Пушкин справедливо отметил, что «мятеж декабристов обличил историческую несостоятельность идеалов, насильственно переносимых на Русскую почву; фальшивые призраки будущего переустройства России на европейский фасон, которыми тешилось незрелое, порвавшее с народными преданиями Русское общество, были разбиты».

       На протяжении всего действа Государь Император был постоянно на линии огня, несмотря на то, что положение его действительно было крайне опасным. Ведь к нему были посланы убийцы. К примеру, Якубович, вооружённый пистолетом, попросил Николая Павловича отъехать в сторону и нагнуться к нему, но вместо того, чтобы выстрелить, для чего он и отзывал в сторонку, пролепетал жалобно:

       – Я был с ними, но пришёл к вам, – и поспешил принести присягу Императору.

       Николай воскликнул:

       – Так идите к мятежникам и уговорите их прекратить бесполезное выступление.

       Якубович пошёл, но совершил новую подлость. Он заявил восставшим, ободряя их и призывая тем самым к продолжению бунта:

       – Держитесь, там все вас сильно боятся, – и, произнеся эту предательскую и лживую фразу, поспешил скрыться, чтобы не быть среди тех, кто должен был вот-вот оказаться под огнём.

       Помощник планируемого диктатора Трубецкого, некто Булатов, вслед за Якубовичем подходил к Николаю Павловичу, бродил рядом, как вспоминал потом, «мучительно, бессильно порывался убить его», но мужества «дворянским революционерам» явно не хватало.

       Известно, кстати, что когда накануне тянули жребий стрелять в Императора, и это выпало Каховскому, тот наотрез отказался, пояснив, что не хочет рисковать жизнью ради того, чтобы все лавры от этого выстрела достались Бестужевым. Каховского прогнали. Но он сам явился 14 декабря на Сенатскую площадь, правда, в гражданской одежде и без оружия, чтобы, видимо, оценить обстановку и окончательно решить, быть ли с восставшими.

Эта омерзительная личность с утраченной ориентацией имела крайне низкие моральные качества. Каховского неоднократно изгоняли из армии за трусость, низость и дурные наклонности, но он каким-то чудом вновь и вновь восстанавливался в службе. Вот и в то утро с лёгкостью снял военный мундир, хотя как раз числился в офицерах. Когда же Николай Павлович направил к войскам генерал-губернатора Санкт-Петербурга генерала от инфантерии Михаила Андреевича Милорадовича, которого все называли «храбрейшим из храбрых», а истинные воины, защитники Отечества, любили и уважали, Каховский пошёл на преступление. В толпе мятежников мало было истинных воинов, в основном её составлял светский сброд, для которого воинская служба казалась престижным времяпрепровождением, а военная форма – предметом для обольщения дам. Тем не менее, в рядах солдат послышалось брожение, когда перед строем появился прославленный генерал – герой Отечественной войны 1812 года, ведь среди старших возрастов было немало участников битв с Наполеоном. И тогда Каховский подбежал к Бестужеву, выхватил у него из-за пояса пистолет, незаметно, со спины, приблизился к Милорадовичу, ударил ножом его коня, а когда граф обернулся, чтобы узнать, в чём дело, выстрелил в упор, смертельно ранив. Командир лейб-гвардии Гренадерского полка генерал Штюллер, увидев это, смело подскакал, чтобы поймать падавшего с коня Милорадовича, но Каховский упредил смертельным выстрелом. Один из современников с горечью писал: «Милорадович и Каховский! Даже неудобно сравнивать эти два имени. Один – прославленный патриот и мужественный воин, второй – фантазёр и государственный преступник, кончивший жизнь на виселице».

       Когда несколько позже Великий Князь Михаил Павлович тоже попытался убедить мятежников сложить оружие, его попытался убить другой бандит – Кюхельбекер. Он уже прицелился в Великого Князя, но тут не выдержали обманутые дворянчиками нижние чины. Три матроса одновременно бросились к мерзкому и коварному чудовищу и выбили у него из рук пистолет.

       Мужественного Государя-витязя окружали мужественные, отважные Русские витязи, и пусть некоторые из них были не Русской крови, они оставались Русскими в душе, сражаясь за Россию до последней капли крови.

       Николай Первый! Его роль в великом прошлом России долгое время затушёвывалась, отчасти, из-за решительного разгрома масонского антироссийского, направляемого с Запада бунта декабристов, объявленного питекантропами от революции выступлением за счастье народное. Когда же это, позвольте спросить, революционеры выступали за счастье народное? За личный карман, за личную власть – другое дело. Но за народ – никогда.

И разве можем мы найти в среде вождей революционных такого, кто готов был рискнуть своей жизнью во имя спасения Отечества и своего народа?

       А ведь 14 декабря дело шло в большей степени не на жизнь, а на смерть. Если бы декабристы победили, началась бы кровавая вакханалия по всей России. Прежде всего, они собирались взяться за истребление Императорской фамилии. К примеру, Пестель, сын «сибирского злодея» (так характеризовал Пушкин отца бунтовщика, прославившегося жестокостью в Сибири), предлагал построить «экономическую виселицу» и повесить на мачте корабля сначала Императора, затем, привязав верёвки к его ногам, Императрицу и Наследника Престола, а затем, в том же духе уже четырех Великих Князей и Великих Княгинь и так до тех пор, пока будет кого вешать. Чем Пестель отличался от комиссаров, истребивших десятки тысяч офицеров в Крыму, тех самых офицеров, которые, поверив их посулам, остались в России? Когда они с наивной доверчивостью к новой власти пришли в указанные в воззваниях пункты регистрации, их арестовали и всех поголовно истребили. Их сажали в баржи и топили в море, их зарывали живыми в землю, их закрывали в бочки с вбитыми вовнутрь гвоздями, и пускали эти бочки с гор. А что делали ельциноиды с защитниками Дома правительства на краснопресненском стадионе?! Об этом написано много. Страшно даже повторять.

       Насколько же выше, неизмеримо выше всякого рода демо- лидеров был Самодержавный Государь Николай Первый. Вот вам и причина его неприятия, причина ненависти к нему со стороны всей этой трусливо демо- своры, к определению коей надо бы ещё прибавить приставку псевдо.

       Николай Первый, поразивший всех своими мужеством и отвагой, писал Великому Князю Михаилу Павловичу:

       – Революция у ворот Империи, но я клянусь, что она в неё не проникнет, пока я жив и пока я Государь милостью Божьей!

      Оценивая мятеж декабристов, он заявлял:

       – Это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленных целей. Меня могут убить. Каждый день меня пугают анонимными письмами, но никто меня не запугает.

       Пушкин справедливо отмечал, что «мятеж декабристов обличил несостоятельность идеалов, насильственно переносимых на Русскую почву; фальшивые призраки будущего переустройства России на европейский фасон, которыми тешилось незрелое, порвавшее с народными преданями Русское общество, были разбиты».

       Разве Хрущёв, Андропов, Горбачев, Ельцин думали о том, что нужно России и Русскому Народу, что нужно народам, населяющим огромные просторы Державы? Они думали лишь о том, что полезно и выгодно лично им. А Русские Самодержцы заботились о том, что нужно, прежде всего, России. В этом главное отличие всяких там либерализмов и демократий от высшей формы государственного устройства – Православного Самодержавия. И это прекрасно понимал Государь Император Николай Первый, которого можно по праву назвать ревностным продолжателем дела, заложенного святым благоверным князем Андреем Боголюбским, развитого местночтимым Святым Благоверным Царём Иоанном Грозным, названным митрополитом Иоанном Ладожским Игуменом Всея Руси, продолженного Екатериной Великой и Павлом Первым. Очень точны размышления Императрицы Екатерины Великой о республиканстве и демократических преобразованиях, которые пытались навязывать миссионеры тёмных сил Запада:

       «Знайте же, что если ваше правительство преобразится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области сделаются добычею первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвою какой-нибудь орды татар, и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности.

       Безрассудное намерение Долгоруких, при восшествии на престол Императрицы Анны, неминуемо повлекло бы за собою ослабление – следственно и распадение государства; но, к счастию, намерение это было разрушено простым здравым смыслом большинства.

       Не привожу примера (деления на уделы) Владимира и последствий, которые оно повлекло за собою: он слишком глубоко врезан в память каждого, мало-мальски образованного человека».

Высокую оценку деятельности Екатерины Великой по возрождению и развитию Русской государственности дал один из самых высокочтимых в народе пастырей современности Высокопреосвященнейший Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. В книге «Русь Соборная» он указал на причины падения Русской государственности, отметил, в частности, что Пётр I «не оставил своим преемникам сколь либо стройной системы державного обустройства земли Русской. Разрушено было более, чем создано, тем паче, что многочисленные новации «царя-плотника» далеко не всегда оказывались жизнеспособными, часто умирая, едва успев родиться. Среди наиболее явных недостатков государственного управления Российской Империи выделилось отсутствие института, аналогичного Земскому Собору, инструмента, который помогал бы Самодержцу ощутить острейшие народные нужды, «из первых рук» узнать о том, что тревожит его многочисленных и разнообразных подданных».

        И лишь Екатерина Великая сделала, по мнению о. Иоанна Ладожского, первый серьёзный шаг к возрождению Русской Соборности. Падение Русской государственности, как отметил он, «продолжалось до тех пор, пока  внутриполитическое положение России не стабилизировалось при Екатерине Великой, которая не замедлила воспользоваться этой передышкой, дабы в очередной раз попытаться восстановить разрушенную связь между Царским престолом и широкими народными массами. За время царствования сей Государыни произошли два события, которые несли на себе несомненный отсвет идеи Соборного народного представительства: созыв Уложённой комиссии и реформа местного самоуправления. В её деятельности приняли участие 564 депутата: 28 от правительства, 161 от дворянства, 208 от горожан  (из них 173 представляли купечество), 54 от казаков, 79 от государственных крестьян и 34 от иноверцев…» Иоанн Ладожский отметил, что «можно вполне обоснованно утверждать, что и по составу, и по задачам комиссия, созванная Екатериной II, явилась почти полной копией Земского собора», и что «именно труды этой комиссии помогли Императрице осуществить конструктивную реформу местного самоуправления, в результате которой применительно к новым историческим условиям были восстановлены традиционные для России начала сословной и территориальной организации». Особо отмечено в книге, что именно в этих деяниях Императрицы «своё новое воплощение (пусть неполное, частичное) нашла неистребимая Русская жажда Соборного единения, органично включающего в себя механизмы местного самоуправления как свидетельство полного доверия  Государя к своим верным подданным».

       Русское Православное Самодержавие, как власть от Бога, покоилось на таких великих столпах, каковыми были правления Андрея Боголюбского и Иоанна Грозного, Екатерины Великой и Павла Первого. Именно они, эти Государи, явили миру силу и могущества праведной власти, укрепляющей и возвышающей Державу, преумножающей её территории, численность её населения, поднимающей её международный авторитет. Я написал «Держава», без прибавления «Российская». К сожалению, в наши дни утрачено это священное понятие «Держава» и извращено. Державами в равной мере называют и Эстонию и США, и Грузию и Польшу и прочие страны или ещё точнее – злокачественные странные новообразования, несущие только зло и ничего иного. Говорить Российская Держава, тоже самое, что «масло масленое», ибо Державой правильно именовать Россию и только Россию, одну Россию во всём мире Божьем. Держава – понятие духовное и вытекает из словосочетания: «Удержание Апостольской Истины». На планете Земля есть только одна страна, одно государство, которое имеет великое предназначение, данное Самим Создателем – «Удержание Апостольской Истины». Это государство – Россия. И только России Всевышним дарована праведная «Власть от Бога» – Православное Самодержавие. Только Русский Государь именуется Удерживающим. С изъятием из среды Удерживающего наступает, как учит Церковь, хаос. Только Россия является Удерживающей на Земле. Если бы тёмные силы сумели (что, конечно, невозможно и никогда не случится) изъять из среды (с планеты Земля) Россию, мир бы немедленно погиб в наступившем хаосе и кровавой смуте. 

       Вот такими Удерживающими выступали на протяжении всей истории Русские Государи. Вот таким Удерживающим явился и Государь Император Николай Первый, которого, по мнению многих добропорядочных историков, следовало бы именовать Николаем Великим.

       Ему досталось тяжелейшее наследие, ему досталось общество, до крайности разложенное Императором, которого мы знаем под именем Александра Первого.

       Забвение Православной веры, отрицание основ Самодержавия, французомания, западничество, вольнодумство – всё это махрово расцвело в первой четверти  XIX века и всё это угрожало безопасности Державы, сильной своими национальными традициями, праведным укладом и, конечно, праведной верой предков.

       XVIII век поколебал устои Православного Самодержавия, надломил традиции, внёс раскол в Русское общество. XIX век грозил его разрушить, ибо худшее, что оставил в наследство минувший век, веку новому, аккумулировалось в дворянском заговоре против Православия, Самодержавия, против Помазанника Божьего на Русском Престоле. Это было первое гнусное клятвопреступление, ведь на Московском Земско-Поместном соборе в феврале 1613 года все без исключения сословия Русского общества, весь народ России, вся Россия поклялись верности новой, соборно избранной династии.

       Декабрьский бунт резко отличался от дворцовых переворотов минувшего века тем, что в дворцовых переворотах дворянство, опираясь на гвардию, произвольно меняло Государей, принадлежащих к одной всенародно избранной в 1613 году Династии. Декабристы планировали истребить правящую династию, чтобы установить власть произвола и беспредела, которая бы сделала Россию лёгкой добычей с нетерпением дожидавшихся её раздела между собой западных хищников. Государь Император Николай Первый сорвал подлые и коварные замыслы запада и разгромил передовой отряд тёмных сил запада, чем уберёг Россию от гибели.

       И недаром, Пушкин написал:

 

Нет, я не льстец, когда Царю

Хвалу свободную слагаю.

 

       Императору Николаю Павловичу досталась тяжелейшая эпоха, охарактеризованная Борисом Башиловым предельно точно и сурово:

       «Переломная эпоха, в которую правил Николай Первый, наложила на него неизмеримо тяжёлое бремя. Он правил, когда мировое масонство и руководившее им еврейство, окончательно утвердили своё господство в Америке и Европе.

        Это была эпоха, в которую, по меткому выражению Гоголя, «дьявол выступил уже без маски в мир… Когда «мир был в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге», не на временной станции или отдыхе». В это время «на развалинах старого мира» села тревожная юность.

        В России это тревожное, родившееся во время наполеоновских войн поколение избрало своим руководителем не Николая Первого, Пушкина, Гоголя, славянофилов, а духовных отпрысков русского вольтерьянства и масонства, декабристов, и своим путём – путь дальнейшего подражания Европе»… Государь избрал более трудный путь: он решил восстановить Самодержавие в России и отказаться от традиций Петровской революции.

       «Вопрос ещё, – сказал однажды Николай Павлович, – хорошо ли сделал Пётр, что отменил некоторые Русские благочестивые обычаи. Не придётся ли их восстановить?»

       Прежде всего, необходимо было восстановить Православное Самодержавие, ведь по точному определению мыслителя, «за время от Петра Первого до Николая Первого у нас не было монархии…»

       Иван Лукьянович Солоневич писал: «Русские Цари и в особенности Царицы, от Петра Первого до Николая Первого были пленниками вооружённого шляхетства и они не могли не сделать того, что им это шляхетство приказывало».

       Период от Петра Первого до Николая Первого Ключевский называл дворяновластием, а Лев Тихомиров писал, что «нельзя обвинять монархию за то, что было сделано во время её небытия».

       Николай Первый однажды сказал маркизу де Кюстину: «Меня очень мало знают, когда упрекают в моём честолюбии; не имея малейшего желания расширять нашу территорию, я хотел бы ещё больше сплотить вокруг себя народы всей России. И лишь исключительно над нищетою и варварством я хотел бы одержать победы: улучшить жизненные условия Русских гораздо достойнее, чем расширяться».

 

                     Отравление Царя ради победы зла.

       

        Мы помним девиз Императора Николая Павловича: «никому – зло». Но Россия была окружена странами зла, а Император – слугами зла. Государь ушёл из жизни 18 февраля 1855 года. Историки, закупленные орденом русской интеллигенции, выдвинули две версии. Первая звучала так: «Император умер от Евпатории в лёгких». Намёк на то, что Русская армия не сумела препятствовать высадке союзников в Крыму. Но этот вывод сделан из вывода, в свою очередь, надуманного и лживого – из вопиющей лжи о неудачах Русской армии в кампаниях 1853 и 1854 годов. Однако, как мы уже выяснили, неудач не было. На Кавказском театре военных действий одержана полная и блистательная победа, на Дальнем Востоке противник отступил, на Балтике и на Белом море успеха врагам России тоже не удалось добиться. Лишь на Дунае Русской армии из-за предательской двурушнической политики Австрии пришлось отойти.

       В Крыму боевые действия шли с переменным успехом, но главной задачи – захвата Севастополя – союзникам выполнить не удалось. Учитывая колоссальное превосходство врага в живой силе и технике, можно сделать твёрдый вывод – Русская армия со своими задачами справилась. И неудивительно, ведь Верховное командование осуществлял сам Император Николай Павлович.

       Но что же произошло? В.Ф.Иванов в книге «Русская интеллигенция и масонство от Петра I до наших дней» писал: «В начале февраля Государь заболел лёгкой простудой. С 7-го по 10-е никаких указаний на развитие болезни не встречается. 10 – 11-го простуда обнаруживается лёгкой лихорадкой и проходит. За последние дни с 12-го февраля здоровье заметно улучшается. Бюллетень за 14 февраля отмечает: «Его Величество ночью на 14-е число февраля мало спал, лихорадка почти перестала. Голова свободна».

Не отмечают никаких ухудшений здоровья и бюллетени за 15 и 16 февраля. В.Ф.Иванов писал по этому поводу: «Смерть явилась для всех окружающих Государя лиц полной неожиданностью. Наследник, Императрица, не говоря уже о придворных, и не подозревали смертельного исхода. До вечера 17 февраля во дворце всё было спокойно, и сам доктор Мандт продолжал уверять, что нет никакой опасности. Могучая натура Императора Николая Павловича могла перенести любую простуду».

       Для всех осталось загадкой случившееся. Впрочем, в траурные дни близким не до разрешения таких загадок. К тому же шла война, и хотя враги России безуспешно пытались сломить Россию, нужно было быть постоянно начеку, ведь союзники всё ещё стояли в Крыму, хотя на штурм Севастополя не решались.

       Обратимся вновь к размышлениям В.Ф. Иванова, открывшего в смерти Императора явный масонский след: «Революционная печать, чтобы очернить светлый образ Императора-Витязя, доказывает самоубийство и участие в этом лейб-медика Мандта, который, по просьбе Государя, дал ему яд. Эту версию пустил в своих записках Пеликан, бывший консулом в Иокогаме, в «Голосе минувшего» за 1914 год (кн. 1 – 3). Пеликан пишет, что вскоре после смерти Императора Николая Павловича Мандт исчез с Петербургского горизонта. По словам Пеликана Венцеслава Венцеславовича (бывшего в своё время председателем Медицинского совета, президентом Медико-Хирургической академии), Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой Императору Николаю яду… Спрашивается: для чего нужно было посредничество Мандта, когда Император мог отравиться и без его помощи? Психологически это является совершенно невероятным. Зная характер Императора, его благородство, мужество и сознание Святости Царской власти и своего долга, невозможно допустить наличности самоубийства. Глубоко религиозный, верный и достойный сын Церкви Христовой, Православный Император не мог совершить такого греха».

       Как видим, В.Ф. Иванов подтверждает выводы, которые напрашиваются сами собой. Да разве мог Император Николай Павлович бросить Россию в столь трудный час, разве мог взвалить на неокрепшие ещё плечи Наследника Престола столь тяжкий груз государственного управления? Ведь он сам, как Государь, как Верховный Главнокомандующий до самой последней минуты держал в своих руках рычаги управления войсками на всех театрах военных действий.

       «Непоколебимая твёрдость Царя и Воина, – отметил далее автор, – мысль о важных обязанностях Монарха, которые он свято исполнял в течение 30 лет, наконец, нежная любовь к своему семейству исключают всякое предположение о самоубийстве. Император Николай Павлович умирал истинным христианином и витязем. Он исповедался и приобщился Святых Таин. Призвал детей и внуков, простился с Императрицей и семейством и сказал им всем утешительные слова, простился с прислугой и некоторыми лицами, которые тут находились».

       Наследнику Престола он сказал: «Мне хотелось принять на себя всё трудное, всё тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас! После России я люблю вас больше всего на свете!»

      Император Николай Павлович ушёл из жизни 18 февраля 1855 года в 12 часов 20 минут. В.Ф. Иванов считал, что загадка его смерти получает полную ясность, если сопоставить все обстоятельства, в том числе и положение на театрах военных действий и указал, что виновником смерти Государя является масонский заговор: «При изучении последних дней жизни Императора Николая наталкиваемся на странное обстоятельство: слух о смерти от простуды был пущен и поддерживался масонами Адлербергом, министром двора, и князем Долгоруковым, комендантом Императорской главной квартиры. Далее, в ночь с 17-го на 18-е, во дворце на ночь оставались поблизости Государя граф Адлерберг и лейб-медик Мандт, которые унесли в могилу тайну смерти Императора».

       Отравление было единственным способом устранить Государя, который уже почти повернул ход войны в катастрофическом для союзников направлении. К сожалению, Император был слишком благороден и доверчив – он не допускал и мысли, «что его могут обмануть и предать на мученическую смерть». Смерть от отравления – мучительна… Ещё более мучительной она была для Императора, осознававшего, что он оставляет Россию в трудный для неё час борьбы с шакальими стаями ублюдков, испокон веков зарившихся на её богатства.

         Едва он ушёл из жизни без всяких к тому причин, клеветники принялись за дело. Так уже наш современник (из нынешнего ордена русской интеллигенции) А. Смирнов написал:

        «Самоубийство Императора являлось наиболее подходящим способом разрешения всех противоречий, личных и государственных. В этом убеждаешься, когда знакомишься с воспоминаниями Ивана Фёдоровича Савицкого, полковника Генерального штаба, адъютанта Цесаревича Александра».

       Чем же мнение Савицкого привлекло историка? Да тем, что тот был активным участником антирусского восстания 1863 года против Престола, против Самодержавной власти, против России и потом скрывался в Европе. Именно на этом основании он почитался «осведомлённым», ибо являлся предателем Родины. А выдумки предателей, подобных Курбскому и Савицкому, всегда в чести у историков, ненавидящих Россию.

       Но можно ли считать беспристрастным такого современника Николая Павловича, который отзывался о нём, Императоре, следующим образом: «Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из кандалов (?) жизнь, тормозя всякое движение (особенно по железной дороге?), расправляясь с любым проблеском свободной мысли, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающемуся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота…» И далее в том же духе. Какой же инициативе помешал Император? Повесить Царскую фамилию? Пустить в распыл Державу? Поддаться иностранным ворогам, жаждущим Русских земель? Помешал крепостникам, с «проблеском свободной мысли» ещё крепче взгромоздиться на шее своих рабов?

       Савицкий ненавидел Русского Самодержца. Ему был дорог и близок «немец Мандт» – личный враг Государя, которому Николай Павлович, будучи благородным и честным сам, доверял. Историк А. Смирнов, сам того не понимая, доказывает обратное тому, что хотел доказать – доказывает, что Император умер не от болезни, что к середине февраля он практически излечился от сильной простуды. И вдруг последовали внезапное ухудшение здоровья и смерть… Объяснение случившегося даётся со слов проходимца Мандта, бежавшего из России сразу же после кончины Императора за границу. Почему же он, личный враг Государя, вдруг сбежал? Оказывается, опасался, что его заподозрят в отравлении. Объяснение, прямо скажем, рассчитано на полных идиотов. Честному человеку, невиновному человеку нет оснований бояться того, чего боялся Мандт. Между тем, уже за границей, где Мандт устроился очень недурно, осыпанный материальными поощрениями за выполнение задачи, он заявил, что Император приказал ему, личному врачу, принести яд. На возражения же грозно повторил своё приказание. В чём была угроза? Да в том, оказывается, что Николай Павлович пообещал добыть яд своим путём, если его не доставит врач. Каким же это путём? Все медикаменты находились в ведении лейб-медика. И какое видит историк разрешение противоречий? Дезертирство, подобное тому, что совершил Благословенный, внезапно оставив престол и тем самым создав революционную ситуацию, которой и воспользовались государственные преступники, именуемые декабристами?

       Всё это ещё раз подтверждает верность выводов В.Ф. Иванова о том, что в трудный для России час, в момент ожесточённой борьбы против объединённых сил Европы, которая, кстати, укрыла и Мандта, и Савицкого, такой Самодержец, как Николай Первый, не мог пойти на самоубийство, противоречившее не только его вере, но и его взглядам, и убеждениям.

       Но, к счастью, не все историки бесчестны в освещении жизни великого Православного Самодержца: Борис Башилов указал: «Николай Первый обладал ясным, трезвым умом, выдающейся энергией. Он был глубоко религиозный, высоко благородный человек, выше всего ставивший благоденствие России». Французский дипломат, живший в Петербурге, писал: «Нельзя отрицать, что Николай Первый обладал выдающимися чертами характера и питал лучшие намерения. В нём чувствуется справедливое сердце, благородная и возвышенная душа. Его пристрастие к справедливости и верность данному слову общеизвестны».

 

                 «Тебя потомство лишь сумеет разгадать…»

 

       Маркиз де Кюстин при встрече с Николаем Первым сказал ему: «Государь, Вы останавливаете Россию на пути подражательства и Вы её возвращаете ей самой».

       Император ответил ему:

       «Я люблю свою страну и я думаю, что её понял, я Вас уверяю, что когда мне опостылевает вся суета наших дней, я стараюсь забыть о всей остальной Европе, чтобы погрузиться во внутренний мир России». Маркиз спросил: «Чтобы вдохновляться из Вашего источника?» – «Вот именно. Никто не более Русский в сердце своём, чем я!». Император прибавил к сказанному: «Меня очень мало знают, когда упрекают в моём честолюбии; не имея малейшего желания расширять нашу территорию, я хотел бы ещё больше сплотить вокруг себя народы всей России. И лишь исключительно над нищетою и варварством я хотел бы одержать победы: улучшить жизненные условия Русских гораздо достойнее, чем расширяться… Лучшая теория права – добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлечённостей и иметь своим основанием религию».  

       Фрейлина Тютчева точно выразила задачи Императора, который, по её словам, «считал себя призванным подавить революцию – её он преследовал всегда и во всех видах. И действительно, в этом есть историческое призвание Православного Царя».

       Профессор К. Зайцев дал такую характеристику Императору: «Он не готовился царствовать, но из него вырос Царь, равного которому не знает Русская история. Николай Первый был живым воплощением Русского Царя. Как его эпоха была золотым веком Русской культуры, так и он сам оказался центральной фигурой Русской истории. Трудно себе представить впечатление, которое производил Царь на всех, кто только с ним сталкивался лицом к лицу. Толпа падала на колени перед его властным окриком. Люди ни в коей мере от него не зависящие, иностранцы, теряли самообладание и испытывали всеобщее, труднообъяснимое, а для них и вовсе непонятное, поистине мистическое чувство робости, почтения. Мемуарная литература сохранила бесчисленное количество свидетельств такого рода».

       Судьба Николая I, история его царствования, как впрочем, и многие другие страницы Российской истории, представлялись и до сих пор представляются в исторической литературе тенденциозно – не с точки зрения интересов страны и народа, а лишь с позиций господствующих идеологий. Георгий Чулков в книге «Императоры» отмечал, что «панегириков Царствования Николая I было мало, больше было страстных хулителей». Да и понятно, ведь Император был противником либерализма и отстаивал иерархию ценностей в обществе. Он был сторонником законности, подавил выступление бунтовщиков на Сенатской площади. Этого ему простить не могли те, для кого Россия была не Родиной, а лишь местом «ловли счастья и чинов». Но почему же до сих пор преобладает в литературе ложное представление об Императоре?

       Конечно, если всякий мирный период в истории России считать «консервативностью» и «застоем», если всякую революционность, то есть антигосударственность считать прогрессивностью, тогда Император Николай Павлович действительно «консерватор». Но наш жестокий век, казалось, уже должен убедить, что отстаиваемая Государём самодостаточность Государства есть дело праведное, что консерватизм – есть дело праведное и полезное для государства, ведь, как указывал Иван Лукьянович Солоневич, «Россия падала в те эпохи, когда Русские организационные принципы подвергались перестройке на западно-европейский лад».

       Свободный выход России из Чёрного моря, наши успехи на Балканах, авторитет России во всём мире, что теперь так трудно возвратить после десятилетия чёрного ельцинизма, разве это не дороже для страны и народа, чем «прогрессивный» либерализм? Разве не дороже то, что Императору Николаю I удалось удержать Россию над пропастью революции, которая в XIX веке потрясла всю Европу.

       Огромная заслуга Императора в том, что он отстоял Великую Россию и надолго отодвинул великие потрясения. В этом смысле те идеалы, которые он исповедовал и проводил в жизнь, злободневны и ныне, в чём мы уже убедились. Как показывает сам ход истории, нынешняя жизнь в «усечённой» с помощью демократических «преобразований» России не дала обещанного благополучия, а напротив, принесла неисчислимые беды народам, жившим согласно и дружно на Советской Земле, в Советском Союзе. А Советский Союз по территории соответствовал Российской Империи. Теперь вот украинные политиканы, воспользовавшись тем, что украинные Российские области стали называться Украиной, запретили словосочетания: «Ехать на Украину», «Жить на Украине», «Отдыхать на Украине», к чему уже все привыкли. Они велят говорить: «Жить в Украине», Ехать в Украину», чтобы вытравить из сознания людей, что Украины – это та же Русь, только Малая Русь или Малороссия. Глупо же звучит: «Жить в окраине города или посёлка», «Ехать в окраину деревни». Столь же смешно звучит: «Ехать в Украину» и так далее в том же духе! Я думаю, ездить нужно всё же на Украину, то есть к своим братьям на окраину Российской Империи, которая ещё возродится в новом, могущественном качестве под скипетром Русского Православного Царя.

       Эпоха Императора Николая I характеризовалась жесточайшей и упорной борьбой между сторонниками развития России по Самодержавному, Православному, национальному пути, проложенному Святым Благоверным князем Андреем Боголюбским и местночтимым Святым Благоверным Царём Иоанном IV Васильевичем Грозным, Императрицей Екатериной Великой и Императором Павлом I и так называемыми «западниками», идейными последователями запрещённого в 1826 году масонства, стремившимися сделать Россию сырьевым придатком своего обожаемого Запада. Заслуга Императора в том, что, как отмечали мыслители, стоявшие на патриотических позициях, после подавления бунта декабристов и запрещения масонства, Русские Цари перестали быть источниками европеизации России, подобно Петру I и Анне Иоанновне, распустившей «бироновщину», и Петра III. Они стали на путь возвращения к Русским традициям, беспощадно выкорчеванным в эпоху Петра и «бироновщины».

       Иван Александрович Ильин писал: «Император Николай I остановил Россию на краю гибели и спас её от нового «бессмысленного и беспощадного бунта». Мало того, он дал русской интеллигенции срок, чтобы одуматься, приобрести национально-государственный смысл и вложиться в подготовленные реформы Александра II. Но она не использовала эту возможность».  

          Выдающийся русский учёный Александр Евгеньевич Пресняков (1870 – 1929) в книге «Российские Самодержцы» писал: «Время Николая Первого – эпоха крайнего самоутверждения Русской Самодержавной власти в ту самую пору, как во всех государствах Западной Европы монархический абсолютизм, разбитый рядом революционных потрясений, переживал свои последние кризисы. Там, на Западе, государственный строй принимал новые конституционные формы, а Россия испытывает расцвет Самодержавия в самых крайних проявлениях его фактического властвования и принципиальной идеологии. Во главе Русского Государства стоит цельная фигура Николая Первого, цельная в своём мировоззрении, в своём выдержанном, последовательном поведении. Нет сложности в этом мировоззрении, нет колебаний в этой прямолинейности. Всё сведено к немногим основным представлениям о власти и государстве, об их назначении и задачах, к представлениям, которые казались простыми и отчётливыми, как параграфы воинского устава, и скреплены были идеей долга, понятой в духе воинской дисциплины, как выполнение принятого извне обязательства».

       Вспомним, что в самом начале своего царствования, 14 декабря 1825 года Николай Павлович сказал: «Я не искал Престола, не желал его. Бог поставил меня на этом месте, и пока Богу угодно будет оставить меня тут, буду исполнять долг свой, как совесть велит, как убеждён, что должно и нужно действовать».

      Графиня А.Д. Блудова писала по поводу этих слов Государя: «Такое убеждение, такая воля христианская руководила им с первой минуты, и никогда доныне не изменял он своего образа мыслей. Эта тёплая вера, однако, не увлекала его в мистические экстазы, но сильно и непоколебимо привязала к родной Православной Церкви, и с любовью к ней слилась у него и горячая любовь к Отечеству, любовь ко всему Русскому, всегдашняя готовность жертвовать собою, жертвовать своею жизнью за спокойствие, за величие, за славу России. Сколько раз он доказывал это, принадлежит рассказать историку; мы только напомним о маловажных, ежедневных доказательствах приверженности его ко всему родному. Привычка говорить по-русски, даже с женщинами (дотоле неслыханное дело при Дворе), любимый казацкий мундир, им первым введённый в моду, привычка петь тропари праздничные и даже всю обедню вместе с хором в церкви – это одно мелочи; но модные дамы времён Александра рассказывают, какое это сделало впечатление, как удивило, как показалось странным, причудливым и какой сделало поворот в гостиных, в последствии и в семейной жизни, и в воспитании, и мало-помалу разбудило народное чувство и дало повод тому стремлению возвращаться ко всему строю отечественному, которое нынче слишком далеко увлекает иных и даже доходит до смешного руссицизма. Разумеется, всему есть границы; но мы должны сознаться, что замечательнейшая черта нашего времени есть сильное, может, чрезмерное чувство народности, привязанность к обычаям и к языку родного края, какое-то, так сказать, притяжение, влекущее друг к другу единородные племена. Но это чувство было усыплено, появлялось разве между некоторыми учёными или литераторами и вовсе не замечено было большинством; Николай Павлович при самом восшествии на престол первый у нас показал пример, и поколение, при нём возросшее, уже далеко отступило от инородных мнений и с любовью и рвением старается о всём родном. В своих привычках и привязанности ко всему национальному Николай Павлович опередил своих современников и показал то предчувствие нужд и стремлений своего века, о которых мы упоминали как о черте отличительной для людей, избранных Провидением и посылаемых Им во дни великих переворотов общественных».

       Аполлон Майков посвятил Государю стихотворение «Коляска», которое является лучшим апофеозом его царствования:

              

Когда по улице, в откинутой коляске,

Перед беспечною толпою едет Он,

В походный плащ одет, в солдатской медной каске,

Спокоен, грустен, строг и в думу погружён,

В Нём виден каждый миг Державный повелитель,

И вождь, и судия, России промыслитель,

И первый труженик народа Своего.

С благоговением гляжу я на него,

И грустно думать мне, что мрачное величье

В Его есть жребии: ни чувств, ни дум Его

Не пощадил наш век клевет и злоязычья!

И рвётся вся душа во мне ему сказать

Пред сонмищем Его хулителей смущённым:

«Великий человек! Прости слепорождённым!

Тебя потомство лишь сумеет разгадать,

Когда История пред миром изумлённым

Плод слёзных дум Твоих о Руси обнажит.

И, сдёрнув с Истины завесу лжи печальной,

В ряду земных царей Твой образ колоссальный

На поклонение народу водрузит».

 

        И заключил свои поэтические мысли фразой: «Как сказал один молодой человек: «Государь такой Русский, что нельзя и вообразить себе, что в нём даже одна капля чужестранной крови». Дай Бог нам ещё долго сохранить его! На него точно можем мы положиться и знаем, что он никогда нам не изменит, как не изменит ему никогда его родная Русь!»

 

 

 

        В заключении нельзя не вернуться ещё раз к супружеским отношениям Императора Николая Павловича и Александры Фёдоровны.

        Все биографы и современники отмечали, что брак был счастливым, что Николай Павлович обожал свою супругу. Он постоянно старался делать какие-то сюрпризы. В ту пору было принято назначать шефами полков великих князей и даже великих княгинь. А уж императрица тем более была шефом, причём Кавалергардского полка. И вот однажды в Петергофе, когда полк был построен, чтобы отдать почести Императору и шефу полка Императрицы, Николай вышел раньше, встал во главе полка и командовал им, словно его командир.

       Великая княгиня Ольга Николаевна вспоминала: «Мама впервые, как шеф этого полка, принимала парад. Она была польщена и сконфужена, когда папа скомандовал «На караул!» и полк продефилировал перед ней. Это было неожиданно и ново. Папа умел придать нужное обрамление вниманию общественности по отношению к своей супруге, которую он обожал».

       Сколь-нибудь серьёзных данных о «любовных похождениях» Императора не существует. Есть пасквили, которые сочинены Герценом и Огарёвым, но в большей степени всё-таки Герценом. Но о таковых можно сказать словами Павла Чичагова, опровергающего сплетни о Екатерине Великой, что они судят за то, за что должны бы в первую очередь краснеть сами. То есть достаточно фактов о нечистоплотности в вопросах любви обоих пасквилянтов. Как можно верить Герцену, ненавидевшему не только Русской Православное Самодержавие, но и саму Россию? Герцену, который пустился в пляс, когда узнал о смерти Николая Первого.

       Леонид Выскочков, автор целого ряда книг о Николае Первом, и в том числе книги серии ЖЗЛ, показал всю низость и глупость клеветников:

       «Представители революционно-демократических кругов привычно обвиняли Николая Павловича к домогательствам по отношению к женщинам, циничности, двуличии, лицемерии, отказывая ему в то же время в подлинной страсти. «Я не верю, – писал А. И. Герцен, – чтоб он когда-нибудь страстно любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме своей жены; он пребывал к ним благосклонен, не больше».

       Впрочем, гораздо большего доверия вызывают воспоминания Александры Осиповны Смирновой-Россет. К примеру, она привела расписание дня Императора:

       «В девятом часу после гулянья он пьёт кофе, потом в десятом сходит к императрице, там занимается, в час или в час с половиной опять навещает её, всех детей, больших и малых, и гуляет. В четыре часа садится кушать, в шесть гуляет, в семь пьёт чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в одиннадцать, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати».

       Александра Осиповна задавала вопрос пасквилянтам и сплетникам:     

       «Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?..» И прибавляла, что он был «идеальным мужем и отцом».

       И вот этот человек, любящий муж, примерный отец и, что главное, поистине великий Государь, отравлен врагами России. Как пережила кончину обожаемого ею супруга Александра Фёдоровна? Современники отмечают, что она едва смогла оправить от нервного потрясения, сильно изменилась внешне. На неё навалились болезни, стало быстро портиться зрение. Пришлось выезжать за границу на лечение, но жить вне России она уже не могла. Ненадолго пережив супруга, она скончалась в 1860 году. Было ей 62 года…

Замечательно поют ребята в шляпах и с пейсами.

Будучи в Тель - Авиве много гулял по городу в районе набережной. В одну такую прогулку нас с женой застал дождь. Не сильный, но и такой что не погуляешь, хотя по первости пытались укрываться под зонтиками.

У нас, как у питерских жителей,зонтики все-е-егда с собой, хоть даже и в пустыне окажись.

Привычка.

Но не помогло.

Укрылись в каком-то общественно -культурном центре куда вход свободен, а там как раз то ли репетировали, то ли просто пели ибо захотелось попеть...словом подобная группа товарищей веселилась, да настолько здорово что мы как завороженные просидели слушая пение хотя дождь давно закончился.

Помню был в сильном восторге.

Пели примерно в таком вот стиле.

Тут и полька и казацкие украинские напевы и вековечная тоска волжских бурлаков ( солист) и гимнообразная тональность.

Только сейчас, когда сам постоял у микрофона в студии понял - насколько круто люди поют !

В издательстве "Вече" вышли две новые книги Николая Шахмагонова "Любовные драмы Русских писателей" и "Любовные драмы Русских поэтов". Представляем читателям очерк из первой книги.

Существует мнение, будто для того, чтобы узнать, счастливую ли жизнь прожил писатель, нужно внимательно и вдумчиво прочитать его книги, особенно, касающиеся высочайшего на свете чувства – чувства любви. И особенно первой любви, наверное, каждым из нас вспоминаемой с особым трепетом. В отношении замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева можно с уверенностью сказать, что это действительно так.

             Первая любовь в повести и в жизни

Существует мнение, будто для того, чтобы узнать, счастливую ли жизнь прожил писатель, нужно внимательно и вдумчиво прочитать его книги, особенно, касающиеся высочайшего на свете чувства – чувства любви. И особенно первой любви, наверное, каждым из нас вспоминаемой с особым трепетом. В отношении замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева можно с уверенностью сказать, что это действительно так.

 

Вспомним его повесть «Первая любовь». С каким пронзительным откровением написана она! Как автор заставляет нас сопереживать своему герою! Безусловно, написать такое, не испытав самому, трудно.

       Давайте обратим внимание на эти строки:

       «О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, – где вы, где вы?»

       Кому посвящены эти строки из повести «Первая любовь»?

       Так и хочется воскликнуть вслед за Генрихом Гейне: «Где вы, сладкие томленья, робость юного осла!»

       Наверное, состояние, которое вызывает первая любовь, в чём-то общее для всех. Так кому же посвящены Тургеневым вышеприведённые строки?

       Не будем спешить с ответом. Пойдём дальше. Вот какие чувства переполняют героя повести после встречи с возлюбленной:

       «…Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко... Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренно холодел при мысли, что я влюблён, что вот она, вот эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке – плыло и не проплывало; губы её всё так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно... как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошёл к своей постели и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен...»

       Так кто же она?

       Первая любовь, которая и породила любовные лихорадки , озарила Ивана Тургенева в 14 лет. А влюблён он был в дочь графини Шаховской Екатерину, юную поэтессу. Имение Шаховских было рядом с Подмосковным имением Тургеневых. В то время Екатерине было 18 лет. В своей повести Тургенев несколько увеличил возраст героев, вероятно, потому что, по его мнению, читателям всё же трудно воспринимать всерьёз влюблённость четырнадцатилетнего отрока. А между тем, первая любовь Тургенева была на самом деле столь сильной, что возраст не имел серьёзного значения, во всяком случае, для него. Ну а что касается его возлюбленной, то уже в те юные годы Ивана Тургенева стало преследовать то, что называют несчастием в любви.

       Екатерина Шаховская давала ему надежду, возможно, играя с юным возлюбленным, а, быть может, преследуя какие-то свои цели. По отзывам современников, юная княгиня была необыкновенно красива, грациозна, игрива, вела себя бойко и шаловливо. Любила подшучивать над многочисленными поклонниками, которых, наверное, не принимала всерьёз, поскольку тот, кто нашёл путь к её сердцу, не мог присутствовать на весёлых вечеринках в доме Шаховских. Вот тут Тургенева и ожидало разочарование, такое разочарование, которое можно назвать ударом, если учесть, что влюблённым был четырнадцатилетний отрок…

       Детали отношений Тургенева и Екатерины Шаховской не известны во всех подробностях, но тут мы можем вполне допустить, что автор, показывая их в повести, не слишком далеко уходит от того, что было на само деле.

       Во всяком случае, отца своего героя он точно копирует со своего родного отца:

       «Отец обходился со мной равнодушно-ласково; матушка почти не обращала на меня внимания, хотя у ней, кроме меня, не было детей: другие заботы её поглощали. Мой отец, человек ещё молодой и очень красивый, женился на ней по расчету; она была старше его десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась – но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно... Я не видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного».

       Или вот ещё:

       «Мой отец всегда одевался очень изящно, своеобразно и просто; но никогда его фигура не показалась мне более стройной, никогда его серая шляпа не сидела красивее на его едва поредевших кудрях».

       А вот о взаимоотношениях с отцом:

       «Странное влияние имел на меня отец – и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу – он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною... Только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины – и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато, когда он хотел, но умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась – я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником... Потом он так же внезапно покидал меня – и рука его опять отклоняла меня, ласково и мягко, но отклоняла».

       Некоторые детали делают повесть почти автобиографичной. Даже сюжетное построение, при котором рассказчик предпочитает не передавать историю своей первой любви в разговоре, а записать её и затем прочесть, наводит на те же мысли.

       А конкретные факты из биографии отца главного героя повести таковы:

      «Отец мой, прежде всего и больше всего хотел жить – и жил... Быть может, он предчувствовал, что ему не придётся долго пользоваться «штукой» жизни: он умер сорока двух лет».

       Известно, что отец Тургенева Сергей Николаевич родился 15 декабря 1793 года, а умер 30 октября 1834 года. Он умер на сорок первом году жизни и даже ходили слухи, что покончил с собой из-за разрыва с Екатериной Шаховской. Но и возлюбленная ненадолго пережила его. Она вышла замуж, родила сына и вскоре после родов скончалась.

       Любовные похождения Сергея Николаевича имели свои причины.

       Женился он на Варваре Петровне не испытывая любви – какая любовь по расчёту. Жена была старше на 6 лет, не отличалась красотой, и он ей нередко ей изменял. Был красив собой, но простоват, ума недалёкого, да и не мог похвастать высокой культурой, если применить к нему известное определение: культура мужчины определяется его отношением к женщине.

       И случилось так, что отец, которого Тургенев любил и уважал, нанёс ему душевную рану, и она вероятнее всего, в одночасье убила всякое уважение и показала всю низость доселе любимого человека. Это ярко и пронзительно описано в повести «Первая любовь» и, без всякого сомнения, написано можно сказать с натуры.

       Вот один из ключевых эпизодов:

       «На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в тёмном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.

       Я остолбенел. Этого я, признаюсь, никак не ожидал. Первым движением моим было убежать. «Отец оглянется, – подумал я, – и я пропал...» Но странное чувство, чувство сильнее любопытства, сильнее даже ревности, сильнее страха – остановило меня. Я стал глядеть, я силился прислушаться. Казалось, отец настаивал на чем-то. Зинаида не соглашалась. Я как теперь вижу её лицо – печальное, серьёзное, красивое и с непередаваемым отпечатком преданности, грусти, любви и какого-то отчаяния – я другого слова подобрать не могу. Она произносила односложные слова, не поднимала глаз и только улыбалась – покорно и упрямо. По одной этой улыбке я узнал мою прежнюю Зинаиду. Отец повел плечами и поправил шляпу на голове, что у него всегда служило признаком нетерпения... Потом послышались слова: «Vous devez vous separer de cette...»[«Вы должны расстаться с этой» (фр )] Зинаида выпрямилась и протянула руку... Вдруг в глазах моих совершилось невероятное дело: отец внезапно поднял хлыст, которым сбивал пыль с полы своего сюртука, – и послышался резкий удар по этой обнажённой до локтя руке. Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть, а Зинаида вздрогнула, молча посмотрела на моего отца и, медленно поднеся свою руку к губам, поцеловала заалевшийся на ней рубец. Отец швырнул в сторону хлыст и, торопливо взбежав на ступеньки крылечка, ворвался в дом... Зинаида обернулась – и, протянув руки, закинув голову, тоже отошла от окна.

       С замиранием испуга, с каким-то ужасом недоумения на сердце бросился я назад и, пробежав переулок, чуть не упустив Электрика, вернулся на берег реки. Я не мог ничего сообразить. Я знал, что на моего холодного и сдержанного отца находили иногда порывы бешенства, и всё-таки я никак не мог понять, что я такое видел... Но я тут же почувствовал, что, сколько бы я ни жил, забыть это движение, взгляд, улыбку Зинаиды было для меня навсегда невозможно, что образ её, этот новый, внезапно представший передо мною образ, навсегда запечатлелся в моей памяти. Я глядел бессмысленно на реку и не замечал, что у меня слёзы лились. «Её бьют, – думал я, – бьют... бьют...»

 

       Этот эпизод Тургенев передал в повести в точности, поскольку в ней он рассказал о себе, о своём отце и о своей первой любви к юной княгине Шаховской, которая, скорее всего, добивалась того, чтобы её возлюбленный расстался с женой и женился на ней.

       «Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не спрашивал себя, когда и как все это случилось – я даже не роптал на отца... То, что я узнал, было мне не под силу: это внезапное откровение раздавило меня... Всё было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные».

       Ну что ж, недаром в популярной в советское время песне поётся: «На то она и первая любовь, чтоб быть её не особенно удачной».

       И всё же, неудача неудаче рознь. Если бы та первая отроческая любовь не оставила душевных ран, вряд ли бы мы прочитали блистательно, с пронзительным откровением написанную Тургеневым повесть «Первая любовь».

       И она, эта неудача, неизгладимый след от которой остался именно потому, что причиной, как тогда наверняка казалось отроку Тургеневу, был его родной отец, не могла не наложить отпечаток на все дальнейшие увлечения, влюблённости, на те чувства любви, которые писатель испытывал ко многим женщинам. Быть может, именно в любви к юной княгине Шаховской, оборвавшейся для четырнадцатилетнего Тургенева столь трагично, нужно искать истоки тех драм на любовной ниве, которые ему довелось пережить в жизни. Ну а о том, что след остался неизгладимый, свидетельствует повесть «Первая любовь», в которой, как уже упоминалось, он с предельной точностью списал своих героев с их реальных прототипов и, дразня общественное мнение, открыто признавал, что это действительно так.

     

                          «Коснулась моих волос и сказала: «Пойдём!»

 

       Вернёмся к словам песни: «На то она и первая любовь, чтоб стала настоящею другая»… В другом варианте песни – «вторая»…

        Но во второй раз Тургенев даже не успел влюбиться…

        Через год (1834 г.) после трагического для него инцидента с Зинаидой Шаховской, Тургеневы переехали в своё имение Спасское-Лутовиново, находящееся в Мценском уезде Орловской губернии.

       Тургеневу исполнилось 15 лет. В Спасском развлечений было мало, но его и не слишком заботили развлечения. Игрушки его мало интересовали с детства. Любимым его занятием были прогулки по парку, по лесу, по берегу реки. Ему нравилось быть наедине с природой.

       Трагедия с Шаховской – да, именно трагедия для четырнадцатилетнего отрока – постепенно забывалась, зарастала рана. Мать же, видимо, узнавшая каким-то образом о том инциденте, решила, что сыну пора познакомиться с представительницами прекрасного пола поближе. Одним словом, по её мнению, ему пора было познать близость с женщиной.

       Варвара Петровна вызвала к себе миловидную крепостную, уже познавшую секреты отношений с сильным полом, и дала ей деликатное поручение – велела отправиться в парк, где прогуливался молодой барин, и соблазнить его…

       О том событии, для молодого Тургенева значительном, он через много лет рассказал французскому писателю Эдмону де Гонкуру.

       Анри Труайя в книге Иван Тургенев писал:

       «В 14 лет Иван был юношей высокого роста, немного сутулый, с тонкими чертами лица и задумчивыми серыми глазами. Тургеневы знали Жуковского, стихотворениями которого восхищалась вся Россия, и Загоскина, автора знаменитого исторического романа «Юрий Милославский». Оба писателя, которых Иван, вероятно, встретил в одном из дворянских салонов, сошли, казалось ему, с самого Олимпа. Чтобы быть в курсе русского литературного движения, он читал журналы «Телескоп» и «Московский телеграф». Однако к его художническим увлечениям уже присоединялись увлечения любовные. Нарождавшуюся чувственность пробуждала поэзия, природа, женщина.

       Он очень рано испытал физическое влечение. Это произошло в деревне на каникулах».

       Вот как рассказал об этом сам Тургенев французскому писателю Эдмону де Гонкуру:

       «Я был совсем юным и невинным и имел желания, которые имеют все в пятнадцать лет. У моей матери была красивая горничная. Это произошло в дождливый день – один из тех эротических дней, которые описал Доде. Начинало смеркаться. Я гулял по саду. Вдруг эта девушка подошла ко мне, коснулась моих волос и сказала: «Пойдём!» То, что последовало потом, – сенсация, подобная тем сенсациям, которые мы все испытываем. Но это лёгкое касание волос и это единственное слово я часто вспоминаю и бываю совершенно счастлив». (Гонкур. «Дневник», 27 января 1878 года.)

       А ведь крепостная просто выполнила требование барыни. Связь продолжалась ровно столько, сколько считала необходимым Варвара Петровна. Она не препятствовала ночным прогулкам сына на свидание в заброшенный избе, она просто делала вид, что ничего не замечает.

       Откуда же Тургенев узнал о столько необычно замысле матери? Вероятнее всего, о том рассказала ему крепостная, которая не могла не полюбить барина всею душою, хотя, наверняка и была несколько старше него. Тургенев нигде не упоминал о том, что думал он и как оценивал случившееся. Он тоже увлёкся. Да и как не увлечься женщиной, с которой испытал первую близость?! Но что это было за увлечение? Любовь или влюблённость? Ответ ясен. Мы не находим даже имени той крепостной ни в документах матери, ни, что ещё важнее, в творчестве писателя. Ведь свои переживания в четырнадцать лет он запечатлел в повести «Первая любовь». А что здесь? Быть может, он не увидел в предмете своего увлечения того важного, без чего не могут родиться стихи, рассказы, повести? Быть может, увлечение было не самой крепостной, а только лишь её телом. Ну и наслаждался он именно телом, но не общением со своей пассией. «Своими пассиями» Тургенев впоследствии звал тех барышень, которыми увлекался.

       А ведь это горе – горе, когда чистый, непорочный юноша проходит азы близости с развратной женщиной. Горе для юноши. Ну, что касается крепостной, вряд ли её можно отнести к разряду развратных. Тем не менее, она уже была искушена в том, чему должна была научить пятнадцатилетнего барина. Иначе бы Варвара Петровна не дала ей подобного поручения.

       Горе? С этим определением нельзя не согласиться. Тургенев выдержал два удара судьбы. Первый – неудача с Шаховской. Второй – хотя он и не казался ударом – близость по заказу, близость не по любви, а по воле матери, задумавшей таким образом преподать ему уроки интимных отношений с женщиной.

 

                                       «Жизнь пронизана женским началом…»

 

       Однажды, будучи в гостях у писателя Густава Флобера Тургенев вновь коснулся темы любви:

       «Вся моя жизнь пронизана женским началом. Ни книга, ни что-либо иное не может заменить мне женщину… Как это объяснить? Я полагаю, что только любовь вызывает такой расцвет всего существа, какого не может дать ничто другое. А вы как думаете? Послушайте-ка, в молодости у меня была любовница – мельничиха из окрестностей Санкт-Петербурга. Я встречался с ней, когда ездил на охоту. Она была прехорошенькая – блондинка с лучистыми глазами, какие встречаются у нас довольно часто. Она ничего не хотела от меня принимать. А однажды сказала: «Вы должны сделать мне подарок!» – «Чего ты хочешь?» – «Принесите мне мыло!» Я принёс ей мыло. Она взяла его и исчезла. Вернулась раскрасневшаяся и сказала, протягивая мне свои благоухающие руки: «Поцелуйте мои руки так, как вы целуете их дамам в петербургских гостиных!» Я бросился перед ней на колени… Нет мгновенья в моей жизни, которое могло бы сравниться с этим!» (Гонкур. «Дневник», 2 марта 1872 года.)

       Много лет спустя в повести «Первая любовь» Тургенев сделает вывод: «Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришёл к тому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и наслаждался этим другим вполне: «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни», – сказал он мне однажды».

       Может быть, причины всех неудач на личном фронте в том, что счастье не раз, казалось, становилось уже вполне возможным, но словно злой рок разрушал всё, что намечалось, что пробивалось робкими ростками.

      Ещё год назад – в год трагической любви к княгине Шаховской – Тургенев поступил на словесное отделение Московского университета. А в следующем, 1834 году он был переведён в Санкт-Петербургский университет на историко-филологический факультет. Это случилось после любовных утех в имении. Вероятно, мать решила, что сыну настала пора забыть ту, которая преподала ему первые уроки близости и к которой он привязался.

 

                           Дело о «буйстве помещика… Ивана Тургенева»

 

       В 1834 году произошло событие, которое едва не привело к серьёзным последствиям – Тургенев вполне мог угодить на каторгу.

       Всё случилось во время зимних студенческих каникул, когда Тургенев приехал в родное Спасское-Лутовиново.

       Он сразу заметил отсутствие крепостной девушки Луши, которая обычно встречала его одной из первых. Она была его сверстницей, они вместе росли, и неизвестно какие их связывали отношения. Об этом история умалчивает.

       Тургенев выяснил, что Луша пыталась заступиться за дворового слугу, которого Варвара Петровна собиралась жестоко наказать за какую-то незначительную провинность. Хозяйку Спасского-Лутовинова это взбесило, и она продала Лушу помещице, имение которой находилось по соседству. Помещица та была нрава ещё более жестокого, чем Варвара Петровна. Её даже прозвали Медведихой.

        Тургенев попросил вернуть Лушу в имение, но вызвал ещё больший гнев Варвары Петровны против неё. И тогда он решился на крайнее – выкрал девушку и спрятал её в одной из деревень.

       Медведихе не стоило большого труда узнать, куда делась её новая крепостная, и кто стоит за исчезновением. Она тут же написала жалобу в жандармское управления, причём, всё выставила так, будто бы «молодой барин и его девка бунтуют крестьян».

       Тут же прибыл капитан-исправник, взял понятых в деревне и явился к избе, где Тургенев прятал Лушу. Но не тут-то было. Тургенев не оставлял Лушу одну, и всё время после похищения находился рядом с ней. Жандарму он сказал, что девушку не отдаст. Жандарм разозлился и направился к крыльцу. Тогда Тургенев поднял ружьё и заявил, что если тот сделает ещё хотя бы один шаг, будет стрелять.

       Капитан-исправник отступил. Он вернулся в жандармское управление и, написал рапорт, на основании екоторого возбудили уголовное дело «О буйстве помещика Мценского уезда Ивана Тургенева».

       За такой проступок можно было легко угодить на каторгу. Тут уж Варвара Петровна не на шутку испугалась за сына. Но, даже подняв на ноги всех влиятельных друзей, она не смогла окончательно замять дело. Его просто положили под сукно, и последующие двадцать семь лет Тургенев ходил под дамокловым мечом. Дело закрыли только после указа об отмене крепостного права.

       И всё же Тургенев из этой схватки вышел победителем. Лушу Медведихе он так и не отдал. Ну а мать пошла навстречу, вернула деньги за Лушу, да ещё и неустойку заплатила.

       Удивительно, что Тургенев никак не отозвался и на это событие в своём творчестве, ведь практически все свои важные жизненные вехи отражал в романах и повестях. А здесь, можно сказать, настоящий джентльменский, даже более того, героический поступок – и тишина.

       Мы не знаем, какие отношения связывали его с Лушей. Но если учесть, что он не чурался крепостных, что первой его женщиной была крепостная, можно предположить, что и с Лушей его связывали узы, более тесные, нежели дружба. Да ведь он, выкрав девушку, остался с ней, пока их искали и затевали поимку беглянки.

       Есть какая-то тайна и в том, что дело, не доведённое до суда, не было закрыто целых двадцать семь лет. Ведь оно находилось, судя по всему, не в полицейском участке, а в жандармском управлении… А это серьёзно. Впрочем, мы попытаемся приоткрыть завесу тайны в последующих главах.

Тогда и постараемся отгадать, почему Тургенев никак не коснулся этой истории в творчестве и не сделал Лушу прототипом одной из героинь своих произведений.

 

                                     «Пожар на море»

 

       А между тем, он отправился в Санкт-Петербург, и любовные страсти юности остались в Москве и в далёком Спасском-Лутовинове.

       Это были годы первых публикаций, годы первых, пока ещё робких вторжений в мир литературы. А затем – продолжение учёбы за границей.

       В мае 1838 года Иван Тургенев отправился в Германию на пароходе «Николай I». Это своё путешествие он отразил в очерке «Пожар на море».

       Удивительные бывают встречи… На одном с Тургеневым пароходе направлялась к мужу с тремя малолетними дочками Элеонора Фёдоровна Тютчева, супруга нашего знаменитого поэта.

       И вот уже неподалёку от Любека в ночь на 19 мая на пароходе начался пожар. Команде не удалось справиться с огнём, возникла смертельная опасность для пассажиров, и капитан повёл корабль к берегу, где посадил на мель. Всё бы ничего, да берег оказался скалистым, и даже добравшись до него, рано было думать о спасении. Пароход сгорел полностью на глазах спасённых и спасшихся пассажиров. Пять человек погибли.

       Тургенев помогал спасать женщин. Он так описал случившееся:

       «В это время я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, пляшущую на волнах, как игрушка; два находившиеся в ней матроса знаками приглашали пассажиров сделать рискованный прыжок в неё – но это было нелегко: «Николай I» был линейный корабль, и нужно было упасть очень ловко, чтобы не опрокинуть шлюпки. Наконец я решился: я начал с того, что стал на якорную цепь, которая была протянута снаружи вдоль корабля, и собирался уже сделать скачок, когда толстая, тяжелая и мягкая масса обрушилась на меня. Женщина уцепилась мне за шею и недвижно повисла на мне. Признаюсь, первым моим побуждением было насильно перебросить её руки через мою голову и таким образом отделаться от этой массы; к счастью, я не последовал этому побуждению. Толчок чуть не сбросил нас обоих в море, но, к счастью, тут же, перед моим носом, болтался, вися неизвестно откуда, конец веревки, за который я уцепился одною рукою, с озлоблением, ссаживая себе кожу до крови... потом, взглянув вниз, я увидел, что я и моя ноша находимся как раз над шлюпкою и... тогда с Богом! Я скользнул вниз... лодка затрещала во всех швах... «Ура!» – крикнули матросы. Я уложил свою ношу, находившуюся в обмороке, на дно лодки и тотчас обернулся лицом к кораблю, где увидел множество голов, особенно женских, лихорадочно теснившихся вдоль борта.

       «Прыгайте!» – крикнул я, протягивая руки. В эту минуту успех моей смелой попытки, уверенность, что я в безопасности от огня, придавали мне несказанную силу и отвагу, и я поймал единственных трёх женщин, решившихся прыгнуть в мою шлюпку, так же легко, как ловят яблоки во время сбора. Нужно заметить, что каждая из этих дам непременно резко вскрикивала в ту минуту, когда бросалась с корабля, и, очутившись внизу, падала в обморок. Один господин, вероятно, одуревший с перепугу, едва не убил одну из этих несчастных, бросив тяжелую шкатулку, которая разбилась, падая в нашу лодку, и оказалась довольно дорогим несессером. Не спрашивая себя, имею ли я право распоряжаться ею, я тотчас подарил её двум матросам, которые точно так же без всякого стеснения приняли подарок. Мы тотчас стали грести изо всех сил к берегу, сопровождаемые криками: «Возвращайтесь скорее! пришлите нам назад шлюпку!» Поэтому, когда оказалось не больше аршина глубины, пришлось вылезать. Мелкий, холодный дождик уже с час как моросил, не оказывая никакого влияния на пожар, но нас он промочил окончательно до костей».

       Элеоноре Тютчевой чудом удалось спасти детей и спастись самой. Фёдор Иванович Тютчев писал впоследствии: «Во время кораблекрушения Элеонора почти не пострадала физически. Но получила тяжёлое нервное потрясение…»

       И в эти трудные минуты рядом с супругой великого поэта оказался молодой Тургенев, литератор начинающий. Вот как он описал этот момент в очерке «Пожар на море»:

       «В числе дам, спасшихся от крушения, была одна г-жа Т..., очень хорошенькая и милая, но связанная своими четырьмя дочками и их нянюшками; поэтому она и оставалась покинутой на берегу, босая, с едва прикрытыми плечами. Я почёл нужным разыграть любезного кавалера, что стоило мне моего сюртука, который я до тех пор сохранил, галстука и даже сапог; кроме того, крестьянин с тележкой, запряжённой парой лошадей, за которым я сбегал на верх утесов и которого послал вперёд, не нашёл нужным дождаться меня и уехал в Любек со всеми моими спутницами, так что я остался один, полураздетый, промокший до костей, в виду моря, где наш пароход медленно догорал. Я именно говорю «догорал», потому что я никогда бы не поверил, что такая «махинища» может быть так скоро уничтожена. Это было теперь не более, как широкое пылающее пятно, недвижимое на море, изборождённое чёрными контурами труб и мачт и вокруг которого тяжёлым и равнодушным полётом сновали чайки, – потом большой сноп золы, испещрённый мелкими искрами и рассыпавшийся широкими кривыми линиями уже по менее беспокойным волнам. И только? подумал я: и вся наша жизнь разве только щепотка золы, которая разносится по ветру?»

       Так Тургенев вступил во взрослую жизнь…

       Прошли годы, и он написал о своей далёкой уже в ту пору юности:

       «За несколько недель молодости, самой глупой, изломанной, исковерканной, но молодости – отдал бы я не только мою репутацию, но славу действительного гения, если б я был им».

      Глупая, изломанная, исковерканная молодость… Она прошла, но оставила отпечаток на всю жизнь. Впрочем, взрослая жизнь не избавила от опеки матери. Мать постоянно наставляла его, да ещё как наставляла! Она откровенно радовалась, решив, что Иван стал любовником госпожи Тютчевой. Она писала сыну: «Я тебе советовала прочитать «Сорокалетнюю женщину». Это мой ответ на письмо о Тютчевой. Я прошу тебя взять эту книгу и прочитать её. Я тебе искренне желаю такую женщину, старую… Для мужчины такие женщины – состояние. Слава Богу, если ты соединишься с такой на некоторое время».

       Что касается этого увлечения, то что-то тут не так – возможно, мать пользовалась ложными слухами, поскольку, если Тургеневу и приглянулась эта дама, то она, скорее всего, об этом и не подозревала. Да и жить ей оставалось совсем недолго. Она уже была больна. Наверное, мать не поняла, кем увлечён Иван Сергеевич, а увлечён он был дочерью Тютчева, вовсе не сорокалетней. Но было это несколько позднее.

 

                            «И ты срываешь стебель зыбкий…»

 

       Из заграницы Тургенев проехал прямо в Спасское-Лутовиново, к матери. Там-то он встретил белошвейку Авдотью Ермолаевну Иванову, мещанку, приехавшую из Москвы и устроившуюся на работу в имении по вольному найму. Она не была крепостной, а потому на неё не распространялась вся полнота власти суровой владетельницы имения. Тем не менее, Варвара Петровна, узнав о том, что сын тайно встречается с девушкой, которая, по её мнению, да и по существующим правилам, неровня ему, возмутилась до крайности и решила разорвать эту порочную связь дворянина с мещанкой.

       Что же это была за девушка? Вероятно, мы можем найти её образ в одном из произведений Тургенева. И это, скорее всего, роман «Дворянское гнездо». Отец Лаврецкого полюбил милую, скромную дворовую девушку. Как это случилось? Да очень просто. После столицы в деревенской глуши было особенно скучно. Вспомним роман:

       «Только с матерью своею он (Лаврецкий – Н.Ш.) и отводил душу и по целым часам сиживал в её низких покоях, слушая незатейливую болтовню доброй женщины и наедаясь вареньем. Случилось так, что в числе горничных Анны Павловны находилась одна очень хорошенькая девушка, с ясными, кроткими глазками и тонкими чертами лица, по имени Маланья, умница и скромница. Она с первого разу приглянулась Ивану Петровичу; и он полюбил её: он полюбил её робкую походку… тихий голосок, тихую улыбку; с каждым днём она ему казалась милей. И она привязалась к Ивану Петровичу всей силою души, как только русские девушки умеют привязаться – и отдалась ему. В помещичьем деревенском доме никакая тайна долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого барина…»

       Здесь, несомненно, Тургенев описывает свою любовь, которая, впрочем, натолкнулась на серьёзное сопротивление матери, действовавшей в сложившейся ситуации своенравно. Варвара Петровна повелела немедля изгнать белошвейку из Спасского.

       Авдотье Ивановной пришлось уехать в Москву. Она сняла комнатку на Пречистенке и продолжила работу на дому. Уехала же беременной и в апреле родила девочку. Дочку вскоре забрали в Спасское, а Авдотья Иванова была стараниями Варвары Петровны выдана замуж. Тургенев вплоть до смерти Авдотьи – она умерла в 1875 году – выплачивал ей пенсию. Очень похоже, что рассказывая о судьбе дворовой девушке, возлюбленной Ивана Петровича Лаврецкого, Тургенев как говорится «скалывал с себя», описывая своё увлечений белошвейкой. Он показал героиню романа «тихим и добрым существом, неведомо, зачем выхваченным из родной почвы и тотчас же брошенным, как вырванное деревцо, корнями на солнце; оно увяло, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о нём».

       Примерно в 1842-43 годах Тургенев снова коснулся образа Авдотьи Ивановой в стихотворении «Цветок»:

 

Тебе случалось – в роще тёмной,

В траве весенней, молодой

Найти цветок простой и скромный?

(Ты был один – в стране чужой.)

 

Он ждал тебя – в траве росистой

Он одиноко расцветал…

И для тебя свой запах чистый,

Свой первый запах сберегал.

 

И ты срываешь стебель зыбкий,

В петлицу бережной рукой

Вдеваешь с медленной улыбкой

Цветок, погубленный тобой.

 

И вот идёшь дорогой пыльной;

Кругом – всё поле сожжено,

Струится с неба жар обильный,

А твой цветок завял давно.

 

Он вырастал в тени спокойной,

Питался утренним дождём

И был заеден пылью знойной,

Спалён полуденным лучом.

 

Так что ж? Напрасно сожаленье!

Знать, он был создан для того,

Чтобы побыть одно мгновенье

В соседстве сердца твоего.

 

 

                              «Первая встреча – последняя встреча…»                           

 

       В 1943 году Тургенев написал удивительное стихотворение, впоследствии ставшее романсом, и доныне волнующим сердца. Романс печален, как печальны расставания с любовью. Вот только расставание с какой любовью или с каким страстным увлечением отражено в романсе? Биографы до сих пор спорят, кому посвящены удивительные, проникновенные строфы, то ли милой белошвейке, подарившей Тургеневу дочь, то ли другой его возлюбленной – сестре в будущем известного анархиста, фактически ставшего идеологом анархизма, Михаила Александровича Бакунина. Вспомним этот замечательный романс:

 

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые...

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

 

Вспомнишь обильные, страстные речи,

Взгляды, так жадно и нежно ловимые,

Первая встреча, последняя встреча,

Тихого голоса звуки любимые.

 

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь родное, далекое,

Слушая говор колёс непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое.

 

       Итак, 1841 год. Тургенев вернулся из-за границы и сразу отправился в Спасское-Лутовиново. Летом его озарил роман с белошвейкой, жёстко прерванный матерью. Вот тогда, наверное, и вспомнил он о приглашении в Премухино, имение Бакуниных. Пригласил в гости Михаил Бакунин, с которым Тургенев сдружился во время заграничной своей учёбы. Но пригласил к братьям и сёстрам, поскольку сам оставался в это время за границей.

       Ещё из Берлин он писал домочадцам письма, в которых постоянно упоминал о своём новом друге Иване Тургеневе. Бакунин прямо говорил, что дружбу с Тургеневым считал «счастливым событием в своей жизни».

 

       Собираясь в Премухино, Тургенев просил Бакунина: «…Скажи им обо мне, как о человеке, который тебя любит; больше ничего».

       И вот когда весною 1841 года, закончив слушание намеченного цикла университетских лекций, Тургенев стал готовиться к отъезду в Россию, Бакунин написал своим братьям и сестрам, что друг его оставляет Берлин и скоро обязательно посетит Премухино. «Примите его, как друга и брата, потому что в продолжение всего этого времени он был для нас и тем и другим, я уверен, никогда не перестанет им быть. После вас, Бееровых и Станкевича он единственный человек, с которым я действительно сошёлся. Назвав его своим другом, я не употреблю всуе этого священного и так редко оправдываемого слова… Он делил с нами здесь и радость и горе… Он не может вам быть чужим человеком. Он вам много, много будет рассказывать о нас и хорошего, и дурного, и печального, и смешного. К тому же он мастер рассказывать – не так, как я, – и потому вам будет весело и тепло с ним. Я знаю, вы его полюбите».

       Тургенев из рассказов Бакунина ещё задолго до поездки знал, что у того шесть братьев и четыре сестры. С двумя младшими братьями Михаила – Алексеем и Александром – даже успел познакомиться в Москве.

       Они были восхищены Тургеневым и писали брату Михаилу: «Чудный, живой, одухотворяющий человек! Как он рассказывает! Будто сам вместе с ним всё видишь и переживаешь!..»

        И вот осенью 1841 года Иван Сергеевич отправился в Тверскую губернию, в Премухино.

       Он уже знал о том, что все четыре сестры его друга Михаила Бакунина –Варвара, Любовь, Александра, Татьяна – посещали в Москве философский кружок Станкевича.

       Знал он и о несчастливой судьбе сестёр.

       Старшая сестра, Любовь Александровна, полюбила писателя и публициста Николая Владимировича Станкевича. Они и познакомились на занятиях кружка. Однажды, Михаил Бакунин пригласил Николая Станкевича погостить в имении Бакуниных Премухино. Там знакомство Любы и Николая переросло в любовь. И он даже сделал предложение… Однако, вскоре ему пришлось ехать в Москву. Правда, и после отъезда отношения не только не прекратились, но развивались с помощью нежных и ласковых, искренних писем. Но чем ближе был день свадьба, тем прохладнее становилось отношение жениха к невесте. В конце концов, он понял, что любовь ушла, и женитьба не принесёт счастья ни ему, ни его невесте.

       Люба была достаточно проницательна, чтобы не понять всего трагизма ситуации. Станкевич же молчал, полагая, что стоит объявить о разрыве, каак это убьёт девушку, чрезвычайно мечтательную, эмоциональную.

       Трудно сказать, как бы он вышел из этого положения, но тут подкралась серьёзная болезнь, и врачи стали настаивать на его лечении за границей.

       Он решился выполнить их требования, но вначале поехал не за границу, а на Кавказ, на воды, так и не решившись на объяснения с невестой. Даже не простился с нею. Понимал, что при прощании вынужден будет сказать всю правду о своих угасших чувствах. Целебные воды Кавказа не принесли облегчения. Оставались надежды на заграницу.

       В 1837 г. он вынужден был отправиться на лечение в Карловы Вары. А в это время в Берлинском университете учились Грановский и Неверов.

       Что тут поделать? Станкевич не выдержал и отправился к ним. Решил вернуться к студенческой жизни, поселился у своей сестры и организовал философский кружок, в котором вскоре появились Иван Тургенев и Михаил Бакунин.

        Но прогрессировавшая болезнь заставила отправиться в Италию уже для более серьёзного лечения.

        Взятый за горло жестокой болезнью, он продолжал надеялся, что Любовь Александровна простит его именно по причине болезни, что она ещё некоторое время будет в плену иллюзий по поводу их отношений. Но любящее сердце молодой женщины нельзя обмануть. Люба видела перемену в их отношениях и сделала верные хоть и печальные для себя выводы.

       Разлука безо всяких надежд на встречу, во всяком случае, на встречу радостную, сразила её. А тут прибавилась неопределённость положения – ещё недавно она была невестой, но кем же стала теперь, после отъезда без прощания? Она умерла в августе 1838 года от чахотки.

       Смерть некогда любимой женщины отразилась и на Николае Станкевиче.

       Он написал:

       «В ней я потерял не ту, которую любил, но которой жизнь, может быть, сделал бы безотрадной. Судьба кончила всё, как обыкновенно кончает: она разложила вину. Её память освещает душу мою, которую сушила неестественность положения».

       Он часто повторял, что разлюбил Любовь, которая осталась для него вечным духовным идеалом.

       Вскоре чахотка сразила и его. Судьбе было угодно распорядиться так, что умирал он на руках у Варвары Александровны, сестры его позабытой любви. Она нашла его в Италии за месяц до смерти.

       Нелёгкой была судьба Варвары Александровны. Она вышла замуж за тверского помещика Дьякова, но вскоре поняла, что не любит его и даже обществом его тяготится. Взяв трёхлетнего сына Александра, она уехала за границу и уже там узнала, что Николай Станкевич в Италии. Они встретились. Это была особенная встреча. Тогда, внутренне свободные – он от романа с её сестрой, она – от необходимости быть с мужем, поняли, что давно уже любят друг друга. Но и тут не суждено было насладиться счастьем любви. Николай Станкевич угасал на глазах и в один из дней заснул, измученный болезнью, у неё на руках. Во сне перестало биться сердце.

 

       Обо всём этом Тургенев знал, отправляясь в гости к Бакуниным.

       Усадьба их располагалась на живописном берегу реки Осуга в селе Премухино Кувшиновского уезда Тверской губернии (ныне Прямухино Кувшиновского района Тверской области). В первой половине девятнадцатого века там нередко гостили известные литераторы, деятели культуры. Приезжали в гости Виссарион Белинский, Тимофей Грановский, а позднее Лев Толстой (1881) и Максим Горький (1897). Горький даже поселился неподалеку, в Кувшиново.

       Возможно, «Жизнь Клима Самгина» написана под влиянием впечатлений от этих мест.

       Ну а жизнь Бакуниных в усадьбе отразил не раз приезжавший в имение Том Стоппард в пьесе «Берег утопии». Имение славилось большим живописным парком, который спускался от главного входа в господский дом к берегу Осуги.

       В 1830-1840-х годах семья Бакуниных играла значительную роль в развитии русской общественной мысли и литературы тех времен, благодаря своей связи с кружком Станкевича. В 1836 году Михаил Бакунин построил в Прямухино Троицкую церковь, которая сохранилась до наших дней.

       Но имение привлекало не только своим живописным расположением, но и, конечно же, своими обитателями.

       И вот Тургенев прибыл в эти чудные края. Стоял октябрь 1841 года. Среди сестёр Михаила, вышедших встречать Ивана Сергеевича, была и младшая из них Татьяна Александровна Бакунина. Тургенев не мог не обратить на неё внимания сразу, с первого взгляда. Что это было за создание?! Белинский, приезжавший в Премухино несколько раньше, написал:

       «Что за чудное, прекрасное создание Татьяна Александровна! Эти глаза, тёмно-голубые и глубокие как море; этот взгляд внезапный, молниеносный, долгий как вечность, по выражению Гоголя; это лицо кроткое, на котором ещё как будто не изгладились следы жарких молений к небу – нет, обо всём этом не должно говорить, не должно сметь говорить».

       Такой и увидел её Тургенев, который, однако, не сразу поддался своим чувствам. И были на то причины. Татьяне Александровне шёл двадцать седьмой год. Тургеневу исполнилось двадцать три. С ней было интересно, поскольку образование получила она прекрасное, много читала, великолепно музицировала, говорила не нескольких языках. Разбиралась в искусстве, любила поэзию.

       Сближение с Тургеневым произошло именно на почве философии. Причём, инициатором этого сближения была сама Татьяна. Да это и понятно. Когда девушке идёт двадцать седьмой год, неизбежно возникает тоска по уходящей молодости. И всё более призрачными становятся мечты о сказочном принце, который всё никак не является пред её очами.

       И вот он появился! И его имя Иван Тургенев. О нём писал Михаил, им восхищались младшие братья Александр и Алексей.

       Татьяну не могли не охватить волнения и смутные предчувствия чего-то необыкновенного, значительного, что могло произойти в её жизни и судьбе.

С Тургеневым и время летело незаметно. Они обсуждали философские книги, совершали прогулки по прекрасному парку, спускаясь к берегу реки. Любовались живописными пейзажами и говорили, говорили, говорили…

       Тургенев ещё ничего не подозревал, а Татьяна уже начинала думать, что всё не случайно, что, наконец, в жизни её появился избранник… Всё восхищало в нём: и манера говорить и страстность в оценке людей, событий, книг. К тому же Тургенев был красив.

       «Он был очень красив», – написал о нём князь Пётр Алексеевич Кропоткин.

        Кстати, именно Кропоткин оставил великолепный словесный портрет писателя:

       «Внешность Тургенева хорошо известна. Он был очень красив: высокого роста, крепко сложенный, с мягкими седыми кудрями. Глаза его светились умом и не лишены были юмористического огонька, а манеры отличались той простотой и отсутствием аффектации, которые свойственны лучшим русским писателям. Голова его сразу говорила об очень большом развитии умственных способностей…»

       Не случайно Ивану Сергеевичу симпатизировали многие женщины, не случайно ему удавалось заводить романы довольно легко.

       Роман с Татьяной Бакуниной нашёл своё отражение в рассказе «Андрей Колосов» и целом ряде стихотворений.

       Вот одно из них, посвящённое именно Татьяне Бакуниной:

 

Осенний вечер… Небо ясно,

А роща вся обнажена –

Ищу глазами я напрасно:

Нигде забытого листа

Нет – по песку аллей широких

Все улеглись – и тихо спят,

Как в сердце грустном дней далёких

Безмолвно спит печальный ряд.

1842

                                         

       Сначала возникла дружба. И Тургенев, и Татьяна увлекались в то время немецкой идеалистической философией. Их сблизила не только философия, скорее наоборот – философия одновременно и сближала и отталкивала. Были на то причины. Их сблизили стихи. И хотя Тургенев прогостил в Премухине всего шесть дней, он успел за это время пройти сердечный путь от дружбы, до симпатии, от симпатии до влюблённости, в которой, впрочем, признался себе не сразу, а может быть и от влюблённости до любви. Те немногие дни, все напролёт, они проводили вместе. Более всего Татьяна Бакунина любила, когда Тургенев читал ей стихи, причём читал он не только и не столько свои. Он читал стихи и поэмы Пушкина, Лермонтова, Кольцова.

       Впоследствии Татьяна Бакунина вспоминала, как однажды Тургенев сказал ей:

       – Поэзия – язык богов. Но не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас. Взгляните на эти деревья, на это небо – отовсюду веет красотой и жизнью; а где красота и жизнь, там и поэзия.

       Поначалу Тургенев, который был всё-таки моложе на три года, воспринимал Татьяну, как старшую сестру. И часто  сестрой и называл. Это совсем не нравилось Татьяне, поскольку увлечение юным писателем росло день ото дня. Но однажды Иван Сергеевич назвал Татьяну своей Музой. Это вдохновило её, заставило поверить в то, что и он увлечён ею, что вот-вот последует объяснение в любви. Но Тургенев ещё и сам не понимал, каково его истинное отношение в молодой и очень привлекательной женщине.

       Настала пора отъезда. Иван Сергеевич с грустью покидал Премухино, где даже за столько короткий срок всё стало для него родным и близким.

       Встретившись в Москве с братом Татьяны Алексеем, он попросил написать в Премухино, что навсегда останутся в его памяти дни, проведённые там, что он всех любит бесконечно.

       А потом вдруг решил написать Татьяне сам. Письмо завершалось несколько загадочно…

       «Я знаю, что вы не любите, когда вам говорят о вашем здоровье. Я хотел бы сказать одно. Вам должно бы знать, что ваша жизнь может приобрести и для других высокое и святое предназначение – да и кто знает, не случилось ли это уже?»

       Что означают эти фразы? Уж не то ли, что вовсе не платоническим был Премухинский роман? Высокое и святое предназначение? Политика? Философия? А может быть материнство?

       А в следующем письме уже высказал желание встретиться, но тут же и огорчил Татьяну тем, что не с нею одной он мечтает о встрече:

      «Приезжайте в Москву, милые, милые мои сёстры! Прошу помнить обо мне, и знайте (как Пушкин сказал), что

 

Ваша тихая пустыня,

Последний, грустный звук речей,

Одно сокровище, святыня,

Одна любовь души моей».

 

       Татьяна была влюблена, а потому часто выдавала желаемое за действительное. Она стремилась не замечать обращение к сёстрам, старалась обратить всё на себя. Она не знала, как вести себя, она торопила события, не в силах сдерживать чувства и решилась на объяснение:

      «…расскажите, кому хотите, – писала она, – что я люблю Вас, что я унизилась до того, что сама принесла к ногам Вашим мою непрошеную, мою ненужную любовь. И пусть забросают меня каменьями…»

       Тургенев не ожидал такого поворота и написал:

       «Я никогда ни одной женщины не любил более Вас, хотя не люблю и Вас полной и прочной любовью».

       Вскоре и сама Татьяна осознала, что Тургенев не любил её и «всё это было не более, как фантазия разгорячённого воображения».

       И, тем не менее, Премухинский роман оставил заметный след в творчестве писателя.

 

                «Не быть нам никогда с тобой, о друг мой милый»

                                

       Через три года после памятной поездки у Тургенева родился замысел рассказа «Переписка». Он начал работу над ним, но что что-то мешало, не давало развернуться, окунуться во всю глубину происшедшего.

       Так и не получился рассказ с первого захода. Он отложил его и вернулся к работе над ним лишь спустя десять лет, причём снова, как и в повети «Первая любовь» не скрывал, кто является прототипами произведения, а в тексте использовал письма Татьяны Бакуниной к нему и свои письма к ней.

        Марья Александровна в рассказе, несомненно, Татьяна Александровна. Тургенев прячет авторство – он ведёт рассказ от «я», но о переписке повествует герой рассказа.

       «Я бы мог вам рассказать кое-что о Марье Александровне, любезный читатель, но вы её узнаете сами из её писем».

       Явный намёк на узнаваемость Татьяны Александровны… Далее как бы представление читателю героя…

       «…Он находился тогда в Петербурге, внезапно уехал за границу, занемог и в Дрездене умер. Я решился напечатать его переписку с Марьей Александровной...»

       Вот строки из писем, использованных в рассказе:

       От Алексея Петровича к Марье Александровне:

       «…я не стану предлагать вам мою дружбу и т. д.; я вообще чуждаюсь торжественных речей и «задушевных» излияний. Начав писать это письмо, я просто следовал какому-то мгновенному влечению; если во мне таится другое чувство, пусть оно и останется пока под спудом….»

       А вот следующее письмо из рассказа:

       «…В молодости меня занимало одно: моё милое я; я принимал своё добродушное самолюбие за стыдливость; я чуждался общества – и вот теперь я сам себе надоел страшно. Куда деться? Я никого не люблю; все мои сближения с другими людьми как-то натянуты и ложны; да и воспоминаний у меня нет, потому что во всей моей прошедшей жизни я ничего не нахожу, кроме собственной моей особы. Спасите меня; вам я не клялся восторженно в любви: вас я не оглушал потоком болтливых речей; я довольно холодно прошёл мимо вас, и оттого именно решаюсь теперь прибегнуть к вам. (Я и прежде об этом подумывал, да вы тогда не были свободны...) Среди всех моих самодельных ощущений, радостей и страданий, единственно истинным чувством было то небольшое, но невольное влечение к вам, которое завяло тогда, как одинокий колос среди негодных трав... Дайте мне хоть раз посмотреть в лицо другое, в другую душу – моё собственное лицо мне опротивело; я похож на человека, который был бы осужден весь свой век жить в комнате с зеркальными стенами... Я не требую от вас никаких признаний – о, Боже, нет! Подарите меня безмолвным участием сестры или хоть простым любопытством читателя – я вас займу, право займу».

    

       Вспомним стихотворение в прозе «Как хороши, как свежи были розы» и ещё одно… «В дороге», ибо между ними много сходства. И это сходство далеко не случайно. В этом позднем своём произведении Тургенев мысленно возвращается в юность и вспоминает «весёлый шум семейной деревенской жизни», увлечение юной красавицей.

       Во второй строфе стихотворения «В дороге» появляется противоречие – даётся конкретное сопоставление пережитого прошлого и новых умонастроений поэта. В кругу, который он оставил, много и увлечённого говорили («Вспомнишь обильные страстные речи…»), но сам автор рассказывает об этом предельно лаконично. Его память удержала не столько содержание разговоров, сколько взгляды, мимолётные впечатления и переживания кризисных моментов отношений («первые встречи, последние встречи»).

       Письма Татьяны Бакуниной к Тургеневу носили отпечаток господствующего тогда стиля «романтических излияний» вошедших в ту пору в моду. Молодежь конца 1830 – начала 1840-х годов заразилась идеализмом, которому и был свойственен многословный, преувеличенно-эмоциональный стиль изложения. Тургенев не принимал такое повествование, не подражал ему в своих письмах и первых художественных произведениях. Это самое неприятие в значительной степени повлияло на его личную, тургеневскую манеру выражения мысли, на изображение чувств героев произведений. Он придерживался более лаконичного письма. Быть может, именно переписка с Татьяной Бакуниной сыграла роль в выработке стиля повествования и помогла быстро избавиться от романтизма, столь популярного в то время.

       К примеру, в очерке «Татьяна Борисовна и её племянник» он даже издевался над непомерно возвышенными оборотами речи восторженной девицы и, повествуя о романе её со студентом, показал как своими «экстатическими, эффектированными» речами и письмами Татьяна Борисовна буквально «довела… юношу до мрачного состояния».

       Таким образом, Тургенев выбросил из своего творчества неуместные по его мнению обороты болезненного романтизма. Это мы видим уже в стихотворении «В дороге». В нём особенно ярко проявились особенности творческого сознания писателя. В русской поэзии особенно популярным был «образ дороги». Достаточно вспомнить Пушкина, Лермонтова… Правда у Пушкина образ дороги, порою, ассоциировался с «бессодержательностью подобной поэзии». В «Евгении Онегине» есть такие строки:

 

…Зато зимы порой холодной

Езда приятна и легка.

Как стих без мысли в песне модной,

Дорога зимняя гладка…

 

       «Премухинский» роман вылился в новый творческий порыв. Сколько стихотворений посвящено Татьяне Бакуниной! Это и «В ночь летнюю, когда, тревожной грусти полный...»…

 

В ночь летнюю, когда, тревожной грусти полный,

От милого лица волос густые волны

      Заботливой рукой

Я отводил – и ты, мой друг, с улыбкой томной

К окошку прислонясь, глядела в сад огромный,

      И тёмный и немой...

 

В окно раскрытое спокойными струями

Вливался свежий мрак и замирал над нами,

      И песни соловья

Гремели жалобно в тени густой, душистой,

И ветер лепетал над речкой серебристой...

      Покоились поля.

 

Ночному холоду предав и грудь и руки,

Ты долго слушала рыдающие звуки –

      И ты сказала мне,

К таинственным звездам поднявши взор унылый:

«Не быть нам никогда с тобой, о друг мой милый,

      Блаженными вполне!»

 

Я отвечать хотел, но, странно замирая,

Погасла речь моя... томительно-немая

      Настала тишина...

В больших твоих глазах слеза затрепетала

А голову твою печально лобызала

      Холодная луна.

Ноябрь 1843

 

       Премухинский цикл это и «Когда с тобой расстался я...» и «Долгие, белые тучи плывут...», и «Дай мне руку – и пойдём мы в поле...»

 

Когда с тобой расстался я –

      Я не хочу таить,

Что я тогда любил тебя,

      Как только мог любить…

 

А вот «Долгие, белые тучи плывут...»…

 

Долгие, белые тучи плывут

      Низко над тёмной землею...

Холодно... лошади дружно бегут,

      Еду я поздней порою...

 

Еду – не знаю, куда и зачем.

      После подумать успею.

Еду, расставшись со всеми – совсем,

      Со всем, что любить я умею.

 

Молча сидит и не правит ямщик...

      Голову грустно повесил.

Думать я начал – и сердцем поник,

      Так же, как он, я невесел.

 

               «Дай мне руку – и пойдём мы в поле…»

 

       Чем дальше уносило время от той прекрасной поездки, тем острее чувствовалась грусть по минувшему. Тургенев писал всё новые и новые стихи. Это были страницы его романа с Татьяной Бакуниной. Страницы – в поэзии, наверное, более яркие, чем в жизни.

       Каждое стихотворение, как песня. Каждое – поэтический шедевр.

 

Дай мне руку, и пойдём мы в поле,

Друг души задумчивой моей…

Наша жизнь сегодня в нашей воле,

Дорожишь ты жизнию своей?

 

Если нет, мы этот день погубим,

Этот день мы вычеркнем шутя.

Всё, о чём томились мы, что любим, –

Позабудем до другого дня…

 

Пусть над жизнью пёстрой и тревожной

Этот день, не возвращаясь вновь,

Пролетит, как над толпой безбожной

Детская, смиренная любовь…

 

Светлый пар клубится над рекою,

И заря торжественно зажглась.

Ах, сойтись бы я хотел с тобою,

Как сошлись с тобой мы в первый раз.

 

«Но к чему, не снова ли былое

Повторят?» – мне отвечаешь ты.

Позабудь всё тяжкое, всё злое,

Позабудь, что расставались мы.

 

Верь: смущён и тронут я глубоко,

И к тебе стремится вся душа

Жадно так, как никогда потока

В озеро не просится волна…

 

Посмотри… как небо дивно блещет,

Наглядись, а там кругом взгляни.

Ничего напрасно не трепещет,

Благодать покоя и любви…

 

Я в себе присутствие святыни

Признаю, хоть недостоин ей.

Нет стыда, ни страха, ни гордыни.

Даже грусти нет в душе моей…

 

О, пойдём, и будем ли безмолвны,

Говорить ли станем мы с тобой,

Зашумят ли страсти, словно волны,

Иль уснут, как тучи под луной, –

 

Знаю я, великие мгновенья,

Вечные с тобой мы проживём.

Этот день, быть может, – день спасенья.

Может быть, друг друга мы поймём.

 

Весна 1842

 

       Так что же это было? Простое увлечение? Мимолётная влюблённость? А, может, всё-таки любовь?

 

       Под впечатлениями романа с Татьяной Бакуниной написаны повести «Андрей Колосов» в 1844 году, «Переписка» в 1854 году и сатирический рассказ «Татьяна Борисовна и её племянник» в 1848 году.

       Все эти произведения явились как бы отражением юношеских увлечений Тургенева, его первой влюблённости, а может и любви, хотя биографы склонны считать, что была у писателя лишь одна настоящая всепобеждающая любовь – любовь к Полине Виардо. Но так ли это?

 

                                «Кто сказал, что некрасива?»

 

       Осенью 1843 года Тургенева захватило новое чувство, едва ли не самое сильное в его жизни. 1 ноября 1843 года он был представлен Полине Виардо, которую незадолго до того увидел на сцене, в опере.

       Имя Полина Виардо было широко известно. Причём в России оно известно до сих пор и известно не просто так – имя певицы связано с Иваном Сергеевичем Тургеневым.

       Полина Виардо приехала на гастроли в России в 1843 году, когда ей было всего 22 года, но в этом возрасте она уже покорила Европу настолько, что известный французский композитор, дирижёр, музыкальный писатель того времени Гектор Берлиоз назвал «одной из величайших артисток прошлой и современной истории музыки».

       Она буквально взрывала театральные залы Европы необыкновенной манерой исполнения. Певица – в жизни, по отзывам современников, некрасивая – на сцене словно перерождалась. А некрасива она была настолько, что Генрих Гейне сравнил её внешность «с экзотическим и чудовищным пейзажем, некой стихией, самой Природой».

       И, несмотря на это её обожала публика.

       Полина Виардо вдохновила Жорж Санд на создание образа героини её знаменитого романа «Консуэлло». А была она роста невысокого, сутулилась, буквально отталкивали выпуклые крупные глаза, делавшие черты лица почти мужскими. Поистине «экзотический и чудовищный пейзаж». Когда выходила на сцену, все поражались некрасивостью, но едва начинала петь, зрители приходили в восторг. Современник Виардо французский композитор, органист, дирижёр, музыкальный критик и писатель Шарль-Камиль Сен-Санс отмечал, что «...её голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец, был создан для трагедий, элегических поэм, ораторий».

       Так кто же она, женщина, покорившая Тургенева?

       Полина Виардо родилась в 1821 году. Её крестной матерью стала княгиня Прасковья Андреевна Голицына, которая и дала ей имя Полина. Это событие связало будущую певицу с Россией почти с рождения, хотя кто тогда мог предположить, что ей выпадет судьба стать вдохновительницей великого русского писателя, по мнению современников «одного из самых неистовых певцов высокого чувства Любви!»

       Отцом Полины Виардо был известный во Франции тенор Парижского итальянского театра Мануэль Гарсиа. Имя его, как певца, гремело на всех европейских сценах, но кроме того был ещё и композитором. Песни его были особенно популярны на родине, в Испании. Мать Полины, Хоакина Сичес, имела неотразимую внешность. Её называли украшением Мадридского драматического театра…

       Полина была второй дочерью Мануэля и Хоакины. Она наблюдала, как родители пытались привить любовь к музыке своей старшей дочери – старшей сестре Полины – однако им практически не удавалось сделать этого.    

       Полину же рояль притягивал как магнит. Когда началось обучение, она дни напролёт проводила за клавишами. Сначала отец сам занимался с ней, но затем, когда увидел замечательные успехи пригласил в учителя знаменитого Ференца Листа.

       Сен-Санс писал о Листе: «Когда время сотрёт лучезарный след самого великого из всех когда-либо существовавших пианистов, оно запишет в свой золотой фонд имя освободителя оркестровой музыки».

       Полине легко давались не только уроки музыки, но и изучение языков. Она хорошо говорила по-испански, по-итальянски, по-французски и по-английски…

       Уже в шестнадцать лет в 1837 году она начала выступать в гостиных и салонах, а вскоре стала принимать участие в концертах. Успехи на сцене привели к тому, что она отправилась в Германию в своё первое концертное турне. Затем её встретил Париж. Там старший брат Родригес Гарсиа, Мануэль Патрисио преподавал пение в Парижской консерватории. В последствии, (1848 – 1895 годах) он стал профессором Королевской академии музыки в Лондоне.

       Кстати, именно в Лондоне состоялся дебют Полина Виардо, как оперной певицы. Она исполняла партию Дездемоны в «Отелло».

       В театре присутствовал директор Итальянской оперы в Париже Людовик Виардо. Восхищённый её голосом, он пригласил певицу в парижский театр. В Париже Полина увлеклась французским поэтом Альфредом де Мюссе. Тогда он уже получил известность не только как поэт, но и как драматург и прозаик. Был хорош собою, молод, и девятнадцатилетняя певица готова была отдать ему руку и сердце.

       И тут ей сделал предложение Людовик Виардо.

       Певица оказалась перед выбором. И тогда на помощь пришла знаменитая Жорж Санд, считавшая Альфреда де Мюссе весьма ветреным и непригодным для семейной жизни человеком. Она сумела убедить юную певицу дать согласие серьёзному и уравновешенному Людовику Виардо, которого все звали в своём кругу Луи Виардо, хотя он и был много старше. Правда, сама Жорж Санд называла его «печальным, как ночной колпак», но всё же считала, что даже неплохо, что он является в некотором отношении антиподом страстной и энергичной Полины.

 

       Иван Сергеевич Тургенев, в ту пору совсем ещё молодой литератор, увидел Полину Виардо на сцене, когда она исполняла в опере «Севильский цирюльник» партию Розины.

       Позднее он вспоминал о том впечатлении:

       «Не успела ещё Виардо-Гарсиа кончить свою арию, как плотина прорвалась: хлынула такая могучая волна, разлилась такая буря, какой я не видывал и не слыхивал. Я не мог дать себе отчёта, где я? Что со мной делается? Помню только, что и сам я, и всё кругом меня кричало, хлопало, стучало ногами и стульями, неистовствовало. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех снизу доверху, неудержимая потребность высказаться как можно горячее и энергичнее».

       А ведь ещё несколько минут назад впечатление было совершенно иным.       

       Едва Полина Виардо появилась на сцене, по залу пролетел шумок, ему вторили ложи… «Некрасива! Как некрасива!»

       Тургенев тоже подумал: «В самом деле, некрасива!»

       Но вот Полина Виардо запела… И тут же вся преобразилась, засверкали волшебным светом глаза. В зал полились непревзойдённые звуки. И Тургенев подумал: «Кто сказал некрасива? Какая нелепость? Да ни одной черты нельзя изменить в этом прекрасном лице!»

       Так двадцатипятилетний         и пока ещё почти неизвестный публике писатель Иван Тургенев впервые увидел любовь, которая, как считается до сих пор, стала любовью всей его жизни. Увидел и был совершенно сражён и очарован певицей.

       Что же случилось? В чём причина столь быстрого и столь сильного увлечения. Конечно же, в необыкновенном таланте актрисы, в её страстности, непосредственности, в её искренности на сцене. Она вживалась в свои роли, она горела и едва ни сгорала в них. Оперный певец Рубини, современник Полины Виардо не раз говорил ей после окончания спектаклей: «Не играй так страстно: умрёшь на сцене!»

       Иван Тургенев сделал всё, чтобы быть представленным певице. Ему удалось познакомиться на охоте с мужем Полины – директором Итальянского театра в Париже, известным критиком и искусствоведом – Луи Виардо. 1 ноября 1843 года Иван Сергеевич был представлен и самой Полине.

       У певицы в то время было множество поклонников. Тургенев же ещё не был известен, а потому, казалось, совершенно не имел шансов. Его представили, как русского помещика, даже вовсе не писателя – о том ни слова. Сообщили лишь, что он автор нескольких посредственных стихотворений. Вполне естественно, певица поначалу и не обратила на него особого внимания. Однако, настойчивость Тургенева растопила сердце, и певица попросила своего обожателя помочь ей в изучении русского языка, без хорошего знания которого сложно петь романсы. Русские романсы ей нравились всё больше, по мере того как она прикасалась к этому бездонному кладезю.

       Между тем, окружающим было видно, что Тургенев увлечён сильно и страстно.

 

                            Любовь или тайная война?

 

       Варвара Петровна Тургенева совсем не разделяла увлечения сына и пыталась помешать развитию каких-либо отношений, хотя даже она не могла не отметить таланта певицы. Однажды заявила: «Хорошо поёт эта цыганка». Виардо была испанкой.

       Остаётся загадкой, каким образом смог Тургенев против воли матери уехать после окончания гастролей вместе с Виардо и её мужем в Европу. Ведь такая поездка требовала средств, а он ещё не был известен ни в России, ни, тем более в Европе, ещё не выходили его книги, ещё не было никакого дохода.

       Муж Полины Виардо был старше неё на 21 год. И при всём при этом он, судя по отзывам современников, совершенно спокойно взирал на то, как ухаживал Тургенев за его женой, даже не противился тому, что Тургенев часто останавливался в его имении.

       Почему же? Ничего не замечал? Или, как считают некоторые биографы, просто «полагался на её благоразумие».

       Давайте подумаем, каким образом Тургеневу удалось отправиться в заграничное путешествие, если мать, Варвара Петровна, была категорически против этой поездки и не дала на неё денег. Или, может быть, супруг возлюбленной Иваном Сергеевичем Полины Виардо взял его за границу за своё счёт? Нет, напротив, в одном из очерков о Тургеневе проскользнула мысль, что муж певицы не препятствовал отношением Полины с Тургеневым, поскольку эти отношения сулили материальные выгоды. Какие же? Каким образом он мог получить что-то за приглашение Тургенева сопровождать молодую жену?

       Здесь кроется какая-то тайна. Увлечённые чтением романов Тургенева, занятые изучением его биографии, составленной так, что писатель показан целомудренным аскетом, мы не замечали многих нестыковок. И вот в 1999 году появились мемуары Юрия Дроздова «Записки начальника нелегальной разведки».

       Обратимся к предисловию, сделанному автором. Она называется: «Между большими войнами ведётся война тайная».

       И вот тут мы находим удивительный факт:

       «В нашей истории всегда существовало деление на две части: военную разведку и разведку князя, императора, канцлера, как это было в елизаветинские и екатерининские времена. К концу XIX века во всех генерал-губернаторствах существовали тайные отделения, в которых сидели офицеры второго отдела управления генерального штаба и которые занимались разведкой, в том числе нелегальной.

       Среди наших тогдашних разведчиков, в первую очередь разведчиков-нелегалов, было очень много выдающихся людей, большая часть которых известна нам как писатели, исследователи и путешественники. Тут можно вспомнить Пржевальского, Ивана Сергеевича Тургенева: Если взять период Отечественной войны 1812 года, то это – Александр Фигнер, а если уйти еще дальше в историю, можно вспомнить монаха Иакинфа Бичурина, известного своими исследованиями по Китаю».

       Сведения о том, что Иван Сергеевич Тургенев был резидентом разведки Генерального Штаба Русской Армии в Европе, просачивались давно. Это уже совсем не тайна. О том, что Тургенев был резидентом, писал Юрия Яковлев, автор нашумевшей книги «ЦРУ против СССР», об этом проговаривался в бытность свою Председателем КГБ, Андропов.

        И вот прямое заявление ветерана разведки. Можно ли ему верить? Судите сами. Вот официальные данные, помещённые в книге:

       «За 35 лет службы в нелегальной разведке Юрий Иванович Дроздов прошёл путь от оперативного уполномоченного до начальника управления "С" Первого главного управления КГБ. Ему довелось участвовать во многих секретных операциях. Имеет правительственные награды СССР, ГДР, Польши, Кубы, Афганистана. Юрий Дроздов присутствовал в качестве «родственника» знаменитого полковника Рудольфа Абеля при его обмене на американского летчика Пауэрса, был резидентом в Китае и США, руководил операцией по взятию дворца Амина в Кабуле. Он имел непосредственное отношение к созданию, подготовке и использованию секретного подразделения советской разведки «Вымпел».

       Каким образом Тургенев стал разведчиком? Прямых свидетельств об этом по понятным причинам нет. Тогда подобные факты держались в секрете. К примеру, о созданной Михаилом Богдановичем Барклаем-де-Толли перед Отечественной войной  Особенной канцелярии – первого официального разведывательного органа в России – известно до крайности мало. А тут речь о резиденте… Любая утечка может привести к гибели разведчика в чужой стране.

       Как тут не вспомнить мужественное заступничество Тургенева за крепостную матери, проданную жестокой соседке помещице. Ведь тогда Тургенев едва избежал суда, который, несомненно, приговорил бы его к каторге. И снисхождений бы не было – он ведь ещё не стал известным всей России писателем. Суда не было, но Тургенев находился в течении двадцати семи лет под следствием… Может быть, именно тогда ему предложили нелегальную работу за рубежом? Вот и ответ на вопрос, на какие деньги выехал он за границу вместе с семьёй Виардо? Вот и объяснение, почему мужу Полины было выгодно с материальной точки зрения приютить писателя. Насколько была посвящена в эту операцию семья Виардо, сказать трудно. Возможно, глава семьи просто клюнул на «богатого» помещика – о том, что у Тургенева не было денег своих, он мог и не знать.

       По поводу того, что Тургенев влюбился без памяти, можно сказать, с первого взгляда, русская писательница Авдотья Панаева его современница писала:

       «Такого влюблённого, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о чём другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился».

        И снова вопрос, почему «громогласно всюду и всех оповещал о своей любви» именно к Полине Виардо? О других увлечениях он громогласно никого не оповещал. Да, о них можно было прочитать в произведениях, но рассказывал он о них редко и далеко не всем.

 

                       «Позвольте мне упасть к Вашим ногам?»

 

       Создают мнение о большой любви Тургенева к Полине Виардо его необыкновенные письма:

      «Вторник, 1 (13) ноября 1850. С.-Петербург.

      …Дал бы Бог, чтобы мы могли провести вместе следующую годовщину этого дня, и чтобы через семь лет наша дружба оставалась прежней.

       Я ходил сегодня взглянуть на дом, где я впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с Вами. Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; Ваша квартира была на самом углу, – помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам... Мне приятно ощущать в себе после семи лет всё то же глубокое, истинное, неизменное чувство, посвящённое Вам; сознание это действует на меня благодетельно и проникновенно, как яркий луч солнца; видно, мне суждено счастье, если я заслужил, чтобы отблеск Вашей жизни смешивался с моей! Пока живу, буду стараться быть достойным такого счастья; я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище. Вы знаете, – то, что я вам говорю, правда, насколько может быть правдиво человеческое слово... Надеюсь, что вам доставит некоторое удовольствие чтение этих строк... а теперь позвольте мне упасть к Вашим ногам».

       Вот так – один взгляд и почти сорок лет страстной, неподражаемой, всепобеждающей любви. Любви, споры о который не смолкают почти два столетия. Любви почти постоянной, которую не смогли победить даже случавшиеся время от времени увлечения Тургенева и даже попытки построиться семейную жизнь. Они наталкивались на его чувства к Полине Виардо и не могли победить их, а не имея возможности победить, погибали.

       Письма же свидетельствуют и о неизменности писателя. Они говорят сами за себя:

       Вторник, 1 ноября 1850. Письмо из Санкт-Петербурга. После знакомства прошло ровно семь лет, но Тургеневу всё памятно, всё дорого:

       «...Дал бы Бог, чтобы мы могли провести вместе следующую годовщину этого дня, и чтобы и через семь лет наша дружба оставалась прежней...»

       Это письмо уже приведено выше. А уже 7 ноября 1850 написано следующее:

       «Дорогая моя, хорошая m-me Виардо, theuerste, lieb-ste, beste Frau, как вы поживаете? Дебютировали ли вы уже? Часто ли думаете обо мне? нет дня, когда дорогое мне воспоминание о вас не приходило бы на ум сотни раз; нет ночи, когда бы я не видел вас во сне. Теперь, в разлуке, я чувствую больше, чем когда-либо, силу уз, скрепляющих меня с вами и с вашей семьей; я счастлив тем, что пользуюсь вашей симпатией, и грустен оттого, что так далек от вас! Прошу небо послать мне терпения и не слишком отдалять того, тысячу раз благословляемого заранее момента, когда я вас снова увижу!»

       И снова письма, письма, письма:

       «Уверяю Вас, что чувства, которые я к Вам испытываю, нечто совершенно небывалое, нечто такое, чего мир не знал, что никогда не существовало и что вовеки не повторится!»

       Или:

        «О мой горячо любимый друг, я постоянно, день и ночь, думаю о Вас, и с такой бесконечной любовью! Каждый раз, когда Вы обо мне думаете, Вы спокойно можете сказать: «Мой образ стоит теперь перед его глазами, и он поклоняется мне». Это буквально так».

        Мы не можем сомневаться в искренности этих писем, точнее, у нас нет права на сомнения. Но ведь известно, что в то время письма нередко вскрывались соответствующими службами. Особенно письма из России в Европу. Может и не все, но вскрывались. Могли прочитываться кем-то и письма Тургенева… А он вёл себя как горячо влюблённый и в письмах и в жизни. Лишь в 1845 году вернулся в Россию, но уже в январе 1847 года снова помчался за границу, едва узнав, что у Виардо начинаются гастроли в Берлине. Затем он сопровождал её во время гастролей в Лондоне и Париже.

       Сохранились некоторые его письма того периода:

       «Ах, мои чувства к вам слишком велики и могучи. Я не могу жить вдали от вас, – я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею, – день, когда мне не светили ваши глаза, – день потерянный».

       А вот другое письмо:

       «Здравствуй, моя любимая, самая лучшая, самая дорогая моя женщина... Родной мой ангел... Единственная и самая любимая...»

       Письма весьма откровенны. Отчего же так спокойно реагировал на них супруг Полины Виардо? Н могла же она скрыть эту страстную переписку. Во всяком случае, всегда тайная переписка может стать явной. А писем было слишком много…

       Были, конечно, и просто о творчестве:

       «Господи! Как я был счастлив, когда читал Вам отрывки из своего романа (Тургенев читал своей возлюбленной роман «Дым») Я буду теперь много писать, исключительно для того, чтобы доставить себе это счастие. Впечатление, производимое на Вас моим чтением, находило в моей душе стократный отклик, подобный горному эху, и это была не исключительно авторская радость».

        Кстати, относительно того, что Тургенев сделал её первой читательницей, слушательницей и ценительницей своих произведений,           

        Об этом Полина Виардо писала так:

       «Ни одна строка Тургенева не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею. Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать».

       Ну а на пересуды об их отношениях она ответила очень твёрдо и вразумительно:

       «Сорок лет прожила я с избранником моего сердца, вредя разве что себе, но никому другому. Какое право имеют клеймить нас? Чувства и действия наши были основаны на законах, нами принятых, непонятных для толпы. А положение наше было признано законным всеми, кто нас любил».

        Ну а теперь вспомним крылатую фразу: «Тот, кто счастлив в любви, становится семьянином, кто несчастлив – писателем или философом».

       Так счастлив или несчастлив в любви был Иван Сергеевич Тургенев?

С творчеством Тургенева мы знакомимся ещё на школьной скамье. Но при изучении творчества писателя в школе внимание учеников на том, откуда взяты те или иные коллизии, не заостряется. Особенно это касается книг о любви. Произведения в этих случаях редко сопоставляются с этапами биографии писателя. В программе определено, что надо изучать и как изучать – в советское время необходимо было выискивать те или иные эпизоды или сцены, которые можно использовать для бичевания порядков дореволюционной России.

       А между тем, зачастую, писатели вовсе не ставали перед собой задачи бичевать государственное устройство. В своих произведениях они показывали героев эпохи…

       Вспомним Лермонтовского «Героя нашего времени». Писатель, как иногда говорят, инженер человеческих душ. Вот и исследовали наши классики именно души человеческие. Ну а эпоха, эпоха служила только фоном, на котором высвечивались те или иные исследования.

       Тургенев почти непрерывно сопровождал певицу во время её многочисленных гастролей. В Россию приезжал не часто, но во время этих приездов успевал завести новые романы.

       И это несмотря на большую любовь к Полине Виардо!?

       Всех увлечений, которые пережил Тургенев, видимо, не счесть, поскольку далеко не каждый из них становился основой для очередного романа или повести. Были, конечно, и такие, что вдохновляли на целую плеяду стихотворений, ну и конечно, на роман, повесть или рассказ, а то и на все произведения, вместе взятые.

       Недаром Иван Сергеевич писал:

       «Всякий раз, когда я задумывал написать новую вещь, меня трясла лихорадка любви».

       Уже стало традицией говорить о сорокалетней неиссякаемой любви к Полине Виардо. Но тогда почему же за эти сорок лет Тургенев не только завёл немало романов, но и неоднократно делал серьёзные попытки построить семью?

       Так в 1854 году Иван Сергеевич стал серьёзно подумывать о женитьбе на Ольге, дочери одного из своих кузенов. Тургеневу было 36 лет, девушке – 18. Разница, конечно, немалая, но в то время в России такое не было исключением. Мужчины вообще женились в основном не в ранней молодости, а в районе тридцати лет. Иногда и позднее. Так что ничего удивительного не было в том, что Тургенев воспылал нежными чувствами к юной Ольге и даже готов был сделать предложение. И девушка отвечала на его чувства чувствами, ещё более сильными и, несомненно, значительно более искренними.

       Но почему же он снова не решился на женитьбу? Биографы полагают, что тому виною любовь к Полине Виардо, что Тургенев был не в состоянии поставить любую другую, даже очень привлекательную женщину между собою и возлюбленной певицей.

       И всё-таки кажется странным, что он, выбирая между бесперспективным обожанием Полины Виардо и чувствами к другой женщине, отвечающей на его чувства, вновь и вновь возвращался в плен своего безответного обожания.

       И с чувствами к Ольге было также скоро покончено, и они так же скоро, как и прежние чувства, «были сданы в архив».

       И вот тут возникает мысль – а имел ли право Тургенев на любовь к кому либо, кроме Полины Виардо? Ведь он не принадлежал себе, он был резидентом Русской разведки. Ну а публике давалось объяснение, которое её устраивало и которое скрывало правду о деятельности Тургенева.

 

                  «Тургенев скверно поступает с Машенькой…»

 

       У любимой сестры Льва Николаевича Толстого, Марии Николаевны, ставшей прототипом Любочки в его повести «Детство. Отрочество. Юность», личная жизнь не сложилось. Она была вынуждена взять детей и уйти навсегда от мужа, жизнь с которым оказалась невыносимой.

       Лев Толстой искренне переживал за неё. Она была действительно очень и очень дорогим для него человеком. Свои письма к ней он начинал самыми ласковыми словами:

        «Милый, милый, тысячу раз дорогой друг мой Машенька... Не стану извиняться, что не скоро написал тебе, уж это сколько раз было и всё-таки не мешает нам любить друг друга и быть уверенным в этом…»

       Но она была ещё очень молодой женщиной. Ей хотелось любви, она мечтала о счастье.

       Тургенев периодически приезжал в Россию и живо интересовался литературными новостями и книжными новинками. И вот в 1854 году он прочитал в журнале «Современник» повесть Толстого «Детство. Отрочество. Юность», которая привела его в восторг. Зная, что неподалёку от Спасского-Лутовинова живут сестра Льва Толстого с мужем, он решил обязательно познакомиться с ними.

       Тургенев нанёс визит. Вскоре семья Толстых тоже посетила его, и постепенно завязалась дружба.

       Мария Николаевна сразу тронула сердце Тургенева. Иван Сергеевич признался в своём письме к издателю «Современника» Некрасову: «Сестра автора «Отрочества» премилая женщина, умна, добра и очень привлекательна… Она мне очень нравится. Мила, проста – глаз бы не отвел. На старости лет... я едва не влюбился. Жаль, что отсюда до них около 25 верст...»

       Друзьям говорил о ней: «Если взглянешь на неё хоть раз, теряешь рассудок и падаешь на землю, как скошенный стебель».

       Да и Мария Николаевна, лишённая в семье любви, постепенно увлеклась Иваном Сергеевичем. Она говорила о Тургеневе: «Он удивительно интересен своим живым умом и поразительным художественным вкусом. Такие люди редки».

       Брат Николай Николаевич был встревожен увлечением Марии. Он писал Льву Николаевичу: «Маша очарована Тургеневым. Она не знает света и вполне может ошибиться».

       Между тем, любящие сердца забились в унисон, хотя их обладателя тщательно скрывали свои чувства, причём скрывали их не только от посторонних, но и друг от друга. Но однажды Тургенев не выдержал… Это случилось, когда он читал вслух «Евгения Онегина».

       Как-то так вышло, что он, почти не владея собой, взял её руку и поцеловал. Мария Николаевна испуганно отдёрнула её и проговорила:

       – Прошу более этого не делать.

       Эта сцену Тургенев оживил в своём «Фаусте». Вот она:

       «Я знаю, как опасна какая бы то ни было связь между мужчиной и молодой женщиной, как незаметно одно чувство сменяется другим. Я бы сумел оторваться, если б я не сознавал, что мы оба совершенно покойны. Правда, однажды между нами произошло что-то странное. Не знаю, как и вследствие чего – помнится, мы читали "Онегина" – я у ней поцеловал руку. Она слегка отодвинулась, устремила на меня взгляд (я, кроме её, ни у кого не видал такого взгляда: в нём и задумчивость, и внимание, и какая-то строгость)... вдруг покраснела, встала и ушла. В тот день мне уж не удалось быть с ней наедине. Она избегала меня и битых четыре часа играла с мужем, няней и гувернанткой в свои козыря! На другое утро она предложила мне идти в сад. Мы прошли его весь до самого озера. Она вдруг, не оборачиваясь ко мне, тихо прошептала: «Пожалуйста, вперёд не делайте этого!» – и тотчас начала мне что-то рассказывать... Я был очень пристыжен».

       Повесть «Фауст» написана Тургеневым за несколько дней на одном вздохе. Прототипом главной героини Верочки Ельцовой стала Мария Николаевна. Во многих произведениях Тургенева заметна одна закономерность. Он даёт героиням имя, отличное от прототипов, но отчество неизменно оставляет прежнее. Вот мы видим: Мария Николаевна – Вера Николаевна в «Фаусте», Татьяна Александровна – Мария Александровна в «Переписке»…

       В «Фаусте» писатель даёт портрет Верочки Ельцовой, списанный с Марии Николаевны:

       «Когда она вышла мне навстречу, я чуть не ахнул: семнадцатилетняя девочка, да и полно! Только глаза не как у девочки; впрочем, у ней и в молодости глаза были не детские, слишком светлы. Но то же спокойствие, та же ясность, голос тот же, ни одной морщинки на лбу, точно она все эти годы пролежала где-нибудь в снегу. А ей теперь двадцать восемь лет, и трое детей у ней было...»

       И возраст соответствует, и детей у Марии Николаевны было трое, как и у Верочки Ельцовой.

       А вот уже оценка Тургенева:

      «Вера Николаевна не походила на обыкновенных русских барышень: на ней лежал какой-то особый отпечаток».

       Ну и ещё одна подробность – Верочка, как и Мария Николаевн не любила стихов.

       И именно Тургенев привил эту любовь Марии Николаевне, во всяком случае, к «Фаусту» Гёте, а его герой то же самое сделал с Верочкой Ельцовой.

       Тургенев пережил почти юношескую влюблённость. Это видно из его писем. Боткину он признался: «Прощаясь со мною, она подала мне руку с таким внутренним болезненным движением, словно птичка, которая ищет где-нибудь укрыться от застигнувшей её бури. У меня готовы были навернуться слёзы на глаза... Всё в ней проникнуто благородством и искренностью сердца».

       В 1855 году Тургенев познакомился с братом своей возлюбленной, Львом Николаевичем Толстым, причём Толстой сообщил сестре об этом и добавил, что «полюбил его (Тургенева – авт.) ещё и за то, что он тебя так любит и ценит».

       Может показаться странным, но любовь Тургенева разгоралась, пока Мария Николаевна была недоступна для него – пока была замужем. И вдруг, пришло сообщение, что она ушла от мужа и переехала к брату Сергею Николаевичу в Пирогово – там было его имени, в котором ей принадлежала часть, именуемая Малым Пироговым.

       Совсем ещё молодая женщина – а было ей в ту пору двадцать семь лет –смело оставила мужа, хотя было у неё трое детей.

       Тургенев поспешил послать ей уверения в своих чувствах, правда, говорил он дружбе, а не о любви:

       «Вы недаром полагаетесь на мою дружбу: действительно – я останусь Вашим другом, пока буду жив...»

       Видимо этими словами о дружбе он несколько озадачил Марию Николаевну, которая полагала, что он питает к ней гораздо более сильные чувства. Написал Тургенев и Льву Николаевичу Толстому: «Скажите ей, что я часто думаю о ней и что, если бы желания могли осуществляться, она была бы совершенно счастлива».

       Но снова позвала заграница, что, конечно же, огорчило Марию Николаевну, ведь всем было известно о непонятной, странной, почти виртуально, но всё-таки любви к Полине Виардо.

       Даже Толстой в 1858 году записал в своём дневнике: «Машеньку известие об отсутствии Тургенева ударило. Вот те и штучки».

       А Тургенев уже всё для себя решил – снова он не отважился на то, чтоб сделать предложение, и на вопрос Анненкова о развитии отношений с сестрой Льва Толстого, ответил с известной долей цинизма, мол, Мария Николаевна ещё не знает: «дела с ней покончены и сданы в архив».

       В следующий свой приезд в России Тургенев побывал в Пирогове, повидал и Марию Николаевну и её братьев. Он подробно описал этот визит Полине Виардо: «Я провёл три очень приятных дня у своих друзей: двух братьев и сестры, прекрасной и очень несчастной женщины. Она вынуждена была разойтись со своим мужем, своего рода деревенским Генрихом 8-м, преотвратительным».

       Лев Николаевич Толстой дал этому поступку в своём дневнике такую резкую оценку: «Тургенев скверно поступает с Машенькой. Дрянь».

       Иван Сергеевич просто разлюбил Марию Николаевну, о чём признался в письме к Боткину: «Я видел в Ясной Поляне графиню Толстую; очень она переменилась на мои глаза – да сверх того мне нечего ей сказать».

       Произошёл разрыв и со Львом Толстым. Иногда называют иные причины – мол, однажды Тургенев читал Льву Николаевичу свою повесть, а тот заснул, или, они поссорились из-за различного подхода к воспитанию детей, когда речь зашла о воспитании во Франции дочери Тургенева. Возможно, и был какой-то повод, но причина кроется в том, что, на взгляд Толстого, Тургенев очень нехорошо поступил в его любимой сестрой, вселив надежду на любовь, на будущее, но затем всё резко разорвав.

       Считается, что Тургенев в «Фаусте» в какой-то степени предсказал судьбу Марии Николаевны через судьбу своей героини Веры Николаевны.

       Мы не знаем, каким было последнее свидание Тургенева с Марией Николаевной. Но в «Фаусте» говорится об обещании встречи – встречи, которая не состоялась:

       «– Завтра, завтра вечером, – проговорила она, – не сегодня, прошу вас... уезжайте сегодня... завтра вечером приходите к калитке сада, возле озера. Я там буду, я приду... я клянусь тебе, что приду, – прибавила она с увлечением, и глаза её блеснули, – кто бы ни останавливал меня, клянусь! Я всё скажу тебе, только пусти меня сегодня».

       Она переходит на «ты», она обещает встречу и какую встречу! Можно только догадываться.

       Тургеневский герой, от имени которого ведётся повествование, проводит страшную для него ночь, он вспоминает, вспоминает всё, что связывало его с Верой Ельцовой, вспоминает её слова, её откровения:

       «Вспоминал я также слова Ельцовой, переданные мне Верой. Она ей сказала однажды: «Ты как лёд: пока не растаешь, крепка, как камень, а растаешь, и следа от тебя не останется».

       И вот развязка… Строки из письма:

       «Я не могу продолжать так, как начал, любезный друг: это стоит мне слишком больших усилий и слишком растравляет мои раны. Болезнь, говоря словами доктора, определилась, и Вера умерла от этой болезни. Она двух недель не прожила после рокового дня нашего мгновенного свидания. Я её видел ещё раз перед её кончиной. У меня нет воспоминания более жестокого. Я уже знал от доктора, что надежды нет. Поздно вечером, когда уже все улеглись в доме, я подкрался к дверям её спальни и заглянул в неё. Вера лежала на постели с закрытыми глазами, худая, маленькая, с лихорадочным румянцем на щеках. Как окаменелый, смотрел я на неё. Вдруг она раскрыла глаза, устремила их на меня, вгляделась и, протянув исхудалую руку».

       «Фауст» написан в период горячей влюблённости, но почему же такой конец? Словно какой-то рок лежал на всех попытках Тургенева встретить настоящую любовь и устроить свою судьбу. Он говорил о любви к Марии Николаевне, восхищался ею, но уже были написаны роковые строки повести. И ведь свершилось… Нет, Мария Николаевна не умерла, но ушла из мирской жизни.

       Вспоминала ли она Тургенева? Да, конечно же, вспоминала его и свою любовь к нему. И спустя годы пришла к выводу:

       «Если бы он не был в жизни однолюбом и так горячо не любил Полину Виардо, мы могли бы быть счастливы с ним, и я не была бы монахиней, но мы расстались с ним по воле Бога...»

       Обрести счастья в любви Марии Николаевне так и не довелось. Потрясённая ничем не оправданным разрывом с Тургеневым, она уехала за границу, где завела роман со шведским подданным Виктором де Кленом». От него родила дочь, о чём сообщила братьям. С трепетом ждала писем, особенно от любимого брата Льва Николаевича. И получила ответ:

       «Ты говоришь, пусть братья тебя судят, как хотят. Кроме любви, кроме жалости, нет и ничего не будет, к тебе в моём сердце. Упрекнуть тебя не поднимется рука ни у одного честного человека. Теперь что делать? Первое – выйти за него замуж, второе – ребёнка ни в коем случае не брать себе, а отдать мне. Третье – важнее всего – скрыть от детей и от света».

       Но и здесь встретились непреодолимые препятствия. Родственники виконта помешали браку, хотя дочь взяли на воспитание. Её ожидало одиночество, особенно после смерти сына. И она решила удалиться из мирской жизни. В Оптиной пустыни встретилась со старцем Амвросием и в 1891 году отправилась в Шамординский монастырь, который находился неподалёку от пустыни. Она ушла в мир иной весной 1912 года.

 

                                    «Что это? Слёзы… или кровь?».

      

       Тургенев писал в одном из своих писем: «В человеческой жизни есть мгновенья перелома, мгновенья, в которых прошедшее умирает и зарождается нечто новое; горе тому, кто не умеет их чувствовать, – и либо упорно придерживается мёртвого прошедшего, либо до времени хочет вызывать к жизни то, что ещё не созрело».

       И вот, когда ему было в районе шестидесяти лет, он снова испытал всепобеждающее чувство любви…

       А.Ф. Кони отметил, что Тургенев «находился во власти чувства, не похожего на одностороннее восхищение, за которое платят одним дружеским расположением, – чувства, гораздо более сильного и острого».

       И далее:

       «Таковы были его отношения к баронессе Ю. П. Вревской, в 1874-1877 годах, начавшиеся дружбой и признанием с его стороны, что ближайшее знакомство с нею оставило глубокий след в его душе и дало ему почувствовать, что в его жизни стало одним существом больше, к которому он искренно привязался. Но вскоре это «несколько странное, но хорошее чувство» переходит у него в «дружескую любовь», а в последнюю настойчиво вторгается страсть, так что ему становится жутко при мысли о возможности быть прижатым любимым другом к сердцу не по-братски...

       Говорят, что в жизни мужчин вот этакие смены, о которых писал Тургенев, происходят каждые 29 лет…

       «Баронесса Юлия Петровна Вревская (урожденная Варпаховская, 1841 –

1878) семнадцатилетней девушкой вышла замуж за генерала И. А. Вревского, вскоре убитого на Кавказе.

       Тургенев был знаком с этой женщиной с 1873 г. и переписывался с ней вплоть до её смерти. Вревская приезжала к нему в имение Спасское-Лутовиново и гостила там пять дней. В день её отъезда Тургенев написал: «...в моей жизни с нынешнего дня одним существом больше, к которому я искренне привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».

       Когда начала русско-турецкая война 1877-1878 гг., Ю. П. Вревская добровольно отправилась сестрой милосердия в действующую армию. Но сначала она приехала в Яссы, где с июня 1877 г. дислоцировался только что сформированный отряд Свято-Троицкой общины во главе с весьма пожилой настоятельницей Е.А. Кублицкой. В отряде было около двадцати человек – врачи, медицинские сёстры. Баронесса Вревская определилась медсестрой в этот отряд.

       Узнав об отъезде Вревской в действующую армию, Тургенев написал:   

       «Моё самое искреннее сочувствие будет сопровождать Вас в Вашем тяжёлом странствовании. Желаю от всей души, чтобы взятый Вами на себя подвиг не оказался непосильным...»

       Но, увы – Ю.П. Вревская заразилась пятнистым тифом и умерла

  24 января 1878 г. в госпитале, находившемся в городе Бялы (Болгария). Её смерть глубоко потрясла И. С. Тургенева. В письме к другу он писал:

       «Она получила тот мученический венец, к которому стремилась её душа, жадная жертвы... Это было прекрасное, неописанно доброе существо... Её жизнь – одна из самых печальных, какие я знаю».

       Именно в память о ней в сентябре того же года Тургенев создал одно из лучших своих стихотворений в прозе.

       «На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращённого в походный военный гошпиталь, в разорённой болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа.

       Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на неё; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока ещё могла держаться на ногах, поочерёдно поднимались с своих заражённых логовищ, чтобы поднести к её запёкшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

       Она была молода, красива; высший свет её знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились…два-три человека тайно и глубоко любили её. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слёз.

       Нежное кроткое сердце…и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи…она не ведала другого счастия…не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнём неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

       Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом её тайнике, никто не знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.

       Да и к чему? Жертва принесена…дело сделано.

       Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже её трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

      Пусть же не оскорбится её милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на её могилу!

      Сентябрь 1878 года».

      Здесь нужно добавить кое-что о тех каплях воды, которые солдаты подносили к запекшимся губам Вревской. Эту воду, как оказывается, они покупали у спасаемых от османской смерти болгар, причём, покупали не за малые деньги…

       Стихотворениями в прозе «Деревня», «Дрозд II», «Памяти Ю.П. Вревской» Тургенев откликнулся на события русско-турецкой войны 1877 – 1878 годов, войны очень необычной, которую впоследствии назвали «военной прогулкой». Ведь направляя своего брата в Дунайскую армию главнокомандующим, Александр Второй определил главную цель – Константинополь! Но заговор западных стран, во главе с Англией, помешал осуществить вековое стремление о водружении Православного Креста на Святой Софии. Сколько людей загублено – и всё напрасно. Вот и звучат проникающие глубоко в душу строки стихотворения в прозе «Деревня»:

       «О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!

       И думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди?».

       Какой глубокий смысл! Это уже, безусловно, прозаические начала в стихотворениях в прозе, но начала, усиленные поэтическим духом произведения. На таком удивительном контрасте Тургенев показывает мир деревни, далёкий от войн, сражений и походов, смысл которых очень мало понятен простым деревенским жителям. Им понятны лишь войны в защиту своего Отечества. Вспоминается стихотворение «Как хороши, как свежи были розы», с их пронзительным ощущением беззащитности «перед лицом Неведомого, перед бесконечностью неба».

    

       Необыкновенно сильно звучат строки стихотворения в прозе «Дрозд II»:

       «Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны..

       Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.

       Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.

       Ни правых тут нет, ни виноватых: молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зёрнами ли – покажет время».

       Время показало… А Тургенев гениально предвидел и написал: «Горячие, тяжёлые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что это? Слёзы… или кровь?».

       И апофеозом войны звучит стихотворение в прозе «Памяти Ю.П. Вревской». Да – это проза, тяжелая, всесокрушающая высоким стилем проза, в котором звучат душераздирающие поэтические нотки. Поэзия тоже бывает тяжёлой и сильной. Вот как, например, «Вставай страна огромная!».

      

        Христианским милосердиям и несовершенствам общественных отношений посвящено стихотворение в прозе «Мне жаль…».

       «Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц… всего живущего», – писал Тургенев и за перечислением всех, кого жаль, в которое входит весь свет, он говорит, что завидует камням. Почему? Должно быть потому, что камни не могут чувствовать.

       В этих произведения проявляются в большей степени прозаические начала, даже, можно сказать, философские. Собственно, в стихотворениях в прозе очень сильны философские начала. Порою, эти маленькие произведения являются как бы подведением итогов жизни и разговором писателя с самим собою: «Когда меня не будет» – обращение к любимой;  «Песочные часы» – размышления над скоротечностью жизни; «Я встал ночью» – смирение с неизбежностью ухода в мир иной; «Когда я один» – размышление над своим вторым «я», над чем-то тем неведомым, что ждёт впереди.

 

                     «Песнь торжествующей любви»

                      

       В своём очерке «Савина и Тургенев» Анатолий Фёдорович Кони рассказал:

       «17 января 1879 г. на сцене Александрийского театра, в бенефис Марии Гавриловны Савиной, была поставлена комедия Тургенева «Месяц в деревне», написанная им в 1850 году. Простая, по-видимому, история, представленная в ней, полна психологического интереса. Обыденная и весьма не редкая тема развита автором с тончайшей наблюдательностью над глубокими переживаниями женской души.

       В сцене борьбы долга с чувством, – прочно сложившегося уклада жизни с нежданно-негаданно налетевшею страстью, – тяжёлого решения с внезапной нерешительностью, – чувства долголетней дружбы с безотчётным и безоглядным стремлением к разрыву с недавним прошлым – Тургенев показал себя великим мастером…Душевные переживания хозяйки дома – Натальи Петровны, – влюбившейся в течение месяца в молодого студента, учителя её сына, и теряющей, – под влиянием бросившегося ей в голову вина страсти, не испытанной дотоле, – не только самообладание, но даже и жалость к юной и бедной сироте – Верочке – создали, в глазах Тургенева, ей первенствующее место среди сценических исполнительниц его труда.

       Личность Верочки, которая под влиянием постепенно, подобно цветку, распустившейся в сердце её любви к милому, жизнерадостному студенту – Беляеву – в течение месяца из ребёнка обращается в душевно взрослую женщину, вдруг понявшую лукавство и хитросплетения своей неожиданной соперницы, – оставлена была Тургеневым, при мысли о её сценическом воплощении, на втором плане. Но Савина, талант которой к концу семидесятых годов уже успел вполне расправить свои широкие крылья, глубоко вдумалась в произведение Тургенева и нашла, что роль Верочки не только равносильна роли Натальи Петровны, но, пожалуй, и превосходит её по задаче, даваемой артисту-художнику. Чувство Верочки к Беляеву выше и чище вспышки страсти у Натальи Петровны, – и когда автор, оканчивая комедию и избегая избитого морализирования, показывает замужнюю женщину остановившеюся, не по своей воле, на краю обрыва, а душевно возмужавшую девушку уносящею своё опустошенное сердце в болотную тину «брачного сопряжения», – все симпатии и зрителя, и воплотителя её образа на сцене – на стороне Верочки. Поэтому Савина и взяла роль Верочки. Узнав об этом, Тургенев был удивлён и спросил артистку: «Что же там играть?» А затем, когда впервые увидел на сцене, что создала из этого, лишь намеченного, образа Савина, он воскликнул, пристально вглядываясь в лицо артистки в её театральной уборной: «Верочка... Неужели эту Верочку я написал?!.. Я даже не обращал на неё внимания, когда писал... Всё дело в Наталье Петровне...» И он сразу признал большой талант в артистке, умевшей разработать и углубить этот образ, перенеся центр тяжести пьесы с томимой однообразием и эпикурейской безмятежностью зрелой женщины на почти ещё девочку, в белом передничке, с заплетённой косой и большим бумажным змеем в руках….»

      Тургенев был поражён успехом пьесы. С актрисой Савиной довелось встретиться снова на литературном вечере в пользу Литературного фонда диалог графа Любина и Дарьи Ивановны Ступендьевой из его комедии «Провинциалка».

      А.Ф. Кони отметил:

      «Кто видел Савину в «Провинциалке» – не мог не поразиться её интонациями, игрою её лица, то томным, то торжествующим блеском её глаз именно в разговоре с графом, – тот может себе представить Тургенева при виде такого исполнения. Недаром Достоевский сказал ей в этот вечер: «У вас каждое слово отточено, как из слоновой кости…

       С этого времени начинается ближайшее личное знакомство Тургенева с Савиной. Она, очевидно, произвела на него сильное впечатление, не только как изящная в своей отзывчивости женщина, но и как чуткая артистка, знающая цену и свойства своего дарования и умеющая его применять со всей его силой к горячо ею любимому искусству. Письма к ней и свидания с нею потянулись длинной чередой. Первые очень скоро вышли из рамок условной вежливости, приняли задушевный тон и вскоре стали отражать в себе нарастающую привязанность Тургенева, которую с полным основанием можно назвать любовью. В глазах его Савина, вероятно, имела не меньше блестящих достоинств, чем Виардо. И она возбуждала восторг публики, и ей иногда хотелось сказать во вдохновенные минуты ее творчества: «Стой! Какою я теперь вижу, останься навсегда такою в моей памяти...» – и с нею можно было делиться своими мечтами и планами, замыслами и откровенным мнением о своих современниках. Но она была, сверх того, своя, родная, русская, которой, конечно, были более понятны и близки чувства и мысли Тургенева по отношению к России, к её народу и его языку. И, наконец, – чего уже не было там, – она блистала и очаровывала своей молодостью. Во время первых представлений «Месяца в деревне» ей было всего 25 лет, а знакомство с нею Тургенева совпало с тем временем в его жизни, когда… он, приезжая на родину, повсюду был встречаем выражениями общей восторженной любви. Это его молодило, вливало в него новую бодрость. Отложивший вскоре после «Призраков» и «Довольно» перо с непоколебимым решением никогда больше не брать его в руки, он почувствовал, что литературная жилка в нём вновь зашевелилась, и спрашивал себя: «Неужели из старого, засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки?...»

      Иван Сергеевич писал о новом своём состоянии:

      «На моё старое сердце недавно со всех сторон нахлынули молодые женские души – и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблекшими красками, следами бывалого огня».

       А какие были письма к Савиной:

       «Милая Мария Гавриловна! Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать о различных предметах – и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: «Какую ночь мы бы провели... А что было бы потом? А Господь ведает!»... И мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда... Жаль для меня – и осмелюсь прибавить – и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне».

       При знакомстве с Савиной история в какой-то мере повторилась. Вспомним, как Тургенев, увидев на сцене Полину Виардо, влюбился в неё без памяти с первого взгляда.

       Он не мог забыть того момента, когда после спектакля зашёл в гримёрную к Савиной, чтобы выразить своё восхищение, а она в восторге и благодарности обвила его шею руками и поцеловала в щеку.

       До нас не дошли все подробности взаимоотношений писателя и актрисы. Но известно, что когда Савина в 1880 году сообщила, что собирается на гастроли в Одессу, Тургенев забросал её письмами, в которых звучала просьба навестить его в Спаском-Лутовинове, ведь это было по пути. Он писал:

       «О Вас я думаю часто, чаще, чем бы следовало. Вы глубоко вошли в мою душу... Я люблю Вас...»

       Савина отвечала, что заехать не может. И тогда влюблённый     Тургенев стал просить её выбрать поезд, проходящий через Мценск, с таким расчётом, сев в него на станции, проехать хотя бы небольшую часть пути. Тургенев говорил о своей любви, но Савина не могла ответить тем же – в её сердце, в её душе было глубокое уважение к писателю, но не более того, о чём мечтал он.

       Они расстались на одной из станций. Тургенев вернулся в Спасское-Лутовиново, началась переписка, которая продолжалась несколько лет.

 

       И всё-таки Мария Савина побывала у него в гостях летом 1881 года. Что за отношения были между ними в эти дни, сказать трудно. Когда Тургенев и Савина были в гостях у Полонских, актриса вновь не сдержала своих чувств, как когда-то в гримёрной. Она буквально кинулась к Тургеневу, в необыкновенным порыве и никого не стесняясь, поцеловала.

       А.Ф. Кони рассказал в очерке:

       «Пребывание Савиной в Спасском, одновременно с семейством поэта Полонского, было праздником для Тургенева, да и для всех. Читая своим гостям, ещё в рукописи, «Песнь торжествующей любви», совершая с ними прогулку в лес, чтобы слушать «ночные голоса», он изучил ближе, в повседневном общении, свою гостью, в честь которой комната, ею занимаемая, была названа «Савинской».

       В ту пору чтения вслух вообще были принятый в дворянских усадьбах, ну а чтения писателями и поэтами своих произведениях составляли особый колорит. Представьте себе веранду, стол с самоваром, лёгкий шум парка, пение птиц. Представьте слушателей, расположившихся вокруг стола или в креслах качалках. И того, кто приковывает к себе всё внимание, чтением произведения. И звучит спокойный, негромки голос и растекаются по веранде строки произведения, которого ещё никто не видел, никто не читал, произведения, о котором ещё никто не знает – никто, кроме вот этих избранных счастливчиков – его близких друзей.

       Иван Сергеевич умел читать превосходно, мастерски, удивительно красиво… Так он читал и «Песнь торжествующей любви». Не родилось ли название, благодаря сердечной вспышки, подаренной ему знакомством с несравненной Савиной?

       А слушатели внимательны, задумчивы… А история загадочна и удивительна…

       «Около половины XVI столетия проживало в Ферраре (она процветала тогда под скипетром своих великолепных герцогов, покровителей искусств и поэзии) – проживало два молодых человека, по имени: Фабий и Муций. Ровесники годами, близкие родственники, они почти никогда не разлучались; сердечная дружба связала их с раннего детства... одинаковость судьбы скрепила эту связь. Оба принадлежали к старинным фамилиям; оба были богаты, независимы и бессемейны; вкусы, наклонности были схожие у обоих. Муций занимался музыкой, Фабий – живописью. Вся Феррара гордилась ими, как лучшим украшением двора, общества и города. Наружностью они, однако, не походили друг на друга, хотя оба отличались стройной юношеской красотою: Фабий был выше ростом, бел лицом и волосом рус -- а глаза имел голубые; Муций, напротив, имел лицо смуглое, волосы черные, и в темно-карих его глазах не было того веселого блеска, на губах той приветливой улыбки, как у Фабия; его густые брови надвигались на узкие веки -- тогда как золотистые брови Фабия уходили тонкими полукругами на чистый и ровный лоб. Муций и в разговоре был менее жив; со всем тем оба друга одинаково нравились дамам – ибо недаром были образцами рыцарской угодливости и щедрости.

         В одно и то же время с ними проживала в Ферраре девица по имени Валерия. Ее считали одной из первых красавиц города, хотя видеть ее можно было очень редко, так как она вела жизнь уединённую и выходила из дому только в церковь – да в большие праздники на гулянье. Она жила с своей матерью, благородной, но небогатой вдовою, у которой не было других детей. Всякому, кому только ни встречалась Валерия, – она внушала чувство невольного удивления и столь же невольного, нежного уважения: так скромна была ее осанка, так мало, казалось, сознавала она сама всю силу своих прелестей. Иные, правда, находили ее несколько бледной; взгляд ее глаз, почти всегда опущенных, выражал некоторую застенчивость и даже боязливость; её губы улыбались редко – и то слегка: голос её едва ли кто слышал. Но ходила молва, что он был у неё прекрасен и что, запершись у себя в комнате, ранним утром, когда все в городе еще дремало, она любила напевать старинные песни, под звуки лютни, на которой сама играла. Несмотря на бледность лица, Валерия цвела здоровьем; и даже старые люди, глядя на нее, не могли не подумать: «О, как счастлив будет тот юноша, для кого распустится, наконец, этот ещё свернутый в лепестках своих, ещё нетронутый и девственный цветок!»

 

      Может быть, это память о тех далёких цветках юности воскресает в словах Тургеневских, а может, «Песнь…» навеяна именно прекрасной Савиной, которая сейчас рядом и ради которой сердце писателя поэт эту прекрасную песнь торжествующей в душе его любви?

 

       …Савина уехала из Спасского 18 июля 1881 г.

        Тургенев писал ей вслед:

        «Я ещё короче узнал Вас в эти дни со всеми Вашими хорошими и слабыми сторонами – и именно потому ещё крепче привязался; Вы имеете во мне друга, которому можете довериться… Вы очень привлекательны и очень умны, что не всегда совпадает»

        Но вместо ответа, которого ждал с нетерпением, 10 августа получил письмо из Перми, от 29 июля, в котором Савина писала так, что он понял – она выходит замуж за Всеволожского.

       Он нашёл в себе силы ответить:

       «Поглядел бы я на Вас в ту минуту, когда провозглашали многолетие невесте! Во-первых, Ваше лицо всегда приятно видеть, а во-вторых, оно должно было быть особенно интересным – именно тогда. Когда мы увидимся (если увидимся), Вы мне всё это расскажете с той тонкой и художественной правдивостью, которая Вам свойственна – и с той милой доверчивостью, которую я заслуживаю – не как учитель (с маленьким или с большим У), а как лучший Ваш друг».

       А через несколько дней послал следующее письмо:

       «Что касается до меня, то я хоть телесно ещё в Спасском, но мысленно уже там – и чувствую уже французскую шкурку, нарастающую под отстающей русской».

       Однако, бракосочетание затягивалось. Узнав об этом, Тургенев стал звать Савину за границу, предлагал поехать в Италию, в Венецию…

       В письмах он не скрывал своих чувств:

       «Милая Мария Гавриловна, я Вас очень люблю – гораздо больше, чем следовало бы, но я в этом не виноват».

        Эта любовь озарила последние годы жизни писателя. Он надеялся, хотя надеяться было не на что. Почему Савина не хотела связать с ним свою судьбу? Быть может и её и многих других возлюбленных писателя пугала тень Полины Виардо, нависающая над ним и теми, с кем он пытался связать свою судьбу? А может помехой в их отношения стала любовь к другому человеку?

       Савина была необыкновенной женщина. А.Ф. Кони, тайно влюблённый в неё и долго не признававшийся в этом даже самым близким людям, писал:

       «Савина не есть только имя личное; это имя собирательное, представляющее собой соединение лучших традиций, приёмов и преданий с талантом и умом. Вы сами по себе школа. И должны как солдат стоять на бреши, пробитой в искусстве нелепыми представителями театральной дирекции».

     

       Последняя встреча Тургенева и Савиной произошла в Париже, когда актриса приехала туда лечиться. Тургенев обращался к лучшим докторам, добился того, что её принял знаменитый в то время невропатолог Жан Шарко, а когда она отправилась лечиться во Флоренцию, не смог сопровождать в этой поездке. Он сам был тяжело болен, и дни его сочтены.

       Он встретил свой смертный час в доме Полины Виардо. Последними словами были:

       «Ближе, ближе ко мне, и пусть я всех вас чувствую около себя… Настала минута прощаться… Простите!..»

 

       Но что же Савинова? Она сохранила в своём сердце какие-то совершенно особенные чувства. Была ли это любовь? Она вполне могла осознать то, что любила Тургенева, когда потеряла его навсегда.

       В 1908 году в Санкт-Петербурге в одном из залов Академии Наук был открыт небольшой музей Тургенева.

       Одной из первых посетительниц музея стала Мария Савинова. Она принесла букет роз и долго ходила по залу, внимательно осматривая экспонаты. И думала, думала о чём-то своём личном. Она пришла и на другой день, она приходила снова и снова, когда было на то время. Она словно навёрстывала упущенные встречи с дорогим её сердцу человеком…   

       А.Ф. Кони писал:

       «Прошло четверть века. В большой зале Академии Наук создалась трудами любящих светлое прошлое нашей словесности Тургеневская выставка. На ней было собрано всё, касающееся жизни, творчества и личных отношений незабвенного для современников писателя, – всё, что только можно было собрать, начиная с листка записной книжечки его матери о рождении 28 октября 1818 г., в 12 часов дня, сына Ивана, 12-ти вершков ростом, и кончая знаменитым диваном «самосоном», из Спасского, и охотничьим ружьём...

        Перед большим и лучшим портретом Тургенева постоянно обновлялся роскошный букет свежих роз, как символ неувядающих воспоминаний. Эти розы привозила ежедневно Мария Гавриловна Савина...»

      Современники отмечали, что Савинову нельзя было назвать красавицей, но необыкновенный талант делал её невероятно привлекательной. Один из театральных критиков тех лет писал:

       «У Савиновой был далеко не безупречной красоты голос. Лицо Савиновой далеко не было лицом красавицы. Но между голосом, между манерой говорить, лицом, жестами была какая-то совсем особая безупречная гармония».

       Вспомним слова о том, что неудачи в любви делают человека писателем и философом. Любовные драмы Тургенева, видимо, не случайны. Болезненные воспоминания оставила его первая любовь, когда он узнал, что его возлюбленная является любовницей его отца. А что могла дать связь с крепостной, на которую подтолкнула мать, столь неординарным способом решившая заняться воспитанием сына.

        Известно, что юноша, испытавший первые радости в любви с развратной или, по крайней мере, видавшей виды женщины, получает глубокую травму на всю жизнь. Быть может, крепостная, выполнившая поручение своей барыни и соблазнившая Тургенева и не была развратной, но она, несомненно, прошла уже какие-то азы интимных отношений, иначе бы не посылали ее к Тургеневу в роли воспитательницы. И вот это первое знакомство с женщиной, знакомство без любви, знакомство чисто механическое тоже не могло не отложить отпечатка на судьбу Тургенева, на его грядущие любовные увлечения, превращавшиеся в драмы.

       Счастлив ли он был в своих любовных увлечениях? Доподлинно известно это было только ему самому. Он мог говорить, что счастлив в своей безответной любви к Полине Виардо, но мы не знаем, так ли это. В любом случае, его неудачи в любви подарили нам великолепную прозу и поэзию в прозе поистине величайшего русского писателя.

       Тургеневым говорил: «…В том и состоит особенно преимущество великих поэтических произведений, которым гений их творцов вдохнул неумирающую жизнь, что воззрения на них, как и на жизнь вообще, могут быть бесконечно разнообразны, даже противоречащи – и в то же время одинаково справедливы».

       Французские писатели братья Эдмон де Гонкур и Жюль де Гонкур, современники Тургенева, лично звавшие его, посвятили в своём «Дневнике» немало страниц Ивану Сергеевичу:

       «Он говорит, что когда ему грустно, когда у него дурное настроение, двадцать стихов Пушкина спасают его от меланхолии, вливают в него бодрость, будоражат. Они приводят его в состояние восхищённого умиления, которого не может у него вызывать никакое великое и благородное деяние. Только литература способна порождать такое просветление духа…».

 

       Из своей сложной судьбы Тургенев вынес твёрдое понимание того главного, что должно быть в жизни каждого человека:

       «Нет счастья вне семьи и вне родины, каждый сиди на своём гнезде и пускай корни в родную землю. Что лепиться к краюшку чужого гнезда?»

       Он так и не создал семьи. И действительно лепился к краюшку чужого гнезда. Но он глубоко пустил корни в родную русскую землю. Об этом говорят его произведения и поэтические и прозаические, это выражено в его ярких словах, посвящённых родному русскому языку:

         «Берегите чистоту Русского языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас».

       Ну и, конечно, нельзя не привести знаменитое Тургеневское стихотворение в прозе, которое так и названо: «Русский язык»:

       «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

 

Николай Шахмагонов. Золотой скальпель

  Спасти жизнь десантнику

Глава шестая

 

 

Едва тёмно-зелёный десантный самолёт, натужно гудя моторами, неторопливо забрался на нужную высоту, инструктор скомандовал:

   

      – Приготовиться!

       Открылся люк, и в его проём Михаил Гулякин увидел ровное заснеженное поле. Вспомнился первый прыжок. Погода была такой же солнечной, ясной. Разве что снега побольше.

       – По моей команде, первый…

Гулякин встал, повинуясь властному требованию инструктора, шагнул к люку и, услышав резкое: – «Пошёл!» – провалился вниз.

       Его сразу подхватил и развернул встречный поток воздуха, но через считанные секунды резкий толчок возвестил о раскрытии парашюта. Над головой вспыхнуло серебристо-белое облако купола.

       Охватило знакомое, радостное волнение. В аэроклубе он совершил два прыжка. Теперь всё было и так как прежде, и иначе. Прыгали не со стареньких тихоходных самолётов, а с больших транспортных. Да и парашюты не спортивные, а боевые, десантные.

         Гулякин с восторгом оглядел местность. Под солнцем горело и сверкало ярко-белое покрывало снега. На горизонте синели леса, чуть ближе пестрели крыши районного городка, примостившегося на берегу величавой Волги, русло которой ещё темнело студеной водой, ожидавшей скорого ледяного покрова.

        А вокруг, словно большие пушистые снежинки медленно опускались на землю серебристые купола парашютов.

       Потянув одну стропу, Михаил развернулся по ветру и приготовился к встрече с землёй. И вот ноги ушли в снег, и он, удачно сманеврировав, быстро погасил купол.

       Поблизости приземлялись десантники. Многие сегодня прыгали впервые. Барахтался, пытаясь высвободиться из паутины строп Дуров, ему старался помочь Тараканов. А Мялковский стоял рядом, задрав голову, и с тревогой глядел вверх.

       – Парашют не раскрывается, – неожиданно закричал он. – Смотрите, смотрите… Что же он?

       Гулякин поднял голову и посмотрел туда, куда указывал Мялковский. Один десантник падал комом…

       – Мялковский, за мной. Тараканов – остаётесь здесь, – скомандовал Гулякин и, определив, что десантник упал где-то на окраине города, поспешил туда.

        Десантник лежал на левом боку в глубоком сугробе, наметённом возле плетня.

       – Сержант Черных! – узнал Мялковский и, нащупав пульс, радостно воскликнул: – Жив!

       Гулякин склонился над пострадавшим.

       – Снег спас, снег возле плетня. А если б на открытом месте, – он махнул рукой. – Но состояние тяжёлое! Срочно нужна операция.

       С аэродрома примчалась машина. Из неё с поспешностью вышли военврач 2 ранга Кириченко и начальник парашютно-десантной службы бригады лейтенант Поляков.

        – Что с сержантом? – чуть ли не в один голос спросили они.

        – Множественный перелом рёбер слева, – сказал Гулякин и, продолжая осмотр, прибавил: – Есть признаки внутреннего кровотечения.

       Черных открыл глаза и, узнав Гулякина, через силу проговорил:

       – Я ещё буду прыгать, доктор?

       И даже попытался улыбнуться.

       А к спасительному плетню уже сбегались местные жители, в основном, конечно, женщины и вездесущие дети.

       – Какой дорогой быстрее попасть в больницу? – спросил Кириченко, обращаясь ко всем сразу.

       – Здесь недалече. Там вон, за поворотом она, в переулке, – сказала женщина в телогрейке.

       – Двухэтажный домик, белый такой?

       – Он самый, сынок, он самый…

       – Видел его. Мимо проезжали.

      – Сержанта в машину, – распорядился Кириченко. – Давайте помогу. Осторожнее…

       Несколько человек склонились над пострадавшим, аккуратно подняли его и положили в машину. Он не проронил ни звука.

       Поехали потихоньку. Дорога-то ухабистая. Просёлок. Остановились у крылечка больницы. Гулякин взбежал по ступенькам и открыл дверь.

        – Есть кто? – громко спросил он.

        На голос вышла пожилая женщина в белом халате.

        Поздоровавшись, Гулякин сообщил:

        – Мы привезли пострадавшего. Нужно срочно оперировать, – и спросил – Хирург на месте?

        – Нет хирурга, никого нет. На фронт все ушли. Один терапевт остался, да и он на вызове, в деревне.

       – Хирурга нет? А кто ж оперирует? – удивился Гулякин.

       – В область отвозим. А по мелочам и сама управляюсь.

       – Вы фельдшер?

       – Какой там?! Сестрой хирургического отделения здесь всю жизнь проработала.

       Зашёл Кириченко. Сразу оценил обстановку. Тихо сказал, положив Гулякину руку на плечо:

       – Ну, Миша, решайся. Ты же хирург...

       Медлить было нельзя.

       – Мне не приходилось делать таких операций! – сказал Гулякин.

       – Иного выхода нет, Миша, – сказал Киричнко. – Жизнь сержанта в твоих руках. В твоих, Миша! Приказать не могу, но… решайся. – и, обратившись, к медсестре спросил: – А вы поможете?

       – Конечно, о чём разговор. Операционная у нас в порядке, хоть и не используется давно.

       Нашлись и носилки. Это ж не в машину перенести, что остановилась в двух шагах. Тут нужно было аккуратно доставить в операционную, которая оказалась на втором этаже.

       Сержанта внесли в комнату, сообщавшуюся с операционной, осторожно поставили носилки. Медсестры тут же сделала инъекцию морфия и камфары с кофеином. Стала готовить внутривенное вливание физиологического раствора.

       Лицо сержанта было бледным, пульс едва прощупывался. С помощью Мялковского и медсестры Гулякин осторожно освободил пострадавшего от оставшихся элементов снаряжения и одежды. Сразу обнаружил кровоподтёки на коже левого плеча и левой ноги. Нижняя часть груди была деформирована.

        «Каковы же повреждения? – попытался определить заранее, до начала операции. – Очевидно, пострадали селезёнка, печень, лёгкие. Упал на левую сторону – значит, слева переломы рёбер. Да, явно разрыв селезёнки».

        Коротко доложил стоявшему рядом Кириченко уточнённый диагноз.

        – Кто оперировать будет? Вы? – спросила медсестра, уловившая то, о чём говорили военные медики, когда узнали, что в больнице нет хирурга.

        – Да, оперировать будет военврач третьего ранга Михаил Филиппович Гулякин. Я давно уже администратор, да и прежде был не хирургом, а терапевтом. Ну а он у нас хирург.

        Прежде Михаил Гулякин не думал, что вот так, в такой обстановке и при подобных обстоятельствах придётся делать столько сложную операцию. Да, ему приходилось нередко быть ассистентом у опытных хирургов. Ему даже доверяли операции, но операции далеко не такие, как предстояла теперь. Ещё на аэродроме, осматривая сержанта, он не сомневался, что в ближайшей больнице наверняка есть хирург. Ну и Кириченко рядом. Почему-то казалось. Что уж Кириченко-то справится с задачей… А вот ведь как всё повернулось.

        В предоперационной было тихо. Все с надеждой смотрели на Гулякина. Много раз впоследствии он ловил на себе подобные взгляды, когда речь шла об очень тяжёлых операциях. Но это было потом.  А в те минуты Гулякин не то чтобы растерялся, нет, он просто пытался определить, справится ли. Ведь он действительно ещё не имел необходимого опыта для такого сложного хирургического вмешательства.

         Ответственность! Огромная ответственность! А если неудача? Какого молодому хирургу начинать с неудачи?

        Гулякин неуверенно спросил у Кириченко:

        – Может, всё-таки поручить более опытному хирургу?

        – Ко-о-му? – начиная терять терпение, протянул Кириченко.

        Гулякин назвал начальника физиологической лаборатории военврача Кунцевича и врача Яковенко из другой бригады.

        – Не думал, Миша, что ты предложишь такое, – упрекнул Кириченко. – не думал, что, боясь ответственности, попытаешься уклониться от помощи десантнику, жизнь которого в твоих, только в твоих руках.

         – Я не уклоняюсь. Я хочу, как лучше для сержанта…

         – Лучше? А тебе известно, что Кунцевич – опытный преподаватель, много лет прослужил в Военно-медицинской академии, прекрасно знает биохимию, но никогда не делал операций? Тебе известно, что Яковенко находится в двадцати километрах отсюда и пока машина доберётся до него, пока привезёт сюда, если он вообще на месте и не придётся его искать, пройдёт столько времени, что он окажется уже не нужен…

         Кириченко не хотел приказывать, но время на разглагольствования истекло. Сержанта уже перенесли на операционный стол.

         – Всё! Решение принято! Будешь оперировать ты, Миша. Верю, что сделаешь всё возможное!

       Твёрдость начальника, уверенность, с которой он поручил такое ответственное дело, придали Михаилу силы.

       – Больной готов? – спросил он у медсестры.

       – Готов!

       – Ассистировать будете вы и фельдшер Мялковский. Очевидно, потребуется кровь…

       – Об этом позабочусь, – сказал Кириченко. – Я уже вызвал младшего врача бригады Тарусинова и фельдшера-лаборанта. Приступайте к операции.

         Дверь открылась, и на пороге появился комбат старший лейтенант Жихарев. Из-за его плеча выглядывал комиссар Коробочкин.

        – Что с Черных? – спросил комбат.

        – Скоро узнаем, – ответил Кириченко. – Гулякин будет оперировать. Состояние тяжёлое. Черных в рубашке родился. С этакой высоты… И надо же. Сугроб, наверное, единственный в округе, спас.

        – Разберитесь, что случилось, – приказал комбату начальник парашютно-десантной службы бригады лейтенант Поляков. – Нужно выяснить, почему не раскрылся парашют. Это важно знать всем – и нам, и, – он кивнул на всё ещё открытую дверь в операционную, – его товарищам.

        Пока Гулякин тщательно мыл руки, медсестра подготовила стерильный халат, помогла надеть его и подала перчатки.

       Затем быстро подготовилась сама и вслед за Гулякиным вошла в операционную, где уже находился Мялковский. Туда же поспешил и Кириченко.

       – Так, прошу дверь закрыть. К столу посторонним не приближаться, – уже твёрдым голосом, которым отдают приказы, – распорядился Гулякин.

       Он подошёл к операционному столу, и в памяти его сразу ожило всё, чему учили преподаватели в институте и хирурги в клинике, которым он ассистировал во время дежурств. В больнице аппаратуры для проведения общего наркоза не оказалось, не было и анестезирующих средств общего обезболивания. К счастью, нашёлся раствор для местной анестезии.

       Аккуратно обработав поверхность грудной клетки, Гулякин взял из рук сестры шприц с новокаином и ввёл анестезирующий раствор в места, из-под кожи выступали обломки рёбер.

      Тут же вспомнилась заключительная напутственная лекция начальника кафедры военно-полевой и госпитальной хирургии военврача 1 ранга профессора Левита. Она так и называлась: «Как поступать на фронте».

       Медленно, словно что-то постоянно обдумывая, профессор расхаживал по кафедру, вовсе не по-профессорски, а дружески говоря:

       – Огнестрельную рану всегда сопровождают кровотечение, шок, инфекция… Поэтому наипервейшая обязанность каждого врача – остановить кровотечение, ввести анестезирующий раствор в места перелома костей…

        Гулякин сделал первый разрез. В полости живота оказалось много крови. Предположение, что при ударе о землю произошёл разрыв селезёнки, к несчастью, подтвердилось.

       Что же делать? Ему не доводилось не только оперировать самому, но даже и наблюдать, как работают другие хирурги при подобном повреждении. Конечно, теоретически он знал порядок операции, но его охватило беспокойство: удастся ли справиться практически?

       Посмотрел на Кириченко. Тот казался спокойным, хотя, наверное, тоже понял, что жизнь сержанта – на волоске висит.

        – Мялковский, следите за пульсом, – распорядился Кириченко. – Миша, смелее, всё будет в порядке.

        «А ведь даже не предполагает, каково мне сейчас, что впервые берусь за столько сложное дело, – подумал Гулякин. – Надеется на меня, верит, что справлюсь. Верят и Мялковский, и медсестра, которая уже приготовила очередной хирургический инструмент, и имя и отчество которой так и не успел спросить, верят и командир батальона с комиссаром, что остались за дверью. Я обязан справиться!»

       – Ну что же ты, Миша? Всё готово, – спокойным тоном проговорил Кириченко.

      И снова твёрдый, голос военврача 2 ранга вселил уверенность, придал силы.

       Тщательно осушив полость живота, Михаил аккуратно перевязал повреждённые сосуды и удалил селезёнку, глубокие трещины которой уходили к сосудистой ножке. Осмотрев другие органы, и не обнаружив повреждений, стал накладывать швы.

       – Ну вот, кажется, и всё, – облегчённо вздохнул Кириченко.

       – Нет, – отрицательно покачал головой Гулякин. – Необходимо переливание крови.

       Вызванные младший врач бригады и лаборант уже доложили Кириченко, что подобраны два донора с первой группой крови, что, кроме того, готовится консервированная кровь.

       После переливания крови самочувствие сержанта Черных заметно улучшилось: стало ровным дыхание, нормализовался пульс. Но угроза жизни ещё существовала. Дежурить у операционного стола Гулякин приказал Мялковскому, чтобы в случае ухудшения состояния, немедленно вызвать его.

        Сняв халат и перчатки, Гулякин вышел из операционной. Кириченко крепко пожал руку:

       – Спасибо. Ты даже не представляешь, Миша, что сегодня сделал! Сложнейшая операция и в таких условиях! Это же.., – Кириченко махнул рукой и, обняв Гулякина, прибавил: – Это настоящая победа.

         – Первая моя операция! – устало сказал Гулякин.

         – Неужели первая?! – удивлённо воскликнул комиссар батальона Коробочкин, который тоже подошёл, чтобы поблагодарить и поздравить с успехом. – Никогда не оперировал?

        – В институте в основном ассистировал. Ну а операции доверяли простейшие, да и то под руководством опытных хирургов. А такие вот операции и в клинике делают очень редко. Практики то в институте, да и на военфаке студенты и слушатели не получают.

         – В таком случае поздравляю с боевым крещением! – сказал Жихарев, тоже обнимая Гулякина и пожимая ему руку.

         – Почему же с боевым? – пожал плечами Гулякин. – В бою я ещё не был.

        – Да разве это не бой? Разве сегодня ты не сражался с главным врагом, – смертью, что угрожала Черных? – убеждённо сказал Жихарев.

        – Сражался! – улыбнулся Гулякин.

       – И победил, – заметил военврач 2 ранга Кириченко. – Это и есть боевое крещение хирурга. А в бою участвовать не наше с вами дело. Наше дело быть всегда готовыми прийти на помощь раненым. Конечно, война нынче особая. Может, придётся и за оружие браться, чтобы защитить свой медицинский пункт или медсанбат. Но основное для нас – врачебная помощь раненым.

       Кириченко вышел на крылечко. За ним последовали остальные. После необычайного напряжения, после тревог за жизнь сержанта, все оживились.

       – Кстати, вы слышали о подвиге военно-санитарного поезда? На днях указ был. Нет? – спросил Кириченко. – Так послушайте… Недавно наградили начальника поезда, начмеда и нескольких медсестёр. Фашисты, как уже известно, ни с какими правилами ведения войны не считаются. Вот и этот поезд несколько раз бомбили, хотя и видели на крышах вагонов красные кресты. Тогда-то начальник поезда и решил создать из медперсонала команду стрелков-зенитчиков. Командующий армией придал поезду три зенитных-пулемёта. При очередной транспортировке раненых фашистские стервятники как всегда сунулись за лёгкой добычей. Сунулись, как на воздушной прогулке. И тут ударили по ним из пулемётов. Два бомбардировщика сразу сбили, один крепко повредили. Вряд ли он дотянул до линии фронта. Остальные драпанули… Вот так. Нас это касается в первую очередь. Мы будем драться за линией фронта. А фашисты раненых не щадят, тем более десантников…

       Комиссар Коробочкин как бы подвёл итог свершившемуся:

      – Знаете! Сегодня и ещё одно очень важное событие произошло. На глазах у всего батальона у Черных не раскрылся парашют. Да что там батальона? Вся бригада уже знает, небось. И корпус скоро будет знать –солдатский телеграф работает быстро. Так вот! Сержант упал с такой высоты, что казалось бы всё – никаких шансов. А наш же, родной военврач третьего ранга, наш начальник батальонного медпункта спас его! Какую веру это придаст десантникам, которые в бой пойдут! Веру в то, что сильная у нас медицина. Спасёт, если что.

         – Да, такая вера тоже ведь нужна, когда в бой идёшь, – согласился комбат Жихарев.

 

Продолжение следует…

 

       

        

Николай Шахмагонов. Золотой скальпель 

  Глава пятая

После распределения Михаил Гулякин и Виктор Гусев направились в общежитие.

       – Ты доволен, что попал в воздушно-десантные войска? – спросил Гулякин.

       – Ещё бы. Не зря ж мы с тобой в аэроклубе занимались, не зря с парашютами прыгали.

       – Служба там посерьёзнее, чем где-то на аэродроме, – задумчиво проговорил Гулякин.

       – Да что там, на аэродроме, посерьёзнее, чем в пехоте-матушке. Помнишь, как медсанбат на учениях развёртывали? А как там развёртывать, когда будем в тылу врага?

        – Справимся! – уверенно сказал Гулякин и прибавил: – На почту надо зайти. Может, письмо есть из дому.

        Письмо было. От сестры. Гулякин тут же вскрыл его и стал читать, кое-что комментируя.

        Сестра сообщала, что отец, Филипп Кузьмич, и старший брат Алексей уже в действующей армии, младшие, Александр и Анатолий, пока не подходят по возрасту, но несколько раз побывали в военкомате, и Александра пообещали направить в артиллерийское училище.

       – Представляешь, – говорил Михаил приятелю, – мои старшие уже дерутся с врагом. А я в тылу прозябаю.

       – Недолго и тебе осталось, – возразил Виктор. – Постой, это что же, и отец на фронт ушёл? Он ведь по возрасту не подходит.

       – Разве его удержишь? К военкому ходил, добровольцем попросился. Это вторая война для него.

        – Что и в империалистической участвовал?

        – Не успел. Мобилизовали только в семнадцатом, в начале года, и направили в запасной полк, что стоял в Москве, в Покровских казармах. В Москве и революцию встретил, ну а потом гражданская. Всю провоевалот звонка до звонка…

        За разговором незаметно добрались до общежития, вошли в свою комнату. Впервые некуда было спешить. Михаил подошёл к окну, задумчиво оглядел двор. И вдруг поймал себя на мысли, что только сейчас заметил – осень полностью вступила в свои права. Позолотило деревья в небольшом скверике под окном. Клумбы с увядающими цветами, дорожки в сквере спрятались под разноцветное, пышное лиственное покрывало.

         – Скоро поезд? – поинтересовался Виктор.

         Михаил взглянул на часы, ответил:

         – Через три часа. Даже не верится, что уже утром увижу маму, сестру, братьев. Не думал, что отпустят. Сейчас такое время! И вдруг дали целых двое суток!

       – Да много ли это? Туда и обратно… Только разбередишь себя.

       – Не скажи. В нынешнее время каждая встреча с родными дорога. А тем более с братишками, которые на фронт рвутся.

        До Тулы Михаил добрался пассажирским поездом. Дальше ехал рабочим. Вагон был переполнен до отказа. Среди пассажиров в основном женщины с детьми, пожилые люди. Ехали, кто куда. Одни покидали город и направлялись в сельскую местность, чтобы там переждать грозу, другие спешили на работу.

        С грустью и тревогой смотрел Михаил на маленьких пассажиров, которых немало оказалось в вагоне. Дети всегда остаются детьми, и ничто их не берёт – так же непоседливы, так же говорливы они были и теперь. И всё же что-то едва уловимо изменилось в их поведении, появились скованность, осторожность. Весёлость внезапно сменялась печалью, а то и испугом.

       Пассажиры с уважением смотрели на Гулякина, одетого в новую, с иголочки, военную форму: молод, а знаки различия военврача 3 ранга.

       Пожилой мужчина в рабочей спецовке, сидевший напротив, спросил:

       – Что слышно, товарищ командир, когда остановим фашистов?

       – Остановим, обязательно остановим, – ответил Михаил.

       – Все так говорят, – сокрушённо вздохнул рабочий. – Но когда же, когда?

       – Скоро…

      Да и что ещё мог ответить Гулякин. Пояснил:

      – Я только вчера учёбу закончил. Отпустили попрощаться с родителями перед отправкой на фронт.

      – Оно и понятно, – сказал рабочий, ещё раз придирчиво оглядев Михаила. – Врач? – спросил он, обратив внимание на эмблемы.

      – Врач, – кивнул Михаил.

      Рабочий оживился, заговорил по-отечески:

      – Ты вот что, сынок, поласковее, потеплее с ранеными-то. Меня в гражданскую сильно зацепило. Вытащили с поля и сразу в лазарет. В бреду был, но, знаешь, запомнилось что? Глаза хирурга, что штопал меня. Тёплые, добрые глаза. И боль… Моя боль в них будто отражалась. Вот и у тебя глаза, вижу, добрые.

       Эти горячие, убедительные фразы пожилого человека, годящегося Гулякину в отцы, запали в душу. Часто он вспоминал того рабочего и маленький урок, им преподанный.

        Разговор привлёк внимание  других пассажиров. Пожилая женщина спросила, сколько лет молоденькому военврачу. Кто-то поинтересовался, откуда он родом.

        Михаил был приветлив и внимателен. Он понимал, что сейчас представляет в этом вагоне всё воинство, вставшее на защиту Отечества, и вся любовь этих простых людей к Красной Армии, которую они безусловно носят в сердце, сосредоточена на нём.

       Узнав, что у него три брата, что один из них уже на фронте вместе с отцом, что и младшие ждут не дождутся, когда настанет их черёд, женщины стали сокрушаться, жалея мать: сколько же тревог, сколько горя придётся ей пережить, провожая на смертный бой с фашистами мужа и детей.

       И, конечно, больше всего тревожила судьба тех, кто уже на фронте, да и его, Михаила, которому тоже предстояло отправиться в пекло. Да и кто мог предположить, как сложится судьба Гулякиных в этой войне, кто из них встретит победу, а кто останется в сырой земле, сложив голову за счастье Родины.

       Из Тулы поезд выходил ранним утром. Когда Михаил, стараясь быть как можно более деликатным, всё же вынужденно участвовал в штурме вагона, предрассветная мгла окутывала перрон. Но вот миновали Щекино, и затеплился тусклый осенний рассвет. Пассажиры в вагоне менялись. Кто-то вышел ещё на Косой Горе, кто-то в Щекино, кто-то на небольшой станции Лазарево. Другие сели в Плавске, чтобы ехать в Чернь, Орёл. В Орёл ехали на работу.

        Занимался день 30 сентября, и никто в поезде ещё не знал, что в этот день, в то самое хмурое осеннее утро перешла в наступление 2-я танковая группа генерала Гудериана, которая нанесла первый удар по советской обороне, за два дня до начала всеобщего наступления по плану операции «Тайфун». Никто в вагоне даже предположить не мог, что город Орёл, тот самый Орёл, в который многие ещё ехали на работу, в ночь на 3 октября будет оставлен нашими войсками и уже утром в него вступят части 4-й танковой дивизии 24-го моторизованного корпуса 2-й танковой группы Гудериана. Тяжёлое иго оккупации надолго закроет солнце над старым русским городом. И освобождён он будет лишь 5 августа 1943 года в ходе стратегической наступательной операции «Кутузов».

       А 30 сентября рабочий поезд спокойно шёл из Тулы в Орёл, развозя тех, кто спешил на фабрики и заводы, чтобы давать необходимую продукцию фронта, тех, кто ехал к родственникам, интуитивно ощущая близость тяжёлых времён. Отпускников, таких вот как Гулякин, было мало, да их, скорее, даже, практически не было.

        Наконец, за окнами поплыли родные места. Вот и станция Горбачёво. Поезд на ней стоял не более минуты. Михаил спрыгнул на низкий, выщербленный перрон, когда состав ещё медленно тянулся вдоль него. Огляделся и не узнал станции. Её строения сильно пострадали от налётов вражеской авиации, близ железнодорожного полотна виднелись глубокие воронки.

       «Значит и сюда добралась война, – подумал он. – Просто сегодня низкая облачность, потому и тихо, – и тут же охватила тревога: – Что дома?»

       На станции дыхание фронта ощущалось значительно сильнее, чем в вагоне. Замаскированные позиции зенитной батареи, воронки, разрушенные пристанционные постройки, остовы сгоревших домов, пугающих обугленными печными трубами. Вот они ужасающие картины войны. И ведь за всеми этими картинами боль, горе и страдания людей.

       Михаил быстро зашагал знакомой просёлочной дорогой, на которой помнил каждый поворот, каждый мосток, каждую низину и каждый пригорок. Постепенно следы войны исчезли. Впереди показалась берёзовая рощица, вся в разноцветье листвы. Она и в пасмурный день красива, а вот выглянет солнце… Но если разбегутся облака и брызнут солнечные лучи, прилетят облака другие, с чёрными крестами на крыльях, и не останется следа от чудес природы. Конечно, рощицу никто бомбить не будет, если там не укрыты войсковые подразделения, боевая техника, но гул от бомбёжки станции далеко раскатится по окрестностям, стирая мирный тёплый пейзаж.         

       Миша Гулякин шёл той дорогой, которой он уже проходил десятки раз и во время учёбы в Орле, и в период работы в Туле, и позже, когда стал студентом, а затем слушателем военного факультета. Он проходил здесь с разными чувствами – с радостью в сторону дома, и с грустью от дома к железнодорожной станции.

        Пятнадцать километров для молодого человека – расстояний пустяшное. За два с небольшим часа отмахал его, и вот увидел вдалеке, в мутной осенней дымке родное село Акинтьево. Вспомнил, как обычно, когда он приезжал, уже здесь, на горе, встречал его Анатолий, самый младший из братьев, особенно к нему привязавшийся.

      Теперь никто не встречал, потому что никто и не ожидал приезда. Раньше-то всегда было известно, когда начинался отпуск.

       Деревня показалось вымершей. На улице ни одного человека. Михаил остановился перед домом, осторожно стал открывать калитку, но всё же она скрипнула.

       – Кто там? – послышался голос матери.

       – Это я, мама!..

       – Миша?!

       Мать бросилась к нему, обняла, прижала к себе, потом отступила на шаг, любуясь строгой выправкой и красивой командирской формой сына.

        – А где ребятишки? – спросил Михаил, смущаясь.

        – В школе. А ты надолго?

        – Утром уезжаю.

        В глазах матери мелькнула тревога.

        – На фронт?

        – Нет, сначала в Москву, затем в Куйбышев.

        – В Куйбышев? – переспросила мама и с надеждой предположила: – Значит, в госпитале будешь работать?

       Михаил подумал, говорить или не говорить, куда действительно он направлен, и решил повременить с этим.

       – Пока не знаю, назначен в распоряжение… Там решат. Ты лучше расскажи, что отец пишет? Как дела у Алексея? – попросил он, стремясь перевести разговор на другую тему.

       Но тема была одна – война…

       – Отец воюет, – сказала мать, вытирая глаза краешком фартука, – Алексей оканчивает радиотехническое училище.

       – Алёшка? Радиотехник? Значит, сменил свою мирную специальность зоотехника на связиста?

       – Ну что ж мы стоим? – спохватилась мать. – Проходи в дом. Ты, наверное, голодный.

        – Что ты, мама. Я даже вам кое-какие продукты прихватил. Нас хорошо кормят.

        Они прошли в дом, Михаил сел на своё любимое место. Переодеваться не стал. Пусть братья увидят его в военной форме. Пока они не вернулись, решил поговорить о деле.

       Начал осторожно:

       – Фронт приближается, мама. Если врага наши в ближайшее время не остановят, надо эвакуироваться.

       – Куда ещё? Зачем это?

       – Нельзя оставаться здесь семье коммуниста, да к тому же первого председателя колхоза. Семье, в которой вон уже и сам отец и два сына в армии. Да и Александр в училище собирается.

       – Да, Саша скоро уедет. Был в военкомате. Там сказали, что повестку пришлют на днях, – подтвердила мать. – Останемся мы с Аней и с Толиком.

       – Нельзя вам оставаться, никак нельзя.

       – Но куда же ехать?

       Михаил задумался, потом решительно заявил:

       – Вот на место службы прибуду, осмотрюсь, устроюсь, ну и вызову вас туда.

       Договорить не дали братья. Они влетели в комнату и повисли на Михаиле.

        – Ух, ты какой стал! – восхищённо говорил Александр. – Ну ничего. Я тебя скоро догоню! А вот было бы здорово всем нам братьям на фронте встретиться, а? Ты представляешь, попасть бы всем нам в одну часть и вместе бить фашистов.

        Легли в тот день поздно. Александр, Анатолий и Аня заснули быстро, но до самой зари слышал Михаил тяжёлые вздохи матери. Она и не знала, что он в ту ночь тоже не сомкнул глаз.

       Завтракали молча. Многое, очень многое ещё нужно было сказать другу-другу, но не очень говорилось перед разлукой, которая не обещала быть короткой. Лишь Анатолий нарушал тревожную тишину за столом и приставал с вопросами. Его интересовало, как дела на фронте, как воюют фашисты, какое у них оружие, какая форма. Михаил, конечно, кое что знал, ведь сколько раненых-то прошло уже через его руки в институтской клинике, но отвечал неохотно. Был занят своими мыслями.

       До станции его обещал подвезти почтальон. Вышли на улицу. Подкатила обычная деревенская повозка. Прыгнув в неё, Михаил помахал рукой своим родным, а потом долго ещё видел возле дома маму, братьев и сестру, которые всё смотрели и смотрели вслед, пока не скрылись из глаз.

        Лишь к вечеру Михаил добрался до Москвы. А утром военврач 1 ранга Борисов собрал в одной из аудиторий выпускников, назначенных для отправки в Приволжский военный округ.

       Старший группы Михаил Гулякин смотрел на суровые, сосредоточенные лица своих товарищей – молодых военврачей – и видел, как повзрослели они за несколько месяцев, что прошли с памятной июньской ночи в лагере.

       Обычно лето для слушателей, студентов, для всех учащихся проносится незаметно, но минувшие месяцы этого грозового лета и месяц грозовой осени запомнились непрерывными, напряжёнными занятиями, хлопотными дежурствами. Казалось, они тянулись целую вечность.

       Военврач 1 ранга Борисов вошёл в аудиторию и жестом попросил не вставать и не докладывать ему. Он был взволнован. Голос слегка дрожал.

        – Дорогие товарищи, – начал он, – все вы знаете, что представляют собой войска, в которые направляетесь. Хочу сообщить, что недавно над воздушно-десантными войсками взял шефство комсомол, направив в эти войска лучших своих питомцев. И наш военный факультет направляет на службу туда лучших своих выпускников.

        Борисов сделал паузу и оглядел молодых военврачей. Продолжил проникновенно, доверительно:

       – В ваших руках будет жизнь воинов-десантников, тех, кто получит ранение в бою. А каждый бой десантника – это не просто бой. Каждый бой десантника – это подвиг. Вам придётся спасать раненых – перевязывать, оперировать, словом оказывать врачебную помощь – в тяжелейших условиях, вдали от медицинских баз и, порою, под огнём врага. Может случиться так, что передний край будет со всех сторон, а подчас пройдёт через ваш медицинский пункт или медсанбат. Вот что такое служба в воздушно-десантных войсках. Вам будет очень и очень трудно. Ваша работа по медицинскому обеспечению так же как и боевая работа десантников, несомненно, будет постоянным подвигом. Я верю, что вы не уроните чести института и военного факультета.

       Военврач 1 ранга Борисов попрощался с каждым за руку, каждому сказал доброе напутственное слово. Он хорошо знал своих воспитанников, всех называл в минуту расставания по именам.

      – Тебе, Миша, – тепло сказал он Гулякину, – желаю стать настоящим хирургом. Все данные у тебя есть. А сейчас иди, получай документы на всю группу. Выезд после обеда. По прибытии в Ульяновск представишь группу начальнику медицинской службы округа, а он уже распределит вас по частям и соединениям.

 

   

       На вокзале было людно. В те осенние дни 1941 года дорога на фронт пролегала не только в западном направлении. Военные спешили на восток, туда, где в глубоком тылу формировались новые соединения, где вступали в строй промышленные предприятия, эвакуированные из западных областей СССР, где создавались мощные резервы, предназначенные для решительного отпора и разгрома врага.

        Из репродукторов летели могучие, торжественные слова песни, родившейся в первые дни войны и сразу ставшей одной из самых популярных: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!»

        В день отъезда с утра шёл мелкий осенний дождь. Молодые военврачи изрядно вымокли, ожидая, когда подадут состав.

        – А ведь дождь к удаче, – сказал Михаил. – Значит, все вернёмся в Москву и вернёмся с победой!

       – Обязательно вернёмся, – поддержал его Виктор Гусев и воскликнул: – А вот и поезд!

       И снова дорога, снова перестук колёс, неумолимо отсчитывающих километры. За окошком вагона проплыли окраины Москвы, потянулись дачные посёлки, затем открылись поля, леса и перелески в осеннем убранстве, мелькали небольшие деревушки.

       Состав шёл медленно, пропуская вперёд эшелоны с ранеными. Со скоростью курьерских поездов мчались на восток составы с оборудованием фабрик и заводов. Навстречу шли почти непрерывным потоком эшелоны с танками, артиллерией, войсками.

       А дождь всё лил и лил как из ведра. Он безжалостно хлестал по стеклу, он заливал поля, где работали женщины, подростки, пожилые крестьяне, заканчивая уборку картофеля, капусты, других овощей, особенно теперь ценных и для фронта, и для огромного города, который уже начал готовиться к обороне.

       – Гляди-ка, Миша, мужчин-то в поле совсем нет – сказал Виктор Гусев. – Трудно, ой как трудно сейчас в тылу. В колхозах-то, небось, одни женщины и остались.

        Ночь прошла в дороге. Поезд часто стоял на полустанках, подолгу задерживался на крупных станциях.

       В Ульяновск прибыли погожим осенним днём.

       Гулякин зашёл к коменданту вокзала, спросил, как добраться до штаба округа. Тот тщательно проверил документы, выяснил, в какой управление следует группа и пояснил, что идти надо в одну из ближайших школ. Там принимают прибывающих на укомплектование офицеров-медиков.

        Транспорта не было, но и пешком можно было добраться – комендант сказал, что нужное им здание школы недалеко находится.

        Из бюро пропусков Гулякин позвонил начальнику санитарного отдела округа. Приёма ждали недолго. Военврач 1 ранга Хмелёв попросил всех зайти в классную комнату на втором этаже. Поздоровался, поздравил с окончанием военного факультета и начал без предисловий:

       – В городе развёрнуто много госпиталей. Все заполнены ранеными, но прибывают всё новые и новые партии. Приказано развернуть ещё несколько лечебно-эвакуационных учреждений, а медперсонала у нас для этого не хватает. Если в вашей группе есть желающие, могу направить в любой госпиталь. Завтра же приступить к самостоятельной и ответственной работе. Завтра же будете оперировать! Ну, слушаю ваши соображения по этому поводу.

        – Разрешите мне сказать, – попросил Гулякин.

        – Да, да, пожалуйста. Слушаю вас.

        – Товарищ военврач первого ранга. Думаю, не ошибусь, если скажу от имени всех. Нас готовили для Военно-Воздушных Сил. Но в Москве принято решение направить в Воздушно-десантные войска. Врачей для этого отбирали специально. Почти все в нашей группе занимались в аэроклубе, почти у всех по нескольку прыжков с парашютом. Так что наше место в воздушно-десантных войсках и просим вас отправить в части и соединения корпуса.

        Хмелёв повертел в руках предписание, несколько раздражённо спросил:

        – Другие мнения есть? – и, не услышав других мнений, продолжил: – Вы, вероятно, считаете, что главное место военного врача сейчас у самой линии фронта, а здесь, в тылу, всё легко и просто. Почти что курорт? Это далеко не так. Здесь у врачей колоссальная нагрузка. Хирурги падают с ног, не отходят часами от операционных столов. А где приходится работать? Вы привыкли к институтской клинике. А здесь мы создаём лечебные учреждения в самых неприспособленных для этого зданиях: в школах, институтах, общежитиях… Вы даже представить себе не можете, насколько сложно в кратчайшие сроки приспособить эти здания под госпитали, оборудовать в них операционные, перевязочные, физиотерапевтические и рентгеновские кабинеты, санпропускники, пищеблоки – словом, всё самое необходимое для лечения раненых.

        Все молчали. Да, собственно каждый понимал, что в тылу не сладко, что здесь у медиков тяжелейшая, изнурительная работа. Правда, не рвутся снаряды и не падают бомбы. Нет постоянного риска для жизни, как на передовой. Молодым военврачам уже было известно, что фашисты бомбят и обстреливают из орудий медсанбаты, что для вражеских бомбардировщиков излюбленными целями являются санитарные поезда. Быть может, именно поэтому никто из группы Гулякина не хотел оставаться здесь. Ведь на фронте в жестоких боях погибали их сверстники, а теперь уже, наверное, находились под бомбами и те выпускники военного факультета, которые были направлены в стрелковые, танковые, артиллерийские части и соединения.

         Военврач 1 ранга Хмелёв всё же сказал ещё несколько слов, вряд ли уже рассчитывая кого-либо убедить остаться в Куйбышеве:

          – Создание госпиталей – дело огромной государственной важности. Советские и партийные органы делают всё, чтобы выполнить эту задачу в кратчайшие сроки. Я вам не предлагаю лёгкой работы…

          Гулякин сообразил, что, видимо, не в компетенции Хмелёва было оставить кого-либо в тыловом госпитале силой приказа. Видимо, ему было почему-то необходимо, чтобы кто-то из военврачей попросил об этом сам. А сообразив, стал настаивать на своём:

        – Мы направлены в Воздушно-десантные войска и хотим немедленно отправиться к месту службы.

       Хмелёв махнул рукой и уже, сменив тон, сказал:

       – Не смею вас задерживать. Желание ваше не только законно, но и похвально. Сам в действующую прошусь, – признался он. – Но ведь кому-то и здесь работать надо. Что ж, удачи вам. Документы оформим сегодня же и распределим вас по частям и соединениям корпуса.

       

Глава седьмая

Первый воздушно-десантный

 

       Старый пароход, глухо шлёпая по воде огромными колёсами, медленно подошёл к пристани. Всей группе были предоставлены места в каютах. Но погода выдалась солнечная, и молодые военные врачи не уходили с палубы, любуясь живописными волжскими утёсами, косогорами и широкими песчаными косами, врезающимися в русло, бархатными берегами, вдоль которых стлался по воде разноцветный лиственный ковёр.

       В прозрачной воде, отражались редкие облака и косяки перелётных птиц. Природа жила своей, независимой от войны жизнью. Здесь, на просторах великой русской реки, с трудом верилось, что где-то идут жестокие бои, гибнут люди, что над Отечеством нависла смертельная опасность.

       В штабе 1-го воздушно-десантного корпуса военврачей распределили по соединениям и частям. Группа распалась. Распрощавшись с товарищами, Гулякин отправился в 1-ю воздушно-десантную бригаду, в которую получил назначение.

       1-й воздушно-десантный корпус был сформирован 2 июля 1941 года, уже принял участие в жесточайших боях и был выведен на доукомплектование. Нужно было довести численность его до полного штата, а это 10 000 человек. Причём, направлялись в корпус в основном добровольцы по комсомольским путёвкам ЦК ВЛКСМ. В составе корпуса были три воздушно-десантные бригады, танковый батальон, артиллерийский дивизион, а также подразделения и части обеспечения. Военно-транспортная авиация в состав корпуса не входила, а придавалась ему на время проведения воздушно-десантной операции. На вооружении соединения было обычное стрелковое вооружение – ручные и станковые пулемёты, ну и, конечно, автоматы – с трёхлинейками-то десантироваться трудно. Миномёты были 50-мм и 82-мм. Артиллерия представлена 45-мм противотанковыми и 76-мм горными пушками. Ну и кроме того на вооружении состояли огнемёты.

        В отдельном танковом батальоне было 50 танков Т-40 и Т-38.

        В начале войны воздушно-десантные части и соединения использовались в основном, как стрелковые, поскольку и опыта у командования в проведении операций оказалось недостаточно, да и нечем было десантировать. Огромное количество самолётов, во многом по причине предательства генерала Павлова, враг уничтожил в первый же день войны на аэродромах.

 

       Вот в такой корпус и прибыли Гулякин и его товарищи.

       В 1-й воздушно-десантной бригаде Гулякина принял начальник медицинской службы бригады военврач 2 ранга Кириченко.

       – Рад пополнению! – воскликнул он, поднимаясь навстречу из-за небольшого письменного стола, заваленного бумагами. – А то у нас совсем плохо с медициной. Вы назначены начальником медицинской службы второго отдельного воздушно-десантного батальона. Коротко введу в обстановку. Вы уже, вероятно, знаете, что корпус находится на доукомплектовании после тяжёлых потерь, понесённых в первые недели войны.

       – Знаю, – ответил Гулякин. – И как долго мы будем в тылу?

       – Рвётесь на фронт? Понимаю. Только ведь на подготовку десантников времени нужно побольше, чем на подготовку красноармейца стрелкового подразделения. Да и на обучение медицинских кадров, между прочим, тоже. Ведь вы пока на медицинском пункте батальона – в единственном числе. Сами будете подбирать себе помощников из пополнения.

        – Расскажите, пожалуйста, о корпусе, – попросил Гулякин.

        Кириченко посмотрел на часы, кивнул:

        – Хорошо, несколько минут у меня есть.

        Он подошёл к висевшей на стене карте европейской части Советского Союза с обозначенной флажками линией фронта. Взял указку и начал рассказ:

         – Корпус участвовал в боях сначала на западном направлении. Выбрасывал небольшие группы десантников в тыл врага, сражался бок о бок со стрелковыми соединениями. С двадцать восьмого августа находился в резерве фронта, но недолго. Обстановка осложнилась, и в начале сентября корпус ввели в бой в составе пятой армии, которая оборонялась на южном берегу Десны. И заметьте, – сделал акцент Кириченко, – все эти месяцы корпус воевал без пополнения, постоянно находясь в самом пекле. Ведь сражаться приходилось с численно превосходящим врагом. В середине сентября в ожесточённых боях корпус понёс серьёзные потери. После этого его было решено вывести на доукомплектование.

        – Пополнение уже прибыло? – поинтересовался Гулякин.

        – Начинает поступать. Замечательных ребят присылают. Почти все комсомольцы – из Москвы, Горького, Иванова, Владимира… Сроки поставлены жёсткие. Через три месяца мы должны быть готовы вступить в бой. За это время предстоит сформировать части и подразделения, вооружить и подготовить тысячи парашютистов. А учебных баз, как, впрочем, и медицинской базы, нет. Всё нужно начинать с нуля. Правда, командный состав надежный – почти все уже побывали в боях.

        – Спасибо за информацию, – сказал Гулякин. – Теперь имею представление о том, куда назначен. Разрешите приступить к выполнению служебных обязанностей?

        – Да, конечно. И начните с представления командиру батальона. Он тоже новичок в Воздушно-десантных войсках. Комбат, старший лейтенант Жихарев, назначен к нам из военкомата, где служил до сих пор, и бомбил командование рапортами с просьбой отправить на фронт. Уже успел проявить себя, как хороший организатор, волевой, требовательный командир. Словом, познакомьтесь и с ним, и с теми, кто уже прибыл в батальон, ну и начинайте осваивать нашу десантную науку. Батальон в стадии комплектования.

         – Разрешите идти? – спросил Гулякин.

         – Да, да, Михаил, идите, – разрешил Кириченко, назвав Гулякина по имени, чтобы несколько снизить накал официоза – всё же медицина есть медицина. Дисциплина необходима, но и большая доверительность, большее взаимное расположение начальников и подчинённых не помеха.

         Гулякин уже повернулся и открыл дверь, когда Кириченко остановил его и сказал как бы в напутствие:

        – Помните, что старший лейтенант Жихарев хоть и младше вас по воинскому званию, но – командир. Он ваш непосредственный начальник.

       – Конечно, конечно, – улыбнулся Михаил и вышел из кабинета.  

       Вот такие случались метаморфозы. Михаил Гулякин в армии без году неделя, ведь пришёл он на военный факультет совсем недавно, а уже имеет воинское звание военврач 3 ранга, что приравнивается к майорскому званию. В двадцатые – тридцатые годы прошло немало реформ в системе воинских должностей и званий. Завершились они окончательно уже во время войны, в начале 1943 года, когда были возвращены погоны и упорядочены воинские звания офицеров. До этого времени офицеров в Красной Армии не было – были красноармейцы и командиры.

 

        2-й отдельный воздушно-десантный батальон размещался в нескольких домиках. Гулякин нашёл Жихарева в штабе – комнатке, в которой едва приютился стол со стульями, а большая её часть была завалена разным военным имуществом. На стенах висели таблицы и схемы.

        Гулякин доложил чётко, по уставу. Жихарев вышел из-за стола, шагнул навстречу, крепко пожал руку. Спросил имя и отчество. Не хотел, очевидно, называть Гулякина по воинскому званию.

        – Хорошо, что прибыли, Михаил Филиппович. Дел для медицины много. Личный состав уже поступает. Нужно каждого бойца осмотреть. Определить,  годен ли? Мало ли что там могут написать. Люди рвутся в десантники, могут и скрыть недуги. А нам нужны здоровые ребята. Но и это не всё. Попрошу вас помочь с размещением, проверить, соответствуют ли наши, с позволения сказать, казармы, санитарным нормам. Всё хозяйство – несколько домиков, а народу будет много… Штатное расписание знаете?

        – Знаю, – кивнул Гулякин.

       – А сейчас извините, – сказал Жихарев, мельком взглянув на часы, – тороплюсь на совещание в штаб бригады. Подробнее поговорим позже. Осмотритесь пока.

       Михаил обошёл расположение батальона. Домики оказались чистенькими и тёплыми, однако места в них для размещения батальона, численность которого составляла по штатному расписанию около пятисот человек, явно было мало.

        «Придётся ставить палатки, – отметил Гулякин. – и придётся в них жить, и поздней осенью, и зимой… Три месяца… Это ж получается, до нового года».

      Он прошёл дальше и увидел, что работа по установке палаток идёт полным ходом. Красноармейцы сколачивали нары, расчищали территорию, оборудовали пищеблок. Всё это нужно было теперь тщательно контролировать.

       А с утра следующего дня он начал тщательный медицинский осмотр всех прибывших в батальон. К счастью, направляли в Воздушно-десантные войска действительно здоровых и крепких парней.

       Постепенно комплектовался и батальонный медицинский пункт. Сначала прибыл фельдшер Василий Мялковский. Его назначили фельдшером медицинского пункта батальона.

        Разбирая учётные карточки красноармейцев, Гулякин наткнулся на документы Виктора Тараканова. В карточке значилось, что до призыва он был ветеринарным фельдшером.

        «Ну что ж, – решил Михаил, – санитарным инструктором назначить можно. Подучим немного, и дела пойдут».

       Труднее было с санитарами. Людей с медицинским образованием не нашли. Выбрали двух красноармейцев – Дурова и Мельникова. Их предстояло учить с азов.

       Батальон сформировали быстро, и вскоре начались занятия. Целыми днями подразделения проводили в поле, на стрельбище, прыгали с парашютной вышки.

     Не забывало командование и о военных медиках. В один из дней боевой учёбы Кириченко собрал военных медиков батальонного звена на совещание. Когда все разместились в его тесном кабинете, заговорил о главном – о подготовке к предстоящим боям.

       – Перед нами, товарищи, задача особой важности: предстоит не только провести занятия с личными составом медицинских пунктов и санинструкторами рот, но и научить каждого десантника оказывать первую помощь на поле боя и себе, и товарищам.

       Кириченко напомнил, что судьба раненого во многом зависит от быстроты и качества наложения первой повязки.

       – Ротные санитары должны неотлучно находиться на поле боя, быстро оказывать помощь раненым, эвакуировать их в безопасные места, – говорил он. – Но всё это хорошо при действиях в обычных условиях, а как организовать медицинскую помощь в бою, когда подразделения будут делиться на небольшие группы, атаковать противника с разных направлений? Кто наложит первую повязку, назначение которой, как вы знаете, предупредить потерю крови и загрязнение раны, уменьшить боль? Если упустить время, у раненого может начаться болевой шок. Вот потому то и важно, очень важно научить каждого красноармейца приёмам самопомощи и взаимопомощи.

       Быть может, впервые именно на этом совещании Гулякин по-настоящему осознал, какая работа ему предстоит, ведь он здесь – один-единственный врач на сотни человек. Именно он, только он один в ответе за всех раненых, к тому же в тылу врага. Их не эвакуируешь в медсанбат, не направишь в госпиталь, ведь вокруг территория, занятая противником, да к тому же прифронтовая полоса, напичканная войсками.

       Прежде всего, Гулякин решил наладить учёбу своих непосредственных подчинённых.  На следующий день после совещания он провёл первое занятие. Выбрал для него небольшой садик, прилегающий к дому, в котором разместился батальонный медпункт. Начал с разъяснения важности оказания медицинской помощи на поле боя. Повторил многое из того, о чём говорил Кириченко, добавил и от себя кое-что – не зря же окончил военный факультет. Уж чего-чего, а теоретических знаний ему хватало.

       Слушали, поначалу скучая. Тогда Гулякин стал задавать вопросы.

       – Назовите-ка наиболее опасные осложнения раны на поле боя, – попросил он Мялковского.

       – Сильное кровотечение, – твёрдо ответил тот и пояснил: – К нему приводит повреждение кровеносных сосудов. Может образоваться болевой шок. Это в случае обширных ранений мягких тканей, а также перелома длинных трубчатых костей.

       – И всё? – переспросил Гулякин.

       Мялковский наморщил лоб, но ничего больше добавить не мог.

       – Ну а в более поздние сроки? – помог ему Гулякин вопросом.

       – Может развиться инфекция. Наиболее опасна анаэробная, – довольно уверенно продолжил фельдшер. – Это газовая гангрена, столбняк…

       – По канонам военно-полевой хирургии, товарищи, – дополнил Гулякин.  – каждая рана считается первично инфицированной. Об этом надо всегда помнить. А теперь такой вопрос: что нужно сделать при оказании первой помощи?

       – Разрешите продолжить ответ? – спросил Мялковский.

       – Да, да, конечно, продолжайте.

       Мялковский заговорил чётко, даже излишни по-книжному, показывая, что этот материал он знает твёрдо.

        – Остановить кровотечение из повреждённых крупных сосудов, защитить рану от дальнейшего попадания инфекции, предупредить возникновение болевого шока. В случае перелома длинных трубчатых костей и обширных ран мягких тканей произвести иммобилизацию…

       «Знания есть и неплохие, – отметил Гулякин. – Но сможет ли фельдшер применить их практически на поле боя, под огнём врага?»

        Несколько хуже, но в целом верно отвечал Тараканов. Гулякин попросил его рассказать о способах остановки кровотечения. Тараканов правильно назвал все места, где необходимо прижать лучевую, сонную или подключичную артерии, чтобы остановить кровотечение.

       Красноармейцев Дурова и Мельникова Гулякин не спрашивал совсем, поскольку их нужно было сначала выучить.

       После разбора теоретических вопросов, Гулякин объявил перерыв. Обратил внимание, что его подчинённые живо обсуждают первое занятие.

       Пора было переходить к практике…

       После перерыва Гулякин начал практические занятия.

       Дал первую вводную:

       – Вы, красноармеец Дуров, при десантировании получили травму. Чувствуете боль в бедре. Встать на ногу не можете. Ваши действия? Ложитесь, ложитесь на землю, Дуров. Да, да, вот так. Стоять вы не можете. Ну, я жду…

      – Зову врача, – сказал Дуров.

       Гулякин усмехнулся:

       – Врача? Вы забыли, что врач всего один на сотни человек?

       – Ну, санитара хотя бы…

       – Хорошо. Хорошо, вот прибыл к вам санитар красноармеец Мельников. Подходите, подходите, не стесняйтесь, санитар. Что дальше? Действуйте, Мельников…

       Мельников подошёл к Дурову, и в растерянности остановился возле него. Потом сказал неуверенно:

       – Отнесу его в медпункт батальона.

     – Ну, так несите, – велел Гулякин, но когда Мельников наклонился над Дуровым, остановил его, словами: – Прежде всего, вы на месте должны оказать помощь.

       – Но я же не умею…

       – Вот именно. Это я и хотел дать вам понять. А то стоите и не слушаете, о чём вам рассказываю.

       – Извините, – покраснел Мельников. – Просто не подумал, что это может пригодиться.

       – Красноармеец Мялковский, покажите всё, что нужно сделать, – приказал Гулякин.

       – У пострадавшего перелом, – уверенно начал Мялковский. – Ввожу под кожу обезболивающее средство. Накладываю шину Дитерихса или стандартную проволочную лестничную шину. Затем… Затем докладываю начальнику батальонного медпункта, что нужно госпитализировать пострадавшего.

       Трудно, очень трудно доходило до сознания каждого, что за спиной не будет никаких лечебных учреждений, что раненые, даже крайне тяжёлые, останутся на попечении личного состава батальонного медицинского пункта.

       – Я просил вас не рассказать, а показать, что нужно делать, – напомнил Гулякин. – Вот здесь, на столах, – указал он, – разложены необходимые средства для оказания первой помощи. В бою они будут при вас, в ваших санитарных сумках. Действуйте.

       Взяв лестничную шину, Мялковский быстро и аккуратно наложил её. Гулякин заметил, с каким вниманием следил за действиями фельдшера красноармеец Мельников.

       Когда Мялковский завершил работу, сказал:

       – И ещё вот на что хочу обратить внимание. Вы забываете, в каких войсках служите. Никаких медсанбатов, а тем более госпиталей поблизости не будет. В нашем распоряжении только батальонный медицинский пункт, который должен быть подвижен и хорошо замаскирован. От того, как мы организуем его работу, будут зависеть жизни раненых.

       – А где же разместить батальонный медицинский пункт, если вокруг противник? – спросил красноармеец Тараканов.

       Гулякин ответил не сразу. Он прикинул:

       «Действительно, где? Ведь медпункт – это я и мои помощники. Никакого стационарного оборудования за линию фронта мы, конечно взять не сможем. Только самые необходимые медикаменты».

       – Медпункт будет размещаться за боевыми порядками батальона в наиболее безопасном месте. Ну а место это мы будем выбирать в соответствии с указаниями начальника штаба батальона.

       Второй час занятий Гулякин целиком посвятил действиями по различным вводным. Убедился, что с решением вводных, дело обстоит плохо. Хотя фельдшер и санинструктор получили полное среднее образование, практических навыков работы в полевых условиях не имели.

       Пришлось учить подчинённых скрытно подбираться к раненому, переносить его в укрытие, оказывать первую помощь, эвакуировать в батальонный мудпункт, используя подручные средства.

       Подобные занятия Гулякин стал проводить каждый день. Немного теории, затем решения вводных в спокойном режиме, а затем – действия, как в бою. Без проволочек, быстро. Нужно было помочь личному составу овладеть навыками оказания первой помощи на поле боя, а затем эти навыки довести до автоматизма. Теория, затем практические действия в медленном темпе, с разбором ошибок и, наконец, тренировка в решении вводных уже на время.

        Постепенно дела пошли на лад. Занятия со штатными и нештатными санитарами рот Гулякин поручил Мялковскому. С личным составом медпункта занимался сам, а вот с обучением личного состава батальона дела не клеились. Программой на них отводилось всего два-три часа.

       Гулякин отправился к комбату. Попросил дополнительные часы занятий.

       – Михаил Филиппович, дорогой, где же я тебе время возьму? – развёл руками старший лейтенант Жихарев. – У нас программа не просто насыщена. Я бы сказал – перенасыщена. Сам знаешь, как трудно за такой короткий срок подготовить воина-десантника. Ведь мы должны обучить не только тактике ведения боя, но и прыжкам с парашютом.

       – Всё это верно, – согласился Гулякин. – Но обучив бойцов и командиров приёмам и способам оказания помощи на поле боя, мы сохраним жизни очень многим раненым. Ведь понятно же, что бой без жертв не бывает, понятно, что и раненых может быть немало.

       – И я тебя понимаю, и ты меня понимаешь, – усмехнулся Жихарев. – И оба мы правы. Но как же быть?

       – Нужно вместе подумать, и как-то найти возможность…

       – Хорошо! – Жихарев сел за стол, положил перед собой план боевой подготовки, предложил: – А что если использовать некоторые занятия, ну, скажем, прыжки с вышки? Ведь что получается? Пока один взвод десантников прыгает, другой готовятся к прыжкам, то с третьим вполне можно организовать занятия.

        Он помолчал, ещё что-то прикинул и подытожил:

        – Предположим, взвод закончил прыжки и отдыхает. Почему бы не поговорить с личным составом во время отдыха. Каждому будет понятен такой разговор.

       – Отличная мысль – обрадовался Гулякин. – Вот на таких занятиях – теория. Ну а в часы, отведённые нам по плану, уже практические тренировки.

       На следующий день Гулякин собрал освободившихся после прыжков бойцов. Стал рассказывать им, как накладывается повязка, останавливается кровотечение. Десантники молча стояли в строю, слушали с интересом, но когда он задал им несколько контрольных вопросов, выяснилось, что никто ничего не усвоил.

       Почему? Да просто не принимали всерьёз медицинскую подготовку. Так уж устроен человек: всегда надеется на лучшее – мол, меня пронесёт, меня не ранит.

       Возникла новая проблема: как заинтересовать, заставить их понять, насколько важно усвоить основы военно-медицинской подготовки.

       Своими раздумьями Гулякин поделился с комиссаром батальона старшим политруком Николаем Ивановичем Коробочкиным. Попросил его при проведении политических занятий попытаться убедить людей, насколько важны навыки в оказании первой помощи и самопомощи в бою.

      – Попробую помочь вам, – пообещал комиссар. – А вы продолжайте занятия. Только постарайтесь проводить их живее. Думайте, чем заинтересовать десантников.

        «Так чем же, чем? – размышлял Гулякин. – А приведу-ка я примеры из опыта боёв на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Нам ведь столько об этом рассказывали на военфаке».

       Следующее занятие прошло гораздо лучше. Десантники с интересом слушали рассказы. Их не могли оставить равнодушными приведённые примеры. Особенно заинтересовали приведённые Гулякиным цифры и факты, показывающие, насколько завит успех лечения раненого от быстроты и правильности оказания ему первой помощи на поле боя. Сами стали интересоваться, как правильно наложить повязку, как использовать индивидуальный перевязочный пакет.

        И всё-таки, как оказалось, обучение личного состава – не самое сложное в деятельности начальника медицинской службы батальона. Ведь во всех случаях жизни и в любой обстановке врач, прежде всего, остаётся врачом, а следовательно, его обязанность – лечение людей.

        Распорядком дня на амбулаторный приём больных было отведено два часа. Медицинский пункт батальона начал работать уже через пару дней после прибытия Гулякина в батальон. Его готовность к работе приезжал проверять начальник медицинской службы бригады военврач 2 ранга Кириченко. Побывали в нём и Жихарев с Коробочкиным.

        Жихарев принёс только что отпечатанный распорядок дня и вручил его Гулякину.

        – Вот, изучайте. Надо добиться того, чтобы больные, кроме, конечно, экстренных случаев, обращались к вам строго в отведённые часы. Времени-то хватит?

       Гулякин взял из рук комбата листок с распорядком дня, внимательно прочитал и твёрдо сказал:

       – Двух часов, конечно, вполне достаточно. Народ у нас здоровый. Вряд ли загрузят работой.

       – Тем не менее, вы должны быть готовы. Порядок у нас следующий, – пояснил Жихарев, – На утреннем осмотре дежурные по ротам заносят в специальную книгу записей больных всех, кто нуждается в медицинской помощи, а за пятнадцать минут до назначенного времени отправляют их к вам на приём под командой санинструкторов рот.

       – Хорошо. Мы готовы начать приём.

       Но в первые дни в медпункте никто не появлялся.

       И вдруг…

       Это случилось сразу после окончания тактических учений, во время которых роты совершили длительный марш, а затем действовали в сложной обстановке.

        В тот день Гулякин, устроившись в своём небольшом кабинете, просматривал записи, которые сделал во время учений. Готовился на ближайшем занятии провести краткий разбор действий личного состава батальонного медицинского пункта, санинструкторов рот и санитаров. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился фельдшер Василий Мялковский.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – возбуждённого заговорил он. – Вы только взгляните, почти весь батальон к вам пожаловал.

       – Батальон? Зачем? – спросил Гулякин и с удивлением посмотрел на подчинённого.

       Мялковский шагнул к окну и отдёрнул штору. Он, конечно, несколько преувеличил – нет, не батальон пожаловал в медпункт, но, по крайней мере, пятая часть личного состава ожидала приёма врача.

       – Откуда же столько? – проговорил Гулякин, и в голосе его прозвучали нотки растерянности.

        «Как же я успею осмотреть всех за два часа? – с беспокойством подумал он. – Как сумею поставить диагноз каждому?»

       Сразу возник вопрос: с чего начать работу. Вызывать, как это делается обычно на амбулаторных приёмах, каждого поочерёдно и осматривать здесь, в кабинете? Но так и до утра не управиться. А приём надо завершить через два часа. Через два часа все десантники должны возвратиться в свои подразделения. Кому предстоит в наряд заступать, а кто будет назначен на хозяйственные работы. Кто начнёт подготовку к ночным занятиям или стрельбам.

         Решение надо было принимать быстро.

         Вспомнил, что по этому поводу говорилось на лекциях в институте, как строились практические занятия.

       На военном факультете, конечно, многие вопросы отрабатывались тщательно и подробно прежде всего на лекциях и семинарах, ну а затем практически в поле. Во время лагерного сбора подо Ржевом слушатели стажировались в лазарете авиационного соединения, участвовали и в амбулаторных приёмах. Но тогда ведь, летом, больных было совсем мало. Они приходили в лазарет или в медпункт в назначенное время. Сначала ими занимались фельдшер или санинструктор – записывали жалобы, ставили градусники. И только после этого больные по очереди заходили в кабинет врача. Врач вёл приём внимательно, не торопясь осматривал больного. Пятнадцать, а то и двадцать минут уходило на каждого больного. Теперь всё это оказалось непозволительной роскошью.

       Пишу эти строки и думаю, мог ли себе представить молодой военврач 3 ранга Михаил Гулякин в ту суровую осень сорок первого, или даже нет – мог ли себе представить полковник медицинской службы Гулякин осенью 1881 года, когда готовилось самое первое издание книги о нём, и мы подолгу беседовали, и о службе его, и о жизни, и о медицине вообще, что в стране настанут такие времена, когда вот эти самые, упомянутые 15-20 минут на приём больного станут непозволительной роскошью, хотя на календаре будет не время военное, и даже не время старательно оболганного социализма, а, как о ней трубят вовсе труды, эпоха справедливейшей демократии. Увы, они наступили, и терапевтам в поликлиниках выделяется на приём больного всего 12 минут. Мало того, за эти двенадцать минут врач должен не только внимательно осмотреть больного, поговорить с ним, выявить жалобы, поставить диагноз, но потом ещё всё это записать в один журнал, затем перенести на специальный листок-бланк, с которого набрать в компьютере. За эти же 12 минут при необходимости нужно оформить ВТЭК, выписать больничный, бюллетень или рецепты. Причём самые необходимые записи – врачи сами засекали время для проверки – занимают гораздо более 12 минут. Даже если совсем не осматривать больного, а только записывать всё необходимое для отчёта, времени не хватит. Где же его взять? Начальству виднее. Можно, к примеру, на пару часов после работы задержаться, а если и этого не хватит, то отчего бы дома не поработать этак до полуночи и более. На войне, как на войне… только война другая. Война медицинских руководителей разных степеней с врачами, война успешная, ибо потери среди врачей, правда, конечно, выраженные просто в увольнении со службы, а не гибели, значительно превышают потери военные. Но в отличие от фронтовых, они не пополняются – никому это не надо. Не бывало такого положения, чтобы, к примеру, в медсанбате оставалось менее половины людей, положенных по штату. Медицинские подразделения постоянно пополнялись, ну а командование с особой заботой, с особым трепетом относилось к военным медикам. Может быть дело в том, что на войне каждый командир мог оказаться в руках военного врача своего соединения, а ныне те, кто командуют, лечатся отнюдь не у тех, кем столь рьяно командуют? Думаю, что дело в ином – в ответственности тех, кто был на руководящих должностях во время войны, от тех, кто прорвался во всякие властно-сластные структуры во времена победившей демократии.

       Но вернёмся в суровый сорок первый, вернёмся в тот день и час, когда молодой военврач оказался в весьма затруднительном положении.

       – Все наши готовы к работе? – спросил военврач 3 ранга Гулякин у фельдшера Мялковского.

        – Так точно, готовы все.

        – Хорошо, тогда берите Дурова и за мной.

        – Куда? – удивился Мялковский.

        – К больным. Наша приёмная и десятую их часть не вместит. Займёмся ими прямо на улице.

        Гулякин встал из-за стола и направился к двери, продолжая размышлять над тем, что же всё-таки произошло, и почему возник такой наплыв больных: «Эпидемии нет… Но не могут же тогда вот так все сразу взять да заболеть. Скорее всего, устали за первые дни занятий, а тут ещё тяжелейшие учения. Нелегко привыкнуть к столь напряжённой службе, особенно тем, кто только что призван. Потому и пришли за освобождением? Не филонят – многие искренне считают, что заболели. Слабость, боль в мышцах, переутомление и недосыпание…»

       Больные обступили домик, в котором помещался медпункт, со всех сторон.

       – Здесь есть старшие? – строго спросил Гулякин.

        Отозвались санинструкторы рот.

        – Хорошо, – с улыбкой сказал Гулякин, – командование, можно сказать, на месте. Но тогда почему такой беспорядок? Немедленно постройте всех больных поротно в две шеренги.

        Быстро образовался строй, вытянувшийся на несколько десятков метров. 

        – Вот это силища! – воскликнул Гулякин. – Да ведь с вами можно смело идти на захват крупного объекта в тылу врага.

        Некоторые десантники потупились, покраснели. Старались не смотреть на Гулякина и Мялковского.

       – Ну что же, – продолжил Гулякин уже серьёзно, – вы правильно сделали, что, почувствовав недомогание, пришли в медпункт. Как вам известно, в уставе сказано, что военнослужащий не должен скрывать своей болезни и обязан, доложив непосредственному начальнику, немедленно обратиться за помощью в медпункт. Это уже дело нас, медиков, определить, кто действительно болен, – пояснял он, – а кто чувствует недомогание из-за переутомления. А теперь попрошу тех, у кого жар или озноб, сильная головная боль, кашель сделать три шага вперёд.

       Строй заколебался. Вперёд неуверенно вышли человек двадцать.

       – Мялковский, отведите эту группу в приёмную. Всем измерить температуру. Ждать меня, – распорядился Гулякин. – Теперь займусь остальными, – сказал он, когда первая группа удалилась в медпункт. – Попрошу выйти из строя тех, кто жалуется на боли в животе, на расстройство желудка.

       Ждал с беспокойством, но строй не шевельнулся. Сразу отлегло от сердца – желудочно-кишечных заболеваний не было.

       У основной массы болели ноги. Расспросил нескольких человек о характере этих болей, велел показать, где именно болит. Затем пояснил, что ничего удивительного нет. Требуется определённое время для того, чтобы организм привык к большим нагрузкам, адаптировался.

        Многие десантники стали проситься в свои подразделения. Уходя, они подшучивали над оставшимися товарищами, рекомендовали им придумать какие-то замысловатые жалобы, иначе врач быстро раскусит их попытки увильнуть от занятий и работ.

        Гулякина радовало то, что настроение у его пациентов хорошее.

        Всех, кто остался в строю, он внимательно выслушал, дал советы, как вести себя, чтобы избежать простудных заболеваний, посоветовал закалять организм.

         Наконец, в строю остались лишь больные с потертостями ног и сильным растяжением связок.

         – Подождите, – сказал им Гулякин, – Фельдшер примет вас и каждому окажет помощь.

       В приёмной встретил Мялковский.

       – Как тут у вас дела? – спросил Гулякин.

       – Высокая температура только у троих, – доложил фельдшер. – У большинства тридцать семь ноль – тридцать семь две. Пятеро ушли. У них нормальная температура.

       – Зря отпустили, – покачал головой Гуляки, – надо было их тоже осмотреть. Верните. Если есть головная боль, можно ждать простудных заболевания. Ну а температура поднимется, коли мер не принять.

        Он прошёл в кабинет и сказал Мялковскому:

        – Начнём с тех, у кого высокая температура. Прошу ко мне по очереди.

       В течение двух часов Гулякин осмотрел всех до единого. Нескольких десантников уложил в лазарет, тем, кто нуждался в освобождении от нагрузок, записал в книгу рекомендации на частичное или полное освобождение от занятий. В армии такой порядок. Врач не освобождает, врач пишет рекомендацию, а освобождает только командир.

         – Ну и денёк выдался, – сказал Мялковский, когда медпункт опустел, – думал в срок не управимся. Быстренько вы их разогнали.

         – Вы не правы, – возразил Гулякин. – Я не разгонял больных. Почти каждому успел задать вопросы, понять, что случилось и пояснить, чем вызвано то или иное недомогание. Мы, медики, обязаны верить всем, кто к нам обращается, и внимательно подходить к тому, с чем к нам идут люди. Может показаться иногда, что человек здоров и просто хочет выпросить освобождение, а на самом деле он болен, просто внешне эта болезнь никак не проявляется и обнаружить её не так просто.

        – Извините, это я так, – смутился Мялковский. – Видел, как вы серьёзно с каждым разбирались. Кстати, одного из тех, кого я отпустил, а потом вернул в медпункт, вы положили в лазарет.

       – У него ангина. А температура?! Вероятно, она к вечеру подскочит, да ещё как! Каждый организм имеет свои особенности. Вы должны знать, что болезнь легче переносится, когда температура высокая.

        

      

 

 

 

 

 

         Старый пароход, глухо шлёпая по воде огромными колёсами, медленно подошёл к пристани. Всей группе были предоставлены места в каютах. Но погода выдалась солнечная, и молодые военные врачи не уходили с палубы, любуясь живописными волжскими утёсами и косогорами, широкими песчаными косами, врезающимися в русло, бархатными берегами, вдоль которых стлался по воде разноцветный лиственный ковёр.

          В прозрачной воде, отражались редкие облака, косяки перелётных птиц. Природа жила своей, независимой от войны жизнью. Здесь, на просторах великой русской реки, с трудом верилось, что где-то идут жестокие бои, гибнут люди, что над Отечеством нависла смертельная опасность.

         В штабе 1-го воздушно-десантного корпуса военврачей распределили по соединениям и частям. Группа распалась. Распрощавшись с товарищами, Гулякин отправился в 1-ю воздушно-десантную бригаду, в которую получил назначение.

          1-й воздушно-десантный корпус был сформирован 2 июля 1941 года, уже принял участие в жесточайших боях и был выведен на доукомплектование. Нужно было довести численность его до полного штата, а это 10 000 человек. Причём, направлялись к корпус в основном добровольцы по комсомольским путёвкам ЦК ВЛКСМ. В составе корпуса были три воздушно-десантные бригады, танковый батальон, артиллерийский дивизион, а также подразделения и части обеспечения. Военно-транспортная авиация в состав корпуса не входила, а придавалась ему на время проведения воздушно-десантной операции. На вооружении корпуса было обычное стрелковое вооружение – ручные и станковые пулемёты, ну и, конечно, автоматы – с трёхлинейками-то десантироваться трудно. Миномёты были

50-мм и 82-мм миномёты, артиллерия представлена 45-мм противотанковыми и 76-мм горными пушками. Были и огнемёты.

        На вооружении отдельного танкового батальона состояло 50 танков Т-40 и Т-38.

       В начале войны воздушно-десантные части и соединения использовались в основном, как стрелковые, поскольку и опыта у командования впроведении операций оказалось недостаточно, да и нечем было десантировать. Огромное количество самолётов, во многом по причине предательства генерала Павлова было потеряно в первый же день войны.

 

       Вот в такой корпус и прибыли Гулякин и его товарищи.

       В 1-й воздушно-десантной бригаде Гулякина принял начальник медицинской службы бригады военврач 2 ранга Кириченко.

       – Рад пополнению! – воскликнул он, поднимаясь навстречу из-за небольшого письменного стола, заваленного бумагами. – А то у нас совсем плохо с медициной. Вы назначены начальником медицинской службы второго отдельного воздушно-десантного батальона. Коротко введу в обстановку. Вы уже, вероятно, знаете, что корпус находится на доукомплектовании после тяжёлых потерь, понесённых в первые недели войны.

      – Знаю, – ответил Гулякин. – И как долго мы будем в тылу?

      – Рвётесь на фронт? Понимаю. Только ведь на подготовку десантников времени нужно побольше, чем на подготовку красноармейца стрелкового подразделения. Да и на обучение медицинских кадров, между прочим, тоже. Ведь вы пока на медицинском пункте батальона – в единственном числе. Сами будете подбирать себе помощников из пополнения.

        – Расскажите, пожалуйста, о корпусе, – попросил Гулякин.

        Кириченко посмотрел на часы, кивнул:

        – Хорошо, несколько минут у меня есть.

        Он подошёл к висевшей на стене карте европейской части Советского Союза с обозначенной флажками линией фронта. Взял указку и начал рассказ:

         – Корпус с первых дней в боях. Сначала на западном направлении выбрасывал небольшие группы десантников в тыл врага, сражался бок о бок со стрелковыми соединениями. С двадцать восьмого августа находился в резерве фронта, но недолго. Обстановка осложнилась, и в начале сентября корпус ввели в бой в составе пятой армии, которая оборонялась на южном берегу Десны. И заметьте, – сделал акцент Кириченко, – все эти месяцы корпус воевал без пополнения, постоянно находясь в самом пекле. Ведь сражаться приходилось с численно превосходящим врагом. В середине сентября в ожесточённых боях корпус понёс серьёзные потери. После этого его было решено вывести на доукомплектование.

        – Пополнение уже прибыло? – поинтересовался Гулякин.

        – Начинает поступать. Замечательных ребят присылают. Почти все комсомольцы – из Москвы, Горького, Иванова, Владимира… Сроки поставлены жёсткие. Через три месяца мы должны быть готовы вступить в бой. За это время предстоит сформировать части и подразделения, вооружить и подготовить тысячи парашютистов. А учебных баз, как впрочем и медицинской базы, нет. Всё нужно начинать с нуля. Правда, командный состав надежный – почти все уже побывали в боях.

        – Спасибо за информацию, – сказал Гулякин. – Теперь имею представление о том, куда назначен. Разрешите приступить к выполнению служебных обязанностей.

        – Да, конечно. И начните с представления командиру батальона. Он тоже новичок в Воздушно-десантных войсках. Комбат, старший лейтенант Жихарев, назначен к нам из военкомата, где служил до сих пор, и бомбил командование рапортами с просьбой отправить на фронт. Уже успел проявить себя, как хороший организатор, как волевой, требовательный командир. Словом, познакомьтесь и с ним, и с теми, кто уже прибыл в батальон, ну и начинайте осваивать нашу десантную науку. Батальон в стадии комплектования.

         – Разрешите идти? – спросил Гулякин.

         – Да, да, Михаил, идите, – разрешил Кириченко, назвав Гулякина по имени, чтобы несколько снизить накал официоза – всё же медицина есть медицина. Дисциплина необходима, но и большая доверительность, большее взаимное расположение начальников и подчинённых не помеха.

         Гулякин уже повернулся и открыл дверь, когда Кириченко остановил его и сказал как бы в напутствие:

        – Помните, что старший лейтенант Жихарев хоть и младше вас по воинскому званию, но – командир. Он ваш непосредственный начальник.

       – Конечно, конечно, – улыбнулся Михаил и вышел из кабинета.  

       Вот такие случались метаморфозы. Михаил Гулякин в армии без году неделя, ведь пришёл он на военный факультет совсем недавно. И вот уже имеет воинское звание военврач 3 ранга, что приравнивается к майорскому званию. В двадцатые – тридцатые годы прошло немало реформ в системе воинских должностей и званий. Завершились они окончательно уже во время войны, в начале 1943 года, когда были возвращены погоны и упорядочены воинские звания офицеров. До этого времени офицеров в Красной Армии не было – были красноармейцы и командиры.

 

        2-й отдельный воздушно-десантный батальон размещался в нескольких домиках. Гулякин нашёл Жихарева в штабе – комнатке, в которой едва приютился стол со стульями, а большая её часть была завалена разным военным имуществом. На стенах висели таблицы и схемы.

        Гулякин доложил чётко, по уставу. Жихарев вышел из-за стола, шагнул навстречу, крепко пожал руку. Спросил имя и отчество. Не хотел, очевидно, называть Гулякина по воинскому званию.

        – Хорошо, что прибыли, Михаил Филиппович. Дел для медицины много. Личный состав уже поступает. Нужно каждого бойца осмотреть – годен ли. Мало ли что там могут написать. Люди рвутся в десантники, могут и скрыть недуги. А нам нужны здоровые ребята. Но и это не всё. Попрошу вас помочь с размещением, проверить, соответствуют ли наши, с позволения сказать, казармы, санитарным нормам. Всё хозяйство – несколько домиков, а народу будет много… Штатное расписание знаете?

        – Знаю, – кивнул Гулякин.

       – А сейчас извините, – сказал Жихарев, мельком взглянув на часы, –тороплюсь на совещание в штаб бригады. Подробнее поговорим позже. Осмотритесь пока.

       Михаил обошёл расположение батальона. Домики оказались чистенькими и тёплыми, однако места в них для размещения батальона, численность которого составляла по штатному расписанию около пятисот человек, явно было мало.

        «Придётся ставить палатки – отметил Гулякин. – и придётся в них жить, и поздней осенью, и зимой… Три месяца… Это ж получается, до нового года».

      Он прошёл дальше и увидел, что работа по установке палаток идёт полным ходом. Красноармейцы сколачивали нары, расчищали территорию, оборудовали пищеблок. Всё это нужно было теперь тщательно контролировать.

       А с утра следующего дня он начал тщательный медицинский осмотр всех прибывших в батальон. К счастью, направляли в Воздушно-десантные войска действительно здоровых и крепких парней.

       Постепенно комплектовался и батальонный медицинский пункт. Сначала прибыл фельдшер Василий Мялковский. Его назначили фельдшером медицинского пункта батальона.

        Разбирая учётные карточки красноармейцев, Гулякин наткнулся на документы Виктора Тараканова. В карточке значилось, что до призыва он был ветеринарным фельдшером.

        «Ну что ж, – решил Михаил, – санитарным инструктором назначить можно. Подучим немного, и дела пойдут».

       Труднее было с санитарами. Людей с медицинским образованием не нашли. Выбрали двух красноармейцев – Дурова и Мельникова. Их предстояло учить с азов.

       Батальон сформировали быстро, и вскоре начались занятия. Целыми днями подразделения проводили в поле, на стрельбище, прыгали с парашютной вышки.

        Не забывало командование и о военных медиках. В один из дней боевой учёбы Кириченко собрал начальников медслужбы батальонов на совещание. Когда все разместились в его тесном кабинете, заговорил о главном – о подготовке к предстоящим боям.

       – Перед нами, товарищи, задача особой важности: предстоит не только провести занятия с личными составом медицинских пунктов и санинструкторами рот, но и научить каждого десантника оказывать первую помощь на поле боя и себе, и товарищам.

       Кириченко напомнил, что судьба раненого во многом зависит от быстроты и качества наложения первой повязки.

       – Ротные санитары должны неотлучно находиться на поле боя, быстро оказывать помощь раненым, эвакуировать их в безопасные места, – говорил он. – Но всё это хорошо при действиях в обычных условиях, а как организовать медицинскую помощь в бою, когда подразделения будут делиться на небольшие группы, атаковать противника с разных направлений? Кто наложит первую повязку, назначение которой, как вы знаете, предупредить потерю крови и загрязнение раны, уменьшить боль? Если упустить время, у раненого может начаться болевой шок. Вот потому то и важно, очень важно научить каждого красноармейца приёмам самопомощи и взаимопомощи.

        Быть может, впервые именно на этом совещании Гулякин по-настоящему осознал, какая работа ему предстоит, ведь он здесь – один-единственный врач на сотни человек. И он в ответе за всех раненых. Их не эвакуируешь в медсанбат, направишь в госпиталь: действовать придётся в глубоком тылу врага.

      Прежде всего Гулякин решил наладить учёбу своих непосредственных подчинённых.

      На следующий день после совещания в небольшом садике, прилегающем к дому, в котором разместился батальонный медицинский пункт, провёл первое занятие. Начал с разъяснения важности оказания медицинской помощи на поле боя. Повторил многое из того, о чём говорил Кириченко, добавил и от себя кое что – не зря же окончил военный факультет. Уж чего-чего, а теоретических знаний ему хватало.

       Слушали, поначалу скучая. Тогда Гулякин стал задавать вопросы.

       – Назовите-ка наиболее опасные осложнения раны на поле боя, – попросил он Мялковского.

       – Сильное кровотечение, – твёрдо ответил тот и пояснил: – К нему приводит повреждение кровеносных сосудов. Может образоваться болевой шок. Это в случае обширных ранений мягких тканей, а также перелома длинных трубчатых костей.

       – И всё? – переспросил Гулякин.

       Мялковский наморщил лоб, но ничего больше добавить не мог.

       – Ну а в более поздние сроки? – помог ему Гулякин вопросом.

       – Может развиться инфекция. Наиболее опасна анаэробная, – довольно уверенно продолжил фельдшер. – Это газовая гангрена, столбняк…

       – По канонам военно-полевой хирургии, товарищи, – дополнил Гулякин.  – каждая рана считается первично инфицированной. Об этом надо всегда помнить. А теперь такой вопрос: что нужно сделать при оказании первой помощи?

       – Разрешите продолжить ответ? – спросил Мялковский.

       – Да, да, конечно, продолжайте.

       Мялковский заговорил чётко, даже излишни книжно, показывая, что этот материал он знает твёрдо.

        – Остановить кровотечение из повреждённых крупных сосудов, защитить рану от дальнейшего попадания инфекции, предупредить возникновение болевого шока. В случае перелома длинных трубчатых костей и обширных ран мягких тканей произвести иммобилизацию…

       «Знания есть и неплохие, – отметил Гулякин. – Но сможет ли фельдшер применить их практически на поле боя, под огнём врага?»

        Несколько хуже, но в целом верно отвечал Тараканов. Гулякин попросил его рассказать о способах остановки кровотечения. Тараканов правильно назвал все места, где необходимо прижать лучевую, сонную или подключичную артерии, чтобы остановить кровотечение.

       Красноармейцев Дурова и Мельникова Гулякин не спрашивал совсем, поскольку их нужно было сначала выучить.

       После разбора теоретических вопросов, Гулякин объявил перерыв. Обратил внимание, что его подчинённые живо обсуждают первое занятие.

       Пора было переходить к практике…

       После перерыва Гулякин начал практические занятия.

       Дал первую вводную:

       – Вы, красноармеец Дуров, при десантировании получили травму. Чувствуете боль в бедре. Встать на ногу не можете. Ваши действия? Ложитесь, ложитесь на землю, Дуров. Да, да, вот так. Стоять вы не можете. Ну, я жду…

      – Зову врача, – сказал Дуров.

       Гулякин усмехнулся:

       – Врача? Вы забыли, что врач всего один на сотни человек?

       – Ну, санитара хотя бы…

       – Хорошо. Хорошо, вот прибыл к вам санитар красноармеец Мельников. Подходите, подходите, не стесняйтесь, санитар. Что дальше? Действуйте, Мельников…

       Мельников подошёл к Дурову, и в растерянности остановился возле него. Потом сказал неуверенно:

       – Отнесу его в медпункт батальона.

       – Ну, так несите, – велел Гулякин, но когда Мельников наклонился над Дуровым, остановил его, словами: – Прежде всего, вы на месте должны оказать помощь.

       – Но я же не умею…

       – Вот именно. Это я и хотел дать вам понять. А то стоите и не слушаете, о чём вам рассказываю.

       – Извините, – покраснел Мельников. – Просто не подумал, что это может пригодиться.

       – Красноармеец Мялковский, покажите всё, что нужно сделать, – приказал Гулякин.

        – У пострадавшего перелом, – уверенно начал Мялковский. – Ввожу под кожу обезболивающее средство. Накладываю шину Дитерихса или стандартную проволочную лестничную шину. Затем… Затем докладываю начальнику батальонного медпункта, что нужно госпитализировать пострадавшего.

       Трудно, очень трудно доходило до сознания каждого, что за спиной не будет никаких лечебных учреждений, что раненые, даже крайне тяжёлые, останутся на попечении личного состава батальонного медицинского пункта.

         – Я просил вас не рассказать, а показать, что нужно делать, – напомнил Гулякин. – Вот здесь, на столах, – указал он, – разложены необходимые средства для оказания первой помощи. В бою они будут при вас, в ваших санитарных сумках. Действуйте.

       Взяв лестничную шину, Мялковский быстро и аккуратно наложил её. Гулякин заметил, с каким вниманием следил за действиями фельдшера красноармеец Мельников.

       Когда Мялковский завершил работу, сказал:

       – И ещё вот на что хочу обратить внимание. Вы забываете, в каких войсках служите. Никаких медсанбатов, а тем более госпиталей поблизости не будет. В нашем распоряжении только батальонный медицинский пункт, которые должен быть подвижен и хорошо замаскирован. От того, как мы организуем его работу, будут зависеть жизни раненых.

       – А где же разместить батальонный медицинский пункт, если вокруг противника? – спросил красноармеец Тараканов.

       Гулякин ответил не сразу. Он прикинул:

       «Действительно, где? Ведь медпункт – это я и мои помощники. Никакого стационарного оборудования за линию фронта мы, конечно взять не сможем. Только самые необходимые медикаменты».

       – Медпункт будет размещаться за боевыми порядками батальона в наиболее безопасном месте. Ну а место это мы будем выбирать в соответствии с указаниями начальника штаба батальона.

       Второй час занятий Гулякин целиком посвятил действиями по различным вводным. Убедился, что с решением вводных, дело обстоит  плохо. Хотя фельдшер и санинструктор имели полное среднее образование, практических навыков работы в полевых условиях не имели.

        Пришлось учить подчинённых скрытно подбираться к раненому, переносить его в укрытие, оказывать первую помощь, эвакуировать в батальонный мудпункт, используя подручные средства.

        Подобные занятия Гулякин стал проводить каждый день. Немного теории, затем решения вводных в спокойном режиме, а затем – действия, как в бою. Без проволочек, быстро. Нужно было помочь личному составу овладеть навыками оказания первой помощи на поле боя, а затем эти навыки довести до автоматизма. Теория – практические действия в медленно темпе, с разбором ошибок – и тренировка в решении вводных уже на время.

        Постепенно дела пошли на лад. Занятия со штатными и нештатными санитарами рот Гулякин поручил Мялковскому. С личным составом медпункта занимался сам, а вот с обучением личного состава батальона дела не клеились. Программой на них отводилось всего два-три часа.

        Гулякин отправился к комбату. Попросил дополнительные часы занятий.

        – Михаил Филиппович, дорогой, где же я тебе время возьму? – развёл руками старший лейтенант Жихарев. – У нас программа не просто насыщена. Я бы сказал – перенасыщена. Сам знаешь, как трудно за такой короткий срок подготовить воина-десантника. Ведь мы должны обучить не только тактике ведения боя, но и прыжкам с парашютом.

       – Всё это верно, – согласился Гулякин. – Но обучив бойцов и командиров приёмам и способам оказания помощи на поле боя, мы сохраним жизни очень многим раненым. Ведь понятно же, что бой без жертв не бывает, понятно, что и раненых может быть немало.

        – И я тебя понимаю, и ты меня понимаешь, – усмехнулся Жихарев. – И оба мы правы. Но как же быть?

       – Нужно вместе подумать, и как-то найти возможность…

       – Хорошо! – Жихарев сел за стол, положил перед собой план боевой подготовки, предложил: – А что если использовать некоторые занятия, ну, скажем, прыжки с вышки? Ведь что получается? Пока один взвод десантников прыгает, другой готовятся к прыжкам, то с третьим вполне можно организовать занятия.

        – А почему этот третий взвод не занимается чем-то?

        – Предположим, взвод закончил прыжки и отдыхает, – сказал Жихарев, как бы размышляя. – Почему бы не поговорить с личным составом во время отдыха. Каждому будет понятен такой разговор.

       – Отличная мысль – обрадовался Гулякин. – Вот на таких занятиях – теория. Ну а на отведённых нам по плану – уже практические тренировки.

       На следующий день Гулякин собрал освободившихся после прыжков бойцов. Стал рассказывать им, как накладывается повязка, останавливается кровотечение. Десантники молча стояли в строю, слушали с интересом, но когда он задал им несколько контрольных вопросов, выяснилось, что никто ничего не усвоил.

       Десантники не принимали всерьёз медицинскую подготовку. Так уж устроен человек: всегда надеется на лучшее – мол, меня пронесёт, меня не ранит.

       Возникла новая проблема: как заинтересовать, заставить их понять, насколько важно усвоить основы военно-медицинской подготовки.

       Своими раздумьями Гулякин подлился с комиссаром батальона старшим политруком Николаем Ивановичем Коробочкиным. Попросил его при проведении политических занятий попытаться убедить людей, насколько важны навыки в оказании первой помощи и самопомощи в бою.

        – Попробую помочь вам, – пообещал комиссар. – А вы продолжайте занятия. Только постарайтесь проводить их живее. Думайте, чем заинтересовать десантников.

        «Так чем же, чем? – размышлял Гулякин. – А приведу-ка я примеры из опыта боёв на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Нам ведь столько об этом рассказывали на военфаке».

         Следующее занятие прошло гораздо лучше. Десантники с интересом слушали рассказы, их не могли оставить равнодушными приведённые примеры. Особенно впечатлили приведённые Гулякиным цифры и факты, показывающие, насколько завить успех лечения раненого от быстроты и правильности оказания ему первой помощи на поле боя. Сами стали интересоваться, как правильно наложить повязку, как использовать индивидуальный перевязочный пакет.

        И всё-таки, как оказалось, обучение личного состава – не самое сложное в деятельности начальника медицинской службы батальона. Ведь во всех случаях жизни и в любой обстановке врач, прежде всего, остаётся врачом, а следовательно, его обязанность – лечение людей.

        Распорядком дня на амбулаторный приём больных было отведено два часа. Медицинский пункт батальона начал работать уже через пару дней после прибытия Гулякина в батальон. Его готовность к работе приезжал проверять начальник медицинской службы бригады военврач 2 ранга Кириченко. Побывали в нём и Жихарев с Коробочкиным.

        Жихарев принёс только что отпечатанный распорядок дня и вручил его Гулякину.

        – Вот, изучайте. Надо добиться того, чтобы больные, кроме, конечно, экстренных случаев, обращались к вам строго в отведённые часы. Времени-то хватит?

       Гулякин взял из рук комбата листок с распорядком дня, внимательно прочитал и твёрдо сказал:

       – Двух часов, конечно, вполне достаточно. Народ у нас здоровый. Вряд ли загрузят работой.

       – Тем не менее, вы должны быть готовы. Порядок у нас следующий, – пояснил Жихарев, – На утреннем осмотре дежурные по ротам записывают в специальную книгу записей больных всех, кто нуждается в медицинской помощи, а за пятнадцать минут до назначенного времени отправляют их к вам на приём под командой санинструкторов рот.

        – Хорошо. Мы готовы начать приём.

        Но в первые дни в медпункте никто не появлялся.

        И вдруг…

        Это случилось сразу после окончания тактических учений, во время которых роты совершили длительный марш, затем действовали в сложной обстановке.

        В тот день Гулякин, устроившись в своём небольшом кабинете, просматривал записи, которые сделал во время учений. Готовился на ближайшем занятии провести краткий разбор действий личного состава батальонного медицинского пункта, санинструкторов рот и санитаров. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился фельдшер Василий Мялковский.

       – Товарищ военврач третьего ранга, – возбуждённого заговорил он. – Вы только взгляните, почти весь батальон к вам пожаловал.

       – Батальон? Зачем? – спросил Гулякин и с удивлением посмотрел на подчинённого.

       Мялковский шагнул к окну и отдёрнул штору. Он, конечно, несколько преувеличил – нет, не батальон пожаловал в медпункт, но, по крайней мере, пятая часть личного состава ожидала приема врача.

       – Откуда же столько? – проговорил Гулякин, и в голосе его прозвучали нотки растерянности.

        «Как же я успею осмотреть всех за два часа? – с беспокойством подумал он. – Как сумею поставить диагноз каждому?

       Сразу возник вопрос: с чего начать работу. Вызывать, как это делается обычно на амбулаторных приёмах, каждого поочерёдно и осматривать здесь, в кабинете? Но так и до утра не управиться. А приём надо завершить через два часа. Через два часа все десантники должны возвратиться в свои подразделения. Кому предстоит в наряд заступать, а кто будет назначен на хозяйственные работы. Кто начнёт подготовку к ночным занятиям или стрельбам.

         Решение надо было принимать быстро.

         Вспомнил, что по этому поводу говорилось на лекциях в институте, как строились практические занятия.

       На военном факультете, конечно, многие вопросы отрабатывались тщательно и подробно прежде всего на лекциях и семинарах, ну а затем практически в поле. Во время лагерного сбора подо Ржевом слушатели стажировались в лазарете авиационного соединения, участвовали и в амбулаторных приёмах. Но тогда ведь, летом, больных было совсем мало. Они приходили в лазарет или в медпункт в назначенное время. Сначала ими занимались фельдшер или санинструктор – записывали жалобы, ставили градусники. И только после этого больные по очереди заходили в кабинет врача. Врач вёл приём внимательно, не торопясь осматривал больного. Пятнадцать, а то и двадцать минут уходило на каждого больного. Теперь всё это оказалось непозволительной роскошью.

         Надо было принимать решение.

        – Все наши готовы к работе? – спросил Гулякин у Мялковского.

        – Так точно, готовы все.

        – Хорошо, тогда берите Дурова и за мной.

        – Куда? – удивился Мялковский.

        – К больным.

        – К больным. Наша приёмная и десятую их часть не вместит. Займёмся ими прямо на улице.

        Гулякин встал из-за стола и направился к двери, продолжая размышлять над тем, что же всё-таки произошло и почему такой наплыв больных: «Эпидемии нет… Но не могут же тогда вот так все сразу взять да заболеть. Скорее всего, устали за первые дни занятий, а тут ещё тяжелейшие учения. Нелегко привыкнуть к столь напряжённой службе, особенно тем, кто только что призван. Потому и пришли за освобождением? Не филонят – многие искренне считают, что заболели. Слабость, боль в мышцах, переутомление и недосыпание…»

       Больные обступили домик, в котором помещался медпункт, со всех сторон.

       – Здесь есть старшие? – строго спросил Гулякин.

        Отозвались санинструкторы рот.

        – Хорошо, – с улыбкой сказал Гулякин, – командование, можно сказать, на месте. Но тогда почему такой беспорядок? Немедленно постройте всех больных поротно в две шеренги.

        Быстро образовался строй, вытянувшийся на несколько десятков метров. 

        – Вот это силища! – воскликнул Гулякин. – Да ведь с вами можно смело идти на захват крупного объекта в тылу врага.

        Некоторые десантники потупились, покраснели. Старались не смотреть на Гулякина и Мялковского.

       – Ну что же, – продолжил Гулякин уже серьёзно, – вы правильно сделали, что, почувствовав недомогание, пришли в медпункт. Как вам известно, в уставе сказано, что военнослужащий не должен скрывать своей болезни и обязан, доложив своему непосредственному начальнику, немедленно обратиться за помощью в медпункт.

        – Это уже дело нас, медиков, определить, кто действительно болен, – пояснял Гулякин, – а кто чувствует недомогание из-за переутомления. А теперь попрошу тех, у кого жар или озноб, сильная головная боль, кашель сделать три шага вперёд.

       Строй заколебался. Вперёд неуверенно вышли человек двадцать.

       – Мялковский, отведите эту группу в приёмную. Всем измерить температуру. Ждать меня, – распорядился Гулякин. – Теперь займусь остальными, – сказал он, когда первая группа удалилась в медпункт. – Попрошу выйти из строя тех, кто жалуется на боли в животе, на расстройство желудка.

       Ждал с беспокойством, но строй не шевельнулся. Сразу отлегло от сердца – желудочно-кишечных заболеваний не было.

       У основной массы болели ноги. Расспросил нескольких человек о характере этих болей, попросил показать, где именно болит. Затем пояснил, что ничего удивительного нет. Требуется определённое время для того, чтобы организм привык к большим нагрузкам, адаптировался.

        Многие десантники стали проситься в свои подразделения. Уходя, они подшучивали над оставшимися товарищами, рекомендовали им придумать какие-то замысловатые жалобы, иначе врач быстро раскусит их попытки увильнуть от занятий и работ.

        Гулякина радовало то, что настроение у его пациентов хорошее.

        Всех, кто остался в строю, он внимательно выслушал, дал советы, как вести себя, чтобы избежать простудных заболеваний, посоветовал закалять организм.

         Наконец, в строю остались лишь больные с потертостями ног и сильным растяжением связок.

         – Подождите, – сказал им Гулякин, – Фельдшер примет вас и каждому окажет помощь.

       В приёмной встретил Мялковский.

       – Как тут у вас дела? – спросил Гулякин.

       – Высокая температура только у троих, – доложил фельдшер. – У большинства тридцать семь ноль – тридцать семь две. Пятеро ушли. У них нормальная температура.

       – Зря отпустили, – покачал головой Гуляки, – надо было их тоже осмотреть. Верните. Если есть головная боль, можно ждать простудных заболевания. Ну а температура поднимется, коли мер не принять.

        Он прошёл в кабинет и сказал Мялковскому:

        – Начнём тех, у кого высокая температура. Прошу ко мне по очереди.

       В течение двух часов Гулякин осмотрел всех до единого. Нескольких десантников уложил в лазарет, тем, кто нуждался в освобождении от нагрузок, записал в книгу рекомендации на частичное или полное освобождение от занятий. В армии такой порядок. Врач не освобождает, врач пишет рекомендацию, а освобождает только командир.

         – Ну и денёк выдался, – сказал Мялковский, когда медпункт опустел. – думал в срок не управимся. Быстренько вы их разогнали.

         – Вы не правы, – возразил Гулякин. – Я н разгонял больных. Почти каждому успел задать вопросы, понять, что случилось и пояснить, чем вызвано то или иное недомогание. Мы, медики, обязаны верить всем, кто к нам обращается, и внимательно подходить к тому, с чем к нам идут люди. Может показаться иногда, что человек здоров и просто хочет выпросить освобождение, а на самом деле он болен, просто внешне эта болезнь никак не проявляется и обнаружить её не так просто.

        – Извините, это я так, – смутился Мялковский. – Видел, как вы серьёзно с каждым разбирались. Кстати, одного из тех, кого я отпустил, а потом вернул в медпункт, вы положили в лазарет.

       – У него ангина. А температура?! Вероятно, она к вечеру подскочит, да ещё как! Каждый организм имеет свои особенности. Вы должны знать, что болезнь легче переносится, когда температура высокая.

        

       Между тем, уже стемнело. Гулякин проинструктировал Дурова, который заступил дежурным по медпункту, и отправился отдыхать.

        Дневные дела и заботы остались позади. В такие минуты охватывала тревога за судьбы родных и близких. Сводки Совинформбюро были всё тревожнее. Гитлеровцы вступили в Орловскую область, достигли родных мест Гулякина.

       В первые же дни своего пребывания в корпусе он послал матери письмо и телеграмму. Звал приехать сюда, в эвакуацию, чтобы не оказаться в оккупации: «…Мамочка, забирай Толика, Сашу и Аню и немедленно выезжай с ними ко мне. Я вас здесь устрою на квартиру».

        Своих младших братьев он до сих пор считал детьми, а между тем Александр уже собирался в артиллерийское училище, рвался на фронт и Анатолий.

        Ответа от матери не было.

       «Может быть, они уже в пути, – с надеждой думал Михаил. – Нелегко ведь сейчас сюда добраться. Поезда переполнены».

        Каждый день город принимал сотни эвакуируемых. До определения на квартиры все они, в основном женщины с детьми, девушки, пожилые люди оседали в городской гостинице. Возвращаясь со службы, Михаил просматривал списки вновь прибывших, в надежде встретить имена своих родных, хотя понимал, что если бы приехали, наверняка отыскали его в части.

      Гостиница была переполнена. Казалось, людям ни до чего. Но жизнь брала своё. Даже в тяжёлой обстановке остаются людьми, и ничто им не чуждо человеческое.

        Вечером жильцы собирались в вестибюле. Кто-то садился на рояль. Другой музыки не было, но молодежь с удовольствием танцевала и под такую. Главное, что пианисты находились совсем даже неплохие.

         Но Гулякин предпочитал посидеть за шахматами.

         Вот и в тот вечер он, встретив инструктора политотдела бригады Николая Ляшко, потащил его к столику. Спать ещё не хотелось. Не хотелось и оставаться наедине со своими тревожными мыслями.

         – Давай, Николай, хоть одну-две партии? – говорил он.

         – Отчего ж не сыграть? Сыграю с удовольствием.

          Устроились в сторонке за небольшим столиком, расставили фигуры на доске. Михаил сделал первый ход, и тут же заиграл рояль. Звуки вальса заполнили вестибюль. Появилось несколько танцующих пар. Женщины танцевали друг с другом. Мужчин было мало. В гостинице жили в основном командиры подразделений и штабные работники бригады. А они возвращались со службы очень поздно.

       – О твоих близких, по-прежнему, ничего не слышно? – с участием спросил Ляшко.

        – Да, молчок, – вздохнув, ответил Михаил. – Не знаю, что и думать? И писем тоже нет.

       – Ты ж говорил, что они уже в пути?

       – Хотелось бы так думать…

        Дальше играли молча, слушая музыку и внимательно обдумывая ходы. И вдруг к столу подошла стройная молодая женщина в скромном тёмном платье, с косой, собранной в тугой комок. Постояла с минуту, наблюдая за игрой, и сказала с укоризной:

      – Как же вам не стыдно? Сидите, занимаетесь деревянными фигурками, а рядом стоит живая фигура, да какая! Стоит и глаз от вас не отрывает…

       – Вы о ком? – оторопев от неожиданности, спросил Гулякин. – Какая ещё фигура?

       – Девушка стоит, милая девушка. Что же, или не видите?

        Разрушительница маленькой мужской компании довольно бесцеремонно сбросила с шахматной доски фигурки и потянула Гулякина за собой.

       – Ну, ну, иди, посмотри, что там за фея, – подбодрил Николай Ляшко.

       Михаил Гулякин, немного смущаясь, пошёл вслед за дерзкой незнакомкой.

        – Вот, смотрите, товарищ военврач третьего ранга. Видите красавицу у портьеры?

        Гулякин сразу обратил внимание на миловидную девушку лет восемнадцати.

       – Знакомьтесь, – сказала женщина. – Это Зоя. Эвакуировалась из Гомеля. Студентка пединститута. Теперь представьтесь и вы.., – потребовала она.

        – Михаил, – назвал своё имя Гулякин. 

        Все трое замолчали, не зная, что делать дальше. Впрочем, не знали этого только Михаил и Зоя, а женщина, их познакомившая, прекрасно знала:

        – Теперь идите с Зоей танцевать, а я приглашу вашего друга, – заявила она.

       Но танец уже закончился, пары разошлись, и Михаил, воспользовавшись этим, сказал Зое:

       – Вы знаете, я танцами не увлекаюсь, да мастерство моё в этом невелико. Вряд ли вам будет со мной интересно.

       – Ну и что? – заявила Зоя, пожав плечами. – Я стану играть с вами в шахматы, если вы хотите.

       – В шахматы? Вы думаете, я часто играю в них? За всё время, пока живу в гостинице, второй раз в вестибюль спустился.

       – Знаю, но видела вас и раньше. Вы к нам приходили, когда маме было плохо. Не помните?

        Нет, Гулякин этого не помнил. Вернее, каждую больную, которой он оказывал помощь в этой гостинице, он, конечно, он бы сразу узнал, но родственников просто не запоминал. Уж слишком часто его тревожили. Почти каждую ночь вызывали то в один, то в другой номер. В гостинице, битком набитой эвакуированными, которые были в большинстве людьми преклонных возрастов, к услугам военных медиков прибегали очень часто. Вот об одном таком случае и напомнила Зоя.

       – Это вчера, на втором этаже, номер… – начал Гулякин, чтоб не обидеть её.

        – Нет, к маме вас вызывали три дня назад. С тех пор я и слежу за вами.

        – Зачем? – вырвалось у него.

       Зоя потупилась. Но тут снова заиграла музыка, и Михаил почувствовал неловкость. Стоять рядом с девушкой, не приглашая её на танец, тем более, если она очень хочет танцевать, действительно не совсем удобно. Он ухватился за её предложение:

        – Так вы играете в шахматы?

        – Немного…

        – Тогда попробуем…

        Они сели за стол, быстро расставили фигурки. Зоя играла значительно слабее, чем Михаил, а ему не хотелось обыгрывать её. Тянул время, старался делать ошибки, незаметные сразу, «зевать» фигуры.

        Зоя же была невнимательна к игре. Она рассказывала о себе, о своём городе, о родителях.

        – Мы едва успели уехать. Мама не хотела. Тянула до последнего. Едва уговорила её. А вы? Скоро на фронт? А где ваша мама?

        – Должна приехать вместе с братьями и сестрой. Так что мне не до развлечений. Надо их устраивать, так что забот прибавится.

        – Причём здесь развлечения? Разве я о них думаю? Вы просто мне понравились, просто… – она не договорила и опустила глаза.

        Гулякин сосредоточенно уставился на шахматную доску.

        Между тем, дежурный администратор попросил закончить танцы. Время позднее – людям надо отдыхать.

        Михаил поспешно поднялся, попрощался с Зоей, поблагодарил её за приятный вечер и поспешил в свою комнату.

       Николай Ляшко встретил вопросом:

       – Что это ты такой взъерошенный?

       – Так, не знаю…

       – А твоя знакомая мила, очень мила…

       – Не время сейчас, совсем не время заводить знакомства, – отмахнулся Гулякин. – Да и зачем? Скоро на фронт, а там неизвестно что будет. Всё-таки в тыл врага забросят.

        – Ну-у, – протянул Ляшко. – Так думать негоже. Не умереть, а победить – вот наш девиз. Кстати, а у тебя есть невеста? Наверное, красавица, если тебя такая дивчина не тронул. Где она, невеста-то?

        – Нет… Невесты нет. Знакомые девушки, конечно, были в институте, но всё не то.

       – Тогда что же тебе мешает? Не понимаю. Война войной, но жизнь продолжается. Придёт и наш черёд с врагом драться. Скоро придёт. А пока отчего же не потанцевать в свободную минутку, не пообщаться с милой девушкой? К тому же совершенно не обязательно заводить отношения слишком далеко.

       Михаил внимательно выслушал приятеля и сказал:

       – Может, ты и прав. Просто мне сейчас не до того. За своих беспокоюсь. Ну не настроен я даже на простые встречи. Не настроен.

       Однако, уже следующим вечером, едва Михаил ступил в вестибюль гостиницы, Зоя встретила его.

       Поздоровавшись, он сказал ей:

       – Извини. Я только спрошу у администратора…

       – О своих? Я уже спрашивала. Нет, не приезжали… Ты выйдешь сегодня в вестибюль? – видимо, надеясь вот этак непроизвольно перейти на «ты».

        И таким молящим был её взгляд, что Гулякин не мог отказать.

        – Конечно, выйду. Только приведу себя в порядок и спущусь, – пообещал он.

        Они снова пытались играть в шахматы, затем всё-таки вышли на медленный танец.

        И так повторялось каждый вечер. Гулякин ругал себя, собирался прекратить эти, как ему казалось, никому ненужные отношения, но всё откладывал и откладывал, не желая обижать девушку.

        Между тем, доукомплектование и боевое сколачивание корпуса заканчивалось. Все подразделения отработали прыжки с вышли. И вот настал день выезда на аэродром…

 

Продолжение следует...

  

                    

Новая композиция бас - гитариста группы "Труд" ЮРИЯ БАЛАКИРЕВА, посвящённая запутавшемуся в жизненных обстоятельствах известному писателю, публицисту, русофобу и пособнику либерастов Мухину Ю.И, который в данный момент находится под домашним арестом и обвиняется в экстремизме.

Совершенно роскошнейшая композиция, имеющая все шансы стать хитом, с ярко выраженным оригинальным рифом и запоминающейся мелодией.

Расчитана в первую очередь на тех кто знает кто такой ПИСАТЕЛЬ И ПУБЛИЦИСТ Ю.И МУХИН.

Слушать можно здесь

 

Жмём на красный треугольник в самом верху.

Итак.

А кому сейчас на Руси жить хорошо,  ну кроме олигархов и чиновников? -  вопрошает наш постоянный читатель.

Попытаюсь ответить на конкретном примере...

Взяться за перо побудил меня гневно -риторический вопрос нашего постоянного читателя под ником "  Прима"

 

Приведите примеры улучшения уровня жизни среднестатистического россиянина за последний год в цифрах и тогда станет понятно , где правда а где враньё.

 

В цифрах приводить не буду ибо не знаю цифр, а вот конкретный пример приведу и уж читатели пусть рассудят ответил я на вопрос или нет.

 

Итак.

 

У меня есть дача и находится она не в дачном или как сейчас говорят в коттежном посёлке, а в самой натуральной деревне — то есть там, где есть постоянно проживающие жители ещё с былинных советских, а некоторые аж и с царских (гипербола) времён.

Центральная дорога в нашей деревне была очень плохая — выбоины, лужи, провалы и так на протяжении всех, примерно, 800 метров и  упиралась она в перекрёсток на котором , в соответствии с христоматийными описаниями русской деревни, находилась огромная лужа на весь перекрёсток.

 

Свиней только в ней  не хватало, хотя свиньи в деревне есть.

 

И вот это плачевное состояние центральной улицы было предметом постоянных сетований и обсуждений местных жителей: вот, дескать, живём как при царе горохе , а между тем на дворе 21 век да и культурная столица России и родина Президента всего - то в каких нибудь 60 км. от нас.

 

И надо сказать сетования эти были справедливы, сам сколько не ездил по ней со скоростью 5 км. в час столько раз чертыхался, хотя у меня и внедорожник полноприводный.

 

И вот в один прекрасный летний день вся деревня была разбужена гулом могучей техники — в клубах сизого выхлопа ворочались огромные грейдеры и бульдозеры, КАМАЗы подвозили щебень и песок, туча дорожных рабочих среднеазиатской внешности что муравьи работали не покладая рук!

 

Дошли видимо жалобы народа до начальства.

 

Ремонт.

Два дня трудились люди.

 

На третий улица предстала в новом виде - гладкая и ровная ! И вот прихожу я на пляж, а это центральное место, где летом собирается всё население деревни и обсуждает сплетни и что же я слышу!

 

 

 

Думаете похвальбу начальству что дорогу сделало!? Нет... ругань!

 

Оказалось, что теперь, когда улица стала гладкая и ровная - по ней стали гонять велосипедисты и скутеристы, а машины, которые раньше переваливались с кочки на кочку, стали быстро ездить и от всего этого...пыль стоит столбом и дышать нечем!

 

Я прям расхохотался...опять плохо, опять не угодили.

 

А про себя подумал: будь я местным начальством и зная наш народ (деревенский) во-о-о-бще бы ничего не делал , а деньги бы все выделенные на ремонт украл и построил бы себе замок ( что видимо и делается ). И что то мне подсказывает что если бы улицу заасфальтировали  и фонари повесили, всё равно было бы плохо -теперь машины бы ещё с большей бы скоростью гоняли и на улицу было бы не выйти или что - то в этом роде, кстати на улице не было фонарей, а во время ремонта сделали- так нашлась куча не довольных -светят теперь в окно, спать мешают!

 

Угар !

 

Конечно, понимаю, что этот текст бальзам для «назаровых» дескать, а я вам о чём говорил ! Ну да из песни слов не выкинешь.

Короче, такие вот у нас люди в деревне, не все конечно но...многие.

 

Так вот как живут, вернее как прожили сезон.

Я ещё прошлым летом просверлил скважину на участке ( деревня стоит на возвышенности это плюс ибо сухо, но с водой проблема это минус) обошлось чуть более чем в сто тысяч.

Многие во время процесса приходили и интересовались..что, к чему, почём.

В этом сезоне ВСЕ кто приходили пробурили себе скважины, хотя это стоило уже под двести и более.

 

Далее.

 

В деревне вся молодёжь гоняла сначала на великах, потом на скутерах и мотоциклах, а в этом сезоне многие накупили квадроциклы ( аж восемь штук в деревне) и теперь целым караваном с девичьем хохотом, грохотом и визгом уезжают в далёкие лесные дебри на берега многочисленных озёр, там разбивают походную переносную баню, палатки, надувные лодки и...короче, я даже сам было собрался с ними прокатиться... но сын отговорил...говорит стар ты уже для такого. Я согласился.

 

 

 

 

 

Люди посолиднее принялись разбивать у себя на участках бассейны — мой сосед выкопал по эскизам в модном журнале аж с водопадом, с растениями декоративными по краям, с системой всяких очистных насосов и воду ему привозили МЧС за деньги какую ту особую! Во как! 

Кто по - проще ставят резервуары тонны на три на растяжках и на озеро уже не ходят...типа у нас своё озеро !

 

 

До этого сезона у нас часто вырубалось электричество ибо линия передач заросла лесом и во время грозы, ветра, ветки рвали провода.

В этом сезоне бригады МЧС всё в модных комбезах и с могучей техникой вырубили всё деревья на 25 метров от столбов в обе стороны.

Красота!

По новой центральной улице в деревню стали регулярно приезжать автолавки и раз в месяц передвижной медпункт, где можно пройти обследование здоровья комплексное.

 

 

Во всей деревне заменили ещё советские столбы электропередач на новые и соответственно все провода на новые, в связи с чем и пользуясь , что работают специалисты с вышкой, многие, в том числе и я заменили подводку к дому и поставили современные новые приборы на дома.

 

 

Появился и новый «микрорайон» «Выселки» (до этого было всего два) на соседней горушке, до этого там только были нарезаны участки, теперь подвели электричество и вся горушка застроенна «приезжими», как мы их «коренные», называем. Там один даже установил ветроэлектрогенератор, что уж совсем для нас невидаль!

 

Привезли к нам двух беженок с бывшей Украины а именно, с Донбаса: двух чернявых красоток - мы их называем «Зита и Гита». Было это ранней весной.

 

А в октябре... короче, был у нас такой мужчина самостоятельный , дом у него трёхэтажный, постройки всякие по дворе, джип чёрный в гараже и год назад умерла у него жена. Страшно тосковал, даже говорил что жить не хочет, вообщем, мы за него все переживали, а местный фермер, который нас снабжает молоком, сметаной, творогом и самогоном даже к нему каждый вечер заезжал...следил что бы чего не вышло...словом «Санта -Барбара».

 

Украинки мигом сорентировались и утешали его как могли, благо соседями были и вот наконец то он сделал выбор — женился на одной из них.

Сейчас туда перевезена вся родня с Донбаса так что...жизнь продолжается!

 

 

Есть у нас тут местный Кулибин, как мы его называем, человек увлекающийся техникой. Не то что бы очень старый, но и молодым не назовёшь между тридцатником и сорокетом.

 

 

Два года назад , аккурат под Восьмое марта у него сгорел дом...погуляли крепко. С тех пор он пригнал откуда то жилой трейлер и жил в нём( вернее живёт то он в городе, но и тут всё лето проживает). Я с ним плотно познакомился на предмет починки скутера моего сына. 

 

Надо сказать что с этим делом у нас в деревне плохо: если бытовая техника ломается, то надо везти в город, а порою аж в самый Питер, что страшно не удобно.

 

У меня за три года скутер ломался два раза и два раза с громкими проклятиями приходилось его грузить в джип и везти в Питер, а потом своим ходом гнать назад.

И вот в очередной раз, когда это чудо китайского автопрома перестало заводиться и я опять с грустью стал думать о поездке в город, разговорился с ним на эту тему на пляже.

 

 

   

Наш "Кулибин" на пляж приезжает на собственноручно собранном агрегате.

 

"

Да в чём проблема?!"- сказал он - " гони его ко мне".

Пригнал.

Оказалось надо менять поршневую.

Капиталка, короче.

Вот и отлично подумал я, заодно и кучу мелочей исправим.

Послал ему в подмастерья сына с дружками и они там за день разобрали агрегат под надзором Кулибина на винтики, я привёз запчасти и вот за вечер они его собрали, заменили всё что можно заменить, причём он только командовал, а сын с дружками собирали, ну я там конечно тоже захаживал...словом все были счастливы, я, что не надо было заморачиваться с городом, сын увлечённо собирал и разбирал, узнавая много нового, Кулибин в предчуствии оплаты.

 

Ну так вот теперь этот самый Кулибин построил железный ангар на участке и чинит там все эти квадрациклы, мопеды, скутеры, газонокосилки, велосипеды и прочее. Прикупил старый БМВ джип, собирается поставить подъёмник и переехать из города окончательно в деревню.

И кстати, уже поставил два сруба и подвёл их под крышу

 А тут еду по трассе  - смотрю висит растяжка «Ремонт квадрациклов, мопедов, скутеров» и знакомый телефон.

Во думаю молодец.

И главное все жители довольны - теперь есть своя мастерская и берёт по божески и в долг может починить и за бутылку.

Если это не среднестатистический россиянин и не улучшение его жизни то я даже и не знаю.

 

Вот так и живём !

 

А в городе, кстати, пока я жил в деревне, у нас в доме поменяли все лифты во всех подъездах на новенькие отечественного питерского завода и не только все лифты, но и моторы, направляющие, словом всё, всё железо.

Продолжение тут - http://diletant.org/content/zametki-s-mestchast-2

к статье Назарова о Сирии.

Вообще -то какие либо споры с представителями Либеральной Тоталитарной Секты я давно уже не веду, смысла нет. Для сектанта ведь есть одно божество — демократия и её материальное воплощение - вожделенный Запад.

Всё.

Всё остальное отрицается с ходу и объявляется ересью. Это лично я уже проходил в Советском Союзе, (со всем уважением к этому уже как 25 лет не существующему государству, моей родине) когда всё было точно так же как сейчас у либеральных сектантов. Но в СССР хотя бы была программа, идеология, пути решения проблем.

 

У либеральных сектантов этого ничего нет.

 

Вернее так - программа у них тоже есть и она весьма проста: поскольку сейчас в мире есть великий и прекрасный Запад в лице США и весь миропорядок сложился, то надо не умничать - а просто сдаться этому самому Западу и тем самым встроится в имеющийся миропорядок. Ну вот как это сделала Украина.

Хозяин это оценит и назначит в оккупационную администрацию лучших представителей из числа либеральных сектантов и вот тогда то нам (либеральным сектантам) будет счастье.

То что светоносный запад уже рассчитал необходимое для него количество жителей России, которые войдут в «счастье» -15 миллионов, а остальные пойдут в утиль, либеральных сектантов не волнует ни сколько , главное то они в администрации, а на остальных «анчоусов» им плевать...не люди и были...ватное быдло.

Всё. Вот и вся суть программы либеральных сектантов.

Возражения и доводы не принимаются, да они и не скрывают этого.

Для них Сталин при котором было за всё время»репрессий» уничтожено ( и совершенно за дело, за редким исключением) около 600 тысяч тогдашних сектантов -это кровавый тиран. А упырёк Гайдар и ходячий мертвец Ельцин при которых исчезли от 10 до 12 миллионов человек - это святые.

Ну о чём с такими говорить и что то доказывать?

Только под точку замерзания, да их, этих самых сектантов и сейчас то не более 600 тысяч по всей России ну ,самых активных и совсем уж упоротых.

Вот по этому я с этой публикой дано не разговариваю.

И вот на сайте появляется классическая либерально -сектантская статья Назарова. Я с господином Назаровым лично не знаком и за рюмкой чая мы не беседовали но взгляды его мне не казались отморожено-либералистическими.

Скорее этакий разумный консерватизм с лёгким налётом либерализма. Примерно такими взглядами и я до последнего времени обладал.

Именно обладал.

Сейчас я убеждённый социалист с уклоном в коммунистическую идеологию ибо по моему глубокому убеждению - «Социализм или смерть» о чём я написал в статье «Есть ли альтернатива коммунизму? Нет!» и которая вызвала лютую ненависть либерастов. Она, кстати есть на сайте.

И вдруг, хотя давно не вдруг, Назаров выдаёт такие фонтаны либерального дерьма, что я вынужден даже был однажды снять его статью о Украине с сайта и предупредить, что у сайта есть рамки и формат за который всё же не надо выходить -есть масса других площадок где с радостью примут сей материал.

Почему человек поменял взгляды я не знаю и осуждать не буду ибо сам почти на излёте жизни  их поменял, но после некоторых публикаций мне кое что стало ясно.

В родном регионе Назарова недавно были выборы - победил с огромным отрывом от остальных действующий губернатор региона, человек имеющий громадный опыт управления сложнейшим промышленным анклавом.

Пользующийся доверием жителей, словом профессионал высочайшего класса, при котором в регионе особых проблем нет, скорее наоборот - угольная промышленность при нём это едва ли не единственная отрасль являющаяся успешной и приносящая прибыль.

Назарову это пришлось не по нраву с единственным аргументом - долго сидит! надо сменить, пусть будет хуже...но всё равно надо сменить!

 

 

 

Вот тут-то я и понял, пропагандиская западная долбёжка о том что главное это сменяемость власти достигла цели в голове Назарова.

Он тоже поверил что это главное, что это и есть демократия! Пусть будет хуже -,но главное сменить!

То что это экспортный вариант « демократии» ему почему -то у голову не приходит. Ведь на самом то Западе никакой демократии нет и не предвидится.

Она конечно там присутствует в виде выбора между «Кока - колой» и «Пепси — колой», правда при этом умалчивается, что они разливаются на  одном единственном заводе, который принадлежит одному хозяину.

Это на одном конце «демократического» мира.

На другом - там вообще монархия и все так называемые «демократические институты» находятся на службе её величества и пока они выполняют заданную её величеством роль, то и остаются на месте , но как только чуть что не так - её величество имеет право распустить все эти парламенты и прочие ветви власти, хотя это всё прикрыто фиговым листочком — типа её величество даже в Парламент не имеет права входить. Да, входить не имеет, но если Парламент примет там что -то что не устроит её величество, распустить может.

Угу. Демократия. Сменяемость власти и всё такое.

Но оказывается есть люди , которые верят в это и Назаров из таких.

Что всегда меня безмерно удивляло в обличителях и срывателях покровов , так это их какая-то вопиюще девственная дремучесть взглядов относительно мироустройства, в том числе и современного.

У Назарова есть на сайте "ретро" ряд великолепных статей о маразме в СССР ( как выезжали за границу, как покупали машины и так далее).

Всего этого сейчас нет.

Россия страна капиталистическая со всеми « прелестями» капитализма в том числе и жаждой наживы. Короче за всем стоит бабло! А что такого? Капитализм.

Ни для кого не секрет что огромную долю в прибыли Россия имеет от продажи газа в Европу.

Это факт. И ещё один факт - Европа платит живыми деньгами строго в срок. Никаких задержек, никакого бартера, всё чётко по контрактам.

Отлично.

И вот вдруг на горизонте появляется Катар, который тоже собирается пробраться на этот рынок.

Конкурент!

Но ему надо для этого построить газопровод и единственное место это через Сирию.

А там Башар Ассад — страшный тиран. Ой да, а кто на Востоке или в Азии не тиран то ? А уж тем более, что в тираны у нас назначает «светоносный Запад». Вот в Саудовской Аравии там тиранов нет, а в Сирии - есть.

Вот Лукашенко, который пришёл к власти совершенно законным путём демократических выборов -тиран , а Саакашвили, который оказался на троне путём госпереворота -демократический лидер!

Ну да я не об этом.

У Башара Ассада хорошие отношения с Россией, ну так получилось. И пока у власти Асад, Катару газопровода не видать.

И это правильно - зачем конкурента на свою поляну пускать. И лично сейчас, я, в этом руководство России целиком поддерживаю, капитализм, что не так?

Дальше уже начинается геополитика, которую Назаров считает конспирологией, о том что США вовсе не надо чтобы Россия торговала с Европой и США эту бы торговлю не контролировали, что США нужен хаос по всему миру и дробление государств, кстати они этого и не скрывают - вот сейчас на планете чуть более 200 государств, а у них цель что бы к 20.. году (не скажу к какому) было 800.

То есть во всём мире будет много-много мелких псевдо-государств не способных принципиально бросить вызов США, а США будут этаким колоссом среди пигмеев, поэтому лично я против всяких сепаратистов и дробления крупных государств - будь то Испания или Англия или даже не побоюсь сказать, Украина.( К Крыму это не относится — Крым это святое и никакого отношения к Украине он не имел и не имеет).

Так вот, все те страхи что Назаров написал в своей агитки их и опровергать то ...себя не уважать, один вот этот пассаж чего стоит.

      "Вот, наконец, дошла гиря до полу и в Сирии.

      На следующий день на улицы вышли несколько тысяч возмущённых суннитов."

Угу, вот так прямо взяли и вышли сами!...на майдан! А бабушки им пирожки приносили, чаем поили.

Писать подобный бред после событий на Украине, где давным давно разобрано как организуются всякие «выходы возмущённых народных масс» ну, я не знаю...как говорится надо быть или дураком или законченным врагом - либерастом предателем.

Ну да ладно, опять же не об этом.

А о чём ?

О том, что капиталистическая Россия имеет в этом регионе вполне весомый шкурный интерес ( зона национальных интересов) и эти интересы отстаивает весьма успешно.

Поскольку гражданину России НАЗАРОВУ от этого интереса тоже перепадает , как и мне, то я совершенно не понимаю чем Назаров так возмущается?

Он что так и не изжил советский менталитет, которым так возмущался в своих же статьях, не вписался в рынок после 25 лет капитализма?

Неудачник?

Вроде нет.

А чего тогда так возмущается.

Или борец  за всё хорошее против всего плохого вроде фрика Мухина?

Ну так мой совет -пора взрослеть и прекращать бороться с произволом взрослых.

Добро пожаловать в реальный мир.

А что касается Асада и всех тех «псевдоужасов»

А кто не без греха?

И напоследок.

Почему так заорал весь «свободный мир»?

Да потому что поняли — Россия избавилась от всех советских рефлексий и в мир вышел ещё один зубастый, клыкастый капиталистический хищник , который будет действовать по принципу «Я возьму своё, там где я увижу своё!».

А господину Назарову я посоветую уже определиться — или вы поддерживаете свою жёсткую капиталистическую родину или работаете на её конкурентов, хотя вы вроде выбор сделали.

А может вы коммунист и вас коробит от действий капиталистического руководства России? Тогда это другое дело.

Подмигивает и делает знак кулаком «Но пассаран, товарищ»!

 

Так будет это называться лет через ..нанадцать 

А пока это очередные, третьи уже по счёту, хроники российского маразма. Правда смешно, в этот раз, не будет

Итак, решив, что десяток тысяч убитых жителей Украины для вставания России с колен недостаточно, Путин приступил к убийствам сирийцев.

Давайте посмотрим очень вкратце и очень бегло, что такое Сирия, что там происходит и почему это происходит. А то убиваем людей и даже не интересуемся кого и за, что.

Сирия в современных границах, как и многие государства в том регионе, была искусственно образована странами победительницами в 1 мировой, из обломков Османской Империи.

Сразу же она стала колонией Франции. Долгая борьба за независимость сирийцев увенчалась успехом в 1946 году. Сирия обрела независимость.

Большинство населения (75%)  в Сирии мусульмане – сунниты. Это очень важно ибо для мусульманского мира принадлежность к той или иной ветви Ислама стократ важнее национальной принадлежности человека.

Есть ещё чуть-чуть христиан, которым в настоящий момент, благодаря Русской Православной церкви станет очень-очень плохо (почему: об этом чуть ниже)

Есть немного шиитов.

И 10% алавитов. Это очень странное исламское направление. Шииты считают их почти, что своими, а сунниты вообще за мусульман не считают.

Ну вот судите сами: алавиты празднуют Пасху и Рождество как христиане, верят в реинкарнацию, как зорастрийцы. Не имеют запрета на алкоголь. Отрицают шариат и хадж. Молятся не на арабском, а на родноых языках.

Вообщем нечто вроде исламских протестантов.

Всю свою историю сирийские алавиты были самой бедной и бесправной общиной в Сирии.

Единственный путь для того, чтобы выбраться из нищеты и подниматься по социальной лестнице для алавита был – пойти в армию.

Вот они и пошли. Массово. Так, что к шестидесятым годам практически весь офицерский корпус сирийской армии (и разумеется: спецслужб)составляли алавиты.

Всё это привело к тому к чему и должно было привести – к военному перевороту.

У власти встал диктатор – алавит Хавез Асад, чьего выблядка – Башира Асада Путин и поддерживает сейчас всеми силами.

Вот с того самого момента как Хавез Асад пришёл к власти и по сей день (!!!) в Сирии официально действовует чрезвычайное положение.

Ну, а сунниты (75 % населения, если кто забыл) стали самой бесправной частью Сирии

В начале восьмидесятых годов сунниты города Хама восстали против угнетателей и были практически полностью уничтожены сирийской армией. Сколько тогда погибло мирных жителей Хамы неизвестно, но крайняя низшая граница колеблется в пределах 30 000 человек

Сирийская армия вообще мастерски воюет с мирными жителями и гораздно хуже с вооружёнными.

Однажды они решили повоевать с Израилем и, несмотря на огромное материальное преимущество,  потерпели такое быстрое и оглушительное поражение, что удивились сами израильтяне.

Расследование своей запредельно громкой победы, проведённое Израилем, показало, что столь лёгкий разгром сирийских орд объясняется следующей тактической новинкой сирийцев : они шли в танковый бой настежь распахнув все люки своих танков. Это они делали для того, чтобы можно было как можно быстрее из танка выпрыгнуть и убежать.

Столь отважный союзник несомненно является надёжной опорой России в той долгой и кровавой войне куда залез Путин.

Но, в целом, вплоть до 2011 года в Сирии, в основном, было всё спокойно. Так бывает даже при правлении меньшинства над угнетенным большинством, если поддерживается относительно приемлемый уровень жизни населения.

Именно так было в Саддамовском Ираке. Ну и вот так было в Сирии.

Теперь давайте посмотрим, откуда там взялся нынешний упырь – Башар Асад. Справедливость требует сказать, что упырём он был не всегда. А когда то он был вполне цивилизованным западником, проживал в Лондоне и занимался там офтольматологией.

Но ему не повезло. Погибает его старший брат и на его место, в качестве преемника отец вызывает Башара

Ну, а в 2000 году он стал президентом, набрав на «выборах» 97% голосов, что, разумеется, является смертным приговором для любого режима. Высокий рейтинг это нечто вроде рака с метастазами по всему телу. Какое то время поживёшь, но смерть наступит очень скоро.

Почему то многие политики этого не понимают. Вот и Асад не понял и, вместо того, чтобы в ужасе сбежать куда подальше от таких результатов, остался править.

Он даже несколько ослабил тиранию: разрешил свободный доступ в Интернет и (о вершина тиранического либерализма!) позволил издавать сатирический журнал.

Длилось это недолго. Уже в 2007 году все послабления были свёрнуты, а всем сотрудникам сатирического журнала спецслужбы переломали руки.

Но Асад мог бы ещё держаться. Однако экономика есть экономика. В 2007 году в Сирии грянула страшная засуха. Которая не прекратилась, кстати, до сих пор. Разорились и исчезли более миллиона (!!!) крестьянских хозяйств. Спасаясь от смерти их владельцы с многочисленными семьями хлынули в города. Которые были и без того перенаселены.

Дефицитом стало всё: еда, вода, работа. Важная деталь: 87% безработных – сунниты. Из них больше половины молодёжь до 20 лет.

Помаленьку начинались волнения и недовольства. Единственный шанс Асада в той ситуации это была срочная тотальная либерализации и европеизация страны.

А этот идиот, вместо радикальных либеральных реформ, решил выиграть выборы с результатом 97,6 %

И усилил строгости.

Когда рейтинг так высок, восстание может полыхнуть из-за любой мелочи. В Сирии так и случилось. В феврале 2011 года, в городе Дара полиции задержала нескольких подросток 10-15 лет за оппозиционный граффити.

Ну и жестоко их избила. В странах, где у президента высокий рейтинг это самое обычное явление. До поры до времени.

Вот, наконец, дошла гиря до полу и в Сирии.

На следующий день на улицы вышли несколько тысяч возмущённых суннитов. Полиция избила и разогнала их.

На следующий день протесты охватили уже несколько городов. Полиция применила оружие. Было убито 20 человек.

Это резко усилило протесты

Вообщем всё шло так как испокон веку идёт при революциях. Когда гиря доходит до полу – охеревшую власть не в силах спасти даже самое запредельное насилие.

А Асад его применил. Когда стало ясно, что полиция не справляется, он бросил на протестующих армию

И вот всю весну сирийская армия убивала с земли и воздуха абсолютно безоружных и беззащитных суннитов. С лица земли сметали целые поселения. Опустошали целые города. Было уничтожено около ста тысяч безоружных людей!

 

 

Наконец не выдержали нервы у суннитов, которые служили в сирийской армии на рядовых и унтер-офицерских должностях.

Они начали массово дезертировать и обращать оружие против Асада в защиту граждан Сирии. Началась гражданская война.

Возникает вопрос: как США могли такое допустить в 21 веке?

Ответ очевиден: с самых первых дней Президентства Барака Обамы США отчаянно пытаются сбросить разорительное бремя мирового лидерства и отказаться от роли мирового жандарма.

Поэтому они ушли из Ирака, поэтому они стали сворачиваться в Афгане и именно поэтому не вмешивались в сирийские дела.

Однако миру нужен жандарма. И США вынуждены были вмешаться. Но делали это крайне вяло и неохотно.

А тут ещё возник ИГИЛ. Собственно говоря ИГИЛ это совсем не то, что стоит какого то внимания. Эти ИГИЛЫ регулярно возникали в исламском мире с самой смерти пророка Мухамеда.

Некоторые добивались определённых успехов. Даже Мекку однажды захватили. Вот и этот ИГИЛ из той же песни.

Само его название говорит о том какие территориальные притязание ИГИЛ имеет

Исламское государство Ирака и Леванта.  «Левант» это то, что слева от Мекки: Сирия, Ливан и Египет.

Вообщем этот ИГИЛ, как и все предыдущие и все будущие достиг первоначальных успехов, но очень быстро стал врагом всему исламскому миру. Поэтому ИГИЛ обречён с момента рождения.

Правда, отдадим должное, на занятой им территории ИГИЛ быстро и жёстко установил мир и покой. Отчего начал пользоваться популярностью среди измученных войной сирийцев

 

 

(Это тоже)

 Вот, что происходит в Сирии. Большую часть Сирии поделили между собой оппозиция и ИГИЛ, Асад держится на штыках ливанских и иранских интервентов на узкой полоске земли у побережья.

 

 

Военного решения вопроса там, пока, нет. Так как все враждующие силы предельно измотаны и на решительные наступления не способны.

Как ближайшая перспектива: Асад либо убегает, либо погибает от засунутого в задницу пистолета. Третий вариант невозможен. А первый, по моему мнению, нежелателен. Пистолет в жопу, как его брат по разуму Каддафи, эта сволочь вполне заслужила.

Но в этом случае, необходимо на алавитские территории вводить войска ООН для защиты алавитов от террора победителей.

А возможен ли в настоящий момент ввод такого миротворческого континента? Сомневаюсь. Кроме войск НАТО никто не сможет решить эту задачу, а НАТО не пойдёт на такое.

Теперь о России. Какого хрена и зачем Путин полез в эту войну внятно не может объяснить даже сам Путин.

Я это объясняю тем, что перед самым своим концом, режимы подобные путинскому, впадают в тотальный маразм. Вот сирийская компания один из признаков этого маразма, как кампания афганская была маразмом умирающего СССР.

В самом деле: сирийская война никак и никоим образом не касается России. В Сирии, блядь, ни один русский князь никакую религию не принимал и даже не был там ни разу.

ИГИЛ ни каким образом России не угрожал, как никогда не угрожал ни один из бесчисленных ИГИЛов бывших ранее.

В стране кризис. Рост цен. Денег в казне всё меньше и меньше. Дошло до того, что Свидетельства о праве собственности на недвижимость стали печатать на обычной писчей бумаге из ближайшего магазина. Потому, что на гербовую с водными знаками денег уже нет.

А мы плюсом к незаконченной войне с Украиной начинаем новую войну.

И против кого? Против суннитов!!!

Ох, воистину когда Бог хочет наказать – разума лишает.

Мы начали убивать суннитов в защиту алавитов. Вдумайтесь во всю бездонную глубину этого путинского маразма!!!.

Мы убиваем суннитов, защищая их давних и жестоких угнетателей.

А большинство российских мусульман – сунниты

А большинство мусульман мира – сунниты

А крупнейшие нефтедобывающие страны, почти весь ОПЕК – сунниты

Но и этого нам показалось мало. РПЦ устами Чаплина объявила, что Россия ведёт в Сирии священную войну!!!!

Минуту посидите в тишине и подумайте: Россия объявила священную ( то есть религиозную) войну мусульманам – суннитам.

Посидели? Подумали? Осознали? Всосали? Точно?

Ну тогда  прислушайтесь: это вопят сирийские христиане! Их сейчас резать начали. Коли христиане заявились на священную войну в Сирию (впервые со времён Крестовых походов) значит местным христианам конец.

В ответ на заявление РПЦ суннитские священники объявили России джихад.

 

                                        (Продолжение следует. Но уже не от меня, а от остроумной бабушки Клио)

Золотой скальпель

Главы третья и четвёртая

 Тёмно-зелёный автофургон с красными крестами, хорошо различимыми на фоне огромных, чуть ли не во все борта белых кругов, промчался по пыльному большаку, оставляя за собой плотную серую завесу. Свернув на ухабистую лесную дорогу, затенённую пышными кронами деревьев, затормозил в редколесье, которое начиналось спуском в балку, поросшую орешником.

      – Кажется, приехали, – сказал, высматривая что-то впереди, бригадный врач Боцманов. – Машину в кустарник и замаскировать, – приказал он шофёру.

       Приоткрыв дверцу, он высунулся из кабины и, отыскав глазами едва заметную тропинку, что убегала от дороги, теряясь в гуще кустов, ступил на подножку кабины и спрыгнул на землю.

        Водитель заглушил мотор, и в наступившей тишине стало отчётливо слышно звонкое щебетание птиц и весёлое, мелодичное журчание ручья, что струился в малиннике на дне балки.

        – Какие будут распоряжения? – спросил водитель.

       – Машину поставьте в орешнике и замаскируйте хорошенько. Повторил он уже отданное распоряжение и прибавил: – Ждите меня здесь. Я пойду в медсанбат.

      По извилистой тропинке Боцманов спустился в балку, напился из ручья студёной воды, огляделся и прислушался.

      «Не ошиблись ли мы с шофером? Не сбились ли с пути? Та ли это балка?» – засомневался он: никаких признаков расположения крупного подразделения не было заметно.

       Сдвинув вперёд висевший у бедра планшет и достав из него топографическую карту, испещрённую условными знаками тактической обстановки, определил, что медсанбат должен находиться где-то рядом.

        Но лишь тогда, когда прошёл ещё несколько десятков метров, послышались голоса.

        – И к чему эта вся работу? – ворчал один. – Существует конвенция, по которой запрещено стрелять по медицинским подразделениям, по госпиталям. Не маскировать медсанбат надо, а как раз наоборот – красные кресты выставить, чтоб издалека видать было, что б знал враг: здесь раненые.

        Ворчуну резко ответили:

        – Конвенция, говоришь?! А ты уверен, что фашисты будут соблюдать эту твою конвенцию, а не пошлют её подальше?

        Голос показался Боцманову очень знакомым.

        – А как же?! Как же это могут послать?

        – В Испании они ни с правилами ведения войны не считались. Бомбили полковые медпункты, а уж если удавалось захватить их, сразу добивали раненых. Прав Гусев, что заставил нас поработать. Теперь медсанбат с воздуха не увидать.

 

 

       Боцманов сделал ещё несколько шагов, и перед ним открылась поляна, на которой выстроился длинный ряд четырёхмачтовых палаток, тщательно замаскированных ветвями деревьев. На одной из них висела табличка: «Приёмно-эвакуационное отделение»

         «Миша Гулякин, – сразу узнал Боцманов невысокого юношу в белом халате, стоявшего у входа. – Он приёмно-сортировочным взводом командует».

       – Верно говорите о маскировке, Гулякин, очень верно, – поздоровавшись, сказал бригадный врач. – Маскировка необходима и нам, медикам. И после паузы прибавил: – Мне нужен командир батальона. Где он?

       – Гусев в штабе. Это вон там, за изгибом балки, – указал Гулякин.

      Едва оборудовали приёмно-эвакуационное отделение, окрестности заполнились звуками ружейно-пулемётной стрельбы, доносившейся с переднего края обороны, что проходил в нескольких километрах к югу от леса.

      Прибежал Гусев. Он быстро, но придирчиво осмотрел палатку, прошёл по приёмно-сортировочной площадке, затем, пытливо глядя в глаза Гулякину, спросил:

      – Миша, всё готово?

      – Так точно, товарищ командир батальона, – уверенно ответил Михаил Гулякин.

       – Смотри, у тебя участок – из самых ответственных. Надеюсь на тебя!

       – Постараюсь оправдать! – с юношеским задором ответил Гулякин.

       Гусев кивнул и сказал:

       – Пойду, проверю остальные подразделения. Скоро начнут поступать раненые.

       И точно: через несколько минут с дороги донёсся шум двигателя санитарного автомобиля.

       – По местам, товарищи, – негромко, но властно скомандовал Гулякин. – Работать спокойно, не волноваться.

       Санитары принесли первые носилки, осторожно поставили на стол.

       – Артериальное кровотечение, жгут на бедре, – вслух прочитал фельдшер записку, приколотую к карману гимнастёрки.

       – Время наложения жгута? – спросил Гулякин.

       Фельдшер сообщил.

        – Срочно в операционную, – распорядился Гулякин. – Чья очередь?

        Следующий вошёл сам.

        – Ранение мягких тканей плеча, – сообщил фельдшер. – Кровотечение остановлено, повязка наложена.

        – Кто оказывал помощь? – задал вопрос Гулякин.

        – Санинструктор.

        Гулякин внимательно осмотрел повязку и покачал головой:

        – Повязка наложена плохо. Немедленно в перевязочную.

      Отдал распоряжение и, повернувшись к столу, склонился над очередным бойцом.

       – Смертельное ранение в живот… Безнадёжен, – в голосе фельдшера слышались нотки растерянности.

       – Ввести анестезирующий раствор. Направить в госпитальный взвод, – распорядился Гулякин и бросил строгий взгляд на фельдшера. – Раненый в сознании. Нужно думать, прежде чем говорить.

       Сортировка продолжалась. Командир приёмно-сортировочного взвода медсанбата Михаил Гулякин постепенно обретал уверенность в своих действиях.

       В палатку несколько раз заглядывал Боцманов. Он поправлял, подсказывал, но чувствовалось, что в целом доволен работой Гулякина и его подчинённых.

       – В перевязочную палатку… В эвакуационную… В операционную, – доносились распоряжения Михаила.

       Кипела работа и в остальных подразделениях медико-санитарного батальона.

        Первый выстрел тактико-специальных учений прозвучал, когда лучи утреннего солнца едва коснулись верхушек деревьев. Отбой объявили уже на закате дня.

        Тут же все недавние «раненые», тяжёлые и лёгкие, «прооперированные» и перевязанные, выскочили из палаток, на ходу снимая с себя поднадоевший за день камуфляж ран и бинты, и заняли место в строю рядом с теми, кто ещё несколько минут назад переносил их, сортировал, эвакуировал, то есть с недавними санитарами, фельдшерами, врачами.

        Теперь все снова стали слушателями, и Виктор Гусев, исполнявший на учении обязанности командира медсанбата, подал завершающую в этой своей роли команду «смирно», доложил Боцманову о том, что личный состав построен и сдал полномочия.

        – Товарищи слушатели, – не спеша начал Боцманов, – считаю, что тактико-специальные учения прошли на высоком уровне. Все поставленные задачи выполнены успешно. Подведу итог.

       Боцманов обстоятельно разобрал все этапы оказания помощи в медсанбате, остановился на работе основных подразделений. Особо отметил он примерную работу приёмно-сортировочного и перевязочного-операционного взводов.

       – Хочу поставить в пример слушателя Виктора Гусева, который действовал на учениях в роли командира медсанбата. Начнём с того, что он удачно выбрал район расположения, организовал хорошую маскировку.

       Боцманов повернулся к закамуфлированным под кустарник палатки, теперь, в сумерках, едва различимым. Сказал, слегка щурясь:

       – К сожалению, не все слушатели до конца поняли значение этого важнейшего элемента обеспечения деятельности медсанбата. Например, полковой медицинский пункт оказался вовсе не замаскированным. И что же вы думаете? Когда я сделал замечание слушателю, исполнявшему роль начальник ПэЭмПэ, – Боцманов многозначительно поглядел на рослого широкоплечего слушателя, – он стал убеждать меня, что маскировка ни к чему, напрасная трата времени, поскольку существуют правила ведения войны, конвенция и тому подобное.

        Слушатель, о котором говорил бригадный врач, виновато потупил взор, а Боцманов продолжил:

       – Да, товарищи, всё это существует. Но прошу не забывать, что наш наиболее вероятный противник фашистская Германия. А фашисты давно растоптали все международные нормы, да и самые элементарные, человеческие.

        Боцманов завершил разбор.

        Когда был объявлен перерыв и прозвучала команда: «Разойдись», Михаил Гулякин собрал недавних своих подчинённых.

        – Я задержу вас не несколько минут, – начал он. – Хочу вот что сказать. Упустили мы кое-что в своей работе. Сегодня к нам попал «тяжелораненый». Вывод был один – он безнадёжен. Но разве можно об этом вслух? Что мы обязаны сделать? Облегчить страдания, обеспечить, по возможности, покой. А тот, кто был в роли фельдшера, открыто сказал о том, что ранение смертельное. Сегодня – учёба. Наш товарищ, который лежал на носилках, просто изображал тяжелораненого. А если б настоящий бой?!

        – Да, здесь я дал маху, – согласился слушатель, который был на учениях в роли фельдшера. – Действительно, мы для раненых – всё! Мы – их надежда. И мы должны давать надежду всем, в том числе и безнадёжным.

        – Вот о том и говорю, – добавил Гулякин, довольный тем, что товарищ понял его. – Душой своей нужно быть с каждым раненым.

     

         Лагерь Военного факультета 2-го Московского медицинского института находился неподалёку от Ржева, на берегу Волги, в сосновом бору. Слушатели жили в палатках, которые вытянулись ровными рядами вдоль посыпанной песочком и тщательно прибранной передней линейки.

        Лес, река, свежий воздух… Курорт, да и только, когда бы не напряжённые тактически занятия, тактико-специальные учения. Впрочем, режим был даже на пользу слушателям. Обычно они возвращались из таких вот лагерей окрепшими и возмужавшими.

        Очередные тактико-специальные учения окончились в субботу, и, вернувшись в палаточный городок, слушатели быстро поужинали, а после ужина отправились смотреть кинофильм, который демонстрировался в импровизированном клубе: несколько рядов скамеек да экран, прикреплённый в высокой сосне.

       Отбой в субботу на час позже, ну и следовательно позже на час и подъём в воскресенье.

        На землю опустилась самая короткая в году летняя ночь. Лагерь утонул во мгле, окутавшей сосновый бор. Тусклый свет фонарей освещал лишь постовой грибок дневального по роте, переднюю линейку да первую шеренгу палаток.

        Высоко, в кронах деревьев слегка шумел ветер, изредка на землю шлепались сосновые шишки, а сами сосны поскрипывали, словно кряхтя от усталости.

        Из палаток долетал приглушённый говор. Хоть и намаялись за день слушатели, но никак не могли угомониться.

        Не спалось и Михаилу Гулякину. Чем ближе выпуск из института, тем чаще занимали его мысли о будущем, о профессии военного медика.

        Рядом, опустив голову на руки и задумчиво глядя в угол палатки, лежал Виктор Гусев. Михаил сдружился с этим добрым и отзывчивым пареньком давно, с первых дней учёбы на военном факультете.

       – Скажи, Миша, – вдруг спросил Виктор, – не жалеешь, что избрал хирургию?

        – Что ты?! Конечно, не жалею. Ты же знаешь: о хирургии с третьего курса мечтаю. Ну и не просто мечтаю. Занимаюсь в хирургическом научном кружке. Стараюсь так дежурства подгадывать, чтобы заступать вместе с ассистентом кафедры. Он мне даже некоторые операции делать доверял. Конечно, самые простые. А всё же…

       – С третьего курса.., – задумчиво проговорил Виктор. – Как давно это было! Ведь для нас этот курс решающим стал. Помнишь, как на военфак отбирали? А ведь сколько желающих-то было! Да, хорошо, что армия у нас в таком почёте.

       – Ничего удивительного, – ответил Михаил. – Видишь, какая обстановка в Европе. Войной пахнет. Вот и сегодня Боцманов говорил о фашистах, как вероятных противниках. И это несмотря на пакт о ненападении…

        – А что им пакт?! Всю Европу проглотили гады. На нас теперь поглядывают. – Виктор приподнялся на локтях, горячо зашептал: – Только не выйдет у них ничего. Подавятся. Да и вряд ли решатся к нам сунуться.

        – Как знать? – вздохнул Михаил. – Войны то, кто же хочет?! Но мы, как люди военные, всегда должны быть готовы к ней.

        Впрочем, в тёплый летний вечер думать о войне совсем не хотелось, особенно перед выходным днём.

       – Чем завтра-то займёмся? – переменил тему разговора Виктор. – Может, к лётчикам в военторг сходим или на Волгу? Там каждый выходной молодежь из города собирается. Танцы и прочее…

       – Мне обязательно нужно попасть в военторг, – сказал Михаил. – Отпуск скоро. Подарки родителям и братишкам с сестрёнками посмотреть.

       – Подарками в Москве заниматься надо, – резонно заметил Виктор. – Я тоже буду старикам своим подарки покупать.

       – Какое там, в Москве, – отмахнулся Михаил. – Перед отпуском так закрутимся, что не до магазинов будет. Да и в военторге снабжение совсем неплохое.

        – Ну что ж, согласен с тобой, в военторг, так в военторг. Решено! – заключил Виктор и, помолчав, продолжил: – Давно у тебя хочу спросить, Миша. Твои родители тоже медики?

        – Нет. Отец из крестьян. После революции кредитным товариществом руководил, затем был председателем сельсовета, председателем колхоза. Позже в Чернский райземотдел назначили…

       – Вот это послужной список! А сейчас он чем занимается?

       – Руководит крупным лесничеством под Тулой.

       – Ты об этом почему-то не рассказывал раньше, – пробормотал Виктор уже полусонным голосом.

        – Да как-то не случалось к слову…

        Усталость скоро сморила и Михаила.

        Около полуночи бригадный врач Боцманов подошёл к грибку дневального и приказал:

        – Объявите тревогу!

        …Громкая команда нарушила тишину. Мише Гулякину показалось, что он только закрыл глаза – и вот уже нужно было бежать в строй, на ходу приводя в порядок наскоро надетую военную форму.

        Всё было чётко расписано. Одни получали оружие, другие – необходимое имущество и снаряжение. Через несколько минут слушатели замерли в развёрнутом строю в две шеренги.

        Командир роты хрипловатым спросонья голосом подал команду и, осторожно, чтоб не споткнуться, ступая на изрезанную корнями деревьев землю, подошёл с докладом к Боцманову. Тот выслушал доклад и только после этого щёлкнул собачкой секундомера. Посветил на него спичкой и сказал с одобрением в голосе:

       – Молодцы. Сегодня норматив перекрыли. Вольно. Командирам подразделений проверить оружие, снаряжение и произвести отбой.

       – Вольно! Разойдись! – повторил командир роты.

       Строй рассыпался. Не обошлось и без курьёзов. Кто-то впопыхах в темноте натянул на ноги два правых сапога, заставив заодно с собой мучиться и товарища в двух левых, кто-то гимнастёрку чужую напялил, едва в неё втиснувшись. Теперь все беззлобно подтрунивали над неудачниками.

       Лагерь уснул почти так же быстро, как и пробудился.

        И опять лишь дневальный прохаживался между палатками. В полной тишине прошли час, другой, третий… Лагерь спокойно спал, когда миновало четыре часа, когда пробило пять и с соседнего аэродрома стали подниматься в небо самолёты. Он спал бы до семи часов, но к половине шестого добрался и до него прокатившийся в ту ночь по всей стране сигнал уже не учебной, а боевой тревоги.

      Второй за ночь подъём, да ещё в канун выходного дня вызвал у всех недоумение.

      – Сейчас, братцы, закатят нам марш бросок километров на десять, – предположил кто-то: – Только к завтраку в лагерь и вернёмся.

         Михаил быстро получил оружие, снаряжение и стал в строй.

       – Этак за минуту натренируемся подниматься по тревогу, – шепнул ему Гусев и вдруг, прислушавшись, добавил: – Странно. Смотри, как гудят…

        – Кто гудит? – сразу не понял Гулякин.

        – Да на аэродроме. Полёты ночные что ли? Обычно в выходной день не бывает полётов, а тут… Странно, – вполголоса рассуждал Виктор.

        Только теперь Михаил обратил внимание на гул авиационных двигателей. За дни, проведённые в лагере, он настолько привык к этому гулу, что почти перестал замечать его, во всяком случае, внимания не обращал.

        Подразделения быстро выстроились на дороге. Было уже совсем светло. Проснулись и защебетали птицы.

         Строй молча ждал. Этот подъём тревоги никак не походил на дополнительную тренировку. В самодурстве командование лагеря упрекнуть было нельзя, да ведь и не к месту оно было бы после столь успешного подъёма по тревоге в начале ночи.

       Появился начальник лагерного сбора военврач 1 ранга Борисов. Выслушав доклад дежурного, и поздоровавшись с личным составом, он отошёл к собравшимся неподалёку от строя командирам и преподавателям. 

       – Совещаются, – шепнул Гусев Гулякину. – Видно всё же учения. Возможно, совместно с лётчиками.

      Дело в том, что военный факультет 2-го Московского медицинского института был создан с целью подготовки медицинских кадров для авиационных частей и соединений. Потому и лагерь находился поблизости от аэродрома, потому и занятия нередко проводились на базе авиационного соединения. Обучали слушателей и действиям в составе сухопутных войск, но основным их предназначением оставалась авиация.

        Гул со стороны аэродрома нарастал, приближался, и вскоре над лагерем, почти над самой кромкой леса прошли эскадрильи бомбардировщиков. А на аэродроме гул не смолкал.

       И вот на середину строя вышел комиссар лагерного сбора дивизионный комиссар Исаков.

       – На сей раз, товарищи, это боевая тревога, – сказал он. – Нас с начальником лагерного сбора срочно вызывают к начальнику Ржевского гарнизона. Можно пока разойтись, но из лагеря не отлучаться. Ждать указаний. Отбоя этой тревоге не будет.

       Стой не рассыпался, как в прошлый раз, а сгрудился, загудел. Все, волнуясь, обсуждали только что услышанное.

       Перед самым завтраком вернулись начальник лагерного сбора и комиссар. Слушателей снова построили. Исаков заговорил глухо и жёстко:

       – Товарищи, сегодня на рассвете войска фашистской Германии атаковали наши западные границы… Это война, товарищи. Война тяжёлая с сильным противником. На нас напал жестокий и коварный враг. – Комиссар оглядел посуровевший строй и продолжил уверенно и твёрдо. – Красная Армия разобьёт врага, вышвырнет его за пределы советской земли, загонит в его собственное логово. Мы должны быть готовы к испытаниям.

        После завтрака, который прошёл в полной тишине, на плацу состоялся митинг. Подогнали старенькую институтскую полуторку. Её кузов стал трибуной, на которую поочерёдно по приставной лесенке поднимались командиры, преподаватели, слушатели.

       Боцманов, Борисов, Исаков говорили о сложных задачах, которые в скором времени должны встать перед курсом, об огромной ответственности каждого за судьбу Родины.

      По-юношески резко, даже с некоторым излишним задором выступали будущие военные врачи.

      – Дождутся фашисты. Не на тех напали, – почти кричал коренастый крепыш. – Красная Армия разобьёт фашистскую нечисть на её же территории. Мы все как один готовы немедленно встать на защиту Родины, но вряд ли успеем, ведь война кончится раньше, чем мы окончим военный факультет. Я прошу отправить меня в действующую армию на любую, пусть даже доврачебную должность. Доучусь после победы.

        Памятны были рассказы о боях в Испании. Гулякину вспомнилось и то, что говорило о предстоящей войне дивизионный комиссар Исаков.

        «Жестокий, сильный и коварный враг, – думал Гулякин. – Окончилось мирное время. На порог родного дома пришли горе, смерть, разрушения…»

       Но в тот день никто из слушателей даже предположить не мог, насколько суровы испытания, что выпали на долю страны, на долю каждого из них. Все, конечно, надеялись на скорую победу Красной Армии.

       Ближе к полудню с аэродрома поднялись последние звенья самолётов, и сразу стало непривычно тихо.

       А вскоре из Москвы пришло распоряжение немедленно вернуть курс на зимние квартиры.

       Командование приняло решение выехать в Москву ближайшим поездом.

       Свёртывание лагеря, занятие прежде радостное, сулящее скорый отпуск,

теперь проходило в суровой обстановке.

       Разобрали палатки, сложили и погрузили их в автомобили, и сразу опустел, осиротел лес на берегу Волги, в тех краях совсем неширокой, но необыкновенно красивой и живописной.

        Зияли квадратные глазницы палаточных гнёзд, в никуда вели теперь ровные лагерные дорожки и линейки. Но по-прежнему никто не позволял себе ступить на святыню лагерного сбора – переднюю линейку.

        Когда, наконец, был собран, упакован и погружен последний тюк с имуществом, слушателей снова построили в линию взводных колонн.

        Прозвучала команда:

       – В колонну по три, шагом марш!

       Сурово двинулся строй. У всех на душе было тревожно и грустно. Позади колонны заклубилось облако пыли, словно отделяя серой завесой счастливое прошлое от неизвестного будущего.

        Но вот начальник курса, который шёл впереди, обернулся, огляделся слушателей и громко скомандовал:

        – Запевай!

       Строевая песня! Она чудеса творит. Она поднимает выше головы, она наполняет уверенностью, гордостью за свою принадлежность к высшему на земле братству – братству воинскому. Разумеется, если это братство является братством защитников Родины, защитников жизни на земле, справедливости, правды…

        Взвилась над строем песня, пронеслась над дорогой, забираясь всё выше и выше и отзываясь эхом в дальних уголках лесного урочища. Идти стало веселее, прочь уходили тревожные мысли.

       Миновали городок лётчиков. Он опустел. Семьи тех, кто уже, вероятно, вступил в бой, не прогуливались по улице, несмотря на выходной день. Все с тревогой ждали известий от своих отцов, братьев, мужей.

       – Вот и сходили за подарками, – проговорил Гусев, кивнув на военторг, возле которого, не в пример минувшим выходным, не было ни души.

      – Зачем они теперь? – отозвался Гулякин. – Отпуск, думаю, будет теперь только после победы.

      Колонна направлялась в сторону Ржева. Гулякин знал, что до города предстоит прошагать около десяти километров, затем проехать поездом до Москвы около двухсот километров. Не знал он, да и не мог знать одного: до победы предстоит преодолеть многие тысячи километров, длинных, трудных и горьких. Не мог он знать и того, что война станет для него одним нескончаемым, сплошным и очень тяжёлым днём за операционным столом.

 

     

 

 Глава четвёртая

 Всё личное – после победы.

 

         Сбивая шаг, – по мосту в ногу идти не полагалось, – миновали Волгу. Сразу бросилось в глаза то, что совсем пусто для столь жаркого дня на городском пляже. Иных заметных изменений в городе пока не было. Разве что многолюднее на вокзале. Отпускники, командированные, военные и все, кого по разным причинам судьба занесла в этот город, спешили к местам работы, службы, по домам…

       Пассажирский поезд пришёл точно по расписанию. Война ещё не вмешалась в графики движения здесь, в глубоком тылу. Слушатели быстро заняли места в вагонах, и замелькали за окнами пристанционные постройки, городские окраины. Проплыла за окном деревенька, по улице которой возвращалось с лугов стадо. Коровы и овцы разбегались по дворам, зазываемые и подгоняемые хозяевами.

       Глядя на этот до доли знакомый пейзаж, Миша Гулякин вспоминал родную деревушку Акинтьево, свой дом, братьев, сестру.

       «Как они там? Ведь и к ним уже ворвалось, всё перевернув и порушив, это страшное слово – война!»

        В разных концах полутёмного вагона говорили об одном и том же. Всех волновало, что ждёт в Москве. Кто-то предположил, что могут отправить на фронт, в действующую армию. Позади четвёртый курс, а пятикурсники – это почти готовые врачи. Говорившему возражали другие слушатели – программа ещё не пройдена, а фронту недоучки не нужны.

        – А всё-таки, мне кажется, выпустят нас раньше, – с жаром убеждал Саша Якушев. – Ну, подучат немного, конечно, не без этого. Не по мирным же планам и программам учить теперь будут.

       – А что, – поддержал его Олег Добржанский, – устроят экзамены, вручат дипломы и – вперёд…

       – Экзамены? Главный экзамен у всех нас теперь один – фронт, – задумчиво глядя в окно, сказал Михаил Гулякин. – Нужно быть готовым к этому экзамену.

       – Да, там учителей не будет, – согласился Якушев. – С первого дня всё самим делать придётся. Это вам не клиника. На фронте опекать некому. А вот готовы ли мы?

        Готовы ли? Этот вопрос волновал каждого. Немногие слушатели имели на своём счету хирургически операции, даже самые простейшие.

   

        Поезд отстукивал километры. Небо на западе окрасилось в багровый цвет, солнце садилось в грозовые тучи.

        – Духота, – сказал Якушев. – Быть грозе.

        – Это точно, – отозвался Добржанский и тут же поинтересовался: – Интересно, почему это свет не включают?

        Виктор Гусев приподнялся, шагнул в вагонный коридорчик. Через несколько минут вернулся и растерянно произнёс:

       – Говорят, светомаскировка… Представляете?!

       Впрочем, слушатели, привыкшие в лагере к условностям тактической обстановки, поначалу восприняли это сообщение не слишком серьёзно.

       – Маскировка, так маскировка, – сказал Олег Добржанский. – Даже лучше. Полумрак больше располагает к разговорам, да и подремать не худо. Прошлую ночь так и не поспали толком.

       Поезд шёл быстро. Миновали станцию Старица. Кто-то из слушателей поведал из полумрака, что станция эта находится в двенадцати километрах от города, потому что во время прокладки железнодорожных путей какой-то землевладелец, кому принадлежали земли в районе Старицы, отказался пускать строителей. Так и заявил: «Не нужна мне железная дорога!»

       Черту города Калинина пересекли уже в полной темноте. Даже не сразу поняли, что за окошками город. Опять же кто-то из местных, услышав характерный для переезда помосту шум, посмотрел в окно и воскликнул:

        – Волга! Значит мы уже в Калинине.

        Поезд шёл быстро, скоро промелькнула поблескивающая в темноте гладь Московского моря, прошумели пролёты моста. Миновали Клин, Солнечногорск. По расчётам уже поры было быть окраинам Москвы. Но за окнами по-прежнему ни огонёчка не видно. Казалось, по сторонам тянулся дремучий лес.

       «Может, всё-таки запаздываем?» – подумал Миша Гулякин, но тут увидел внизу широкую светлую полосу.

       Это была Москва-река. Вагонные пары прогремели по знаменитому мосту, выгнувшему два стальных хребта по сторонам железнодорожного полотна.

       Вот и город. Но где же зарево от электрических огней, которые обычно заливают в этот ещё не поздний час столичные улицы, где свет московских окон?

        Поезд стал замедлять ход, за окном разбежались паутинки железнодорожных путей, и, наконец, потянулся длинный тёмный перрон.

        В вагоне снова заговорили о маскировке. Только теперь это звучало тревожнее: речь шла о Москве. Какие уж тут условности тактической обстановки? Все были удивлены, даже несколько растеряны. Москва затемнена, словно прифронтовой город.

       Многолюдный и шумный для столь позднего часа Ленинградский вокзал встретил тревожным полумраком. Лишь в залах ожидания, да в некоторых служебных помещениях, окна которых были плотно завешены тёмными шторами, горело дежурное освещение.

         Прозвучали команды, и слушатели вышли на привокзальную площадь. Там построились в походную колонну и зашагали по Москве, печатая шаг. Только вот без песни. И время позднее, да и настроение несколько упало.

        Утром слушателей курса собрали в актовом зале института. На трибуну вышел начальник факультета. Стало тихо, так тихо, как ещё никогда не было здесь, если собирался целый курс.

         – Второй день по всей границе от Балтийского до Чёрного моря идут жестокие бои, – сказал начальник факультета. – На некоторых направлениях врагу удалось вклиниться на нашу территорию. На нас напал сильный враг, на которого работает вся порабощённая им Европа. Принято решение выпустить слушателей вашего курса досрочно.

        В зале произошло заметное оживление, послышались возгласы: «Что я говорил! Скоро на фронт!» или «Скоро будем в Берлине!»

        Под строгим взглядом начальника факультета все замолчали.

        – Программа обучения практически не изменится, однако будет уплотнено расписание занятий, – продолжал военврач 1 ранга Борисов. – Экзамены предполагается провести в сентябре. Будет тяжело, очень тяжело, но прошу помнить – вашим сверстникам на фронте намного труднее.

       Все организационные мероприятия по подготовке к началу занятий, по изменению распорядка завершились в два дня, и скоро слушателям выдали бланки с новым расписанием.

        – Ты только взгляни, Миша! – воскликнул Виктор Гусев, бегло просмотрев расписание. – Завтра двенадцать часов, послезавтра – тоже, а в среду и четверг – по четырнадцать.

        Гулякин пожал плечами:

        – Что же делать, война…

        Вскоре был составлен график дежурств в клинике института, который тоже оказался необычайно плотным.

        Начались суровые учебные будни, потекли насыщенные до предела недели. Никто из слушателей не роптал. Все понимали, что нужно набираться терпения, выдержки, что отдохнуть удастся только после победы.

       Приступили к занятиям и студенты гражданских факультетов. Собирались они на учёбу медленно. Многие проходили врачебную практику в больницах приграничных областей, где уже бушевала война.

       Во время коротких перерывов между занятиями, по пути из одной аудитории в другую слушатели военфака забегали в деканаты гражданских факультетов, чтобы узнать, нет ли вестей от недавних однокашников, с которыми вместе начинали учёбу на младших курсах. Особенно беспокоились за своих девушек. Кое-кто даже приуныл, не получая от них вестей, и для того были основания. Известия с фронта не радовали. Они становились день ото дня всё более тревожными. Уже в середине июля стало известно о гибели студентов, встретивших войну в западных областях.

       Всех объединяло одно стремление – скорее окончить институт и попасть на фронт, чтобы оказывать помощь раненым. Каждый понимал, что медицинское обслуживания стоит в одном ряду с авиационным и артиллерийским, что медработники так же нужны армии, как бойцы и командиры. На это указывалось во многих приказах и установочных документах

       А дни, насыщенные сложными и напряжёнными занятиями, изнурительными дежурствами в клиниках, тянулись очень медленно.

       Однажды вечером, вернувшись в общежитие, Михаил нашёл на своей тумбочке конверт, подписанный ровным, аккуратным и очень знакомым почерком.

       «От Лиды!» – сразу понял он, и сердце радостно забилось.

       Чистые и нежные отношения с этой скромной, милой девушкой завязались у Михаила ещё на первом курсе. Многие пророчили даже скорую свадьбу. Но в минувший год наметился в этих отношениях холодок.

        И вдруг письмо…

        Михаил вскрыл конверт, стал читать, примостившись у подоконника.

        «Я очень переживаю за тебя, – писала Лида. – Что ждёт впереди? Ведь ты военный, а, значит, скоро будешь на фронте. Как же внезапно нахлынула беда! До сих пор не могу осознать, что всё светлое и радостное осталось позади, за чертой этого страшного слова – война. А впереди? Потери, разлуки. Как найти своё место в этом круговороте событий? Как не потеряться в нём?...»

       В письмо было много нежных и тёплых слов, в каждой строчке звучала тревога за его судьбу, и Михаил, глубоко взволнованный, долго сидел у окна, задумчиво глядя вдаль и вспоминая радостные свидания с Лидой, беззаботные прогулки по Москве, разговоры о будущем, о профессии, о жизни…

       Он взял чистый лист бумаги, ручку и подумал: «Что же написать?»

        Не мог пока ещё до конца разобраться в своих чувствах, да и не время теперь было делать это. Считал, что война перечеркнула всё личное. И она действительно подчинила мысли, желания, стремления одной великой цели, ради которой уже гибли его сверстники на поле боя.

       И он написал:

       «…Время требует от нас беззаветного выполнения долга перед Родиной, куда бы она ни поставила, какой бы участок не поручила. Всё личное должно решаться после победы…»

       Острота обстановки, чувство общей опасности – всё это располагало к особой откровенности между людьми.

         Однажды во время дежурства в клинике Миша Гулякин встретил свою однокурсницу Женю. Они учились вместе до его перевода на военный факультет. Миша никогда не назначал ей свиданий. Видел её прежде только коридорах института, да в лекционных аудиториях. Но ведь и с другими девушками он тоже сидел, порой, рядом на лекциях, говорил об учёбе. А вот к Жене чувствовал симпатию, и как казалось, она тоже симпатизировала ему. Они с удовольствием помогали друг другу, если была нужна какая-то помощь в учёбе, радовались успехам на сессиях. И только…

      И вот Миша снова увидел Женю после небольшого перерыва. Столкнулся с ней лицом к лицу, когда она выходила из операционной. Женя была чем-то огорчена, подавлена. На глазах – слёзы. Только что завершилась операция, во время которой хирург пытался спасти раненого. Раненых, особенно тяжёлых, всё чаще привозили в институтскую клинику.

        Этот был особенно тяжёлым, и все старания хирурга оказались напрасными.

        – Представляешь Миша, – немного придя в себя, начала Женя. – Он же ещё совсем, совсем мальчишка… Этот раненый. Я была ассистентом. Сердце кровью обливалось. Он совсем как мой братишка, который добровольцем ушёл на фронт. И этому пареньку всего восемнадцать. Ничего ещё в жизни не видел, а уже дрался с врагом, Родину защищал… И вот его уже нет. Ужасно, просто ужасно это осознавать, тяжело видеть всё это.

         – Успокойся, что ты, успокойся, – гладя её каштановые волосы, выбивающиеся из-под сползшей набок шапочки, говорил Гулякин. – Сейчас столько горя вокруг! А раненым не слёзы наши нужны, а руки. Ты же хирург. Ещё немного, и будешь оперировать самостоятельно. Может, я ещё к тебе на стол попаду, – попытался он пошутить, но это ещё больше расстроило Женю.

      Она подняла на него большие, полные слёз глаза и заговорила:

      – Зачем ты так? Разве шутят с этим? Я боюсь за тебя. Я не хочу расставаться с тобой, хочу быть всегда рядом. Я, я.., – она потупилась, – люблю тебя.

       Михаил опешил: «Что он мог сказать?» Ответить взаимным признанием он не решался. Не был уверен, что у него есть какие-то особые, а не чисто дружеские чувства. И в то же время боялся обидеть милую девушку неосторожным словом.

       Неожиданно подумал: а прав ли был, когда писал Лиде, что всё личное нужно отбросить до конца войны? Ведь в эти суровые дни всеобщего горя дороги даже самые малые проявления добрых чувств, даже мгновения радости.

       – Гулякин, на операцию, – послышался голос ассистента.

       – Ну, я пошёл, – сказал Михаил, всё так же нежно гладя Женины волосы. – Подожди в ординаторской. Сегодня много раненых.

       В те июльские дни Москва, ещё далёкая от переднего края, уже стала прифронтовым городом. В клиники и больницы доставляли тяжелораненых, которым требовалось длительное и серьёзное лечение, нужна была квалифицированная медицинская помощь. Военных госпиталей не хватало, и под них оборудовались не только клиники, больницы и другие медицинские учреждения. Постановлением Советского правительства предписывалось превратить в госпитали сотни домов отдыха и санаториев, предполагалось выделить для лечения раненых лучшие общественные здания, школы.

        Остро ощущалась нехватка персонала. Дежурства в клиниках и больницах возложили на студентов-медиков, на слушателей военных факультетов.

        Всего несколько месяцев назад казалось, что всё, о чём рассказывали преподаватели, ссылаясь на опыт боёв на Халхин-Голе и Хасане, может и не понадобится никогда. И вот теперь эти знания были востребованы.

         Прежде слушателям чаще всего лишь на схемах или анатомических атласах показывали, как иссекать края загрязнённых ран, какие ткани после хирургической обработки необходимо зашивать наглухо, а какие нет, как обезболивать оперируемое место с помощью раствора новокаина… Теперь слушатели видели всё это своими глазами, а иногда и проделывали всё сами.

        Вот и теперь Гулякина не случайно позвали в операционную. Персонала не хватало. Слушатели всё чаще были необходимы. На столе лежал молоденький красноармеец. Лицо его было в испарине, щеки бледные, впалые, пульс частил.

       – Дать наркоз! – распорядился хирург, и Михаил быстро наладил аппарат.

        Раненый заснул. Операция началась. Предстояло ампутировать ногу, посечённую осколками снаряды. Медлить с операцией было нельзя: слишком далеко забралась инфекция.

        Михаил точно выполнял указания хирурга, внимательно следил за его работой, стараясь запомнить каждое движение. Знал: всё это пригодится очень и очень скоро.

       Как он понимал сейчас Женю, опечаленную исходом операции, в которой она участвовала. И пусть жизнь оперируемого сейчас раненого была вне опасности, но он оставался без ноги. Каково это?! Молодой, полный сил человек – и без ноги… Чувство жалости к пареньку сжимало сердце, однако Михаил взял себя в руки, понимая, что не жалость нужна сейчас раненому, а помощь, квалифицированная срочная помощь.

       После операции Михаил вслед за хирургом вошёл в ординаторскую. Жени там уже не было. Её вызвали на перевязки.

        Михаил всё ещё оставался под впечатлением операции и с некоторой горячностью спросил у хирурга:

        – Ну, неужели ничего нельзя было сделать, неужели невозможно спасти ногу?

         – Поздно, слишком поздно привезли к нам раненого, – развёл руками хирург. – Нелегко сейчас на фронте. Прёт враг, ещё как прёт. Собрал силищу. Сводки слушаешь?

         – Причём здесь раненый и его нога?

        – Очень даже, очень… Попробуй ка организовать чёткую сортировку раненых, попробуй ка своевременно отправить в тыл тяжёлых, выделить из них таковых, которым можно ещё, к примеру вот ногу спасти. Медсанбаты постоянно меняют место расположения, транспорта для отправки раненых в госпиталя часто не хватает. Наслушался я рассказов. Есть у нас тут несколько медиков, уже прооперированных.

        – Да я понимаю, что сложно. Просто жалко паренька.

       – Думаешь, мне не жалко? Но рисковать жизнью солдата права не имел. Показания к ампутации были самые серьёзные.

        – И мастерство хирурга не всегда может помочь? – спросил Гулякин.

        – Мастерство необходимо. Очень важно оттачивать своё мастерство, но мы, увы, не всесильны. Тем не менее, от врачей очень многое зависит. Нужно научить санитаров правильно помощь на поле боя оказывать, самих бойцов обучить оказанию первой помощи. Всё это скажется на дальнейшем лечении.

Но главное, конечно, будут делать ваши руки – руки хирургов переднего края. В тыловом госпитале уже трудно что-то изменить. Вот как сегодня. А ведь можно было спасти ногу, но на более ранней стадии. Сразу после ранения, или в медсанбате. Не уверен, но, пожалуй, спасли бы.   

 

       С 21 на 22 июля Михаил Гулякин заступил на дежурство. Оно начиналось утром и продолжалось сутки. В обязанности дежурного входили участие в операциях, контроль за прооперированными ранеными и больными, различная лечебная работа.

         Весь день прошёл в неотложных делах. Операции, перевязки следовали одна за другой. Несколько раз, да и то мельком, Михаил видел Женю. Она тоже заступила на дежурство. Но поговорить с ней не удавалось. Только успела шепнуть на ходу:

       – Хорошо, что завтра после дежурства мы свободны. Ведь двадцать второго твой день рождения.

       – До него ли теперь!? – махнул рукой Михаил.

       – Послушай! – вдруг воскликнула она. – А это что? – она коснулась рукой петлички, видневшейся из-под халата, на которой появились два кубика. – Я в званиях не разбираюсь. Но вижу, что можно поздравить с повышением. Ты кто теперь?

       – Военный фельдшер. Есть такое у нас звание!

       – Ну что ж, товарищ военный фельдшер, разрешите послезавтра после сдачи дежурства прибыть к вам для поздравления с днём рождения. До него осталось, – она мельком взглянула на часы, – меньше четверти суток.

        Но Михаил прав. Действительно оказалось, что не до дня рождения. Около полуночи объявили воздушную тревогу.

        Всю ночь по небу шарили лучи прожекторов, и оно было словно изрезано на разнообразные геометрические фигуры. Стучали зенитки, грохотали разрывы снарядов, вспыхивали жёлто-красными облачками, надрывно и монотонно выли моторы вражеских бомбардировщиков.

        Отбой воздушной тревоге дали только под утро.

        Сменившись с дежурства, Михаил не ушёл из клиники, а, немного отдохнув в ординаторской, снова включился в работу. В тот день в клинику доставляли москвичей, пострадавших при бомбёжке.

        Вечером, возвращаясь в общежитие, Михаил заметил, как сильно изменилась столица. На окнах появились бумажные перекрестья, у стеклянных витрин магазинов – мешки с песком. Во дворах притаились зенитки и прожекторные установки.

       – Ну как дежурство? – спросил приятель Виктор, когда Михаил вошёл комнату. – Да-а. С днём рождения тебя. Чуть не забыл в этой суете.

       – Спасибо! Только день-то сегодня, пожалуй, самый печальный. Представляешь как обидно – именно в мой день рождения первый налёт на Москву…

       – Читай газету! – сказал Виктор, протягивая свежий номер. – Ничего у них не вышло. Наши сбили двадцать два ихних самолёта. Это только по предварительным подсчётам. Ну а если ещё сунутся, ещё получат.

      Но фашисты сунулись и не раз. Их не останавливали потери. Враг хотел деморализовать москвичей, сломить волю к сопротивлению, но просчитался. Части зенитной артиллерии и истребительной авиации надёжно защищали небо столицы. К Москве прорывались единицы вражеских бомбардировщиков, да и те редко возвращались на свои аэродромы.

      В напряжённой учёбе, прерываемой изнурительными дежурствами, прошло лето. Началась осень, и, наконец, 25 сентября после завершения выпускных экзаменов слушателей собрали в Центральном Доме Красной Армии имени М.В. Фрунзе.

      В торжественной обстановке был зачитан приказ о присвоении выпускникам военного факультета звания «Военврач 3 ранга». Затем вручили дипломы.

       Банкета, которым сопровождался год назад первый выпуск военфака, конечно, не было. После торжественной части молодые военврачи посидели в буфете, скромно отметили выпуск, а уже 28 сентября их вызвали на распределение.

        Гулякин, как круглый отличник, имел право выбора места службы. Но что было выбирать? Если год назад выпускникам был смысл проситься в крупный госпиталь на клиническую работу, то теперь всё переменилось. Все стремились на фронт. А на какой? Разве это имело значение?

        И вот Михаил в кабинете начальника курса. За столом комиссия, занимающаяся распределением.

       – Товарищ военврач первого ранга, – вытянувшись перед председателем комиссии, начал Михаил, – военврач третьего ранга Гулякин прибыл для получения назначения.

        Военврач 1 ранга Акодус спросил:

        – Где желаете служить, Михаил Филиппович? Мы предоставляем вам право выбора.

        – Там, где сочтёт необходимым командование! – твёрдо ответил Гулякин.

        – И всё-таки? Есть хоть какие-то пожелания? – спросил Акодус.

        – Если можно, направьте меня вместе с Гусевым. Мы с ним давние друзья. Он ведь на фронт попросился?

        – Гусев… Гусев.., – повторил Акодус, просматривая списки. – Вот он, Гусев. Поедет служить в войска Приволжского военного округа.

        – Но он же на фронт рвался?! – с удивлением воскликнул Гулякин, вопросительно глядя на Акодуса.

        Тот лишь горько усмехнулся, встал, опершись на подлокотники кресла, обошёл вокруг стола и, положив руку на плечо Михаила, тихо сказал:

        – Эх, молодость, молодость. Подавай вам фронт, и всё тут. Боитесь не успеть, думаете, что войны на вас не хватит. Увы, на всех, к сожалению, хватит этой войны, каждому достанется с лихвой. Вы уж мне поверьте. И Гусев не на курорт едет. Так я говорю? – обратился он к членам комиссии.

        – В Приволжском военном округе, Миша, – пояснил Боцманов, – резервы формируются, причём, части и соединения, близкие к вашей специальности врачей Военно-Воздушных Сил. Там сейчас доукомплектовывается воздушно-десантный корпус. Служба у десантников нелёгкая, поэтому посылаем туда только добровольцев.

       – Прошу направить меня в Приволжский военный округ, в воздушно-десантные части, – попросил Михаил и тут же добавил: – Я ведь занимался в аэроклубе и прыгал с парашютом.

       – Хорошо – кивнул Акодус, садясь в кресло и подвигая бумаги. – Вас, Михаил Филиппович, мы назначим старшим группы. Завтра получите предписание. Прибыть нужно будет в Ульяновск. Оттуда направят по назначению.

      В коридоре Гулякина ждал Гусев.

      – Ну что?

      – Едем вместе, – ответил Михаил.

       Продолжение следует.

 

 

 

 

       

   

 

Глава вторая.

«…У Михаила – руки хирурга!»

У южных ворот здания Арсенала в Кремле, перед мемориальной доской, посвящённой памяти солдат 56-го запасного полка,

расстрелянных здесь в октябре 1917 года, остановились трое: мужчина средних лет, одетый скромно и опрятно, юноша лет восемнадцати и двенадцатилетний мальчик.

       Продолжая уже начатый раньше свой рассказ о чём-то особенно дорогом и памятном ему, мужчина говорил:

       – Вот у этой стены всё и произошло. Отсюда в нас стреляли юнкера и офицеры. Здесь же, перед аркой построили затем всех, кто уцелел.

       – Папа, покажи пушку, за который ты прятался, – попросил мальчуган.

       Филипп Кузьмич Гулякин повёл сыновей к трофейным французским пушкам, отыскал ту, лафет которой защитил его от пуль.

       – Здесь мы и залегли с товарищами из седьмой роты, – пояснил он.

       Много раз сыновья, Алексей и Михаил, слышали рассказ о событиях октября 1917 года, а вот сегодня впервые побывали в Кремле, увидели своими глазами Кремль, «Ивана Великого» и другие священные для каждого русского человека места.

       Мишу интересовало всё: через какие ворота ворвались в Кремль юнкера и как им это удалось; где потом, в начале ноября, входил в Кремль в составе одного из революционных отрядов отец; на каких постах он нёс караульную службу зимой 1917-1918 годов…

       Отец с удовольствием отвечал на вопросы, радуясь, и любознательности сына, и его стремлению постичь смысл событий тех лет.

       А потом они прошли мимо Собора двенадцати апостолов, колокольни «Иван Великий» и у Архангельского собора спустились вниз к Тайницкой башне.

       – Вот здесь мы перебирались через стену, – показал Филипп Кузьмич.

        – А Покровские казармы ты нам покажешь? – снова спросил Миша.

        – Да, конечно, сходим и туда.

        Впечатлений было в тот день много. Впервые побывали сыновья Филиппа Кузьмича в Москве. Весело звенели трамваи, гудели автомобили. Майская Москва была шумной и радостной. На широком плацу пред казармами бодро вышагивали под барабанную дробь красноармейцы.

        И вспомнил Филипп Кузьмич суровую зиму 1917 года, заснеженный плац, холодные помещения казармы, вспомнил, как уходил отсюда в ноябрьские дни на штурм Кремля.

       Здесь начались его суровые испытания в годы революции, и снова он побывал на этих местах перед важным жизненным рубежом.

       С гражданской войны он вернулся в родное Акинтьево закалённым в боях и сразу же включился в борьбу за новую жизнь в деревне. Вскоре возглавил кредитное товарищество, так называемую «смычку», а через некоторое время его избрали председателем сельского совета.

       А вскоре пришла в деревню коллективизация, и первым председателем колхоза в Акинтьево стал именно он, Филипп Кузьмич Гулякин. По делам своего колхоза он и приехал в Москву, взяв с собой сыновей.

       Его ждала работа ответственная, напряжённая, ждали новые испытания.

       Старший сын решил остаться в сельской местности. Он окончил сельскохозяйственный техникум в городе Богородицке, и скоро должен был приступить к работе. А вот младший, Михаил, мечтал о профессии строителя.

       Филипп Кузьмич сказал Михаилу по этому поводу:

       – Каждый труд в нашей стране почётен. Строителем можно быть и на селе. Теперь и на селе будет, что строить.

 

      Надолго запомнилась Михаилу Гулякину поездка в Москву, запомнились огромные городские здания, великолепные архитектурные памятники.

      По пути домой заезжали в Орёл. Миша уговорил отца показать ему строительный техникум. Постоял, посмотрел на здание, из дверей которого, как раз в тот момент, гурьбой выкатывались студенты, и сказал отцу и брату:

      – Окончу семилетку и поступлю сюда!

      Пока же надо было ещё учиться в школе.

      Быстро пролетело лето, закончились каникулы. Собственно, в те годы у сельских детей свободные деньки и в каникулы выпадали не часто. Приходилось помогать родителям по хозяйству, работать на огороде, ухаживать за различной живностью.

      Отца видели редко. С утра до вечера он был в поле, на ферме, выезжал в другие деревни, где долго не ладилось с коллективизацией.

      В Акинтьево всё проходило более или менее мирно. Правда, несколько раз отца всё же поднимали за полночь, словно по боевой тревоге. Однажды кто-то поджог животноводческую ферму, в другой раз вывели из строя трактора.

      Старший брат уже работал в одном из колхозов агрономом, и Мише частенько приходилось быть за старшего. Он помогал делать уроки брату Александру и сестре Ане, нянчил младшего братишку Анатолия.

      Ну а если выпадали свободные минутки, садился за книги. С детства пристрастился к чтению.

      Незаметно шли годы. Позади осталась школа колхозной молодёжи. В 1932 году он поступил в Орловский машиностроительный техникум. Правда, здесь и ожидало первое разочарование – строительный факультет закрыли. Пришлось идти на машиностроительный.

      Год отучился успешно. Неожиданно выбранная специальность постепенно стала даже интересовать.

       Лето 1933 года провёл в деревне. Снова помогал матери, работал в колхозе, занимался с братьями и сестрой.

       Следующий год круто изменил его судьбу. Зима 1933-1934 годов выдалась суровой, морозной. К тому же накатился голод…

       Если в деревне ещё какие-то припасы были, то в городе стало особенно трудно. На помощь родителей Михаил рассчитывать не мог: знал, что семье и без того трудно. Трое малых детей подрастали. Надо было самому заботиться и об одежде, и о питании.

      Тогда-то и принял решение уйти из техникума. Но учёбу не бросил. Устроившись на работу в совхоз «Спартак» в Чернском районе, стал посещать вечерний рабфак, который закончил экстерном.

      Отец в то время работал в Чернском райземотделе, но вскоре получил новое назначение – возглавил крупное лесничество под Тулой.

       В те годы в гостях у Гулякиных часто бывал тульский врач-хирург Павел Федосеевич Федосеев. С большим интересом слушал Миша его рассказы о сложных операциях, о спасении, казалось бы, безнадёжных больных.

       Медицина для Михаила была областью незнакомой.

       И вдруг, однажды, неожиданно для всех, Федосеев сказал Филиппу Кузьмичу:

        – Сдаётся мне, что из Миши может получиться очень хороший врач.

        – С чего ты взял? – удивился Филипп Кузьмич. – Он у меня строителем мечтает быть. В институт собирается поступать.

        – Это, конечно, хорошо, – вроде бы согласился Федосеев, – да только Миша больше подходит для профессии врача. Характер уравновешенный, говорит спокойно, обстоятельно, да и руки. – Он взял руки юноши в свои, внимательно осмотрел их и прибавил: – У Михаила руки хирурга!

       Михаил задумался над словами Федосеева, стал ещё внимательнее прислушиваться к рассказам о работе хирурга.

        Любовь и расположение к людям всегда были в его характере. Теперь же он стал понимать, как важно для врача, к которому идут несчастные, поражённые недугами пациенты с надеждами на спасение, быть внимательным и способным к сочувствию. Пройдут годы и уже будучи знаменитым хирургом, Михаил Филиппович Гулякин скажет фразу, которая станет крылатой в госпитале: «Душа хирурга должны быть с больным вместе».

        Как-то летом 1937 года к Михаилу пришли его друзья по рабфаку Константин Гостеев и Михаил Шерстнёв.

       – Мы решили поступать в мединститут! – сказал Костя. – Едем в Москву. Давай с нами!

       У Михаила перехватило дыхание. Он подумал: «А что если попробовать? Вдруг действительно стану хирургом?»

       Съездили в Москву, подали документы во 2-й Московский медицинский институт и засели за учебники. Всё лето занимались. И вот пришло время экзаменов. Не было у Михаила в жизни до этих пор столь серьёзных испытаний.

       Первым был письменный экзамен по математике. В большом, просторном актовом зале стояла мёртвая тишина. Лишь поскрипывали перья ручек.

       Просмотрев задание и осмыслив его, Миша Гулякин успокоился. Он знал решения всех примеров и задач. Сказались недели напряжённых занятий летом. Да ведь и в школе колхозной молодёжи он был далеко не последним учеником.

       Огляделся. Неподалёку от него склонились над столами Гостеев и Шерстнев.

       «Как-то у них дела?» – с беспокойством подумал о товарищах.

       Работу Миша завершил одним из первых. Снова посмотрел на товарищей. Гостеев обернулся и подмигнул, мол, всё в порядке. Справился с заданием и Шерстнёв. Сразу стало легче на душе.

       После экзамена долго делились впечатлениями, снова и снова проверяя себя, разбирали решения задач. Этот день решили отдохнуть, а уж с утра взяться за подготовку к устному экзамену по математике.

       – Погуляем по Москве, – предложил Шерстнёв.

 

 

       Михаил уже мог кое-что показать друзьям и немного рассказать о Москве, в которой им теперь, в случае поступления, предстояло учиться.

       А потом были математика устная, основы ленинизма, физика, химия… Михаил всё сдал успешно. Оставалось сочинение. Он выбрал свободную тему и начертал на чистом листе бумаги: «Иной судьбы не желаю!»

       Он писал об отце, о его участии в революции, об организации колхозов в Акинтьево. И главное – о том, почему выбирает профессию врача. Рассказал о мечте помогать людям, научиться избавлять их от болезней, о том, как понимает долг врача.

       Писал и удивлялся, как же это мог раньше мечтать о какой-то другой профессии. Писал и проникался всё большим убеждением, что медицина – его призвание. Впрочем, пока ещё в этих его словах было много юношеской восторженности и увлечённости, ведь он ещё не познакомился тогда ни с анатомией и анатомичкой, ни с латынью и фармакологией, ни с гистологией и микробиологией – то есть с самыми сложнейшими предметами, без знания которых не может быть врача.

       Первый курс медицинского института не напрасно считается рубежным для каждого студента. На первом курсе самые сложные предметы. Приходится изучать строение человеческого тела, функции органов и тканей, биохимические процессы в организме. Тут уж подлинная проверка на прочность. Не каждый выдерживал её и не каждый мог преодолеть страх и брезгливость, заходя в анатомичку.

       Нельзя сказать, что Михаил Гулякин преодолел всё без труда, но ему удалось собрать в кулак свою волю, когда настал час знакомства с этим особым предметом.

      Конечно, к этому готовились не только студенты, но и преподаватели. Группе Михаила Гулякина повезло. Студентов, осторожно и робко переступивших порог анатомички, встретил немолодой уже, опытный преподаватель.

       – Побыстрее, товарищи, – поторопил он деловым, строгим голосом, – программа насыщенная. Нельзя терять ни минуты. Подходите к столу…  

       Михаил сделал шаг вперёд, стараясь не смотреть на стол. Его товарищи тоже прятали взгляды, делая вид, что их больше интересуют потолок, стены и окна секционного зала.

      Но это всё скоро пришлось отставить, поскольку преподаватель начал объяснение учебного материала почти без паузы. Он предупредил, что первое занятие – ознакомительное, а вот в следующий раз будет спрашивать и выставлять оценки.

      Напоминание о том, что придётся отчитываться за свои знания, заставило несколько по-иному взглянуть на предмет, который предстояло освоить.

       А потом от занятия к занятию студенты стали привыкать к анатомичке. На одном из занятий у преподавателя спросили, почему все анатомические обозначения даются в латинской транскрипции. Тот посмотрел на часы и сказал:

       – Ну, хорошо, несколько минут у нас есть. Поясню…

 

 

       Первокурсники в тот день услышали много интересного и нового. Оказалось, что медицинскую терминологию разработали ещё римляне в древние времена, а названия болезней ввели древние греки. Прошли столетия. За это время врачи многих стран пытались выработать свою национальную терминологию, но ни у кого ничего из этой затеи не вышло. Так и осталась латинская и греческая терминология международным языком медиков. Потому и приходилось первокурсникам заучивать наизусть множество различных названий и терминов на латинском и греческом языках.

      Михаил постепенно втянулся в занятия, появились у него и свободные минутки, которые он использовал на знакомство с Москвой, на походы в музеи, в театры. В институте работало много различных кружков, спортивных секций, а однажды появилось объявление о наборе в аэроклуб.

      Михаил долго смотрел на него. Казалось бы, для чего медику нужно прыгать с парашютом? Между операционным столом и небом дистанция огромного размера.

      Подошёл Виктор Гостеев. Прочитал и спросил:

      – Хочешь записаться?

      – Не знаю. А ведь здорово, наверное. Читал я о парашютистах, но сам не видел, как с парашютом прыгают.

      – Ну, так пошли. Вот и адрес. Арбат. Это где-то недалеко от Смоленской площади. От нас – рукой подать. Ребята уже там побывали.

      – Это что же, аэроклуб в городе. А как же прыжки? – удивился Гулякин.

      – Не беспокойся, прыгать будем на аэродроме за городом. Ну что, после занятий пойдём?

      – Заманчиво! – задумчиво сказал Гулякин и прибавил решительно: – Идём!

      С того дня они с Гостеевым несколько раз в неделю сразу после занятий спешили в аэроклуб, который находился в небольшом здании внутри квартала. Там царила необычная, непохожая на институтскую атмосфера.

      Даже манера поведения у тех, кто работал в аэроклубе, была совсем не такая, как у остальных. Держались несколько вольнее, ходили вразвалочку, вели себя чуточку развязно, но без бравады. Были они людьми простыми, весёлыми, любили шутку, умели беззлобно подтрунивать друг над другом.

        А до прыжков оказалось очень и очень далеко. Сначала теория. Доскональное изучение устройства парашюта, затем в классе на подвешенной к потолку парашютной системе отрабатывали управление парашютом, приземление, отделение от него.

      И у каждого на языке был один вопрос – когда же прыгать? А инструкторы только посмеивались. Не спешите, мол. Прыгать надо тогда, когда всё, что надо выполнить в небе, будет доведено до автоматизма на земле.

      После занятий в классе, тренировались во дворе на небольшой вышке. Там просто нужно было прыгнуть и опуститься на тросах, чтобы отработать приземление. Наконец, вывезли на прыжки с вышки, где над головой уже трепетал купол парашюта.

       И вот выезд на подмосковный аэродром.

       – Ты хоть на самолёте-то летал? – спросил у Михаила Виктор Гостеев, хотя, конечно же, знал ответ.

       – Откуда ж? – пожал плечами Гулякин.

       – И я не летал. А так хочется. Вот хоть сейчас бы в лётчики ушёл. Я просился, да не взяли.

        – А как же медицина? – удивился Михаил.

        – Так я ж учусь и неплохо.

         – И правильно, что не взяли, – рассудил Михаил. – Умение прыгать с парашютом может пригодиться врачу. А вот летать? Летать не его дело. Разные профессии.

       Ровное поле аэродрома, покрытое снегом, искрилось в лучах солнца. Мороз слегка пощипывал нос и уши, в воздухе стоял гул моторов, особый гул, не похожий на тот, что в городе.

      – Повезло вам, ребята, зимой прыгать мягче, – подбадривали инструкторы.

      Михаил думал, что они шутят и лишь годы спустя узнал, что сугробы иногда даже спасают парашютистов при неудачном приземлении.

        Первый раз в жизни поднялся он на борт самолёта, пусть лёгкий, одномоторный, но настоящий. Взревел двигатель, самолёт разбежался по взлётной полосе и оторвался от земли.

        Что испытывал он в те мгновения? Радость? Да. Но и робость – тоже немного.

       Команда «пошёл» прозвучала неожиданно. Михаил сделал шаг и провалился в сияющую и сверкающую бездну – день выдался солнечным, ясным, слепило глаза от яркого света, от голубизны неба, от белизны снежного покрывала.

       С лёгким щелчком раскрылся парашют, и купол его вспыхнул над головой. Тревоги, опасения, робость всё осталось позади. Сердце наполнилось радостью, гордостью. Не столь ещё привычным был парашютный спорт, и далеко не каждый мог похвастать причастностью к этому делу настоящих, сильных и мужественных людей.

      Не думал тогда Михаил, что причастность к этому делу через несколько лет сыграет значительную роль в его судьбе.

 

      Как-то отец сказал ему, ещё бывшему тогда школьником:

      – Ты родился в восемнадцатом, стало быть, ровесник Красной Армии… Знаешь, что мне заявил фронтовой комиссар, когда узнал о твоём рождении?

      – Что буду военным.

      – Угадал.

      Тогда Миша задумался, но заявил решительно:

      – Нет, я мечтаю строить дома, хорошие, большие, светлые, чтобы людям там жилось хорошо и радостно.

     Давно это было, а Михаил нет-нет да вспоминал о разговоре, хотя выбрал профессию совершенно, как ему думалось, мирную.

      И вдруг в 1939 году, когда он оканчивал второй курс, стало известно, что в их 2-м Московском медицинском институте, самом, казалось бы, мирном учебном заведении, открывается военный факультет.

      По-разному восприняли это известие студенты. Время наступало суровое. В Европе набирал силу фашизм, порабощая страны, кое-где осторожно, больше подкупом и обманом, как в Чехословакии, а кое-где и открыто, как в Испании.

       Весной 1939 года начался отбор слушателей на военный факультет. Перед студентами, заканчивавшими второй курс, выступали преподаватели. Они не агитировали. Просто разъясняли задачи, которые предстоит решать тем, кто свяжет свою жизнь со службой в Красной Армии.

        Студентам рассказали, что военные факультеты образованы не только при 2-м Московском, но и при Харьковском, Саратовском медицинских институтах. Красной Армии нужны были врачи. Те, кто решал перейти на военный факультет, зачислялись в кадры Красной Армии.

       – Не такая уж мирная, выходит, у нас профессия, – сказал после одной из бесед Виктор Гостеев. – Ещё Гомер в своей «Илиаде» называл воинов врачей Махаона и Подалирия. Они уже тогда оказывали помощь раненым, – напомнил он.

        А рассказал об этом студентам выступавший перед ними военный врач. Поведал он и о зарождении военной медицины в России.

       В 1654 году при Аптекарьском приказе* была организована подготовка военных лекарей, а в 1658 году 13 выпускников уже отправились в полки.

       Первые сведения о штатных полковых лекарях в русской армии относятся к 1711 году, а в «Уставе воинском 1716 года уже предусматривались в дивизиях должности дивизионных докторов и штаб-лекарей, занимавшихся главным образом хирургией. В полках вводились полковые лекари, в ротах – цирюльники.

       Русские военные врачи в XVIII-XIXвеках нередко становились новаторами в делах медицинских. Ведь они по существу шли дорогами, не проторенными.

       К примеру, П.З. Кондоиди ** впервые в России разработал план медицинского обеспечения войск, инструкцию для руководящего состава армии, создал первый подвижный походный госпиталь, что позволило резко снизить смертность среди раненых.

       В 1793 году штаб-лекарь Е.Т. Белопольский *** составил «Правила медицинским чинам», в которых значительное место было уделено мерам по предупреждению болезней.

       По распоряжению Александра Васильевича Суворова эти правила немедленно ввели в действие в подчинённых ему войсках. Ну а затем они стали обязательными для всей русской армии.

       Студентам рассказали и о наиболее знаменитых мастерах своего дела, о Николае Ивановиче Пирогов и Николае Ниловиче Бурденко, об участии в совершенствовании военной медицине Сергея Петровича Боткина ****.

       В 1855 году Боткин добровольцем поехал в Крым, в действующую армию и в течение трёх месяцев работал ординатором Симферопольского госпиталя под руководством Пирогова. Впоследствии он стал одним из основоположников военно-полевой терапии.

       Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов, будучи врачом штаб-квартиры, занимался совершенствованием организации терапевтической помощи в боевых условиях. Он указывал, что военный врач должен быть не только хирургом, но и терапевтом, умеющим лечить, а главное предупреждать болезни среди личного состава. Он организовал изучение характера заболеваний и заболеваемости во время войны, занимался вопросами противоэпидемической службы, передислокации госпиталей, эвакуации больных и раненых воинов.

       Быть военным хирургом, оказывать помощь раненым под огнём врага, как это делал Николай Иванович Пирогов во время знаменитой Севастопольской обороны и в ходе русско-турецкой войны, как Николай Нилович Бурденко, Георгиевский кавалер, участник русско-японской войны 1904-1905 годов и 1-й мировой войны – это ли не ответственно и почётно.

       Михаил Гулякин без колебаний решил стать военным медиком и написал впервые уже не заявление, а рапорт с просьбой направить его для дальнейшего обучения на военный факультет 2-го Московского медицинского института.

--__---

  * Аптекарьский приказ – высший орган медицинского управления, существовавший в Московском государстве в XVI – XVIIвеках

** Павел Захарович Кондоиди (1710-1760) – русский врач, организатор здравоохранение и военной медицины в России в середине  XVIIIвека.

*** Ефим Тимофеевич Белопольский – русский военный врач.

****Сергей Петрович Боткин (1832-1889) – классик русской медицины, выдающийся терапевт, создатель русской школы терапии.

Рядом с каждым слоном всегда прыгает Моська.

Часто стая Мосек. Моськи гавкают, бросаются на слона. Тот, разумеется, их не замечает. Отчего всё сознание Мосек переполняется гордостью.

«Слон меня боится» думает Моська «Слону нечего ответить мне»

Это я не про басню Крылова, а про соотношение академической науки и фриков.

Наука и есть слон окружённый стаей мелких, но очень самонадеянных и самовлюблённых шавок.

Например, вокруг слона Истории прыгают фоменки, бушковы, галковские, задорновы, невзоровы, медынские (эта шавка с дорогим федеральным ошейником) и прочие.

 Слон Физики тоже окружён соответствующей стаей. Правда, кажется, меньшего размера ибо слон уж какой то очень сложный. Но тоже прыгают. Одним Теория Относительности не нравится. Другие про эфир гавкают.

 И так рядом с каждым слоном.

 Особенно много шавок вокруг богословского слона. Пожалуй, даже больше чем около слона Истории.

Вот про одну такую я и хочу сегодня рассказать.

 Вот наш герой.

 

 

Зовут его Анатолий Иванович Шевченко. Он украинец и это доказывает, что украинцы – очень умный народ. Но не все.

 

Приведём его регалии.

Доктор технических наук, член-корреспондент НАН Украины, профессор, доктор богословия, ректор Государственного университета информатики и искусственного интеллекта и, зачем то, гетман Украинского реестрового казачества.

Кроме того он глава «Всеукраинской партии патриотизма и духовности» ( вы как хотите, а я буду создавать её региональное отделение у нас в России. Очень мне название нравится)

 

Почётный гражданин села Кульцы, почётный гражданин города Лубни, почётный гражданин села Руди и почётный гость США.

Последнее звание вручено ему конгрессом штата Оклахома. Кой хер туда занёс Шевченко не знает даже сам Шевченко

Ну, а вообще то он полковник КГБ УССР, затем СБУ. Кроме школы КГБ ничего не заканчивал.

 

Получив звание доктора богословия, Шевченко так воодушевился, что тут же решил написать богословскую монографию. И написал.

Называется оно просто и величественно «Христос»

Памятуя о том, что излишняя скромность это тоже гордыня автор вбабашил на форзац свою фотографию.

Конечно, в книгу с таким названием не решился бы вставлять свой портрет даже Иоанн Златоуст.

Но, автор то не Иоанн Златоуст.

 

На обложке указано, что это издание третье, дополненное и исправленное. И, вишенка на торт, эта книга настоятельно рекомендована кафедрой философии Киевского национального университета им Тараса Шевченко в качестве учебного пособия для студентов по богословию. А так же книга сия используется в качестве учебного пособия для студентов Харьковской духовной семинарии.

 

Вот не каждому удастся написать такую книгу. Только гетману Украинского реестрового казачества и почётному гражданину двух галицийских деревень сие под силу.

 

Окунёмся же в книгу ( за перевод спасибо студентам того же университета, которым эта книга почему то не понравилась)

 

Итак цитаты из книги курсивом, мои комментарии обычным шрифтом. Хотя там, что то комментировать – только портить.

 

««Бог – нематериальный Дух, поэтому как Дух Он не может непосредственно взаимодействовать с материей. В связи с этим для создания материи и жизни Богу нужен был Архитектор Вселенной и Главный Конструктор жизни.Такого посредника невозможно было создать, поскольку невозможен был непосредственный контакт с материей, поэтому Бог решил Его родить»

 

Слышу ваши недоуменные вопросы: а рождение это не одна из форм создания?

 

Шевченко, предвидя подобные нападки неучей, заранее ответил:

 

«Рождение принципиально отличается от создания. Оно происходит так: от живой субстанции отбирается наименьшая элементарная частица со свойствами жизни и возможностью её продолжения. Далее эта частица (эмбрион), согласно с закодированной программой, заложенной в геном, размножается по определённым законам, конструируя живое существо»

 

Не будем задавать автору вопрос: если Бог нематериальный дух, то откуда у него ДНК?

А то ещё ответит, что нибудь. Лучше затаимся и послушаем дальше

 

«Сын Божий начал выполнять утверждённую программу по созданию материальной жизни и Вселенной».

 

Как частное проявление этого был создан Шевченко, например. А будучи создан, внёс свой вклад в теорию эволюции. Так и пишет:

 

«Эволюция разумной жизни в материальной Вселенной началась с создания ангелов. Они наделены физическим телом, состоящим из раскрепощённой энергии, которое может материализоваться в видимом диапазоне электромагнитных волн»

 

Вообще то эволюция всегда начинается с простейших организмов, которые затем эволюционируют в более сложные. Жаль Шевченко не указал нам, в кого же эволюционировали ангелы. Он это не знает или знает, но молчит из скромности?

 

«В созданные молекулы ДНК, РНК и молекулы иРНК (информационная) учёные-ангелы внесли программу, согласно которой передаётся воспринятая ими генетическая информация»

 

Есть простые ангелы. Ну совсем простые. Как Шевченко. А есть ангелы-учёные. Наверняка среди них встречаются даже профессора.

 

Вот не знаю в КАКИЕ архивы допущен Шевченко, но далее он уверенно пишет следующее:

 

«В связи с большой ответственностью за будущий конструкт перед Богом и космосом, Сын Божий не мог один принять такое ответственное решение о сотворении человека со свободой воли, с интеллектом, совестью и сознанием. Он попросил Своего Отца созвать Большой Совет (в оригинале – «Велику Раду» и указание: гипотеза А.Шевченко То есть всё остальное это уже даже не гипотеза, а, установленные факты. Аксиомы, практически)  

Отец согласился с просьбой Своего Сына и созвал Большой Совет. На Совете присутствовали: Бог Отец, Бог Сын (Главный Конструктор), Бог Дух Святой, руководство ангелов, в частности первый заместитель Бога – Ангел Света (будущий дьявол). На рассмотрение Совета было подано несколько глобальных вопросов…»

 

Разумеется, писать такое можно только имея на руках протоколы заседания «Великой Рады». Тщательно ли проверил их Шевченко? Вдруг в его руках подделка оказалась? Не было ли внесено в них позднейших добавление, подчисток и.т.п.?

 

«Согласно плану выполнения разработанного проекта, сначала подбиралась Галактика, Солнечная система и планета, где можно было бы разместить живую клетку. Определялась многовекторность  среды: уровень радиации, гравитации, магнитного поля, температурные условия, состав воздуха и т.д.»

«Коллектив, возглавляемый Главным Конструктором жизни, работал согласованно и эффективно»

 

Из вышеприведённых цитат следует, что в руках Шевченко оказались не только протоколы заседания Великой Рады, но и ещё какие- то документы того же уровня.

 

Далее Шевченко легко и просто раскрывает перед нами сложнейшую богословскую проблему о природе Троицы

 

«Главным Конструктором были созданы три разных тела для человека: одно – духовное, другое – духовно-материальное, которое является одновременно и материей, и духом, что отражает истинное «Я», и третье тело, которое было только материальным». Вот она, божественная триединая сущность, воспроизведённая в человеке!»

 

К сотой странице своей брошюры Шевченко, очевидно, решил, что про Христа он уже рассказал всё и эта тема теперь закрыта.

Поэтому профессор КНУ им Тараса Шевченко переходит к вопросам кораблестроения.

Чтоб не слишком далеко  уходить от Христа, эти вопросы пан гетман разбирает на примере строительства Ноева Ковчега

 

«Для наглядности  сравним строение ковчега со строением одного из самых величественных кораблей, построенных человечеством спустя тысячи лет после Ноя, «Титаником»

 

Ну давайте сравним. Где чертежи, кстати? Ковчега чертежи, разумеется. Неужели человек, допущенный аж к архивам «Великой Рады» не имеет доступа к чертежам ковчега. До сих пор не рассекречены?

Забавно, но в книге нет ни только чертежей Ковчега, но и даже каких либо рисунков его. Хотя бы гравюр Доре, что ли.

 А вот фото «Титаника» приведено. Этим фото редакторы книги загадали читателям немалую загадку. Дело в том, что вместо реального фото «Титаника» они впихнули в книгу кадр из фильма Д.Камерона.

Думаете по ошибке? Это было бы ещё полбеды и всё объясняло бы. Кто не ошибается.

Нет. Они честно так и подписали «Фото из фильма Д.Камерона «Титаник». Почему нельзя было вставить фотографию настоящего «Титаника» - вот в чём загадка. И тайну эту нам пожалуй не открыть никогда.

И Шевченко в этом нам не поможет. Хотя он знает всё.

 

Даже то, что:

 

«Соответственно своей конструкции ковчег тоже был непотопляемым»

 

Ключевое слово тут, конечно «ТОЖЕ»

 Далее, основываясь, очевидно, опять на материалах нарытых им в архивах «Великой Рады» Шевченко сообщает, что руководил загрузкой Ковчега лично Христос, а животные в Ковчег были загружены в виде эмбрионов.

Есть ли хоть, что нибудь неизвестное этому человеку?

 

Пожалуй, хватит. Напоследок покажу вам формулу силы индивидуальной и коллективной молитвы, выведенную именно Шевченко

Вот она:  FS=FL*(FN+1)

 

Теперь желающие могут молиться именно по этой формуле.

 

В заключении спрошу: если Шевченко ректор Института искусственного интеллекта то почему при написании этой книги он этот интеллект не использовал, а опрометчиво положился на свой собственный?

 

И почему профессура главного университета Украины не сделала даже этого, рекомендуя данное творение в качестве учебного пособия?

Я уже выкладывал здесь свои наблюдения за одолевшим Россию маразмом. Ясен пень одним постом это не исчерпаешь никак. Поэтому продолжим.

Только, что, щёлкая пультом, наткнулся на свежее выступление нашего кузбасского губернатора Тулеева. В этот раз он доклад делал на кузбасском совещании по экономике.
Вообще то начал я смотреть не с начала, поэтому узнал, что это совещание именно по экономике только из титров в конце программы. А так, думал, что это какой то исторический симпозиум.

Значит картина такая. Сидит полный зал высших кузбасских чиновников. На трибуне Тулеев. Тревожным голосом произносит:

 

"Пятая колонна ЦРУ работает. В Англии создано специальное подразделение"

Заметим, что ЦРУ не в Англии, но кашу то маслом не испортишь. Тем более такую.

Напугав, таким образом, чиновников Тулеев перешёл к подвигу 28 панфиловцев и долго про него рассказывал.
Затем вернулся в Кузбасс и начал критиковать плачевное состояние некоторых памятников героям войны. Вообще то тема правильная, но в контексте с предыдущим сложилось впечатление, что в этом виновато английское спецподразделение и пятая колонна.

Потом он немного поговорил про опасность бюрократизма. Опасность бюрократизма он доказал...цитатой Путина. В былые годы он, в этом месте, процитировал бы Ленина. Совсем в былые - Сталина.
Сейчас, стало быть, Путина цитируют.

Потом опять вернулся к истории.
"Санкции" говорит " Да, что нам санкции. Они всегда были. Вспомните Папа Иннокентий вводил санкции против Руси в 12 веке. Тоже непросто нам было"

У чиновников в зале на лицах : "Да да, вспоминается, что то такое. Непросто нам было. Вот же сука этот Папа Иннокентий"

А Тулеев, осветив Историю Средних веков, перешёл к Новой истории и отозвался плохо о Наполеоне.

Затем вернулся в наше время и искренне всех порадовал следующим сообщением:

"Да, что санкции. Вон посмотрите Куба. Пятьдесят лет санкции. И ничего. Фидель живой. Его брат тоже."

У всех отлегло от сердца: стало быть Путин останется жив. Уффф, Слава тебе, Господи.

 

 

 

Но это в Кузбассе. А, что в других регионах России? Например в Нижнем Новогороде. А там тоже, что и по всей Руси-матушке.

Повсюду враги! Везде шпионы. Тянут свои гнусные щупальцы прямо с Запада к нашим тайнам! Но бдительность нашего народа на высоте. Да ещё на какой высоте то!
Вот в Нижнем Новгороде допустим. Он хоть и Нижний, а в плане бдительности высок как никогда. Там взяли и разоблачили английскую шпионку. Вот она.

Вглядитесь в эту гнусную рожу,английской разведки. Вы знаете, что она делала? Знаете с каким заданием эта дрянь, по имени Дора Мари Самнер, была переброшена на территорию России?
А вот с каким: как следует из информации ФСБ, разоблачившей эту мразь, под видом деловой поездки она:

" вела исследовательскую работу — работала в областных архивах. Англичанку сильнее всего интересовали условия быта российских рабочих и их связь с революциями первой половины ХХ века."

И это ещё не всё. Наши органы распутали цепочку заговора и установили, что:

"...научный руководитель Самнер, Сара Бэдкок, — ведущий специалист по России в Великобритании. Профессор занимается изучением революций и смен власти в России..."

Дальше вообще жуть. Этот профессор, оказывается, не первый год шпионит в российских архивах. Она создала в России целую агентурную сеть:

"...Для сбора информации в российских архивах Сара Бэдкок направляла в Россию и своих учеников. Командировка оформлялась под видом деловой поездки..."

Не брезговала это обершпионка и лично надевать плащ и вооружаться кинжалом. И в таком виде сама:

"...посещала архивы в городах Дальнего Востока и Центральной России."

Неизвестно сколько времени ещё продолжалась бы шпионская деятельность британских учёных в России если бы не бдительность нижегородцев.
Ну какие же они молодцы!
И какие все мы молодцы!
 Б...дь, аж выть охота от того, какие мы молодцы!

 

Естественно при таком обилии врагов внутри и снаружи России не обойтись без всеобщего патриотизма.

Вот в то, что я напишу дальше я сам как то до конца поверить не могу. Понимаю, что путинская Россия превратилась за последние два года в клоаку маразматическую, но, чтоб до такой степени!!!. Мозг наотрез это отказывается воспринимать. А это есть.

 

Итак, в России создана федеральная госслужба по патриотизму.

Называется «Роспатриотцентр»

Видите эту девушку?

Это руководитель «Роспатриотцентра». То есть главный  патриот России.

Её зовут Ксения Разуваева

 

«Роспатриотцентр» не сидит без дела, а активно и беззастенчиво занимается патриотизмом прямо при детях.

Им разработана и уже утверждена на высоком уровне «Федеральная программа патриотического воспитания граждан до 2020 года»

В этой программе, что ни пункт, то прелесть

Ну вот например

 

"...следует работать со всеми группами граждан, начиная с 0 до 6 лет и заканчивая теми, кому за 60..."

 

Патриоты старше 60 очевидно России нафиг не нужны. А вот как будут патриотизировать тем кому ноль лет? Рожать теперь под гимн России, что ли женщины будут?

 

Дальше – больше

 

"...к 2020 году планируется на 8% увеличить долю россиян, гордящихся своей страной..."

 

Ну меньше восьми процентов роста - смысла планировать, наверно, не имеет. А девять процентов Роспатриотцентр не потянет.

Жалко не указано, на сколько процентов к тому времени должно измениться количество граждан, не гордящихся своей страной. И в какую сторону.

 

На занятия патриотизмом Роспатриотцентру из госбюджета выделено 1 миллиард 850 миллионов рублей.

С чем я Роспатриотцентр и лично Ксению Разуваеву поздравляю.

 

И ещё одно великое дело сделано в России для усиления патриотизма (хотя куда уж сильнее- я не знаю)

У нас учредили правительственную награду. Медаль «Патриот России»

 

Вот она.

 

Вручается патриотам. Это очень удобно. Поглядел на грудь (или на жопу- я не выяснил где именно эту медаль предписано носить) и сразу видно, что человек патриот.

Но этого мало. Я считаю надо сделать следующее.

Во первых многие русские патриоты впали уже в такую стадию русского патриотизма, что медали им недостаточно.

Пора учредить Орден «Патриот России» 1, 2 и 3 степени Духовности.

 С бриллиантами,б…дь, и рубинами.

И во вторых давно назрела необходимость визуально выделять не только патриотов России, но и не патриотов. Например нашивать им какой нибудь знак на одежду. Можно заимствовать в этом деле исторический опыт той переполненной патриотами державы, у которой Россия один в один заимствует сейчас внешнюю политику.

 

Итоги столь бурного внедрения патриотизма в русский народ без презерватива и смазки уже начинают сказываться.

Вот например сообщает газета «Известия»

 

«Обезумевший патриотически настроенный гражданин напал на бригаду Скорой помощи в Саратове. Он душил фельдшера с криками о Путине и мировом заговоре.»

 

Почему обезумевший то? Типичный русский патриот путинского изготовления. Даже безобидный относительно.

Он только фельдшера, а остальная Россия уже второй год душит Украину с криками о Путине и мировом заговоре.

И её пока не обезвредили.

 

О диссидентах и их норах...

Многие, наверняка слышали о таком выражении - "уютная диссидентская кухонька" на которой собирались милые интеллигентные люди и на чём свет стоит костерили советскую власть , которая их вырастила, выкормила,выучила бесплатно, предоставила не пыльную работу и возможность на этой работе ничего не делать и при этом не бояться увольнения.

Так вот: наконец-то удалось раздобыть "секретное фото" этой самой кухоньки.

Любуйтесь !

"Дорогая, подай пожалуйста бумагу! Занята? Блины !...Ну ладно...я сам возьму."

P.S.

Фото взято из реальной жизни из объявления о сдачи квартиры в Киеве.

Традиции "кухонек" до сих пор присутствуют и в наше время.

Вот пожалуйста.

Документальная повесть о военном хирурге

Глава первая

Расстрел с Кремлёвской башни

Сапёрные лопатки мягко врезались во влажный грунт скатов высоты, привыкших к окопам и траншеям. Не я первый приводил сюда свой мотострелковый взвод на тактические занятия. Окопы осыпались, зарастали. Но вскоре появлялись новые.

Я тоже отрывал себе окоп. Во-первых, соблюдая принцип «делай как я», который давно уже зарекомендовал себя самым надёжным методом воздействия на подчинённых. Во-вторых, вызвал на соревнование весь взвод. В-третьих, за работой легче думается. А подумать мне было над чем. Как говорят, забот – невпроворот. Необходимо было их – заботы эти – выстроить «в колонну по одному» – по ранжиру их важности и неотложности. Предстояло решить: кому из подчинённых и что поручить, кого и когда проверить.

       Но это то, что касается службы. Есть и личная забота – найти те самые слова, которые я вот уже год не смею сказать необыкновенной девушке Светлане. Знаю, что слова эти известны и говорены миллионами людей, но вот произнести их самому оказывается так трудно.

       Ну почему так просто это выходит у Андрея Звонарёва, моего однокашника по училищу, а теперь и однополчанина, командира второго взвода в одной со мной роте? Его принцип: пришёл, увидел, соблазнил. Ему вообще всё даётся легко… И не только в любви… Переиначивая пословицу относительно карт, он любит повторять: кому в тактике везёт, тому и в любви везёт, ведь любовь нуждается в тактике!

       Помню, приехал к нам на тактическую летучку заместитель начальника штаба полка. Дал вводную. Её решили все. Дал вторую – тоже. Тогда – третью, самую заковыристую.

       Вот на третьей-то вводной мы все и сели. Тишина и покой вместо леса рук и возбуждённого перешёптывания. И тут тишину эту разорвал задорный голос лейтенанта Звонарёва:

       – Разрешите?

       Мы стояли в строю на высоте Курганной. Вот на этой самой, где теперь зарывался в землю мой взвод. С высоты пойма реки просматривалась на многие километры. Где-то перед изгибом река мельчала – на карте был обозначен брод. Вот за тем бродом, по вводной, данной заместителем начальника штаба полка, и оборонялся «противник», оборудовав сильный опорный пункт. Он перекрывал наиболее вероятное направление действий наступающих.

       Роте, а именно в роли командиров рот действовали тогда мы, недавние выпускники Московского высшего общевойскового командного училища и ещё неоперившиеся взводные, предстояло овладеть опорным пунктом «противника»… Над тем, как это сделать успешнее, мы и ломали головы. А Звонарёв сразу решение нашёл…

       – Слушаю вас, товарищ лейтенант, – кивнул заместитель начальника штаба полка.

       Звонарёв чётко вышел из строя, раскрыл карту и заговорил уверенно и твёрдо:

       – Одним взводом имитирую атаку «в лоб», через брод, а основные силы пускаю в обход справа. Там лес близко подходит к реке… Когда же «противник» догадается, что с фронта лишь имитация действий и начнёт перебрасывать оттуда силы на один из флангов, я ударю по противоположному.

       Лицо заместителя начальника штаба полка просветлело.

       – Дельно, – сказал он. – Ну, а если «противник» всё же разгадает ваш манёвр?

       – Постараюсь сделать так, чтобы не разгадал, – уверенно заявил Звонарёв. – Но есть и ещё один вариант.

       Заместитель начальника штаба полка с интересом выслушал лейтенанта Звонарёва и сказал:

       – Прекрасно!

       А перед посадкой в машину он вдруг подошёл ко мне и спросил:

       – Отчего невесел, лейтенант?

       – Да вот, гляжу, у иных по нескольку вариантов в запасе всегда имеется, а у меня…

       Заместитель начальника штаба полка улыбнулся и заметил:

       – Унывать не следует. Вариантов решения задачи у командира может быть много – и это хорошо. Но ведь перед тем, как отдавать боевой приказ, остановиться нужно на одном единственном. Вот в чём секрет успеха. Выбрать из множества один, который ведёт к победе. Зарубите себе на носу, лейтенант, – принял он более официальный тон.

       По дороге в город, я снова, причём уже с тревогой, думал о Светлане. Похоже, я совершил непростительную глупость, пригласив её однажды в наш гарнизонный дом офицеров. Там, как нарочно, оказался неотразимый Андрей Звонарёв.

       Светлана, разумеется, тут же сразила его своим обаянием. Звонарёв не отходил от нас, сразу позабыв всех своих многочисленных пассий. Несколько раз, несмотря на мои умоляюще-протестующие взгляды, уводил Светочку танцевать. Провожая её домой, я с обидой намекнул, что она слишком много внимания уделяла не мне… А ведь нельзя говорить подобные вещи представительницам прекрасного пола. Светлана заявила, что не считает обязательным сидеть, вцепившись в меня, и что приятель мой – Андрей Звонарёв – довольно забавный парень и к тому же прекрасный танцор.

       Я промолчал, но всё душою ощутил холодок.

       И вот, сидя в автобусе, я подумал о том, что сегодня на месте нашего со Светланой свидания вполне может, будто бы случайно, оказаться Андрей Звонарёв, который, как мне показалось, очень интересовался, когда и где мы собираемся встретиться. И тогда ведь не отлипнет от нас в течении всего вечера.

       Но я ошибся. Звонарёв оказался в скверике даже раньше меня. Когда я прибежал туда, они со Светланой уже сидели на лавочке и о чём-то оживлённо переговаривались.

       Заметив меня, Андрей вскочил и, кивнув Светлане, исчез. А наш разговор уже не клеился. Посидели, помолчали… Когда же пошёл её провожать, Светлана с жаром заговорила:

       – А всё-таки молодец, твой друг Андрей! Я, конечно, в ваших делах не разбираюсь, но вижу, что из него толк выйдет.

       – А я в этом и не сомневаюсь, – признался ей, скрывая досаду.

       – А у тебя не получается?! Жаль.., – сказала она сочувственно и тут же спросила: – Может, ты ошибся в выборе профессии?

       Ничего нет для мужчины обиднее, чем женская жалость.

       «Эх, Андрей, Андрей! Неужели он такое наговорил обо мне… Раззвонил… о том, о чём говорить нечестно», – подумал я, но промолчал.

      Мы со Светланой продолжали встречаться, но на какой-то серьёзный разговор о наших отношениях я теперь и подавно отважиться не мог. У меня действительно дела разладились. Когда взвод плохо отстрелялся, сгоряча наказал всех командиров отделений. Потом ещё по мелочам были неприятности. И однажды я признался Светлане:

       – Не получается у меня так, как у Звонарёва. Выходит, не всем быть полководцами и военачальниками… Наверное, можно найти в армии и работу попроще…

       Светлана в растерянности посмотрела на меня и сказала:

       – Но ведь ты так мечтал об этой службе! Впрочем, что я говорю, милый! – воскликнула она обычным смешливым тоном. – Разве я тебя… Разве ты мне понравился своим командирским будущим?

       «А чем тогда?» – едва не вырвалось у меня.

       Сдержался. Но мысль попроситься на какую-то работу, не связанную с личным составом, с тех пор не покидала меня.

       И всё же решил ещё раз проверить себя.

       А тут начались ротные тактические учения. По совпадению ли, нет ли, но рота действовала на том самом участке местности, где проводилась летучка. И проверяющим был всё тот же заместитель начальника штаба полка. На одном из этапов учебного боя он дал вводную: «Командир роты ранен». Заменить его приказал лейтенанту Звонарёву.

        Тот с необыкновенной гордостью воспринял решение и, не раздумывая, «включил» как говорится, свой вариант.

        Боевые машины мчались по просёлку. Вот и развилка. Для имитации атаки с фронта Звонарёв послал только одну машину, приказав её командиру погуще задымить берег, спешить отделение и обозначить действия на широком фронте.

       Впереди раскололась тишина на звонкие и раскатистые залпы пушек БМП и разноголосые трели автоматов и пулемётов.

       Голос Звонарёва победно звучал в эфире. Он скомандовал:

       – К бою!

       И тут новая вводная:

       – Брод заминирован! – объявил заместитель начальника штаба полка.

       И наступила тишина.

       – Ваше решение? – задал вопрос проверяющий, торопя Звонарёва.

       Тишина.

       Андрей Звонарёв лишился возможности провести в жизнь оба заранее продуманных им варианта. Он растерялся. А современный бой не терпит даже минутной растерянности.

       «Второй» ранен! – бесстрастно проговорил руководитель занятия – «второй» был позывной Звонарёва.

      И вдруг:

      – Ротой командовать «третьему»! – отчеканил всё тот же спокойный голос.

        «Третий» – это я!

       Растерялся ли? Нет. На оценку обстановки – секунды. Мысль работала чётко. Твёрдым голосом приказал:

       – Командиры взводом и отделений, ко мне! «Волна», продолжайте имитацию атаки с фронта и наблюдайте за «противником».

 

       Командиры уже собрались, но я молчал, ждал доклада «Волны». И вскоре командир отделения доложил, что «противник» снял часть сил в районе брода и перебрасывает их на фланги.

      «Значит, сообразил, что действовать будем с фланга и тыла. – понял я. – Теперь попытается встретить нас в том месте, где Звонарёв собирался переправляться через реку… Вот и отлично, путь встречает…»

       – Сержант Вдовин, быстро к «Волне» Вместе отходите вправо от брода, да шумите побольше. Остальные за мной, к броду. Пройдём вплавь чуть левее. Там нас теперь не ждут.

       

       …Мы встретились со Светланой в том же заветном скверике, теперь уже неуютном, с поблекшим кустарником.

        – Говорят, тебя можно поздравить! – сказала она, вставая навстречу.

        Я даже не стал спрашивать, откуда она всё знает. Заговорил, продолжая старую тему:

        – Скажи, Светочка, а если бы Андрей сообщил тебе о том, что я остаюсь неудачником, что снова ошибся и проиграл, ты пришла бы сегодня? Или у тебя, как и у Андрея, есть запасные варианты?

       – Нет, милый, успокойся. Ты – мой «единственный вариант». И причём тут Андрей? Он о тебе ничего плохого не говорил, когда мы случайно здесь встретились. Напротив, говорил, что ты отличный парень, хотя и скромный, да мечтательный через чур. Ну а с тех пор я его и вообще не видела.

       – Странно, – молвил я и уточнил. – Откуда же ты узнавала о моих неудачах?

       От брата. Это он проводил занятия в вашей роте…

--
Николай Константинов